Рукопись Бэрсара

Я вернулся издалека. Из холода храмового подземелья и холода той ирагской зимы. Я знал, конечно, что все давно изменилось, и всё-таки я отправлялся на встречу к ним — к тем гордым, иссушенным голодом оборванцам, которые сначала судили меня, а потом безоглядно вручили мне свои жизни.

Их было сорок, теперь их осталось двадцать.

Пятнадцать покинули нас при расколе Братства.

Десятерых мы оставили на войне.

Пятеро выбраны заново — из достойных.

О каждом из них я знаю все, и каждому наперёд отведено место и назначена подходящая роль.

Ерунда — я никогда не знаю. Сидят два десятка зажиточных горожан, уверенных в будущем, знающих себе цену, и огонь фанатизма надёжно притух в их глазах. Фанатизм и сытость не очень-то ладят друг с другом.

И мысль, заманчивая безрассудная: а если прикончить Братство? Потихоньку его придушить, освободив и их, и себя?

Приятная мысль, но я знаю, что все приятное лживо. Моё богатство — свободный квайрский Кас, но моя сила — Братство. Три сотни преданных и бездумных, которые сделают всё, что я им велю. Отряды Эргиса хороши до поры, потому что люди Эргиса приучены думать. Он сам отбирает только таких, и это лучший отряд во всем регионе. Но пойдут ли они за мной до конца?

Вступление конечно, но они не спешат говорить. Сидят и поглядывают на Асага. Пара таких Советов, и грянет новый раскол. И я говорю:

— Спрашивайте, братья! Слово Совета — свободное слово. Грешит не сомневающийся — грешит лгущий.

Кто примет вызов? Ну, конечно, Гарал! Самый надёжный из друзей-врагов и самый любимый после Эгона. Изрублен в боях так, что жутко глядеть, но те же мальчишеские глаза и тот же бесстрашный мальчишеский голос. И конечно, отчаянно и бесстрашно он врубает в меня самый главный вопрос:

— Скажи, Великий, а по чести ли это, что мы первые на пустое пришли, мёрзли да голодали, да жили из себя рвали, а нам за то ни доли, ни славы? Пришлые заявились, на готовое сели, а ты их теперь над нами ставишь. А как до спору дойдёт, так ты не наше, а ихнее слово слышишь. Что ты на это скажешь, Великий?

— Говори все, Гарал.

Зашевелились Братья Совета, довольны. Асаг злится, Сибл ухмыляется, а Ларг поглядывает с укоризной: Молодец Гарал, отчаянный мой рубака, прямой, как клинок, только вот без гибкости стали.

— А и скажу! Сколько нас на войне полегло, вдов да сирот пооставляли, а как они живут? Только что не голодом сидят, только что не нагишом ходят! А кругом дома богатые, ходят их бабы нарядные, да на наших-то сирых верхом поглядывают. По чести ли это, Великий?

— Говори ещё. Я на все отвечу.

Встретились наши взгляды: его — бестрепетный и горячий — эх, вытащить бы тебя свободным человеком из этого хлева! — и что-то вдруг изменилось в его глазах, потух в них яростный огонёк, и сразу смягчилось воинственное лицо, словно бы я уже на все ответил.

— Хватит и того, Великий.

— Я рад, что ты об этом спросил, Гарал. Тайные обиды рассорят и кровных братьев, наше же братство — только по обету, нам ещё труднее друг другу прощать.

Да, мы пришли сюда первыми. Голодали, холодали и сил не жалели. Но старались-то мы не для кого-нибудь, а для себя — чтобы выдержать ту зиму, а после жить хорошо. Да, тем, что пришли потом, мы помогли. А ты сам разве оставил бы земляков в беде, когда у нас общее горе и общий враг? В чем ты упрекаешь меня, Гарал? В том, что эти люди живут теперь лучше, чем мы? Да, и это к их чести. Они принесли сюда только руки и умение, а остальное добились сами. И теперь их руками и их умением мы тоже стали богаче жить. Не спеши возражать, Гарал. Погляди сперва на себя и на тех, кто вокруг. Только пятеро из вас работают в мастерских, и из этих мастерских мы ничего не продаём, Братство все забирает себе. Откуда же на вас хорошее платье и дорогое оружие, откуда уборы ваших жён? Откуда деньги на содержание воинов — ведь из казны я не беру ни грош?

