Давид МАРКИШ
      Убить Марко Поло
      Р а с с к а з ы
      КОНЕЦ СВЕТА
      В особнячке по улице Ливанских Кедров, третий дом от угла, подымались рано. Первым, в шесть утра, вставал Рувим Гутник, глава семьи и хозяин, мужчина за пятьдесят, с сильными руками и короткой мощной шеей, но уже проверяющий давление крови раз в две недели и прислушивающийся время от времени к усталому бегу сердца. Следом за хозяином послушно подымалась с коричневого матрасика собака Юка - рыжая сука доброго нрава и редкой породы, охотничьих кровей. А потом и Полина, Поля, со вздорным смешным характером, младше Рувима на десять лет, появлялась в дверях спальни в своем бархатном, винного цвета халате и домашних китайских шлепанцах со вздернутыми острыми носами. Один только дедушка Моисей Соломонович, книгочей и в дальнем прошлом гуляка и игрок, продолжал похрапывать в своей комнате под крышей. А больше в особнячке никого не было: дети - и общие, и раздельные - разъехались уже по разным краям страны и Земли и жили обособленно, по своему разумению.
      Фасадом особнячок выходил на улицу Ливанских Кедров, а тылом - в зеленый дворик, на ухоженную травяную лужайку с дачным столиком, в самом центре которой красиво росло серебристое масличное дерево. За белым ажурным забором, ограждавшим земельное владение Рувима Гутника, кипела стройка: там возводили дом, загорелые рабочие тюкали молотками по доскам опалубки, а бетономешалки, установленные на платформах грузовиков, рычали и фыркали. За стройкой широко расстилалась апельсиновая роща, там жили зайцы под темными кронами, осыпанными искрами плодов. Апельсинов оранжевых луны восходят и светят.
      Умывшись и обстоятельно причесав остатки волос на угловатом черепе, Рувим спустился со второго этажа в нижнюю гостиную и, отперев задвижку, широким хозяйским движением распахнул двери, ведущие на лужайку. Проделывал он это каждое утро - и для себя, и для Юки: ему не терпелось после тесной затемненной спальни поскорей окинуть взглядом сверкающий простор мира, а разумное охотничье животное после ночного отдыха желало ограниченной свободы для отправления естественных надобностей. Распахнув двустворчатую, похожую более на небольшие ворота дверь, Рувим по-хозяйски оглядел простор с масличным деревом, проснувшейся уже стройкой и бесконечным небом над утренней равниной и, отступив от порожца, прошел в кухню включить электрический чайник. Всё, что произойдет дальше, было известно Рувиму досконально: Юка вернется в дом и примется грызть свои шарики, чайник вскипит, Поля спустится сверху, со второго этажа, и займется тостами и яичницей с помидорами и сыром. В семь часов настанет пора уходить на службу - Рувиму в его магазинчик электробытовых товаров, приносящий, слава Богу, устойчивый доход, а Поле в почтовое управление на полставки. И в доме останутся двое: Юка и дедушка Моисей Соломонович, похрапывающий покамест в комнате под крышей. Такой устойчивый распорядок не то что нравился задубевшей за долгие годы однообразия душе Рувима Гутника, но внушал уверенность в незыблемости и правильности мирового существования.
      Юка, стоя на пороге, в дверях, то ли на кого-то зарычала, то ли заскулила, и Рувим обернулся удивленно: эт-то еще что такое? Рабочие со стройки, что ли, дразнят собаку? Прижав хвост к брюху и нагнув голову, Юка продолжала тоскливо рычать на одной ноте.
      - Ну, я вам сейчас покажу!.. - пробормотал, неизвестно к кому обращаясь, Рувим и решительно шагнул к дверям.
      Во дворе никого не было. Посреди лужайки, на месте масличного дерева, рос гигантский, в три обхвата ливанский кедр, острой своей короной вымахнувший куда выше крыши Рувимова особнячка. На мощной нижней ветви, на высоте второго этажа, сидела огромная, размером с пони, обезьяна и нагло скалила отменные зубы. У Рувима опустились руки.
      - Н-да... - отступив в глубь гостиной, озадаченно молвил Рувим. - Не может этого быть.
      Юка боязливо жалась к его ногам.
