— Ах ты, сволочь!

— Уймись! — велел я ему. — Ничего петушиться, когда беда пришла.

— Ты за это ещё заплатишь!

— А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу — не одалживаюсь.

Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтёшь на длинном закопчённом лице.

— Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше… тут другое. Очень тёмное дело. Бери конец и распутывайте.

— Какой конец?

— Дом, который «сгорел». Хозяйка — молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал?

Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость.

— Один из одиннадцати, Сабан, был её женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в её доме, да и городские навещают. Нам было это удобно — сам понимаешь: эти люди… нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чём не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если… если не из-за нас? Если из-за одиннадцати? Разделаются с их близкими — им эти люди, как бельмо на глазу — а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал?

— Да неужто они бога не боятся?

— Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом.

— Господи, великая твоя мощь и благость! — тоскливо сказал Ирсал. — Будь он проклят, Кеват, и люди его!

— Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь — с другого. А чем кончится… Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим?

— Слышь, — подумав, спросил Ирсал, — ты по-честному скажи: все правда? А то ведь проверим…

— Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живёт. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.

— Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за неё господь тебе много простит.

Он вскочил, и я поднялся следом.

— Ладно. Как уж с тобой… Мудрён ты больно на мой разум, да на то и у нас мудрёные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!

А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдёт. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.

Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке — но так, чтобы сразу заметил — здоровенного парня с закрытым лицом… нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.

— Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?

— За тобой, — мрачно буркнул Ирсал.

— Ладно, с матерью прощусь…

Он молча заступил мне дорогу.

— Хочешь, чтобы она по городу меня искала?

Отодвинул его плечом, вернулся, подошёл к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью — я сам удивился её силе — обнял её хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал:

— Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро.

— Сыночек, — тихо сказала она, — сыночек!

— Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.

А Суил молчала. Глядела на меня… как она смотрела! Я чуть было не поверил… Ей я сказал:

— Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна!

Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха — моя родная мать. Будто Суил… будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашёл лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.

Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я всё равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил.

Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней темноты.

— Пригнись, — приказал Ирсал и завязал мне глаза.

— Боишься, что меня не прикончат?

— Не болтай, — посоветовал он. — Поменьше ершись — целей будешь.

В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.

Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослеплённый внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.

Огромный зал, лишь один конец кое-как освещён, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землёй. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений.

Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещённого круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.

А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх — сначала совсем небольшой — тоже рос и густел во мне.

Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх — совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползёт на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг — и я упаду на пол и поползу в темноту.

Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной — вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдёмся.

Я улыбнулся, и публика рассердилась.

— Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? — осведомился из темноты хорошо поставленный голос.

— Постараюсь.

— Отбрось гордыню свою!

— Это не гордыня, — объяснил я ему спокойно. — Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп.

Кто-то фыркнул во мраке.

— Знаешь ли ты, перед кем предстал? — спросил величавый голос.

— Догадываюсь.

— Обвинение тебе ведомо?

— Хотел бы услышать.

— Ты уличён в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего.

— Разве я уже уличён?

— Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его?

— А если нет?

— Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдём способ передать тебя в руки Церкви.

Даже не страх — безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг даёт под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый — морили голодом и гноили в карцере, но не били.

Следователь заорал:

— Встань, скотина! — но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за меня, но пока я не ушёл в темноту, пока я ещё чувствовал что-то, во мне стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди?

Я облизнул губы и ответил… надеюсь, спокойно:

— Я хочу кое-что сказать… пока не начали.

— Говори.

— Я — не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру. Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму всё, что вы решите.

— Здесь не торгуются!

— А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите — разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы?

Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был один… один… один.

— Хорошо, — оборвал разговоры звучный голос. — Братство поможет вам. Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем предстать перед судом Братства нашего?

— Да.

— Назови имя своё и имена родителей твоих.

— Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому что меня увезли за море ребёнком.

— Кто?

— Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа…

Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве «Скитальца» Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в деталях.

— Когда ты вернулся в Квайр?

— Меньше года назад. Я сразу пришёл к Охотнику.

— Зачем?

— Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал.

— Почему ты вернулся в Квайр?

— Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге.

Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом… а может, ещё и выпутаюсь?

— Именем Господа, — торжественно спросил меня, — как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами?

— Нет!

— Клянись!

— Клянусь именем господним!

— Ведомы ли тебе молитвы?

— Какие именно?

— Читай всё, что знаешь.

Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.

— Довольно! Почему ты переиначил слова?

— Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.

Они снова потолковали и тот, кто вёл допрос, сказал чуть мягче.

— Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты.

Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому-то свои шрамы — это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто-то узнает, что они творили со мной.

— Нет, стыжусь!

— Отбрось стыд, как перед лицом Господа, — посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их!

Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щёлкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод замораживал стыд.

А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дёрнулся, что-то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:

— Где это тебя?

— В тюрьме, — буркнул я сквозь зубы.

— За что?

— Понравился.

Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.

Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.

Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твёрдо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдёт и тут.

Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память — моя гордость и моё проклятье — не подведёт меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда?

Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счёт в мою пользу, но это ещё не победа. Они ещё что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще…

Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:

— Нам не в чём тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?

— Я в вашей власти, наставник.

— Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?

— Чем скорей, тем лучше.

Я все ещё ничего не боялся. Страх будет потом — если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь — и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?

А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костёр, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.

— Ты готов, брат?

— Да, наставник.

Слово «брат» — это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий — но всё-таки проблеск.

Он за руку подвёл меня прямо к огню и показал в самое пламя:

— Видишь, знак господень?

И я увидел среди углей раскалённый докрасна диск.

— Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.

Я кивнул, потому что не мог говорить. И всё-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне.

Я уже мог говорить и хрипло спросил:

— Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.

— Господу всё равно, — ответил он тихо.

Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!

Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно — чем быстрее, тем больше надежды! — сунул левую руку в огонь.

Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.

— Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман.

— Клянусь…

— Клянусь…

Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство.

— Бросай!

Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль всё равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.

Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на неё посмотреть.

— Добрый брат! — сказал священник умильно. — Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!

— Слава богу, — сказал я устало. — Это все, наставник?

Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвёл взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской — и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, измождённое, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нём была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.

— Это все? — спросил я его.

— Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел…

— Зачем же вы позволили?

— А кто знал, что ты вывернешься?

— А теперь что?

— Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.

— Присесть бы, — сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль…

— И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.

Меня подвели к скамье, и я упал на неё. Мне не о чём думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я ещё поторгуюсь.

Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:

— Присядь-ка. Надо потолковать.

Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.

— Стать вашим, говоришь? Но я — друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги…

— Ну, до того ещё когда дойдёт! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны?

— Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара — это раз. Войну надо кончать — два. Гнать из Квайра кеватцев — три. А остальное… это ещё дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня — не пустяк. Я своё слово до конца держу.

— Ты глянь, — сказал он с усмешкой — на горло наступает! Ровно это он тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как войну кончим, да кеватцев перебьём, может, с твоим Хозяином и схлестнёмся. Так ведь тоже дожить надо, а? Годится?

— Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чём поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.

Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих.

— Э, малый! Таким рисковым грех наперёд загадывать. Ничего, — он придвинулся так, что я почувствовал на щеке его дыхание; жаркие огоньки вспыхнули в его твёрдых зрачках, — мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас получше — никуда ты от нас не денешься!

Я не знаю, как оказался дома. То, что было потом, вырвано из моей жизни. Просто обрывки, слишком дикие для реальности и слишком последовательные для бреда. Но, наверное, я всё-таки сделал то, что стою на знакомом крыльце. И снова провал, и мгновенный проблеск: я сижу на скамье, и Суил снимает с меня сатар.

А потом мне снился Олгон. Весёлые мелочи: праздник сожжения шпаргалок, толстый профессор Карист и его толстый портфель, парадная лестница, а по ней белым горохом катятся убежавшие из вивария мыши. А потом с точностью часового механизма сон опять забросил меня в Кига, в моей крохотный кабинет за генераторным залом. Эту жалкую комнатёнку я выбрал сам, чтобы позлить кое-кого. А если честно, кабинет был мне просто не нужен. Думать я привык на ходу, а считать только дома — в своём кабинете и на своей машине. Снова я увидел себя за столом, а рядом улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой ученик. Он до сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадёжно отстал. Он смеялся, когда я об этом напоминал, уморительно взмахивал толстенькими руками и советовал поберечь для других то, что я стараюсь выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись его толстые щеки и мячиком прыгал живот.

— Ну, Тал, что ты на это скажешь?

Я просмотрел расчёты, прикинул энергию и покачал головой.

— Скажу, что ты спятил. Установку разнесёт к чертям собачьим!

— Бог милостив, Тал. Авось не разнесёт!

Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех.

— Что с тобой, Эв? Неприятности?

Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул.

— Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным.

Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума Эв вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма талантливых находок — да второй такой в мире нет! И ведь только-только заработала, ещё ничего не успели…

— А ты?

— А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное надо сейчас.

— Опасно, Эв!

— Это ты мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?

Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.

— Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, — он отвернулся и сказал очень тихо, — сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда лучше… того?

— Что? — заорал я. — Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к установке не подойдёшь!

Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком, и он, наконец улыбнулся:

— Ну и глотка! Даёт же бог людям!

— Ладно, — сказал я, остыв. — Когда?

— Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, — голос его подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушёл, а я подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует выкинуть какую-то глупость!

Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из неё и, сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда-то земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно, словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошёл вперёд, потом побежал, и страха не было — только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд…

Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто-розовый свет озарял закопчённые стены, тёплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил.

Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажёгся у нас на щеках.

— Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснёшься!

Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить её поудобнее.

— Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да?

— Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.

— Добрый был человек?

Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он ещё мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путём. Я многое в нём любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне её, я не знал и знать не хотел. И всё-таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.

— Есть-то хочешь?

— Как зверь.

Она засмеялась.

— А где мать?

— В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!

— Суил, — тихо сказал я. — Ваора в Священном Судилище.

Она ойкнула и схватилась за щеки.

— Взяли ещё брата Тобала. У неё в доме.

— Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней-то что?

— Ей помогут, птичка.

— Так ты знал? Ты за этим к Братству пошёл?

Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.

— Господь тебя наградит!

Я чувствовал на руке тепло её дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше…

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживёт рука.

От безделья я снова засел за расчёты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать — всё, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошёл другим путём. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.

Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И — не выдержала, спросила, когда матери не было дома:

— Тилар, а это по-каковски?

— По-таковски.

— По вашему, да?

— По нашему.

— А про что?

Я засмеялся, здоровой рукой поймал её руку и потёрся щекой. Как жаль, что она её сразу же отняла!

— Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?

— Уже выяснили, что нет.

Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.

— Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?

— Никого.

— Ей-богу?

— Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.

— Вот стерва!

— Почему? Значит, не люблю.

— А ты простил?

— Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.

— Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!

— А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?

Она засмеялась.

— Матушка, да братья, да дядя Огил.

— И все?

— Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски, двадцать — уже перестарок.

— Но ведь сватают?

— Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем. Зайдёшь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю! Возьмёшь его — ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство — а о прочем думать забудь. Я ж, отец ещё был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмёт?

— Милая! — я снова взял её руку, и она, задумавшись, не отняла её. — И никто не нравится?

— А кто? У деревенских-то разговор короткий — за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты…

— А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.

— Да и ты ничего, — сказала она простодушно. — Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.

— Разве?

— А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял — ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой — убивать не любит.

— Суил, — начал я, но она меня перебила:

— Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришёл; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.

— Казнят их завтра.

— Кого?

— Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.

Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла её за плечи.

— Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошёл. А нынче объявили.

— Я пойду к ней! — сказала Суил. — Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!

— Тебя ищут, птичка.

— Ну и пусть! — закричала она. — Пусть!

— О матери подумай, Суил. Неужели ей ещё и тебя потерять?

Она покачала головой.

— Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?

— Тилар, — сказала Суил тоскливо. — Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар!

— Я пойду.

Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.

— Нашёл забаву — на казнь смотреть! — проворчала Синар. — Сам, гляди, без головы останешься!

— А ты что скажешь, Ирсал?

Он посопел, прошёлся рукой по лицу.

— Твоё право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тётка, не тревожься, может, он денёк-другой у меня поживёт.

— А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!

Он усмехнулся.

— Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток — ни разговоров, ни шуток — только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.

Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как чёрный остров в зыбком море толпы, он зачёркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.

Ирсал орудовал локтями; я шёл за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо — я, кажется, видел его на суде? — отстало, спряталось среди толпы.

Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик — и эшафот.

Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать — и пусть такого не будет! Вот он, мой враг — эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть…

— Ведут! Ведут! — загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел осуждённых. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла Ваора. Нет, не шла. Её волокли под руки два здоровенных попа, а следом вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за чёрною глыбой, а когда появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла быт Ваорой эта старуха! Нечёсаные космы скрывали её лицо, и что-то вроде надежды — а вдруг?

Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она — Ваора! — пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их к столбам.

Появился ещё один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал, надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо Ваоры и её распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я, рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела меня, но глаза её остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.

И я обо всём забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что было мочи:

— Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!

Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нёс с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.