Салин всю жизнь работал с людьми, даже корпя над документами, не забывал, что эти бумажки рождены самолюбием, завистью, страхом, манией величия, карьерными амбициями, извечной тягой русской интеллигенции к стукачеству, в общем, всей той грязью, из которой господь сподобился сотворить человека.

Пресловутый «человеческий фактор», о котором столько пустословил Горбачев, в организации Салина всегда был краеугольным камнем работы, просто этого никто и никогда не афишировал. Что бы ни пели мистики и парапсихологи о Высших Силах, проявляются они в нашем бренном мире исключительно через человека. А раз так, то надо заблаговременно вычислять готовых резко, по никому не известным причинам пойти в гору, вознестись над пребывающей в счастливой дреме толпой, создать новое, способное спасти или опрокинуть мир. Таких надо осторожно брать под колпак, изучать, как диковинную особь, просчитывать вероятные плюсы и минусы, а потом отпускать, позволяя набирать высоту, но уже в нужном, заранее определенном направлении, используя энергию подъема индивидуума в интересах Системы. И горе тому, кто по собственной прихоти изменит рассчитанную для, него кривую полета. Карьеры и хребты таким Организация ломала беспощадно – в государстве не может быть инициативы вне вектора государственного интереса.

Мещерякова он подобрал случайно. По линии парткома одного из многочисленных НИИ пришла информация об организованной травле какого-то несостоявшегося светила психологии. Дело было обычным, от хронического безделья, помноженного на бездуховность, склоки и травля стали общенациональным спортом, впору было устраивать первенство Союза, в котором, без сомнения, первое место заняло бы спортобщество «Наука», намного опередив сборную команду работников торговли.

Можно было оставить сигнал без внимания, можно было просчитать вероятные последствия склоки и форсировать скандал, возможно, удалось бы провести нужную кадровую комбинацию. Но Салин по наитию решил «покопать вопрос», как с пролетарской образностью выражался друг и соратник Решетников. Навел справки.

Оказалось, неизвестный мэнээс <Младший научный сотрудник, должность в НИИ.> Мещеряков на свой страх и риск, вызвав злобную зависть сослуживцев, решил заняться направлением со странным названием «трансперсональная психология».

Салина заинтересовал сам термин, он даже машинально подчеркнул его красным карандашом. Трансперсональная – выходящая за рамки личного. Это было интересно.

Все, что выходило за рамки личного как производного от обыденного опыта, от повседневной монотонной реальности, автоматически становилось объектом изучения Организации.

Первая же порция информации, затребованная от не связанных между собой источников, заставила Салина вздрогнуть. Во всем мире исследования по этой проблеме шли полным ходом. Изучались все, имевшие запредельный опыт: от ветеранов Вьетнама и наркоманов до переживших клиническую смерть и имевших контакт с НЛО. Буквально всех просеивали через сито оплаченных государством исследований. Салин с интересом пролистал американскую книжку, почти на две трети состоящую из анкет и таблиц, и печально вздохнул. Зарубежные коллеги Мещерякова, не обремененные марксизмом-ленинизмом, уже вышли на прикладные результаты. Анкеты позволяли вычислить человека, в результате шокового опыта наделенного этими самыми «трансперсональными» способностями. А как брать в оборот вычисленного, спецслужбы учить не надо.

Мещеряков в зарубленной научным советом статье проводил мысль, что все обряды посвящения, известные от диких племен до масонских лож наших дней, суть отшлифованные до совершенства методики вывода личности на трансперсональный уровень. У всех, случайно или управляемо переживших пороговую ситуацию, развивались ясновидение, телепатия и прочие феномены, о которых все только и говорят, но мало. кто знает. Работая над прикладными аспектами трансперсональной психологии, можно было выйти на методики создания сверх-солдата, сверх-ученого, сверх-му-зыканта, сверх-пахаря, если будет угодно, утверждал Мещеряков.