      Тут на лестнице показалась Поля в своих китайских шлепанцах.
      - Иди сюда, - строгим шепотом позвал Рувим. - Смотри!
      Поля выглянула через порог, как через невидимый барьер - изогнувшись в поясе.
      - Обезьяна, - сказала Поля. - Не может быть. А вдруг она из зоопарка убежала?
      - А кедр? - сказал Рувим, держась на расстоянии от двери. - Из Ливана убежал?
      Самым неприятным, возможно, было то, что за ажурным заборчиком не кипела теперь никакая стройка - не было там ни рабочих, ни их машин, а только суровые валуны, покрытые зеленым лишайником, и близкие снежные горы, отродясь неведомые в этих жарких библейских краях.
      - Так это как же, Рува? - потухшим голосом сказала Поля. - Это что ж случилось-то?..
      Тут спустился нежданно из-под крыши дедушка Моисей Соломонович, храпевший в обычные дни до девяти часов.
      - А то и случилось, - отпихнув внучку и с опаской выглянув наружу, сказал дедушка, - что конец света наступил. Дожили. Вон, черт на дерево залез.
      На замечание дедушки Моисея Соломоновича внимания не обратили, пропустили его мимо ушей. Рувим, надев очки и повторяя как заведенный: "Сейчас, сейчас..." - листал телефонный справочник, а Полина, отступив к лестнице, ведущей наверх, стояла совершенно неподвижно, вцепившись в перила. Зубастая обезьяна на ветке испугала ее ужасно, и более всего ей сейчас хотелось, чтобы кто-нибудь решительный и смелый - Рувим ли, дедушка ли закрыл дверь, отгораживающую хоть хлипко, хоть как спокойную гостиную от опасного внешнего мира. Надежды на такой мужественный подвиг было немного, поэтому она принялась убеждать себя в том, что всё это ей привиделось, что нет никакой обезьяны на неизвестно как появившемся ливанском кедре, но заставить себя выглянуть наружу, чтоб убедиться в наваждении, она не могла.
      А дедушка Моисей Соломонович снял с крюка вешалки зонтик и шаркающей, куда как не геройской походкой вышел из дома на волю. Подойдя вплотную к ливанскому кедру, он деликатно постучал зонтиком по его необъятному стволу и взглянул вверх, в красивые заросли ветвей. Обезьяна неодобрительно вылупилась на него, потом сунула в пасть коричневые пальцы и противно оттянула щеки. Дедушка Моисей Соломонович подумал и замахнулся на зверя зонтиком. Тогда обезьяна легким движением освободила руки и сделала непристойный жест. Дедушка снова немного подумал и засмеялся вполне искренне, а обезьяна захлопала в ладоши.
      - Не так страшен черт, как его малюют, - сказал дедушка Моисей Соломонович и угодливо погрозил обезьяне пальцем.
      В гостиной особнячка царила тем временем напряженная атмосфера. Говорить о неожиданных изменениях за окном было еще страшно, поэтому невысказанные горькие слова клубились, как рой мошкары, в глубинах беспокойного существа Полины, а Рувим все усердно листал телефонный справочник, в котором насчитывалось не менее полутора тысяч страниц.
      - Что ты мусолишь этот дурацкий справочник? - оторвавшись от перил, сказала Полина. - Сделай что-нибудь! Ты же мужчина.
      - Ну, конечно! - не отводя глаз от бесконечных колонок цифр, сказал Рувим. - Ты всегда считала, что настоящий мужчина - это тот, кто умеет чинить водопровод.
      - Ах, вот как ты заговорил! - разыграла фальшивое удивление Полина. Вместо того, чтобы...
      - Вот! - воскликнул Рувим, направив палец в строку справочника. Нашел! Муниципальная служба защиты граждан от диких животных! - Он потянулся к телефонному аппарату и снял трубку. Телефон был мертв, как стол, на котором он стоял.
      - Ну? - спросила Полина.
      - Молчит, - озадаченно сказал Рувим. - Не работает...
      - Сходи к соседям да позвони, - сказала Полина и плечом повела. - Ну иди же!
      - Сама иди! - подымаясь из-за стола, огрызнулся Рувим. - Ишь, разошлась!
      - Хам, - сказала Полина, впрочем, беззлобно.
