1941-й… То страшное воскресное утро 22 июня 1941 года я встретил на посту, стоя часовым у складов Остафьевского военного училища летчиков. Часов у меня, как и у абсолютного большинства населения Советского Союза, не было. А о времени я мог ориентироваться по тому, что делалось за двумя рядами колючей проволоки. Там были заключенные. Поговаривали, что они будут строить бетонированную взлетно-посадочную полосу на аэродроме училища, но пока никаких работ на летном поле не производилось, что они делали здесь, за проволокой, – никто не знал, но по поведению охраны, по сменам караула можно было судить о времени. По моему подсчету, оставалось стоять на посту еще около часа, когда я увидел, что ко мне не идут, а бегут разводящий со сменой. Я всех узнал, но действовал по уставу: «Стой, кто идет?!»

– Разводящий со сменой.

– Разводящий, ко мне. Остальные, на месте!

Подошел разводящий, подошла и смена.

– Давай, Мариинский, быстро сдавай пост, побежим, скоро митинг начнется!

– Митинг?! – удивился я. Никакого праздника сегодня не было. Какая же причина митинга?

Быстро сменившись с поста, я с разводящим забежал в караульное помещение, разрядил и поставил в пирамиду винтовку и с половиной состава караула направился к стоянке самолетов. Такого тоже раньше не бывало, чтобы в карауле оставалась только половина состава.

– Дежурный, взвод наготове!

Митинг намечался в березовой роще, позади стоянки «И-16», на которых курсанты должны были закончить училище. На деревьях уже укрепили четырехугольные граммофонные раструбы громкоговорителей. Курсантов построили, но митинг не начинался. Наконец ровно в 12 часов Дня громкоговорители прорвало, и диктофон объявил: «Внимание! Говорит Москва! Слушайте выступление председателя Совета Народных Комиссаров Вячеслава Михайловича Молотова». И репродукторы замолкли, лишь какой-то шелест доносился из них. Потом раздался глуховатый и встревоженный голос Молотова. Председатель Совнаркома заявил, что гитлеровская Германия, разорвав пакт о ненападении, без объявления войны внезапно и вероломно, без предъявления каких-либо претензий напала на Советский Союз, в отдельных местах вторглась на нашу территорию. Говорил, что наши пограничники героически отбивают ожесточенные атаки врага, держатся, ожидая подхода регулярных частей Красной Армии.

Я слушал и удивлялся тому, что он говорит. Какое вероломство? Вся политика Гитлера построена на вероломстве. Со своим ближайшим соратником Ремом он действительно расправился во время известной ночи «Длинных ножей». Все остальное – его кредо, о чем он вполне откровенно писал в своей книге «Майн кампф». Вероломно нарушил Версальский мирный договор, и дальше все вероломно… Чего же было ждать от него еще?! Внезапно напал?! Какая же это внезапность, если все в Советском Союзе еще с 1933 года знали о неизбежности войны с фашистами, а в 1940 году военком Киевского района Москвы, собрав допризывников, прямо заявил, что им придется воевать с гитлеровской Германией. Выходит, весь народ ждал войну со дня на день, а для правительства она оказалась внезапностью.

Больше ничего нового председатель Совнаркома не сказал. Никаких подробностей, но лучше всяких подробностей о действительном положении дел говорил сам растерянный тон выступления главы Советского правительства.

Однако закончил свое выступление Молотов довольно бодро:

– Наше дело правое! Победа будет за нами! – Все вроде бы правильно. В конечной победе едва ли кто сомневался во всей необъятной стране. Но впоследствии постоянное повторение этого «Наше дело правое!» стало уже раздражать: зачем доказывать то, что не требует доказательств и заклинаний. И услышав привычное «Наше дело правое!», многие добавляли «А мы ее за левую!» И еще долго, до самой победы на Курской дуге в речах политработников без изменений звучали ссылки на вероломство и внезапность нападения. Только после победных салютов в Москве в честь освобождения Орла и Белгорода о внезапности нападения гитлеровцев перестали говорить, о вероломности тоже. И о нарушении этикета – не объявили войну – тоже забыли… Вместо этого заговорили о завоевании стратегической инициативы вообще и стратегического господства в воздухе в частности.