Статью (Салину добыли не печатную копию, а ксерокс рукописи с авторскими правками) он прочитал внимательно, с карандашом. Отдельно выделил абзац, в котором Мещеряков предлагал провести анализ всех известных из истории и антропологии обрядов посвящения и перевести всю эту абракадабру на язык современной науки, естественно, отбросив все ненужное и наносное.

Салин посоветовался с Решетниковым. Поспорив, пришли к согласию: создатель суперменов был обречен. Во-первых, потому, что, кроме как в кино, супермены не нужны ни одному государству. Оно работает со средним средне-серым гражданином, а связываться с суперменом накладно и боязно. Но и на обыденном уровне Мещеряков никаких шансов не имел. Погоду все еще делали профессора от психиатрии, научно обеспечивающие борьбу с диссидентами. Заставить прописывающих инакомыслящим лошадиные дозы успокоительных уколов признать необходимость исследований «инакомыслия» как феномена раз – вития личности и цивилизации было бы непростительной глупостью. И в плане человеческом, и в государственном. Но тот же государственный интерес требовал поддержать Мещерякова.

Решетников после получасового молчания, была у него такая привычка: думать, как работать, по-мужицки тяжело, до пота, – просветлел лицом и предложил разыграть вариант «Дедал и Икар». Кроме пролетарски грубых шуточек, он имел тягу к образным, но точным названиям. Так он окрестил один из вариантов управляемой карьеры, используемый Организацией в кадровых играх, отнимавших большую часть рабочего времени. Технология этого варианта, действительно, была близка сюжету мифа о греческих мастерах и первых в истории летчиках-испытателях. Икар, молодой и неопытный в житейских делах, решил долететь до самого солнца, что в те времена расценивалось как святотатство. В результате вошел в анналы истории как первая жертва авиакатастрофы. Папа его, Дедал, человек, явно искушенный во взаимоотношениях смертных с богами, полетал-полетал на безопасной высоте да и приземлился целехоньким на неизвестном аэродроме. Решетников, хитро поблескивая глазами, утверждал, что Дедал, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны, был трудоустроен в режимную «шарашку» на Олимпе, где, вдали от людской суеты, мастерил богам летательные аппараты повышенной комфортности. Соль варианта заключалась в том, что человеку, чьей карьерой занялась Организация, предстояло последовательно пережить судьбу Икара и Дедала.

Сначала, нажав на невидимые рычаги, они двинули Мещерякова вверх.

Зарубленную статью неожиданно опубликовал солидный научный журнал. Последовали выступления на конференциях. Руководство института, почуяв, что к опальному мэнээсу проявлен интерес, предложило срочно защитить кандидатскую. Свалить Мещерякова в заранее выкопанную яму Салин не дал, и защита прошла «на ура».

Больше всего веселилась молодая поросль, получившая в лице Мещерякова лидера и мессию одновременно. Руководителям НИИ не оставалось ничего другого, как сплавить набиравшего силу Мещерякова с повышением в Институт имени Сербского, поближе к «инакомыслящим», о которых он так пекся.

А после поездки на международный конгресс, где Мещерякова сознательно засветили перед зарубежными коллегами и теми, кто их опекает и финансирует, из него сделали Икара.

Со сладострастным хрустом зарубили подготовленную докторскую, затем компетентные товарищи с Лубянки вежливо намекнули на какой-то пробел в биографии, заставляющий временно приостановить поездки за кордон. Как на грех, в этот черный период от передозировки ЛСД скончался один из участников опытов.

Гиены и шакалы – с научными степенями и без оных – почуяли запах мертвечины и дружно набросились на Мещерякова. Не прошло и двух месяцев, как восходящая звезда отечественной психиатрии закатилась, и мессия парапсихологии, как и всякий мессия, был публично выпорот и распят.

Но мессии не умирают на крестах. Их возносят в высокие кабинеты на невидимых ниточках, дергая за которые, вершили их земной крестный путь. Там еще не пришедшему в себя объясняют, что угодным богам делом лучше заниматься вдали от людской суеты. И Икар, если готов и согласен, превращается в Дедала.