Все от них, Гарал. Это они платят мне за то, что живут под моей защитой и могут спокойно работать и богатеть. Мы прорубаем дороги, но разве хоть кто-то из наших трудится в лесу с топором? Нет, я понимаю бассотцев на деньги, что дают мне купцы. А потом по этим дорогам идут караваны, скупают наши товары и привозят свои, и каждый купец рад заплатить за то, что в Касе я охраняю его от притеснений, а в дороге от грабежа. Что бы мы выиграли, разогнав ремесленников и ограбив купцов? Нищету. Братство не сможет себя прокормить, потому что слишком много у нас едоков и слишком мало рабочих рук. Братство не сможет себя защитить, потому что занятые лишь хлебом насущным не противники для регулярного войска. Ты говоришь, что я держу сторону вольных против Братства? Да, когда Братство неправо. Никто не смеет решать споры оружием и кулаком. Есть обычай и есть закон, и есть кому рассудить. И не думайте, что раз вы сильны, то вам все можно. Наставник Ларг, дозволено ли одному человеку силой навязывать свою веру другому?

— Нет, — убеждённо ответил Ларг. — Не дозволено. — Помолчал и добавил: — Но просвещать должно.

— А если просвещаемый не согласен?

— То дело его и богово, — ответил Наставник грустно.

— А чего они над верой нашей ругаются? — крикнул румяный Калс.

— А ты своей верой на улице не размахивай! — внезапно озлился Сибл. — В Квайре ты её, чай, в нос никому не тыкал! Ты, Великий, верой-то не загораживайся, ты прямо скажи: чего это ты Братство в Касе за сторожа держишь, а всю лесную сторону Эргису отдал? Коль мне куда надобно, так что, мне у него дозволенья спрашивать?

— Тебе как ответить: правду или чтоб не обиделся?

— А мне на тебя обижаться не дозволено!

— Была бы война, Сибл, я бы тебе свою жизнь в руки отдал и страху не знал бы. А пока мир, ты мне, как нож у горла. Только и жду, что ты меня с соседями перессоришь и моих друзей врагами сделаешь.

— Такой олух?

— Если бы олух! Живёшь, как в Садане: своего погладь, а чужого ударь. Дай тебе волю, так мы скоро в осаде будем сидеть, да через стенку постреливать. Не хочу я такой жизни и тебе не позволю!

— Ничего, — сказал Сибл, — дозволишь. Вот как друзья те предадут, да соседи огоньку подложат…

— Знаешь, Сибл, не ко времени разговор. Есть что сказать — приходи. У меня дверь без запоров. А пока, прости, я Гаралу не все ответил. Ты спрашивал о наших вдовах и наших сиротах, Гарал? Только ради их блага я даю им в обрез. Никто не жалеет для стариков, но детям надо знать, что ничто не даётся даром. Достаток приходит от мастерства. Их дело выбрать мастерство или военный труд, за учение я заплачу, а остальное — это жизнь. Мы ведь стареем, Гарал. Надо ли, чтобы нас заменили дармоеды и попрошайки?

— Вот так ответил! — сказал Гарал. — Значит, они правы, а мы…

— А мы сильнее, Гарал. Они живут под нашей защитой, их жизнь и достаток зависят от нас. Сильный может простить слабому то, что равному бы не простил.

— Ага! — вякнул Калс. — Они задираются, а мы спускай!

Я не буду ему отвечать, его уже треснули по затылку, и он только глухо бубнит под нос.

