— Господин депутат, только потому, что это вы… — сказал камердинер Зехтинг. — Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой день. — С особым ударением: значит, Зехтингу все известно! — Ну, пройдите покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю.

— Вы тут из человека что захотите, то и сделаете. Вы ведь служили еще при Бисмарке?

— Нет, только при его преемнике.

Зехтинг открыл дверь в библиотеку; он оставил Терра в кабинете, среди роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак, в котором изображения императора уживались со старыми мастерами. Бюст повелителя в каске с орлом надзирал за порядком на столе. Не потому ли на нем и царил такой порядок? Справа и слева от чернильницы на одинаковом расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей. Рядом с рисунком императора — «Народы Европы, оберегайте свое священнейшее достояние!» — детский портрет Алисы Ланна, написанный и подаренный вдовой императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились пред ним впервые в самую неустойчивую пору его юности, бросили ему вызов, спасли и обрекли на жизнь в этом мире. Совсем детские глаза — и уже таили в себе его судьбу… Тут вышла она.

— Ну, пойдемте, — сказала она.

Он сразу же на пороге отвесил глубокий поклон. «Ваша светлость!» Никакого ответа. Удивленный, он подошел ближе. Ах, вот в чем дело: князь спит.

— Зехтинг хотел его разбудить. Зачем? Ему предстоит трудный вечер. Кстати, не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе я бы вас не залучила. — И только после этого она протянула изумленному гостю руку для поцелуя. — Для меня вы бы не пришли, — заметила она, покачав головой. — Ваше расположение к моему отцу значительно серьезнее. Он очень меня тревожит. — И не дожидаясь ответа Терра: — Княжеский титул — это уж что-то чересчур, я бы его не желала. — Она топнула ногой, чтобы справиться с ложью.

Они сели у камина; тепло проникало сквозь кованую решетку. Алиса с беспокойством поглядывала на отца. Он полулежал, погрузившись в высокое кресло у заваленного бумагами стола под книжными полками. Терра сравнил его с бюстом молодого рыцаря, стоявшим на круглом столике среди роскошных альбомов. Душой системы был этот молодой рыцарь, но представлял ее усталый скептик в кресле.

— В конце концов, — взгляд дочери стал жестким, — он получил княжеский титул исключительно за неудачи. — Она отклонила возражения Терра. — Конечно, мы это не называем неудачами. Ни entente cordiale[38], ни испано-французское соглашение по поводу Марокко[39], ни африканское восстание, о котором нельзя говорить при императоре, и тем более не поражение России в войне с Японией. Но если бы это не были неудачи, почему у императора явилась такая непреодолимая потребность сгладить их, произведя своего канцлера в князья?

— Каприз императора, — сказал Терра, — императорский каприз…

— Император подписал назначение; для его обнародования недостает только официального повода. Такие поводы подвертываются почти каждодневно, и вот сейчас их почему-то нет! Император раздражен, и вполне справедливо; можно прямо усомниться в нашей изобретательности. Как? Нет повода, чтобы сделаться князем? — сказала Алиса Ланна, раздражаясь сама, после чего они оба стали прислушиваться к дыханию князя. Оно становилось слышнее.

— Графиня! Я верю в гений вашего светлейшего отца, — сказал Терра с ударением.

— Поддержите в нем только здравый смысл! От кого он зависит? — Она помолчала. Потом, внезапно насупив брови: — От слабого, трусливого монарха, жаждущего славы. Если он теперь и произведет своего канцлера в князья без всякого повода, то рано или поздно надо же, чтобы что-то произошло. Например, в Марокко. Мы должны заставить говорить о себе.

— Только бы разговоры не привели в конце концов к войне.

— Неужели вы это серьезно думаете? Игра ведется уже давно и будет продолжаться дальше в том же духе. Заметьте также, что этот рескрипт, о котором мы давно хлопочем, поможет и господину фон Толлебену сделаться статс-секретарем. Я говорю откровенно. Разве вы не должны отплатить мне тем же?

Кредитор изобразил на своем лице самую приветливую улыбку. «К чему мы придем?» — думал Терра. С мукой в сердце он сказал:

— Плачу вам тем же. Мой друг Мангольф лишен возможности когда-либо противодействовать интересам вашего супруга.