Под псевдонимом «Дедал» Мещеряков и был отправлен в далекую клинику под Заволжском, где человеческого сырья для исследований было завались, а контроля почти никакого. То, что в этой же клинике укрыли от чужих глаз Кротова, было скорее совпадением, чем умыслом. Для Организации с перестройкой и гласностью наступили трудные времена; приходилось экономить на всем, включая и «убежища» для своих людей.

Неприкасаемые Салин давно взял за правило наиболее острые эпизоды операции контролировать лично. Сейчас был именно такой момент. Мещеряков должен был на практике доказать, что его исследования стоят затраченных денег. Если удастся воздействовать на эту девчонку, подтолкнув ее к действиям в нужном направлении, то в работе с «человеческим фактором» наступит новый этап. С человеком можно будет работать совершенно фантастическими методами, исключающими засечку через обычные контрразведывательные мероприятия. Его не надо будет принуждать, доказывать, вербовать, в конце концов. Умело запрограммированный, он сам захочет сделать то, чего от него ждут остающиеся в тени кукловоды.

Салин снял очки и стал тщательно протирать стекла. Время от времени бросал взгляд на застывшего в напряженной позе Мещерякова.

Сухой и длинный, как жердь. Мещеряков еле уместился в просторном салоне «вольво», пришлось сгорбиться, чтобы не касаться головой потолка салона. Салину он всегда напоминал средневекового проповедника. Прежде всего поражали глаза – равнодушные и пустые, как у птиц, они вдруг становились цепкими и искрились нездоровым огнем. Вечно бледное лицо, казалось, состояло из бугров, шишек и впадин. Не лицо, а издевательство над окружающими. И, вдобавок, все это приходило в движение, когда Мещеряков начинал говорить. А говорил он, как все фанатики, долго и подробно, тщательно подбирая слова и нанизывая их на нескончаемую нить очередной гениальной, как ему казалось, мысли. Салин надеялся, что перевод с острова в Москву хоть немного убавит в Мещерякове аскетической худобы и монашеской угловатости движений. Напрасно. Получив лабораторию, Мещеряков из нее практически не выходил, наплевав на все столичные соблазны.

«Может, это и к лучшему, – подумал Салин, спрятав улыбку и наблюдая, как сквозняк треплет пегий клок волос на голове Мещерякова. – Время бюджетной нищеты, слава богу, кончилось. На талантливых людей я могу тратить столько, сколько потребуется. Деньги у концерна, куда я спрятал его лабораторию, несчитанные, от них не убудет. А структура концерна так запутана, что свои-то в ней не разбираются. Где уж чужому вычислить, чем занимается группка из десяти человек, сидящая на отшибе от основной штаб-квартиры, в полуподвале высотки на юго-западе Москвы? Так что с деньгами и секретностью проблем не должно быть. А вот если бы Мещеряков с великого голода и воздержания пошел в загул – это была бы проблема! Или начал строить особняк... Тьфу, чтоб не сглазить! Но ему, как всякому фанатику, кроме креста и костра, ничего не надо».

– Виктор сейчас войдет в дверь, – прошептал Мещеряков.

– Что вы сказали? – повернулся к нему Салин. В этот момент в рации тихо пропиликал зуммер. Водитель снял трубку.

– Передали, объект вошел в адрес, – сказал он, оглянувшись.

– Очень хорошо! – Салин невольно покосился на Мещерякова. Сколько ни общайся с подобными людьми, а к их парапсихологическим трюкам привыкнуть невозможно.

Случайности исключены

Настю разбудил звонок в дверь. Звонили настойчиво, зная, что дома кто-то есть.

Она потянулась, посмотрела на красные цифры на табло будильника. Долго не могла разобрать, сколько же времени, оказалось, начало девятого.

– Вот несет же кого-то нелегкая! – Она попыталась выудить из-под кровати тапочки, потом махнула рукой и пошла в прихожую.

