Харчевня

Там они тотчас исчезли из глаз. Луврский колодец был полон глубокой тьмы. В некоторых комнатах, на разной высоте, чуть мигал красноватый свет, и только по нему было заметно, как плотен мрак между высокими стенами. Генрих стоял без движения, пока не услышал чей-то шёпот: — Сюда! — Он обогнул несколько выступов и, следуя за голосом, повторявшим «Сюда!», вошёл в неосвещённый коридор. Король Наваррский и его первый камердинер д’Арманьяк проскользнули в какую-то комнату, где едва мерцал одинокий светильник, а по углам угрюмо громоздились тени.

Слуга-дворянин запер тяжёлую дверь и начал так: — Стены здесь толщиной в три фута, окно — на высоте десяти футов от земли. Люди, живущие в этой пещере, сейчас сидят в кабаке, поэтому можно быть совершенно спокойным, никто нас не подслушает.

— Освети все-таки углы!

Глядите-ка! В углу нашли хорошенькую фрейлину! Она не пожелала танцевать в парадном зале под двадцатью люстрами с восковыми свечами: она прокралась вслед за королём гугенотов, чтобы узнать, как он сегодня проведёт вечер, и донести мадам Екатерине, которая обычно весьма милостиво выслушивает подобные сообщения. Поэтому пришлось прекрасную фрейлину увести и запереть в полнейшей темноте.

— Я потом её выпущу, — сказал д’Арманьяк. — А сейчас задача в том, чтобы вашему величеству выбраться из замка неузнанным.

— Ничего не выйдет, старой королеве обо всем доложат.

— Доложат, да слишком поздно. Хорошо, если бы тот, кому следует сегодня опасаться встречи с вами, поглядел, как я переодену короля Наваррского. Тут уж никто вас не узнает. — И он принялся за дело. В конце концов его государь стал похож на беднейшего из своих подданных: лицо он ему измазал чем-то чёрным и прилепил бороду.

— Я нарисовал вам морщины, — сказал первый камердинер. И Генрих тотчас ссутулился, как старик. Дал ему д’Арманьяк и мешок хворосту. Почему именно хворост?

— Оттого, что это самый лёгкий груз. Вас зовут Жиль, и у вас в Париже сестра.

— И я тащу ей хворост?

— Нет, окорок, который лежит под ним. Когда вас обыщут у ворот Лувра и найдут припрятанную ветчину…

— Тогда поверят, что я и в самом деле Жиль. Отличная мысль! А пароль какой?

— Ветчина.

И они досыта посмеялись, так как никто не мог их услышать за этими стенами в три фута толщиной. Потом Генрих пустился в путь и благополучно прошёл через подворотню, где охрана играла в карты. Он только крикнул: «Ветчина!». На мосту его осмотрели внимательнее, заставили вывалить хворост и окорок отобрали.

— А теперь, старый еретик, катись отсюда в харчевню, где служит твоя знаменитая сестрица!

Перейдя мост, молодой король поплёлся в город, прихрамывая и сгибаясь, точно кирпичи тащил. На улице Австрия ему как на зло не попалось ни души; продолжая прихрамывать — уже из чистой любви к искусству, — он миновал ещё несколько тёмных улиц и наконец в погруженном во мрак переулке увидел чуть освещённый подвал. Людские тени и поющие голоса уже издали возвещали о том, что здесь харчевня. Входная дверь и дверь в залу были приотворены, так как камин, где жарились на вертеле куры, дымил. Вертелом занималась одна из служанок, а две другие наливали посетителям вино, садились к ним на колени и вместе с ними пели. Хозяин стучал по столу ладонью в такт песни. Он походил на крестьянина, к одежде пристала солома… Гости были вооружены, даже один карлик, который ужасно сипел. Песенка была превесёлая — о глупенькой служанке, полюбившей гугенота за то, что у него были такие роскошные усы; но добром это не кончилось. Нельзя было даже окрестить младенца, родился он с лошадиным копытом и вскоре свернул голову родной матушке, так что лицо у неё оказалось совсем назади!