      Рувим пересек гостиную и подошел к входной двери, ведущей на улицу. Позвенев ключами, он отпер замок и вышел на крыльцо. Не было перед ним ни знакомых соседских домов, ни самой улицы Ливанских Кедров. До самого горизонта лежала влажная степь с разбросанными по ней островками черного леса. Наискосок равнину прочеркивала полноводная медленная река в зеленых берегах. Ни людей не обнаруживалось в поле зрения Рувима, ни строений.
      Более всего в открывшемся пейзаже Рувима поразила река. Он знал совершенно однозначно и безоговорочно, что нет здесь никаких полноводных рек - ни одной. Такой уж получился тут изначально безводный край, и испокон веков жители этих мест воевали друг с другом из-за воды. И вдруг - река, хоть рис тут сажай, как в Индонезии.
      - Река, - вернувшись в дом, мутным голосом сказал Рувим. - Там река.
      - Может, это наводнение? - с надеждой в голосе спросила Полина.
      А дедушка Моисей Соломонович, постукивая зонтиком, вошел как-то боком, бочком и сказал уверенно:
      - Наводнение, наводнение... Неси, Рувим, коньяк. Наливай, а то что-то ноги зябнут. И обезьяне этой чертовой нальем стопку.
      Рувим достал из бара бутылку бренди и пару винных бокалов и налил.
      - Держите, дедушка, - сказал Рувим. - Ну, что там? - Он кивнул в сторону лужайки, как в сторону линии фронта. - Эта сидит?
      - Сидит, куда денется, - чуть сварливо, как о хулигане-родственнике, позорящем репутацию семьи, сказал дедушка Моисей Соломонович. - Он пока смирный, не кидается.
      - Почему он? - придвигаясь поближе к старику, озадаченно спросил Рувим. - Это ж обезьяна.
      - Черт это, - высказал уверенность Моисей Соломонович. - Ты на него только погляди - глаза человечьи, как у татарина.
      - А там река, - сообщил Рувим, указывая на окно, ведущее на улицу.
      - Река? - с долей недоверия в голосе переспросил дедушка Моисей Соломонович.
      - Да, река, - скорбно кивнул головой Рувим.
      - Ну река так река, - сказал дедушка и допил последние капли из бокала.
      - А вам не страшно? - шепотом, как о тайном, спросил Рувим. - Все это река, и мы совершенно одни в какой-то степи...
      - Ну одни, ну река, - сказал дедушка Моисей Соломонович. - Человек не собака, человек ко всему привыкает. А чем тебе река хуже пустыни? Ведь пока нас никто не убивает!
      - Магазины, наверно, все закрыты... - высказала предположение Полина. И продуктовые, и все.
      - Где ты тут видишь магазины? - взбеленился Рувим. - Можешь ты, наконец, понять: мы отрезаны, от-ре-за-ны от всего!
      - Конец света пришел. - Дедушка Моисей Соломонович подмигнул зятю повеселевшим глазом и придвинул к нему порожний бокал. - Давай, лей!
      - Ну, взялся за свое! - глядя, как веселится дедушка Моисей Соломонович, сварливо заметила Полина. - Хоть бы постыдился клюкать-то! Старик ведь уже!
      На замечание внучки дедушка не обратил ни малейшего внимания, как будто муха пролетела в другом конце комнаты.
      - Опьянеете, а потом что будет? - не успокоилась Полина. - Сейчас, когда надо сохранять трезвую голову...
      - А зачем? - справился дедушка Моисей Соломонович. - Трезвую - зачем?
      - Что-то она разошлась! - обращаясь к дедушке, строго подметил Рувим, а потом обернулся к жене: - Эй, ты! Чего это ты разошлась? А ну замолчи! И неси завтрак!
      Полина окаменела, не поверив своим ушам: за без малого двадцать лет счастливого брака Рувим впервые сказал ей "эй, ты". Да и "замолчи", пожалуй, она от него никогда прежде не слышала.
      - Ах так! - доставая яйца и сыр из холодильника, сказала Полина. И это ты мне смеешь говорить? Ты, который мне всю жизнь исковеркал...