Звонок опять зашелся, Настя крикнула:

– Ну не пожар же! Сейчас открою. – Сколько читала, даже сама раз накропала статью о мерах безопасности в наше криминальное время, но в глазок смотреть так и не научилась. Распахнула дверь и остолбенела:

– Ты?

На протертом до дыр коврике переминался с ноги на ногу Виктор.

– Вот решил заглянуть. – Он стянул с головы черную вязаную шапочку, прозванную в народе «поларбуза».

– Нет, бабы, бывший муж – это что-то на фиг! – покачала от удивления всклокоченной головой Настя. – Бывших надо резать, иначе жизни не будет.

– Так можно или нет? – Виктор нерешительно двинулся вперед.

– Входи уж. – Настя шире распахнула дверь. – Пользуйся моей слабостью. Нет сил спустить с лестницы, пользуйся... Ботинки снимай, дверь закрой – и топай на кухню!

Она пошла впереди, успела глянуть в зеркало, шепнуть любимое – «ну и рожа у тебя, Шарапов»; поворачивая на кухню, ногой захлопнула дверь в спальню, сохранившую ночной беспорядок, Дмитрий Рожухин ушел совсем недавно. Услышав сквозь сон звонок, сначала даже подумала – вернулся.

– Благоверный, кофе будешь? – Настя грохнула турку на плиту.

– Не откажусь. – Виктор протянул к плите красные от холода руки.

– Вот-вот! Хоть клей, да налей. Мог бы из приличия и отказаться. Поднял ни свет, ни заря...

– Настюха, а ты с детства по утрам ворчишь, или только со мной начала?

– Успокойся, с детства. – Она потянулась, сладко, как котенок, прищурившись. Халатик распахнулся. – Глаза сломаешь! – Она прижала разъехавшиеся в стороны полы. – Следи за кофе, а я в душ.

Вернулась посвежевшей, теперь в глазах, как обычно, играли бесенята.

Виктор успел разлить по чашкам кофе и приготовить бутерброды.

– Хозяйственный ты у меня мужик. Жалко, поздно это выясняется. – Настя с ногами забралась на Угловой диван.

– Все веселишься? – Виктор присел на шаткий табурет, спиной к гудящей комфорке.

– А ты все страдаешь, доктор Фауст? – Настя отхлебнула кофе, закинула руку, нашла на полке пачку сигарет. – Будешь?

– Буду. У меня свои.

– Вот ты мне объясни. – Настя с наслаждением затянулась первой за день сигаретой. – Есть колбаса «Докторская». А почему нет сигарет «Санитарских»? Или водки «Акушер»?

– Не знаю. Что ты такая дерганая? Извини, я свалился, как снег на голову... Ты не одна? – Он кивнул на дверь спальни.

– В принципе или в данный момент? – Настя вскинула голову, и нерасчесанная прядка упала на лоб.

– В данный момент.

– Одна. А остальное тебя не волнует?

– Абсолютно.

– Хм. – Она наморщила носик. – Даже обидно. А у тебя как с медперсоналом?

– Этот этап уже закрыт. Мы с Мещеряковым ушли с острова.

– Бросили бедных психов на произвол судьбы?

– Нет. Клинику закрыли. Нет денег. Больных разбросали по району.

– А вы?

– Мы сидим в одном концерне. Здесь, в Москве.

– А там психов много?

– Там денег много. – Он достал из кармана конверт и положил перед Настей. – Потом посмотришь.

– Что там? А-ха! – Она приоткрыла конверт и неожиданно поджала губы. – И много?

– Полторы тысячи долларов. – Виктор опустил глаза. – Только без твоих дурацких выходок, я прошу. Возьми. У меня они не последние, а тебе пригодятся.

– Спасибочки! – Настя бросила конверт на подоконник. – А хорошо вы подкормились, как я погляжу. Сразу обратила внимание, изменился. Нет, ты всегда одеваться умел. Но сейчас что-то другое. Уверенность в себе какая-то, будто миллион выиграл. У баб на таких везунчиков нюх, ты учти. И много сознаний уже расширили? План, я надеюсь, выполняете? Опять у нас в животе будет пусто, зато сознание – впереди планеты всей?