Комната освещалась только пылавшими в очаге поленьями: огненные блики плясали вокруг орущих ртов, на лбах перекладиной лежала тень. Генриху, смотревшему с улицы, эти лица казались звериными мордами, харчевня — каким-то вертепом глупости. Его роль незаметного старика стала ему отвратительна. С другой стороны, влекла мысль — появиться одному и без оружия среди шести здоровенных негодяев. В дверях его бесцеремонно оттолкнул какой-то долговязый малый, который тут же вошёл и громко пожелал всем доброго вечера. Генрих узнал незнакомца по голосу и ещё больше по фигуре. Честному дю Барта не помогло то, что он повернулся к Генриху спиной. Он сказал:

— Я зашёл, чтобы получше расслышать вашу весёлую песенку!

Их было шестеро, но только карлик отозвался из-за тяжёлого дубового стола:

— Ну-ка ты, жердь, сними мне с жерди колбасу.

Долговязый дю Барта действительно потянулся к свисавшим с потолка колбасам.

— Только если ты ещё раз прокаркаешь мне песенку про гугенота!

Карлик смутился, а одна из служанок повисла на руке высокого гугенота и принялась успокаивать его:

— Да это не про тебя поётся! В конце концов петь-то можно или нет? Если бы ты невзначай сделал мне ребёнка, я бы не боялась, что он родится косолапым. — Тут все три женщины взвизгнули. Мужчины, сидевшие за столом, хмуро молчали; они и глазом не повели, невзирая на странное поведение хозяина! А этот наглец прокрался за спиной дю Барта к огню, схватил горящую головешку и уже нацеливался, куда бы ткнуть еретика. Но тут вмешался Генрих: он бросился вперёд, схватил негодяя за руку, вытащил несколько сучьев из своего мешка, зажёг их о полено предателя-хозяина и стал размахивать перед его злобной рожей, пока тот, отпрянув, не бросил головешку обратно в огонь. Тогда Генрих уронил на пол и свои сучья.

— Ну-ка, беги, подлец, и тащи господину вино, только смотри, чтоб не кислое! У меня все деньги вышли, но я могу тебе дать ещё хворосту в уплату!

— Выпей со мной, — сказал дю Барта, словно обращаясь к старому товарищу. Они уселись на свободном конце стола, поближе к двери, и их отделило от остальных гостей этой харчевни то же пространство ненависти, что и в Лувре, за столом короля.

Хозяин поставил на стол кувшин с вином и пробурчал, ни на кого не глядя:

— В моей деревне они совали людей ногами в огонь.

Он не сказал, кто, но оба гугенота поняли и так, о ком идёт речь. Ведь они знали, что вели себя частенько прямо как разбойники! На лице дю Барта появилось то выражение разочарованности и безнадёжности, какое у него обычно появлялось, когда он начинал сочинять стихи и сетовать на людскую греховность и слепоту.

Молодой король Наваррский чуть не воскликнул: «Я давно уже говорил об этом адмиралу! Но ведь они не нашей веры, — вот и все его оправдания, когда мы грабили людей и пытали. По этим вот парням видно, до чего можно довести народ спорами о вере».

Но одна эта мысль уже была кощунством, и сын королевы Жанны ужаснулся. Кроме того, он надеялся, что дю Барта действительно его не узнал и оказался здесь случайно. Поэтому Генрих прикусил язык и промолчал. Впрочем, у хозяина было заготовлено для них ещё немало любезностей.

— Завтра утром мне идти исповедоваться, — буркнул он, отворотившись. — А священник запретил давать этим разбойникам пить и есть. Понаехали в Париж целой оравой и ну нападать на честных христиан да портить девушек. И ещё пьют-едят на даровщинку! Вот, кажется, первый, который не жулик, — добавил он льстиво и вместе презрительно. Генрих, возмущённый, вскочил со скамьи.

— Сиди! — прикрикнул на него дю Барта.

Невероятно, как все-таки он мог узнать Генриха! «Ведь я же человек бедный, маленький», — говорил себе Генрих, словно так оно и было. Лицо грязное, морщины, седая борода, вдобавок и голос скрипучий.

— Будьте настороже, сударь! Рыжий негодяй незаметно вытаскивает нож!

— Вижу, — отвечает дю Барта.

Рыжий негодяй попытался под прикрытием остальных выбраться из своего угла. Карлик, голова которого едва возвышалась над столом, стараясь отвлечь от рыжего внимание гугенота, прогундосил: — А у коробейницы мальчуган пропал!

— Гугеноты убивают детей! — подтвердили остальные; видно, им было наплевать, что тут посторонние. — Они совершают ритуальные убийства, все это знают.