      Это было что-то новое - насчет исковерканной жизни, и Рувим разведочно взглянул на дедушку Моисея Соломоновича. Дедушка взгляд перехватил и беззаботно пожал плечами. Мало ли что женщине взбредет в голову! Мели, Емеля, твоя неделя... Рувим уже привык за два десятка лет и почти перестал обращать внимание на эти вечные Полинины "ты - лучше всех", "у тебя самая лучшая голова", "ошибаться ты просто не умеешь". Имелось в виду и электроинженерное, еще до иммиграции в Израиль, прошлое Рувима Гутника в городе Кривой Рог, и его коммерческое настоящее в городе Кирьят-Оно. Рувим знал, был уверен, что есть на свете и поумней его люди, и покрасивей, но пускаться в спор с женой не желал: Полина стояла на своем с твердостью, достойной лучшего применения. Поэтому внезапное откровение насчет исковерканной жизни озадачило Рувима - прежде само это мясорубочное какое-то понятие всецело относилось к первому Полининому браку, неотступно маячившему где-то позади. О бывшем муже - горном каком-то гое и красавце, умевшем замечательно жарить шашлык, - Рувим выслушал немало интересных историй, вольно размещавшихся в сказочном прошлом, меблированном красивыми озерами и горами и украшенном пирами с праздничной стрельбой и верховыми скачками в разных направлениях. Горный гой, как следовало из Полининых, чуть тронутых романтической ностальгией рассказов, о хлебе насущном для себя и для своей молодой жены не задумывался никогда - всё необходимое, как бы с неба свалившись, оказывалось на нужном месте, под рукой: и баран в венчике из изумрудной киндзы, и ископаемое изумрудное ожерелье из запасника краеведческого музея, не говоря уже о "жигулях" и каменном родовом гнезде с деревянным сторожевым мезонином... С небес, как известно, редко что падает, кроме града да птичьего дерьма, - поэтому полночашную горную жизнь внучки Поли дедушка Моисей Соломонович уверенно объяснял особенностями характера красавца-гоя: "Разбойник с большой дороги". Союз горного льва и низинной овечки носил сезонный характер: с наступлением зимних холодов горячие обещания и ветвисто составленные клятвы увяли и зачахли, делать было нечего, и углубленная в себя Полина была посажена в поезд, катящийся под горку, в низинные края. Помимо главного подарка - живой горной луковки, не по дням, а по часам набухающей и набирающей силу в Полинином бархатном чреве, - в купе были щедро сложены и другие памятные подарки: тяжелая, как дверь, белая бурка, сапоги-ичиги для исполнения горных танцев, четыре пары пестрых шерстяных носков ручной работы, полосатый конский рюкзак под названием "курджун", белая сванская шапочка на черном шнурке и завернутая в чистый головной платок вяленая баранья нога. Ископаемое изумрудное ожерелье, к сожалению, было решительно изъято из груды подарков разбойной рукою горного красавца, не пожелавшего в последний момент навсегда расстаться с реликвией своего маленького, но чрезвычайно гордого народа.
      Рувима эта горная эпопея не занимала ничуть. Ну было, ну проехало. Сам Рувим был человеком сугубо низинным, хотя и у него, как говорится, случались в жизни встречи...
      - Это я тебе исковеркал жизнь? - скептически улыбаясь, повторил Рувим слова жены и налил в придвинутый дедушкой винный бокал бренди "777". - Я?! Я, который, по существу, дал тебе всё: дом, положение, службу на полставки. Которого не смутило твое прошлое!
      - Прошлое? - глухо и грозно, как из вулкана, донеслось из нежных Полиных недр. - Какое-такое прошлое? Я могла, как тебе известно, стать актрисой, а осталась никем, потому что вышла замуж за неудачника, за инженеришку. Ну, что ты пьешь с утра? Иди торгуй в свою жалкую лавчонку!
      Дедушка Моисей Соломонович глядел в сторону с большим безразличием, а Рувим удивленно и отчасти даже встревожено пожал плечами: о несостоявшейся артистической карьере жены он слышал впервые.
      - Где она, моя лавчонка? - сказал Рувим и махнул рукой. - Покажи хоть, где!
      - Нет, ты меня изволь выслушать! - продолжала Полина на более высокой ноте. - Сегодня, когда, когда... я тебе всё...