Виктор грустно усмехнулся. Взгляд, как всегда, когда он начинал говорить о своем, сделался пустым.

– Вся проблема, Настя, в том, что все делаешь исключительно для себя. На кого и за что ты работаешь – не важно. Все, что ты открываешь, ты открываешь в себе и для себя. Мудрено? – встрепенулся он.

– Нет. Нормальный эгоизм, – пожала плечами Настя.

– Ты не права. Это тенденция. Сначала наука была элитарной и пыталась познать все. Потом наступил век Просвещения, когда попытались научить мыслить всех. Помнишь: «Мыслю – значит существую»? И пытались познать тайну коллективных состояний. Отсюда – и великие стройки, и марши у Бранденбургских ворот. – Он не глядя вытащил сигарету из пачки, прикурил. – А теперь век индивидуализма. Доступны ц: практически любые знания, возможности для саморазвития – безграничны! И индивид должен познать сам себя, используя всю мощь науки и техники. Иначе какой в них смысл?

– А какой в этом смысл? – Настя зевнула, прикрыв рот ладошкой.

– Смысл в том, что круг замкнется, когда вновь объединятся просвещенные.

Для них не будет индивидуальных тайн, они уже их раскрыли. Для них не будут загадкой коллективные состояния и психология масс. Потому что это элементарная физика хаоса, не более того. И посвященные вновь сделают науку тайной. А все тайны мироздания можно будет вновь описать в одной Книге: вопрос – ответ, символ – толкование, все просто и понятно, для умеющего понять. Вот и весь смысл.

– Ни фига не понятно, но сердцем чувствую – здорово! Дашь потом эту книжку почитать? Как бывшей жене. – Настя отвернулась к окну. – На улице холодно?

– Очень. Кстати, верни мне тетради.

– Какие? А, тот бред! Можешь забирать. Ой, стоп! Придется подождать. Папка уехал, а тетрадки у него в сейфе. Виктор, не горит же, да? Подожди недельку.

– Подлиза!

– А ты чокнутый! Только такой фанат, как ты, может припереться без звонка в такую рань и парить мозги. Уточняю, одинокой даме. Мамочка адресок дала?

Сразу же после развода Виктор уехал в клинику под Заволжском. Обменом двухкомнатной квартиры пришлось заниматься Насте, в отместку за это решила не давать свой новый адрес.

– Допустим.

– Ладно, я ей тоже какую-нибудь гадость подстрою.

Она допила кофе, перевернула чашку, поставив на блюдце вверх дном.

Вздохнула и с тоской посмотрела за окно, где ветер хлестал по промерзшим ветвям тополя.

– Насть, мы же не чужие, так? – Он накрыл ее пальцы своей ладонью.

– Ой, только не начинай!

– Но должны же нормальные люди друг другу помогать.

– Теоретически, – ответила она, не поднимая головы. – Тут один папин друг помог. Сидел, глазами умными хлопал, кивал, как китайский болванчик... Потом сгинул, топливо истратив. Вот и верь после этого людям. Только на себя надо рассчитывать, тут ты прав. – О том, что благодаря Белову познакомилась с Дмитрием, решила не упоминать. Виктор даже в супружеские годы ревностью не страдал. Но его профессиональная привычка лезть в душу по малейшему поводу Настю раздражала. Чувствовала, что за этой показной сострадательностью стоит голый медицинский интерес, а быть подопытной мышкой не хотела. Даже подружке небезопасно плакаться в жилетку, а врачу – тем более, хоть он и муж.

– С чем не клеится, с работой или с личной жизнью? – Виктор убрал руку, и голос изменился, появились фальшивые нотки. Так уставший врач спрашивает очередного посетителя: вежливо и участливо, но без сердца.