— Отлично! — сказал кредитор. — Значит, все мы можем прийти к соглашению. Ведь и вы в конце концов освободились от постоянного страха перед войной. Недаром же вы состоите при тяжелой промышленности! — добавила она совсем другим тоном. Это месть, открытая месть за измену. Она вызвала его сюда, чтобы сказать это. Удар был меткий; да, он состоит при тяжелой промышленности… Вскочив, он задел стулом железную решетку камина, она зазвенела. Ланна проснулся. Сначала блаженная улыбка. Он вспомнил, что стал князем. Потом озабоченно нахмуренный лоб при мысли о недостающем поводе. Дочь уже протягивала ему чашку кофе. Он еще сонным голосом приказал позвать к себе чиновника с бумагами для подписи.

— Ваша светлость, это моя скромная персона. — Терра подошел ближе и принес поздравленья.

— Вы давно уже здесь? — спросил князь. — Я был так занят. — С деланно-озабоченным видом: — И вы хотите, чтобы я радовался? Ах, если бы вы знали! Я могу сказать вместе с Бисмарком: никогда я не мог по-настоящему радоваться успеху. За ним немедленно следовала очередная забота. — Скорбно, но из ямочек неудержимо сияло счастье.

— Ваша светлость, вы будете со временем и герцогом, — сказал уверенно Терра.

— Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику[40], — пробормотал Ланна, бросив вопросительный взгляд в сторону камина. Там возвышался герб: в самом деле — герб Бисмарка! Рейхсканцлер поместил в своей личной комнате чужой, а не свой собственный герб; он жил под эгидой чужого.

— А мы говорили о твоих заботах, — сказала Алиса; она подала чашку кофе и Терра. И на вопрос отца: — Конечно, о Марокко. Твой испытанный друг, Терра, вполне со мной согласен. Папа, Марокко ты должен доверить одному из статс-секретарей, который лично докладывает императору. Твой не пользуется правом личного доклада императору, переведи его лучше куда-нибудь послом. Новый статс-секретарь за твоей спиной соответственно настроит императора. Ты воспротивишься. Если делу все-таки будет дан ход и оно не удастся, статс-секретарь получит отставку, только и всего.

— Статс-секретарь, то есть твой муж? — Ланна улыбнулся, но взгляд его был суров. — Ты, стало быть, вряд ли рассчитываешь на отставку, скорей на успех.

— Благодаря которому твой новый титул будет немедленно объявлен официально, — подхватила она.

Но Ланна невозмутимо:

— Мой долг предвидеть будущее. Император не филистер. Если вам посчастливится, он немедленно объявит войну… объявит всерьез… — Лицо приняло суровое выражение. — Вы могли бы добиться чрезмерного успеха… с точки зрения блага родины, — закончил он. Но это так ясно означало: «С точки зрения моего, моего блага», что дочь, словно пойманная с поличным, опустила голову. Лицо отца хранило суровость вплоть до морщинок у глаз; но из самих глаз, которые потускнели, проглядывало смущение, даже скорбь.

Впущенный Зехтингом чиновник прервал беседу. Маленький чиновник с пышным титулом надворного советника, в черном сюртуке, при белом галстуке, остановился на пороге; комната, хотя и тонувшая в золотисто-зеленом полумраке, как будто ослепила его. На оклик рейхсканцлера он подошел ближе, не отводя взгляда от бюста Данте над книжными полками.

— Милый Польцов, мою дочь вы ведь знаете. А это депутат Терра, — сказал рейхсканцлер. Лишь после этого чиновник осмелился взглянуть на присутствующих и тотчас превратился в олицетворенную учтивость, взял даже чашку кофе. Он не сразу освоился в этой новой для него обстановке. Он попал в блестящий семейный круг, но вместе с тем это и служба. Здесь нет строго разграниченных областей; здесь вершит дела важный вельможа, полный благожелательности к окружающему миру, который держится им.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Ланна.

Чиновник, только для того и улыбавшийся, чтобы ему задали такой вопрос, ответил:

— Как посмотрю на эту старую картину и на ту, что напротив, — мадоннами их называют, что ли? — так не могу не улыбнуться. Каждый раз вспоминаю, что мы между собой говорим про их младенцев.

Что же они говорят, спросил Ланна, подписывая бумаги.

— Один младенец в пеленках, а другой нет. Так вот тот, что в пеленках, у нас называется земное, а тот, что без — небесное дитя. — Под конец чиновник застеснялся, видимо испугавшись, что шутка не понравится. Но Ланна смехом поддержал незатейливого острослова.

Терра прошел за Алисой ко второму столу:

— Графиня, вы молодеете прямо на глазах; чем это кончится? В вашем чудном парижском туалете, который я как будто рисовал себе в мечтах, вы только дух женщины, страшно даже близко подойти. — Он сказал это, потому что подумал, что она, может быть, беременна, — так необычно медлительны были ее движенья, такое у нее было вытянутое лицо.