      Рувим, взяв бутылку бренди за тонкое горло, со вздохом поднялся из-за стола и вышел на лужайку. Дедушка Моисей Соломонович с бокалами поспевал за ним, как катер за крейсером. На лужайке не произошло никаких перемен. Обезьяна угрюмо помещалась на ветке, как будто эта ветка всегда была ее местом жительства, а ливанский кедр приходился ей унылой родиной.
      - Я боюсь, дед, - отхлебнув из горлышка и протягивая бутылку Моисею Соломоновичу, сказал Рувим. - Я страшно боюсь...
      - И я тоже, - откликнулся Моисей Соломонович. - Может, до завтра доживем...
      - Гляди, Полина как выступает! - как бы между прочим заметил Рувим.
      - Она тоже боится, вся дрожит, - рассудил дедушка и сделал мелкий глоток.
      - Полный финиш, - вздохнув, сказал Рувим. - Всё. А мы еще почему-то сопим, вот что странно...
      - Я когда-то то ли кино такое смотрел, то ли книжку читал, - сообщил дедушка Моисей Соломонович, - "Момент истины" называется. Про то, как все вдруг решили говорить правду, только правду и ничего, кроме правды - и такое наплели! Вот и сейчас так получается...
      Полина неизвестно зачем выглянула из дома на лужайку и недобро взглянула на двух мужчин, стоявших под ливанским кедром. Рувим, желая разрядить немного атмосферу, смешливо вытянул толстую шею и сказал: "Ку-ку!" Полина, однако, не улыбнулась, а обезьяна с ветки гневно взглянула.
      - Давай выйдем отсюда, - предложил Рувим. - А то с ума сойдем...
      Дедушка Моисей Соломонович с готовностью пошлепал вслед за Рувимом через двор и гостиную.
      - Палку возьми, - посоветовал дедушка. - На всякий случай.
      - Ну да, - легко согласился Рувим. - С гвоздем... От кого отбиваться-то?
      Они вышли на крыльцо и спустились по лестнице вниз. Тротуара теперь не было, но травяное поле, подступившее вплотную к Рувимову особнячку, оказалось вполне пригодно для передвижения пешим ходом. Возможно, в невысокой сочной траве скрывались змеи и другие неприятные животные, но думать об этом не хотелось: солнце светило любезно, да и бренди сделало свое доброе дело.
      - Далеко не пойдем, - твердо сказал Рувим, как будто дедушка Моисей Соломонович уговаривал его и тянул отправиться отсюда прямо сейчас на Южный полюс. - Просто немного прогуляемся.
      Но и прогуляться не пришлось со спокойной душой. В ста метрах от особнячка, из-за аккуратного взлобочка появилась молодая пара - парень в эластичных спортивных штанах и привлекательная барышня с пупком наружу, с подсолнушком за коричневой бархатной ленточкой соломенной шляпы. Рувим и дедушка настороженно остановились. Вежливо остановились и встречные, глядели по-добрососедски.
      - Доброе утро, - неуверенно сказал Рувим, не трогаясь с места.
      Тогда парень отставил мускулистую ногу и пропел сахарным тенором:
      - Двадцать восемь - сорок шесть - тридцать девять - восемнадцать!
      А барышня, с казенной улыбкой глядя на оторопевших встречных, напрягла загорелый животик, привела диафрагму в должное состояние и поддержала своего музыкального кавалера сильным и чистым дискантом:
      - Цать! цать! цать!.. Сто четырнад-цать! Восемь сорок - три пятнадцать - сорок восемь - тридцать пять.
      Дедушка Моисей Соломонович вопросительно поглядел на Рувима, а потом полуотвернулся от артистов и деликатно сплюнул в траву. Барышня ему понравилась.
      - Вы теперь тут живете? - с искательной улыбкой задал вопрос Рувим. Соседи?
      Тенор снова отставил ногу, подрожал плотной икрой и пропел:
      - Три - четыре - сто семнадцать - двести шесть - четырнадцать!
      - Цать! цать! цать! - немедля поддержала милая барышня.