– О, личная жизнь бьет ключом! А толку? Не вставать же к плите, если вдруг с работой что-то не получилось.

– Да, к плите тебе рановато. А хочешь, помогу? Использую служебное положение в личных целях.

– Витя, на молодых санитарках оттачивай свое обаяние. Я уже свое отработала. Ей-богу, в следующий раз выйду замуж за автослесаря! И прост, как гаечный ключ, и денег больше приносит.

– Я серьезно. Вот ты не веришь, а деньги нам же зря платят...

– Откуда мне знать? Вы же горазды мозги пудрить, Фрейды-Юнги несчастные.

– Ты в мою ересь не меньше меня веришь. Иначе не поехала бы на остров.

Она повернулась, посмотрела ему в глаза.

– Чего ты хочешь?

– Помочь. Погадай сама себе. – Он перевернул ее чашку. – Смотри на кофейные каракули и жди, когда в сознании вспыхнет яркая, как сон в детстве, картинка. Не пытайся ничего придумать. Просто смотри. И увидишь то, что хочешь увидеть.

Он положил горячую ладонь ей на затылок, чуть пригнул голову. Настя попыталась сопротивляться, но из ладони ударила горячая волна, ворвалась в мозг, разом растопив волю. В глазах помутнело...

Сделав над собой усилие, она разогнала пелену, застилающую глаза, и отчетливо увидела черно-коричневых пляшущих человечков... Потом они исчезли, растворившись в мягком белом свете. И тогда, как на экране в кино, она увидела дом, стоящий на краю поселка. Почерневшие от времени доски стен. Остроконечную башенку на крытой железом крыше...

Кротов, кутаясь в грубой вязки тяжелую кофту, сидел на веранде. Пустыми глазами смотрел на чашку, стоящую на столе. Облачко пара медленно поднималось над черной жидкостью. Кофе. Она ощутила его густой горький аромат. Кротов тоже потянул большим носом, поморщился и что-то пробормотал.

Вошел Журавлев. Погладил себя по свежевыбритым щекам. От него пахло горько-острым одеколоном.

«Айриш Мус», – подумала Настя. – Отцу такой привозили друзья. Очень им дорожил. А мама знала, как этот запах действует на женщин, и ревновала...

Глупые, нельзя жить рядом и завидовать успехам другого..."

Неприкасаемые

Журавлев погладил себя по свежевыбритым щекам.

– Как я вам. Кротов?

– Спросите у Инги, это по ее части. Мне с вами не Целоваться. – Кротов уткнул нос в воротник.

– Не с той ноги встали? – Журавлев налил себе кофе. – Давно здесь мерзнете?

Может, пойдем в дом? Там теплее...

– Там лучше слышно. – Кротов оглянулся на дверь. – Инга где?

– На кухне.

– Тогда садитесь рядом. Есть разговор. Журавлев пересел поближе, выложил на стол тяжелый портсигар.

– Учтите, дымить буду.

– Да на здоровье! – Кротов слабо махнул рукой. – Вас Гаврилов без бороды не видел?

– Я же только что... Слушайте, Савелий Игнатович, в чем дело?

– Неспокойно на душе. – Кротов похлопал себя по левой половине груди. – Жмет что-то. Сегодня мы взломаем депозитарий банка. Осталось получить от Ашкенази номера счетов, вычистить их до последней копейки, и Гога перестанет существовать. У него не будет ни банка, ни товара, ни канала на Кавказ. Я долго ждал этого дня. Но не поверите, сейчас хочется, чтобы он жил. Чтобы метался, искал выход... Месть не может быть сиюминутной. Ею надо успеть насладиться. Но его сожрут. Льва, ставшего слабым, загрызают шакалы.

– Да будет вам, Кротов. – Журавлев прикурил сигарету, поморщился от дыма, попавшего в глаза. – На этом ублюдке свет клином не сошелся. Думайте, как и чем вы будете жить дальше.

– Я это все утро и делаю. Если честно, то уже не одну ночь. А вы уже решили, что будете делать через неделю?