— Малый Квайр, Гарал, — это наше дитя. Беспечное и задиристое дитя, но нам его беречь и растить, чтоб он стал родиной для наших детей. Нам ведь уже не вернуться в Квайр…

Как они смотрят на меня! Перепуганные ребятишки, осознавшие вдруг, что все мы смертны.

— Братья мои, — говорю я им, — да неужели вы сами не поняли, что не на год и не на десять поселились мы здесь? Многое может измениться, но одно не изменится никогда: чтобы вернуться в Квайр, нам надо оставить здесь свою гордость, свою веру и свою силу.

— Но коль сила?.. — тихо сказал Тобал.

— Нас всё равно не оставят в покое. Только братоубийство принесём мы в родную страну. Думайте, братья, — грустно сказал я им. — Мне казалось, что вы все уже поняли сами. Если не так — думайте хоть теперь. Думайте за себя и за своих детей.

Никто из них не ответил. Они молча встали и поклонились, когда я пошёл к дверям, и взгляды их тянулись за мной, тянулись и обрывались, как паутинные нити.

— А, дьявол тебя задери! — сказал мне Сибл. — Лихо ты нас!

Мы с ним шагаем вдвоём — Асаг уже улетел. Его распекающий голос ещё не угас, но Малый Квайр засосал и унёс Асага, и я улыбаюсь тому, что Асаг-то, наверное, счастлив. И я говорю — невпопад, но знаю, что Сибл поймёт:

— А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?

— А ты сменял бы своё богатство на жизнь Охотника?

— Да? — не задумавшись, отвечаю я — и гляжу на Сибла с испугом. Как он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.

— То-то же! — отзывается он с ухмылкой.

— Раз ты так меня знаешь…

— Ни черта я тебя не знаю. Ты — вроде, как твоё стекло. Будто просвечивает, а насквозь не видать.

— Чего тебе нужно, Сибл? — говорю я ему. — Власти? Богатства? Свободы?

— Тебя, — отвечает он. — Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это я не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?

— А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя. Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.

Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в извилинах мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.

— А коль веришь, — говорит он наконец, — так чего вы с Асагом меня вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!

— Скоро, Сибл, — говорю я ему. — Теперь уже скоро. Будет лето — будет война.

Длинный весенний день, заполненный до отказа. Утро начато по протоколу, а теперь я позволю себе зигзаг. Завтра аудиенция у локиха, визит к Эслану, а вечером небольшой приём. Отборная компания: шпионы, дипломаты и вельможи. Цвет Каса. Послезавтра Совет Старейшин и разбор торговых споров. И так на много дней вперёд — конечно, не считая главного.

Сегодня — для души. Я начал с нового — с ковровой мастерской. Она ещё моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю дело — и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что мне невыгодно их расширять — предметы роскоши должны быть в дефиците. А вот когда у нас наладится с железом, и я займусь ружейным производством — тогда придётся все держать в руках.

Приятный час. Ну, с первой партией, конечно, все не так. Фактура ничего, но краски! но рисунок! Художника сменю, а вот красильщиков придётся поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.

Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел — и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов, языков и технологий. Ребёнок странноват, но интересно, во что он вырастет. И то же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо они легли — проростки новых технологий и укладов — в рисунок старых цеховых структур. Ещё бы три-четыре года, и это будет жить и без меня. А любопытно все же, что важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?

— Баруф, — тихонько спрашиваю я. Да, я один. Я у себя. Немного отдохну, потом спущусь. — Баруф, ты знаешь, что меня тревожит? Что мы с тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку, а я такого насажал в Бассоте…

— Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не есть абсолютное зло. Или ты считаешь, что дикость — благо?

— Зло — это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что они будут ещё совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.

— Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон — страна всеобщего счастья. Его ведь никто не подталкивал и не мешал четыреста лет искоренять свою дикость.

— Неужели ты не понимаешь…

— Почему же? Если новый мир окажется не лучше Олгона — что же, отрицательный результат — это тоже результат. Это значит только, что всякая цивилизация обречена на гибель.