      На сильные музыкальные звуки из-за взлобка, как из-за кулис, вышел грудастый хмурый бык, на его широкой и плоской спине помещалась совершенно уже голая девка. Она лениво там лежала, опершись на локоть и уложив подбородок в чашку ладони. Пшеничные ее волосы были неряшливо распущены, а округлое простоватое лицо выражало скуку. Тенор, обернувшись, поглядел на быка и его ношу безразлично, как на кошку.
      - Ну мы пойдем... - сказал Рувим и попятился, не сводя круглых безумных глаз с бычьей девки. - Извините...
      - Тридцать пять - сорок четыре! - наклонив голову к плечу, прожурчал тенор, а барышня его преданно поддержала своим дискантом:
      - Тыре-тыре-тыре!
      Возвращались молча, не оглядываясь. Уже на крыльце, перед самой дверью, Рувим сказал "ну и ну", покачал головой и вытянул губы дудкой. Делать было нечего.
      Полина сидела за столом, грызла сухарь с рокфором.
      - Что ж ты маску свою не мажешь? - цепляясь, спросил Рувим и указательным пальцем обвел вокруг лица, показывая, каким образом и где Полина ежеутренне устраивала противоморщинную маску из какой-то коричневой дряни.
      - Не думай, что я такая идиотка, - не дала прямого ответа Полина, чтобы с тобой связываться и тебе вообще отвечать. Подлец! Ты разрушил мою жизнь! Я тебя просто ненавижу! Я тебе всё скажу, всё, прежде чем... - И всхлипнула, покривив красный рот в сырных крошках.
      - Там соседи цифрами поют, - сообщил дедушка Моисей Соломонович.
      Полина взглянула недоверчиво, а потом сказала:
      - Ты еще выпей, алкоголик.
      Рувим не слушал. Он решительно, размашистыми шагами прошел на лужайку с кедром, а дедушка потащился за ним. Усевшись за дачный столик, он неприязненно взглянул на обезьяну над головой и сказал:
      - Может, поесть ей дать что-нибудь?
      Дальше такого хорошего намерения дело не пошло: не собачьими же шариками ее кормить, да и подходить страшно. Глядя на обезьяну, на ее сильные опасные руки, Рувим растроганно подумал о том, как хорошо было бы сейчас по-хозяйски приласкать какое-нибудь преданное животное, родную какую-нибудь четвероногую душу, - и свистнул Юку. Собака, стуча когтями по полу, послушно добежала до порога и остановилась, как будто уперлась в стеклянную стену. С опущенной головой и поджатым хвостом она и не собиралась выходить из дома и глядела на хозяина виновато.
      - Ну иди! - сказал Рувим. - Я тоже боюсь!
      Собака дрожала и не двигалась с места. Рувим отвернулся и забыл о ней.
      Приятное опьянение пришло к Рувиму, он ощущал необременительное опустошение сердца и был равно готов и к дальнейшей жизни, и к немедленной смерти. Он не сожалел больше о том, что исчезла неизвестно куда строительная площадка за забором, с ее привычным уже созидательным шумом и привезенными из Румынии чернорабочими. Он обреченно не думал о будущем с его отвратительным завтрашним днем, а только о теплом прошлом, и ему хотелось плакать. С облегчением и благодарностью он отметил, что нет Полины в этом прошлом и нет ничего, что напомнило бы ему о Полине. А обнаружилась там, в светящейся голубой глубине, девушка Клава Фефелкина, с тяжелой шаткой грудью, крупная и крутого замеса, с простоватым округлым и добрым лицом. Эта Фефелкина встретилась когда-то, в незапамятные почти времена, в октябрьский золотой и высокий день тощему студенту Рувиму Гутнику то ли в какой-то нищенской столовке, то ли на площади трех вокзалов, куда она прибыла то ли из Иванова, а то ли вообще из Кривого Рога. И они были вместе, по молодому и милому делу, шлялись по осенним улицам, ели и спали, глазели по сторонам и находили темы для ненавязчивого бегущего разговора. Они сошлись, вошли друг в друга на недолгое время, а потом распались на всю оставшуюся жизнь. Она и имени его не могла толком выговорить, и звала: Роман, Рома... И вот теперь, сегодня, в день конца света, он вспомнил почему-то именно эту деревенскую деваху, заворачивавшую мыло на какой-то заштатной фабрике, и имя ее вспомнил, почти стершееся в ряду других, как бы случайных имен. Наивная бессребреница, вспоминал и думал Рувим, всегда благодарная, а характер какой - просто золотой. И никак ведь уже не вспомнишь, почему у них ничего не вышло, о какой камень они споткнулись, да это сегодня уже и не важно.