Но она ответила:

— Я неправильно повела разговор с отцом. Как все это неприятно! Точно мы здесь в наказание друг другу! — Она не села в кресло, которое он подвинул ей.

— Может быть, вам это лучше удастся. А я подожду вас в саду, у моей беседки.

Она ушла; отец с улыбкой глядел ей вслед, пока она не скрылась; потом с той же проницательной улыбкой взглянул на Терра. Неужели этот убогий чиновник действительно так развеселил Ланна? Да, глядя на него, Ланна улыбался своим скрытым мыслям, он думал о будущности своего зятя. Когда тот молодой бульдог состарится, он, наверное, станет похож на этого испитого чинушу, захиреет, сделается такой же бумажной душонкой. Тождественность типа очевидна; характер тоже сходный; только незаслуженная снисходительность судьбы поддерживала еще подобие Бисмарка там, где уже проглядывал Польцов. «У него тоже когда-нибудь наступят неудачи», — думал Ланна. Надворный советник Польцов был в фаворе у Ланна, потому что наталкивал его на приятные размышления.

— Ну-с, так что же говорят ваши сослуживцы обо мне и о Бисмарке? — спросил рейхсканцлер.

— Будто у вас, ваше сиятельство, более легкая походка. — Чиновник заколебался, но в ответ на настойчивый взгляд прибавил: — Те, что посмелее, говорят, будто вы умеете плясать на канате. Я, конечно, тут ни при чем.

— Почему вы хотите быть ни при чем? Бисмарка ведь называли жонглером. Рассказывайте об этом всем. До свидания, милейший Польцов, — что звучало уже как приказ. Чиновник вскочил и немедленно ретировался. Ланна поднялся; в этот момент у него был непритворно нахмуренный лоб, морщины резко обозначились. Заложив руки за спину, он подошел к Терра.

— Выскажите мне все, что думаете, — попросил он. — Где я, в моем положении, могу узнать правду о себе?

Терра, шагая рядом с ним по комнате:

— В тысяча девятьсот втором году вы, ваша светлость, заявили одному парижскому журналисту, что марокканский вопрос[41] мало интересует Германию и она радуется единодушию других стран. Другие не заставили себя долго уговаривать. Спустя два года после ваших слов Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко. Это было в апреле текущего года. После этого вы, ваша светлость, недолго думая, заявили в рейхстаге, что мы должны и будем охранять наши торговые интересы. Однако необходимо отметить, что у нас не было торговых интересов в Марокко. Они начали создаваться лишь с того момента — и притом промышленностью.

— Вполне в духе времени, что промышленность пытается руководить нами. — Государственный муж вздохнул. И в поисках облегчения: — Я высказал в рейхстаге весьма определенные мысли, о которых вы не упоминаете и которые могли быть восприняты как легкое предостережение государствам, заключающим договоры. Своими напоминаниями вы хотите дать мне понять, будто я сам не знаю, чего хочу, будто я шаток и нерешителен, — словом, канатный плясун, и к тому же плохой.

— Боже избави! — запротестовал Терра. — Я глубоко потрясен тем, что являюсь свидетелем сомнений, которые вы, ваша светлость, надо полагать, высказываете только с целью ввести меня в заблуждение. Я-то как раз считаю, что у вашей светлости исключительно крепкие нервы, — иначе как удалось бы вам остаться здравым и невредимым среди того безумия, которое напирает на вас со всех сторон!

Ланна остановился и кивнул.

— Германия жаждет успеха. Сейчас — это страна, для которой единственным критерием является успех. Если где-то обходятся без нашего участия, это значит, что мы терпим там неудачи. Что же мне — мириться с неудачами? Я должен угрожать, это тоже своего рода участие. Стучать кулаком по столу, с точки зрения нашей страны, — наименьшая опасность для мира. Не участвовать в чем-то — наибольшая. Никто не знает, что мне приходится предотвращать. Нам необходим мир.

Они взглянули друг на друга; мир, они оба в нем нуждались. Но кто еще нуждался в нем? Каждый из них подумал о своей сфере. Терра — о кнаковских филиалах в Марокко и их целях. Ланна — об оживленной перебранке через пролив между обер-адмиралом Фишером и его английским коллегой Пейцтером.

— Между тем ближайшие десять лет мы не можем еще воевать на море, — ответил он вслух на свои мысли.

— А ваша система, единственно возможная при существующих обстоятельствах, не выдержит войны даже и через десять лет. — Терра говорил убедительно, он был уверен, что выражает истинные мысли Ланна; но увидел, что Ланна изумлен.