— Нет, — говорю я ему. — Это значит, что мы напрасно убили миллиарды людей — не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.

— Ты стал злоупотреблять ораторскими приёмами. Тем более, что это неточно. Люди всё равно родятся — не эти, так другие.

— Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было и настоящим, и прошлым. Эти люди были, Баруф!

И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это не проблема, её просто не существует.

— Не все ли равно — не жить или умереть? Чепуха, Тилам! Лучше подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?

И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она не заходит ко мне в кабинет, оберегая моё уединение, а тут вошла по-хозяйски, осмотрелась и вдруг говорит с досадой:

— А! Оба здесь!

— Ты о чём, Суил?

— Об Огиле, о ком ещё? А то я не чую, когда он заявляется!

Я тупо гляжу на неё, не зная, что ей сказать. Это даже не мистика, потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как вину, как память, как долг, но это только вина, только память и только долг.

Зря я так на неё смотрю. Выцветает в сумерки тёплый вечерний свет, ложится тенями на её лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже совсем другая Суил.

Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной человек.

— Ушёл, — говорит Суил. — Ну и ладно! Давно нам пора потолковать, Тилар.

— О чем, птичка?

Наверное, это прозвучало не так, потому что в её лице промелькнула тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это моя Суил. Другая Суил — но моя.

— Тилар, — сказала она, — ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да все не могла. То тебя нет, а то здесь — а всё равно тебя нет.

— Тяжело со мной, птичка?

— А я лёгкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.

Молчу. Вот и до обид дошло.

— Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, — сказала она. — Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась — а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.

— Но сказала?

— Да! — ответила она гордо. — Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.

— Разве?

Она улыбнулась нежно и лукаво:

— Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?

И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:

— Ты не сердишься? Правда?

— На себя, — отвечаю я. — Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в полководцы произвёл.

— А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!

Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути, тёплые плечи и нежную сильную шею.

Но если бы кто-то послушал, о чём мы с ней говори!

— Это ещё до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все. Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить…

— А он?

— Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне — вряд ли.

— А сейчас?

— Я их на твой лагарский канал завела. Сделала в одном месте привязочку.

Ну вот! Святая святых — канал связи, которыми пользуется даже моя жена.

— Тилар, — говорит она. — Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его упреждала! Пока он Дибара не отослал…

— Значит, и Дибар?

— Ну! Кто ж больше нас двоих его-то любил? — улыбается виновато, трётся щекой о мою руку. — Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а мы попросту.

— Если бы ты тогда сказала…

— Нет! — снова закрылось её лицо, и в глазах упрямый огонь. — Ты не серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не могла. Уж ты что хошь про меня думай…

— Тише, — говорю я и прижимаю её к себе. — Просто вместе…

— Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди — они люди, неча Пауку их ломать!

Оказывается, она и о Зелоре знает. Ещё одна великая тайна… Не думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в беду.

— Тише! — говорю я опять и укладываю её голову себе на колени. Эту гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так много всего.

— Ну хорошо, — говорю я ей. — Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждёшь от меня?

— Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми, — говорит она, — не сдержать тебе все одному. Вон давеча… ты из Каса уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, — говорит она, — не выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не живёшь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как пополам Огила поделили — уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он ещё меня, почешется! — а всё равно он мне, как родня — брезгую, а понимаю. Никто тебе так не поможет против Равата, как я — чтоб и драться, и щадить.

Ну, Тилар?

— Да, птичка, — говорю я. — Да.

И опять разговоры.

— Наставник, я доволен тобой, — сообщаю я Лагару. Промчался не день и не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть, потому что я, наконец, решился.

— Наставник, я недоволен тобой, — говорю я Ларгу, и он удивлённо косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и суетливый, в заношенной мантии, но…

— Ты призван блюсти наши душ — что же ты их не блюдёшь? В них поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.

— Зависть — часть души человечьей, — ответствует Ларг разумно. — Нищий завидует малому, а богатый — большому. Не зависть погубит нас, Великий.