      - Я сейчас вспомнил одну, - глядя в стол, тихонько сказал Рувим дедушке Моисею Соломоновичу, - девушку одну, Клаву. Легкий она была человек... Где она теперь, что?..
      - У меня тоже гойка была, - охотно сообщил Моисей Соломонович, - в Екатеринославе, еще до покойной Славы Мироновны. Это был праздник, это была любовь! Если б я тогда на ней женился, может, всё пошло бы по-другому...
      Да, с горечью подумал Рувим, да-да. Если б ты, старый хрыч, женился на той гойке, а не на Славе Мироновне, то и никакая Полина не появилась бы на свет Божий и, таким замечательным образом, ему, Рувиму, не пришлось бы жениться ни на какой Полине. Вот так, из ничего, из дурацких каких-то случайностей, и происходят ужасные катастрофы. А что, разве женитьба на Полине и вся последующая жизнь, выброшенная козе под хвост, - не катастрофа? А то, что сейчас, перед самым концом света, когда каждая минутка может стать последней, они с Полиной, с этой манерной идиоткой, расположены как бы на разных концах жизни, они не вместе, не составляют одно душистое целое, как когда-то с Клавой Фефелкиной, - разве это не катастрофа?
      - Самое интересное, что она всегда врет, - подумав, сказал Рувим. - Всю жизнь врала. Или выдумывала: несла всякую чушь, и ей казалось, что это правда. А я слушал, дурак.
      - Да, прошла жизнь... - беспечально сказал дедушка Моисей Соломонович, и с этим нельзя было не согласиться.
      Собака Юка завыла в доме, вой был жуток. Рувим огляделся. Обезьяна, задрав тесаную башку, глядела в небо. Там, в небе, как распылителем по потолку, размашисто писали цифру за цифрой, в ряд: 6,1,0,1,9,7,1.
      - Пишут... - поглядывая из-под белых бровок, уважительно сказал дедушка Моисей Соломонович и потянулся за бутылкой неверной рукою.
      Обезьяна с кедра наблюдала за небесной работой неодобрительно, сунув нечистый палец в рот.
      - Буквы куда лучше цифр, - мертвым голосом сказал Рувим. - Я всегда так думал. А вышло всё по-другому...
      Полина, пряча руки за спиной, возникла на пороге, взглянула на небо, на черные цифры, и устало поморщилась.
      - Как бы там ни было, - сказала она, - имей в виду: мы чужие. Да, сейчас надо говорить правду. Так вот: ты ничтожество, неудачник и вообще импотент. Я совершила страшную ошибку, когда пошла за тебя замуж. Но можешь не волноваться, ты свое получил. У тебя рогов больше, чем волос на голове. Она высвободила из-за спины руку с зеркальцем. - На, смотри!
      Рувим взглянул, хмыкнул удовлетворенно.
      - Где только охотники нашлись? - сказал Рувим. - Дичь-то с воньцой!
      Полина вздрогнула, как будто к ее спине приложили кубик льда, повернулась на пятках своих китайских шлепанцев и вернулась в дом. Поднявшись наверх, она заперла дверь спальни на ключ, села к окну и заплакала, бормоча и подвывая. "Какой подлец! С воньцой!" Сквозь слезы небо в цифрах казалось зыбким, как море. Сочетание плывущих цифр вдруг дошло до ее сознания, она перестала всхлипывать и поспешно вытерла глаза мягкими подушечками пальцев. 610-19-71. Номер телефона Бори.
      Раньше, до иммиграции, Боря Белый был артистом вышневолоцкого ТЮЗа, человеком богемы и замечательно высокого полета. Здесь он устроился сторожем в механическую мастерскую, но душа его от такой резкой перемены жизненной атмосферы ничуть не задубела и не загрубела, он остался тем же игровым легким человеком, и высота его полета не снизилась ничуть. В Полине он обнаружил родственную душу - немного загнанную, но открытую настежь в ожидании приятного чуда.