Эта сцена едва ли кончилась бы благополучно, но тут появились новые гости. Вошли четверо гугенотов, двое были из отряда Генриха. Генрих знал их имена и военные подвиги. Два других казались весьма сомнительными: не будь они ревнителями истинной веры, их можно было бы назвать головорезами. С их приходом силы обеих партий за столом сравнялись. Поэтому рыжий негодяй отказался от своего намерения, и противники спрятали оружие.

Конники заявили дю Барта, что, блуждая по Парижу, набрели в темноте на двух единоверцев. Иначе они не нашли бы никакой харчевни. Однако все их обличие доказывало обратное: должно быть, они успели побывать уже в нескольких харчевнях и вели себя там не слишком благопристойно, ибо вид у них был растерзанный. Генрих вдруг забыл, что представлялся убогим стариком, и властно прикрикнул на своих всадников: — Это ещё что? Собирать головорезов? Затевать драки? Вы позорите нашу партию!

Они громко расхохотались, а дю Барта решительно толкнул Генриха в бок, и тот понял, что властный окрик при столь нищенской внешности делает его просто смешным. Поэтому он замолчал и больше не вмешивался. Новые посетители, позвенев в карманах деньгами, выложили на стол задаток и потребовали себе кур, которых, видимо, вертели над огнём уже достаточно, — золотисто-коричневая корочка аппетитно поблёскивала; затем вновь пришедшие великодушно пригласили поужинать с ними и господина дю Барта и смешного старичишку. Однако ужин они проглотили как-то удивительно быстро и все время прислушиваясь к далёким ночным шумам. А на то, чтобы полюбезничать со служанками, у них, должно быть, совсем не оставалось времени. Едва насытившись, они поспешили прочь — и конники и головорезы. Сначала были слышны шаги, потом раздался топот ног, словно кто-то убегал.

На всякий случай дю Барта заметил: — Теперь, хозяин, ты уже не посмеешь уверять, будто гугеноты тебе не платят. — Ответом ему было молчание; а тем временем загремел чёткий шаг, блеснул свет факелов: ночной обход. В дверях появились офицер и солдат:

— Где тут гугеноты?

— Вот они! — воскликнул хозяин, тыча пальцем в сторону долговязого и старичишки. — Кур жрут, а денежки их мне сразу показались не католическими. — Рыжий малый, уродливый карлик и три женщины подтвердили это, хотя их не спрашивали. Лишь после строгого допроса они нехотя признались офицеру, что здесь пировали и другие. — Но платили-то эти двое! Ясное дело: напали на какого-нибудь прохожего и пообчистили ему карманы. — Жалобщиков тоже забрали.

Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошёл впереди с офицером. Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру, ибо стража вдруг изменила свой путь. Вскоре они дошли до одного здания, которое Генрих узнал: это был дворец Конде. Генрих сразу же направился бы сюда, если бы его не соблазнило и не отвлекло ночное приключение с переодеванием. Короля Наваррского уже давно ждали, слуги с фонарями услужливо бросились к нему навстречу — они были, видимо, предупреждены насчёт его странного вида, ибо склонились перед ним до земли.

То же самое сделал вдруг и дю Барта.

Последний час

Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся, а потом в другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать, но Генрих опередил его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса де Бурбон, и она преклонила перед братом колено: — Я ваша покорная служанка, братец, прошу вас, позвольте мне тоже послушать, какое решение вы и господин адмирал примете в этот последний час.

Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла за столом слова: «Помни о нашей матери». Серьёзностью и торжественностью тона она хотела заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала слишком хорошо, кто у него на уме, знала, что он ради этой женщины может все забыть. Екатерина была ещё дитя, и её голос срывался; однако, она сказала то, что хотела. И теперь из полосы света отступила в тень.

Генрих обратился к Колиньи:

— Ваше желание, господин адмирал, встретиться со мною тайно отвечало и моему, я пришёл.

— Королева Франции ни о чем не подозревает? — спросил Колиньи.

— Я в этом уверен, — ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньи продолжал:

— Узнайте же то, о чем вы пока ещё не можете быть осведомлены: нас в Париже не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому что ненавидят истинную веру.

«И, может быть, ещё и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», — добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. И какая безмерная ненависть должна жить в сердцах людей, принадлежащих к тому же народу, — не против религии, а против её сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающую головешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость — гугенот!