— А что же?

— Малая вера, — говорит он очень серьёзно. — Наши тела укрепляются, но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть — сорняк души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе нелелеем возрастают злоба и зависть.

Красиво говорит!

— Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же губительна для ближних наших?

— А разве это не забота Наставника — возделывать наши душ? Разве я хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей, которые помогли бы тебе в нелёгкой работе?

— Да, — отвечает он бесстрастно, — ты щедро даёшь одной рукой, а другой — отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?

— А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна быть вера. Наставник, — говорю я ему, — страх не делает человека достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым словом, почему же ты не веришь в добро?

— Я верю в добро, — отвечает он, — но добро медлительно, а зло торопливо.

— Что быстро растёт, то скоро и умирает. Наставник, — говорю я ему, — наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы укрепляем злобу в своей душе. Чтобы её одолеть, нам надо сделать врагов друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у нас друзей, и тем лучше будем мы сами.

— Раньше ты не так говорил, — задумчиво отвечал он. — «Веру нельзя навязать, вера должна прорасти, как семя».

— Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растёт, у нас не так уж и мало обращённых.

— Но и не так уж много.

— Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку, как некто нашёл кошелёк и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?

— А прохожий решил, что это злодей и бросился наутёк. Помню, Великий. Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.

— Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь туда, где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.

Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.

— Великий, — говорит он чуть слышно, — ты вправду решился?

— Да.

— А ты подумал, что будет с нами, когда Церковь почует угрозу?

— Да.

Встал и ходит по кабинету, и его обвисшая мантия чёрной тенью летает за ним.

— Мне ли не радоваться, Великий! Но я боюсь, — говорит он. — Что будет с тем малым, что мы сотворили здесь? Нас в Касе малая кучка, и если Церковь возьмётся за нас…

Да, думаю я, Церковь возьмётся за нас. Это самое опасное из того, на что я решаюсь. Даже наша война в Приграничье по сравнению с этим пустяк.

— Церковь возьмётся за нас, — отвечаю я Ларгу, — но это будет потом. Скоро грянет раскол церквей, и нам должно использовать это время. Пусть наша вера укрепится среди бедняков. Когда жизнь страшна и будущее непроглядно, люди пойдут за всяким, кто им сулит утешенье.

— Утешенье? — он больше не мечется по кабинету. Замер и смотрит пылающими глазами куда-то мимо и сквозь меня. И я любуюсь его превращением — сейчас он, пожалуй, красив и даже слегка величав в своё экстазе, и ёжусь от предстоящей тоски. Да, Ларг по-своему очень умен, хоть способ его мышления не непонятен. Мы словно сосуществуем в двух разных мирах, но эти слова прошли, упали затравкою в пересыщенный раствор, да, это именно так: идёт кристаллизация, невзрачная мысль обрастает сверкающей плотью, прорастает единственной правдой, облекается в единственные слова. Но первый свой опыт Ларг проведёт на мне. Вдохновенная проповедь эдак часа на два…

Господи, как же мне хочется поговорить с кем-нибудь на человеческом, на родном своём языке!

Уже привычный сценарий обычного года: весной дипломатия, летом — война, зимою — хозяйство. Зима далека, а лето уже на носу.

В прошлом году мы очищали восток от олоров вокруг от проложенных нами дорог. В этом году мы сражаемся за железо. Колониальная война. Я давно не стесняюсь таких вещей и не оправдываюсь стремлением к всеобщему благу. Нет никакого общего блага. Есть благо моей семьи и моего народа, и только он интересует меня.

Железо — это власть над Бассотом. То, что мы производим, не имеет хожденья в лесах, но железные топоры, ножи и посуда…

Железные топоры цивилизуют Бассот. На юге, где железо обильней проникло в страну, есть племена, перешедшие к земледелию.