      Они познакомились случайно, где-то. На исходе первого часа знакомства Полина уверилась в том, что Боря - полная и совершенная противоположность Рувима с его инженерскими шуточками, патологической любовью к гороховому супу, с его диким ночным храпом. Особнячок и лужайка - это, несомненно, хорошо, это лучше, чем квартира и балкон, но Рувим своим присутствием, самим своим существованием окрашивал всё в серые тона. А Боря Белый был весь разноцветный, как радуга... Много вопросов задавала себе Полина: на сколько лет Боря младше, есть ли у него другая любовница, был ли он женат когда-нибудь? Один только вопрос не догадывалась задать Полина: на кой черт она, Поля Гутник, в девичестве Просяная, немолодая и сварливая женщина, понадобилась разноцветному Боре? А Боря похохатывал, обнимал за плечи и лез за пазуху, и на море с ней ходил, и деньги брал.
      Но случались и другие, до Бори. И во всем виноват был Рувим.
      Но теперь всё кончено. Совершенно всё. Конец света? Ну, что ж, пожалуйста. Лучше уйти из этой жизни свободной, чем подневольной и стреноженной. Этот Рувим, этот пьяный идиот, просто не понимает, что они уже чужие друг другу люди, что они больше не муж и жена. Она свободна. Обидно только, что Боря об этом никогда уже не узнает.
      Время поворачивалось не шатко, не валко, и трудно было прикинуть, сколько привычных часов прошло с утра. Однако и застывшим время назвать было никак нельзя: солнце по исписанному цифрами небу двигалось не быстрей и не медленней, чем в обычные дни, и перевалило уже как будто зенит. Западный ветерок дул с моря приятными порывами. Птиц не было слышно, но крылатые твари испокон веков не злоупотребляли пением в этих местах.
      На ливанском кедре, на лужайке, крупная лазоревая птица со стальным отливом, с красной грудкой и белым шелковистым хохолком на голове появилась нежданно-негаданно и вначале была не замечена сидевшими за столом, за второй уже бутылкой бренди Рувимом и дедушкой Моисеем Соломоновичем. Обезьяна оказалась наблюдательней: завидев птицу, она вкатила голову в сильные плечи и погрозила пернатой мореным кулаком. Птица, однако же, ничуть не испугалась. Вертясь на ветке, невысоко над обезьяной, она принялась прихорашиваться, а потом, приняв напряженную позу, обронила крупную, величиной с лесной орех, каплю. Капля пролетела мимо обезьяны, проводившей ее угрюмым взглядом, и шлепнулась на стол меж Рувимом и дедушкой Моисеем Соломоновичем. Мужчины задумчиво поглядели на каплю и - враз - подняли глаза вверх.
      - Что за птица? - сказал Рувим. - Тут таких раньше не было.
      - Птичка хорошая, - оценил дедушка Моисей Соломонович. - Только дерьмом вот кидается. Хорошо, что не в стакан.
      - Не было, не было, - повторил Рувим и пожал плечами.
      - Раньше много чего не было, - согласился дедушка Моисей Соломонович.
      Полина показалась на пороге, глаза ее были заплаканы.
      - Обедать давай, - сказал дедушка. - А то ждем-ждем, а есть-то хочется.
      Полина открыла уже рот, чтобы сказать Рувиму всё, всё. И про Борю Белого, и про Антона Марковича, и про немедленный развод, но Рувим смотрел отрешенно вверх, мимо птицы, над которой выше кроны кедра было натянуто небо в цифрах. 6101971. 6.10.1971. 6 октября 1971. День, когда он встретил Клаву. Клаву Фефелкину.
      Полина повернулась и ушла. Дедушка Моисей Соломонович смотрел ей вслед с дурацкой улыбкой, покачивая головой, а Рувим не заметил ни прихода ее, ни ухода. Вернувшись в дом, Полина достала из холодильника кусок рокфора, села к столу и, отщипывая кусочки, принялась жевать без азарта. Шар неотпускающего страха висел над ее головой, она уже не думала ни о Рувиме, ни о Боре Белом, а только о неизбежной тоскливой смерти, которая вот-вот придет. Крошки подсохшего рокфора падали на халат, она не стряхивала их. Хотелось плакать, всхлипывать. Подошла собака Юка и положила теплую голову ей в колени.