Речь Молотова закончилась.

– Мы передавали выступление председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза! – объявил диктор, и репродукторы умолкли.

Слово предоставили замполиту училища. Он говорил сплошь правительные слова о верности присяге, которую курсанты принимали совсем недавно – 1 Мая 1941 года, о любви к Родине, о священном долге каждого советского человека, о силе и могуществе Советского Союза, о Красной Армии, которая от тайги до британских морей всех сильнее. Что в этой бахвальной песне подразумевалось под британскими морями – Ла-Манш, Атлантический, Индийский или Тихий океан, никто не знал и не задумывался. Ни автор, ни исполнители, ни слушатели. Само собой подразумевалось, что Красная Армия сильнее всех в мире. Тогда мы еще не знали, что пройдут два страшных года, прежде чем слова песни начнут медленно, но уверенно наполняться смыслом.

Я не выбросил листовку в огонь. Что-то остановило меня. Что же? Я снова взглянул на листовку и сверху увидел набранное жирным шрифтом: «Теркин».

– «Теркин в плену», – вслух прочел заголовок листовки. Ниже было напечатано несколько строк прозы, а потом – стихи.

– Что?!

– «Теркин в плену», – снова прочел я.

– Чего ты там болтаешь?!

– Откуда ты взял?!

– Что ему там делать?!

– Я-то здесь при чем? Это ж листовка! Немцы что-то про Теркина пишут.

– Не может быть! – Бургонов выхватил листовку из рук и прочел сам: – «Теркин в плену»…

Ерунда какая…

На фронте, в постоянном соседстве с опасностью, не любят много говорить о смерти, радуются любой возможности переменить тему, отвлечься от таких мыслей. В другой обстановке, может быть, никто бы и не подумал обсуждать фашистскую листовку. Но сегодня все схватили по бумажке, чтобы хоть на время забыть о гибели Трутнева.

В листовке говорилось, что «Теркин понял правоту немцев, увидел несправедливость советского строя и добровольно перешел на сторону германской армии».

– Кой черт сейчас добровольно перейдет к немцам?! Вон куда дошли, скоро на границу, наверное, выйдем, а тут – «добровольно перешел»!

– А наша Сима?.. – вспомните! – Лусто напомнил о сравнительно недавнем случае. Начальником связи дивизии была майор Сима (фамилии ее никто не знал). Очень красивая, еще молодая, даже по понятиям пацанов-летчиков, женщина с роскошными женскими формами. Поговаривали, что она была ППЖ самого командира дивизии Нимцевича. Эту Симу никто в дивизии не любил за ее самодурство, презрительное отношение ко всем низшим по званию – красавице, мол, все позволено…

Когда плацдарм стремительно углубился до Кривого Рога, ее послали на «У-2» на разведку аэродромов. Летчики этих самолетов летали на самой малой высоте, чтобы в случае появления «Мессеров» или других истребителей противника можно было моментально убрать обороты мотора и приземлиться. А уж земля-матушка укроет. К тому же, маскируясь, они старались использовать при полете овраги, балки. Вот уже при возвращении один такой овраг и вывел легкий биплан на территорию, занятую врагом. Высоты никакой, только что колесами по земле не катится… Его и подстрелили, может быть, из простого автомата. Вооружение у них – по пистолету у летчика и у Симы. Сима предпочла сразу сдаться в плен, и уже на следующий день радиостанция Кировограда передавала ее обращение к советским воинам, и в частности к командиру и летному составу 205-й истребительной авиационной дивизии. Она говорила, как ее хорошо встретили, как удобно разместили, и вообще во всю расхваливала гитлеровцев. Летчики не сомневались, что ее встретили хорошо, учитывая роскошные формы этой женщины. После ее выступления по радио больше о ней ничего не было известно, однако никто не сомневался, что она смогла «устроиться». Хуже обернулось дело для командования. Командира дивизии полковника Нимцевича тут же сняли с должности и отправили в глубокий тыл начальником, как говорили, школы первоначального обучения…

Ее выступления по радио никто не мог ожидать. Однако оно было, ее голос знали прекрасно.