Кажется, я уже взялся за оправдания. Железо облагодетельствует Бассот, и я — благодетель миротворец… Отнюдь. Война уже тлеет в лесах. Два года потратил Эргис на объединение пиргов и полгода на то, чтобы сделать талаев и пиргов врагами. Не мелкие стычки, а затяжная война, и скоро мы вступим в неё — за свои интересы.

Нет общего блага — есть благо моей страны. А какая страна моя? Кеват, раздираемый смутой, таласаровский Квайр или только Бассот?

Эмоции против логики? Позовём на помощь Баруфа.

— Меня умиляет твоя эластичная совесть, — легко отзывается он. — Сначала ты затеваешь бойню, а потом принимаешься ужасаться.

— Или наоборот.

— Или наоборот, — соглашается он. — Если ты знаешь, что сделаешь это, зачем тратить время на сантименты? В конце концов есть одна реальность — будущее. Прошлое прошло, а настоящее эфемерно. Ты говоришь «есть», а пока договорил, оно уже было.

Нет, думаю я, высшая ценность — это «сейчас». Вот этот самый уходящий в прошлое миг.

— Не так уж много у тебя этих самых мигов, — отвечает во мне Баруф. — Зря ты полез против Церкви. От наёмных убийц тебя защитят. А от фанатика? Церковь найдёт убийцу среди самых близких и самых доверенных.

— Нет! — отвечаю я и знаю, что да.

Я боюсь. Я ещё не привык к этому страху. Я ещё вглядываюсь с тревогой в лица соратников и друзей. Ты? Или ты? И мне очень хочется думать, что это будет кто-то другой — тот, кого я не знаю, и кого ещё не люблю.

Началось. Мы заложили посёлок Ирдис на выкупленных землях, и талаи напали на нас. И все это провокация чистейшей воды. Мы выкупали спорные земли, но говорили только с одной стороной. Мы, чужаки, начали строить посёлок, не известив — как полагалось — талайских вождей. Ну что же, у нас есть убитые, и, значит, есть право на месть. Мы можем теперь принять сторону пиргов, не настроив против себя все прочие племена. Ирдис стоит войны. Залежи железной руды, а вокруг неплохие земли. Здесь будет металлургический центр, и он сможет себя прокормить.

Баруф прав, если дело уже на ходу, пора отложить сантименты. Недавний Тилам Бэрсар осудил бы меня. Будущий тоже наверняка осудит. Но дело уже на ходу, и завтра я выезжаю, к сожалению, с Сиблом, а не с Эргисом. Эргис уже улетел. Пирги — его друзья и родня, и он откровенно не любит талаев. Я, пожалуй, наоборот. Но пирги — коренные жители этих мест, а талаи — одно из племён племенного союза хегу, и они лишь два три поколения, как пробились на север страны. Пиргам некуда уходить, а талаев мы можем прогнать на исконные земли хегу. Такова справедливость лесов, и удобней её соблюдать.

Мать приболела, и сейчас я сижу у неё. Матушка стала похварывать с этой весны, и когда я гляжу на её исхудалые руки и осунувшееся лицо, новый страх оживает во мне. Я ещё никогда не бывал сиротой. Когда умерли те чужие люди, которых я звал «отец» и «мать», мне было только немного грустно. Но если я потеряю её…

— Сынок! — говорит мне она, и я сжимаю её исхудалые пальцы. Что я могу ей сказать, и что она может ответить мне? Нам не о чём говорить. Только любовью связаны мы, великим чудом безмолвной любви, и пока со мной остаётся мать, мир не пуст для меня…

Мне повезло — я вырвался из войны. Месяц я ей служил: дрался, уговаривал, мирил Эргиса с Сиблом и Сибла с Эргисом, торговался с вождями и шаманами пиргов, клялся, обманывал, увещевал, но лихорадка свалила меня, и меня дотащили до Пиртлы — маленькой лесной деревушки, где очень кстати нет колдуна.