— Нельзя было доводить их до крайности, — сказал Генрих. — Ведь мы все французы.

Колиньи ответил: — Но одни заслужат небесное блаженство, другие — адские муки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерла протестанткой.

Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великий сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница, были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимо верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты так резко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит, моя дорогая мать сама виновата в том, что её убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше виной будут лёгкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»

В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господином адмиралом: пусть каждый как можно яснее видит другого, ведь очень многое зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собою дряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.

Раньше Генриху адмирал всегда казался неуязвимым, словно отлитым из единого куска металла; не то чтобы Колиньи неизменно побеждал — нет, но он был как бы воплощением войны и притом носил маску самой святой из войн — войны религиозной. В нем было что-то от существа, стоявшего выше человека, — такие лица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так, по крайней мере, казалось Генриху, когда он ещё был мальчиком, да и в позднейшие годы, даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь все исчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрих увидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью. Напрасно адмирал ещё силился принять решительный вид: блеск его глаз уже померк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, только энергические складки, уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставалась надежда на победу или нет, — герой был, как всегда, готов принести свою жизнь на алтарь господень.

Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери, и её смерть оказалась для него тяжёлым ударом, поистине более тяжёлым, чем для её родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без неё.

— Она спокойно почила? — смиренно спросил Генрих.

— Она почила в боге, как надеюсь умереть и я. — В его тоне слышалась отчуждённость — «что до меня, то я скоро буду с нею», словно хотел сказать Колиньи. «А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».

Генрих это почувствовал, он возмутился:

— Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери-королевы. Я знаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявить войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.

— Этого пока ещё не случилось.

— И вы этого не желаете.

— Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы ещё можем — затем-то я и пригласил вас сюда сегодня ночью. Я хочу попытаться ещё раз воспользоваться своей властью полководца и отдать приказ — такому приказу обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.

— Я вас слушаю.

— Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь богом, вы должны оградить нашу веру раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когда бракосочетание?

— Ещё через целых восемь дней! — воскликнул Генрих. Он уже не видел перед собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.

Колиньи сказал: — Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Вас хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры!

— Неправда. Она этого не требует.

— Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния! Ну, а её мать? Я предсказываю вам — запомните это: вы станете пленником.

— Вздор! Меня здесь любят.

— Как любят всех нас, гугенотов.

Тут Генрих прикусил язык, и Колиньи продолжал:

— Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вы все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силах следовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас по одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своего вождя.

Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и её прозрений внезапно взволновала юношу — по крайней мере в ту минуту. Что таится в её глубине? Не рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобно свече, зажжённой чужой рукой в покинутом доме?

— Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит только из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из наших единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.

— Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Я предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападём на них, возьмём в плен короля Франции, обезоружим его солдат и займём Париж.

— Хорошо, если бы вы предложили это серьёзно, — произнёс Колиньи сурово, ибо наступала решительная минута: сейчас судьба заговорит устами этого юноши. Однако губы юноши кривятся, он усмехается.

— Что ж, и кровь должна пролиться? — спросил Генрих.

— Да, немного — вместо большой крови, — загадочно ответило сокровенное знание, которое в данном случае было, очевидно, только старческой болтовнёй.

Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом деле бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни профиль настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный — пока только обычный профиль солдата, ещё без того отпечатка, которые накладывают скорбь и опыт. Молодой человек сказал:

— Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда я буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами, господин адмирал, распустили протестантское войско и правильно сделали; кто же едет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот я здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо я ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и Карла Девятого — я обоих заставил относиться ко мне с уважением, — спросите наконец некоего господина де Моревера — он мне руку поцеловал.

Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь становилась все запальчивее, ибо старик горестно молчал.

— Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут: борьбу партий из-за веры или победу над Испанией, достигнутую общими усилиями? Нам предстоит задача — сплотить эту страну против её врага; тут мы все сходимся, мы, молодёжь! — воскликнул он. Словом «молодёжь» он подчёркивал их самое бесспорное преимущество и наносил старику самый сокрушительный удар. Молодёжь — это не те, у кого он подметил лица предателей во время приветственного балета в королевском парке, и не те, кто держал себя столь вызывающе за королевской трапезой. Молодёжь — это некая община, на стороне которой сама жизнь, и старика она не хочет признавать.