Но Теркин!.. Это же совсем другое!

– Да Теркин в жизни бы не сдался! Он умирать будет и то фашисту горло перегрызет!

– Да-а, на Теркина это не похоже, – медленно протянул Виктор. – Вот поэтому-то, наверное, он и «сдался»…

Они все прекрасно знали, что Теркин – литературный герой, но говорили о нем, как о живом человеке.

– Как сдался?!

– А так. Немцы-то знают, как наши солдаты зачитывались Теркиным, как ждали газет с продолжением. А тут уже с полгода ничего о нем не слышно. Фашисты и решили выдать его за пленного.

– Маху, здеся, дал Твардовский, – поддержал Виктора Архипенко.

– А ведь знал, наверное, что на фронте ждут продолжения… – вставил Миша Лусто.

– Знал, конечно, – Бургонов сказал это с такой уверенностью, будто Твардовский постоянно консультировался с ним при составлении своих творческих планов.

– Знал… Но он же поэт. Что хочет, то и пишет. Надоел ему Теркин, вот и взялся за что-нибудь другое, – предположил Виктор.

– Ну, а теперь как же?

– Теперь, здеся, небось выручать Теркина из плена будет.

– Твардовскому, наверное, лестно. Фашисты и то оценили Теркина, – заметил Лусто. – И написали так же, как у нас в газетах пишут.

– Что так же?

– Да стихи такие же самые, как у Твардовского. Вроде он же и писал.

– Такие?! Им и место только в печке. – Я швырнул листовку в огонь. – Так у нас только черносотенцы когда-то кричали про евреев, как они пишут. Теркин никогда бы так не сказал.

С ним согласились. Все вспомнили того Теркина, к которому успели привыкнуть за годы войны. Того Теркина никогда, в самых тяжелых условиях не покидало чувство юмора, уверенности в себе и в своих друзьях. Он никогда не грубил. А главное, всегда чувствовалось, что он до мозга костей наш, советский человек. Такой не станет прихвостнем фашистов.

– А ну, что, здеся, фрицы еще пишут? – Архипенко с такой стремительностью присел на корточки у кучи листовок, что мне показалось, будто я слышу шорох расползающейся кожи реглана. – Вот еще про Теркина… И вот…

В листовках с добросовестностью очень недалекого человека описывалось, как Теркин ест кашу в плену, как он прославляет гитлеровскую армию, «новый порядок», как агитирует пленных… Эти «стихи» вызывали только смех.

Еще больше развеселили листовки с утверждением, что «доблестная немецкая армия не пустит большевиков через Днепр», что на этом рубеже она накопит силы и снова перейдет в наступление. Сразу до Урала.

– Ишь ты! На меньшее, значит, не согласны? – Пусто засмеялся, и на его обветренном, как у большинства летчиков, лице блеснул ряд белых ровных зубов.

– А сами-то небось думают, куда драпать дальше! – добавил Королев.

– Да-а, а все-таки они умно придумали с Теркиным… – протянул долго молчавший Бургонов, развивая высказанную раньше Королевым мысль.

– Почему ты так думаешь, Цыган? Что же здеся умного? Кто им поверит?