Главное сделано — я уже не боюсь проиграть. Поршень пришёл в движение и толкает талаев на юг. Я не хочу видеть. У меня нет неприязни к талаям, и если б не время… Я мог бы потратить несколько лет и сделать все без войны. Но у меня нет этих лет. Пять-шесть лет, если удастся то, что я начал…

Лихорадке уже надоело меня трепать. Я к ней давно притерпелся, даже слегка полюбил. Несколько дней кипятка и озноба — и неделю приятной слабости, когда можно валяться в постели. Почти единственный отдых, позволенный мне.

Я валяюсь на шкурах в Доме Собраний, и тут нет даже нар, но здесь достаточно места для пятнадцати человек, и здесь мы не в тягость селенью. Единственный не упрятанный в землю дом, и в тусклом окошке — Карт варит мне травяной настой.

Карт теперь мой оруженосец. Оруженосец, телохранитель, немного слуга — но так лучше для нас обоих. Для меня — потому, что могу я ему доверять, это глаза и уши Суил — но только Суил. Для него — потому, что так он избавлен от всех унижений родства с именитой особой, он только оруженосец, телохранитель и немного слуга. А Кас уверен, что я пригрел родню, и тоже считает, что все в порядке.

Жаль только, что никто на свете не заменит мне Дарна…

Я думаю вперемежку о важном и пустяках. О том, что я уже ничего не могу изменить. О том, что я уже ничего не хочу менять. Я это решил ещё три года назад, в ту чёрную зиму в Ирагском подвале.

Или я, или Церковь — по-другому не выйдет.

Я много сделал, но от этого мало толку, раз существует Она. Церковь Единая. И даже когда распадётся на многие Церкви, всё равно она будет Единой, страшной силой, которая не потерпит никакой другой силы и растопчет меня.

Я живу в осаде, думаю я. Я могу побывать в Лагаре и могу побывать в Тардане, но для этого надо появляться как призрак и исчезать, словно тень. Не выходить без охраны и не не есть вне дома. И даже это лишь потому, что за меня не брались всерьёз. Кому интересен мой Кас и языческий дикий Бассот, который и захватив, нельзя удержать, как не удержишь воду в ладонях? Но я прорубаю дороги и приручаю Бассот, и скоро он станет приманкой для неё — всепоглощающей и корыстной…

Я живу в осаде, думаю я. Ничего моего не выходит из Каса. Новые технологии и новые мысли — она успевает их унюхать и убивает вместе с людьми. Все равно она до меня доберётся, и стоит вовремя нанести контрудар.

Я помню ночные дни ирагского подземелья, их промозглую сырость, их мутный угарный дух и угарную муть в душе.

Что бы я ни задумал — всему помешает Она. То, что я сделал в Касе, я мог бы создать и в Квайре. Это было бы проще: не бездорожье и нищета, а торговля, ресурсы и много толковых людей. Она. Я мог бы почти без крови выиграть ту войну. Орудия и гранаты, и сотни надёжных людей. Она. Всюду встаёт Она, зачёркивая всё, что хочется сделать.

Если против веры бессилен, стоит пустить против веры веру.

Истинная вера, думаю я и невесело улыбаюсь. Истинного в ней — только Ларг, который её придумал. Усечённая вера Братства, развитая до надлежащих высот. Лучшее в этой вере то, что она отрицает Церковь. Есть бог — и есть человек, им не нужен посредник. Нужен только Наставник — толкователь священных книг. Что же, если она приживётся…

— Карт, — говорю я, — вышли разведку. Что-то птицы орут.

Ещё один эпизод, из тех, что я не люблю. Рановато я был уверен в победе. Талаи сообразили, что неплохо бы захватить Бэрсара.

Нас не застали врасплох, потому что Тилир — мой начальник конвоя — прошёл со мной Приграничье. И противнику было хуже, чем нам, потому что я нужен был им живой.

Драка как драка, как много десятков других. К счастью, моя лихорадка труслива — только засвищут пули, её уже след простыл. Немного приятней, когда ты способен драться.