– Сразу и мы вроде поверили… Главное, неожиданно все. Пропал Теркин из наших газет. Значит, убит или в плену. Убитый он фашистам не нужен. А в плену – пожалуйста. Может, кто и поверит. Ну, а если даже Теркин в плен сдался, то, мол, стоит подумать об этом…

Шли дни. И на земле, и в воздухе бои продолжались. Южнее, юго-западнее и западнее Кировограда наземные войска натолкнулись на упорное сопротивление фашистов и вынуждены были закрепиться на достигнутых рубежах. Зато правое крыло 2-го Украинского фронта успешно продвигалось вперед. Кроме Кировограда, в январе были заняты Лебедин, Шпола, Смела, а 29 января наконец части фронта соединились с войсками 1-го Украинского в районе Звениго-родки. Таким образом, «пленный» Теркин ничем не помог гитлеровцам. Наоборот, они очутились в новом котле, названном позже Корсунь-Шевченковским.а Урал отодвинулся от них еще дальше.

Наступление шло в тяжелейших условиях зимней украинской распутицы. Обильные снегопады сменялись сильными оттепелями, дороги и поля превращались в густое, клейкое месиво. Автомашины и даже танки застревали в грязи, для доставки боеприпасов мобилизовывалось местное население, и в те дни зачастую можно было услышать: «А я сегодня два пуда снарядов отнес» – и указывалось место, куда именно он или она отнесли эти два пуда снарядов.

Тяжело пришлось и истребителям. Это был единственный на данном участке фронта аэродром с бетонированной полосой. Остальные площадки раскисли, вышли из строя, и вся нагрузка боевой работы легла сначала на один полк, далеко не полностью укомплектованный летным составом и материальной частью.

Летать приходилось на большие для истребителей расстояния, в сложных метеорологических условиях. Для беспрерывного патрулирования большими группами не хватало летного состава и самолетов. Приходилось летать парами, в лучшем случае – четверками. Кроме вылетов на прикрытие наземных войск, летчики еще дежурили в первой готовности для отражения возможного налета фашистских бомбардировщиков на аэродром, на Кировоград…

Томительно медленно тянется время при дежурстве по первой готовности. Влажный холод давно пробрался в кабину, проник под куртку, наброшенную поверх лямок парашюта так, чтобы ее в любой момент можно было выбросить из кабины. Я продрог и поминутно посматривал на часы – скоро ли нас сменят. Нет… Еще полчаса…

Над аэродромом показались самолеты второй эскадрильи.

«Почему три? Они же звеном вылетали…»

– Коля, сходи во вторую, узнай, что случилось. Видишь, один не вернулся…

– Нельзя, товарищ командир. Тут из Москвы инженеров понаехало, и все в папахах. Попробуй отойди. И мне попадет по защелку, и вам достанется. А наши все ушли обедать.

– Ладно, – я посмотрел на часы, – двадцать пять минут осталось…

Долго ждать не пришлось. Вскоре на рулежной дорожке показалась невысокого роста плотная девушка с круглым миловидным лицом – мастер по вооружению из второй эскадрильи.

– Вот Молчанова, наверное, знает, что там случилось, – кивнул на нее я и позвал: – Шура! Иди-ка сюда!

Молчанова подбежала к самолету.

– Я вас слушаю, товарищ гвардии младший лейтенант! (Еще за первый сбитый самолет мне присвоили звание гвардейца.)

– Кто там у вас не вернулся? Бой был? Да залезай сюда, на крыло!

Шура влезла на плоскость.

– Горбунова сбили…

Я сразу представил себе Горбунова, каким он был. Среднего роста, флегматичный, он никогда не спешил. Бывало, все летчики сидят в машине, кричат ему, чтобы поторопился, мотор заведен, шофер даже трогает потихоньку, а он идет себе вразвалочку и не подумает прибавить шагу…

Прошел бои на Курской дуге, на Днепре, декабрьские бои сорок третьего, и вот на тебе… А Молчанова рассказывала дальше.

– Никифоров говорит – он водил четверку – что в бою его подожгли, мотор стал давать перебои, а он дрался. После боя – шли домой уже – он все ниже и ниже. Метров сто высоты оставалось, самолет перевернулся и врезался в землю, взорвался…

«Тяги рулей, видно, перегорели… И чего он тянул? На своей территории ведь, прыгал бы раньше… У немцев садился на вынужденную – и то пришел через день, а тут своя территория…»