— Моя система — золотая середина, — отпарировал он.

Чувствуя, что это недостаточно веский довод, он молча отошел к окну. Терра прислушивался к его бормотанью:

— Бессмысленная суета с половины восьмого утра до поздней ночи, перерыв только от двух до трех. Как это Бисмарк умудрялся рождать большие идеи, будучи вынужден заниматься мелочами? Творить мировую историю — и жить среди полицейских протоколов! — Еще тише: — Я искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности, — ведь в случае войны промышленность нас не накормит. Я не надеюсь, подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю ли серьезно о войне? — Пауза, строгий самоанализ. — Она может разразиться вопреки всем моим предположениям. Если бы я, в угоду старой Пруссии, стоял только за сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы я, в угоду новой Германии, шел в ногу с промышленностью, я непременно бы ее вызвал. Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что постоянно вооружаются, но не воюют никогда. Моя система не дает видимых результатов.

При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему.

— Ваша система говорит сама за себя, ваша светлость. Потомство будет ее чтить. — При этом он два раза обмолвился.

Но тут Ланна вдруг увидел дочь; она вышла из своей новой беседки и выжидающе посматривала вверх. Он тотчас же оживился.

— Вас ждут, милый друг. — Косой взгляд, под которым Терра затрепетал, и Ланна произнес буквально следующее: — А в самом деле, к чему видимые результаты?

Этим он, казалось, был вполне вознагражден за навязанные ему минуты самоанализа и отошел. Терра все еще дрожал, вспоминая его косой взгляд. Этот взгляд сообщника, должно быть, с давних пор сопутствовал ему. Ведь Ланна же требовал когда-то, чтобы Терра избавил его от такого зятя, как Толлебен! Избавил каким образом? Ланна и теперь не возражает против вмешательства любовника в его отношения с опасной дочерью. Какое коварство, какой отец! Министры шестнадцатого века не могли бы действовать коварнее, а этого считают простоватым.

Ланна опустился в кресло у камина. Жест, приглашающий сесть; и когда Терра, опершись кулаком о спинку кресла, остановился перед ним, Ланна сказал:

— Конечно, мы не отданы a la merci d'une defaite[42], как Наполеон Третий[43]. Мы пустили корни глубже. Желать или не желать войны зависит от нашего понимания государственной мощи. Но мы-то знаем, что завоевания ничего не прибавят в этой мощи. Только промышленность держится иного взгляда.

— Совершенно правильно, — сказал Терра; сам он думал об одном: не потому ли этот цинически благожелательный человек его не отпускает, что его ждет дочь.

— Это совсем новые слои. У них еще нет нашего скептицизма. — Князь поморщился. — Они непреложно верят в свои деньги, меж тем как мы уже не абсолютно верим в свою власть. «Боже мой!» — мысленно стонал Терра, переминаясь с ноги на ногу.

— Для соревнования всех народов мира, — поучал государственный муж, — хозяйственная мощь имеет огромное значение, но в конечном итоге она вопроса не решает. Какие идеи проповедует промышленность? — спросил он. — Те, что исходят из пангерманского союза? — Углы рта опустились еще ниже.

— Разрешите напомнить вам, ваша светлость, что время вашей светлости… — не выдержал Терра.

Снова жест, и Ланна продолжал:

— Я осуждаю этих людей за то, что они тратят столько денег, добиваясь большинства голосов в пользу флота. Я не люблю оплаченного национального чувства. Что же получается? Мы хлопочем о флоте для своего престижа, а они строят его в своих интересах.

— Хорошо сформулировано. — Тут Терра прислушался.

— Они раздражают Англию не только открытой агитацией, они вооружают против нас английскую промышленность, сбивая цены у нее на родине, — продолжал Ланна, подогретый поощрением. — Здесь же, для немецких сограждан, их продукция дороже английской. Хороша мораль! Допустите этих людей к власти, и мир прямо содрогнется. Ненасытное чрево! О нас еще вспомнят и пожалеют. Промышленный абсолютизм, именуемый демократией, — это непрерывная война. — Он видел, что нетерпение его слушателя почти сломлено, и улыбался всеми своими ямочками. — Но я совсем забыл, с кем говорю. Вы представитель господина Кнака. Вы, несомненно, желаете вынудить меня, чтобы я разорвался в Марокко шрапнелью.

— Совершенно верно, — сказал Терра, — поскольку я представитель Кнака. — На мгновенье он заколебался: договаривать ли все до конца? Ланна мог завтра же заключить союз с Кнаком, зная его, он считал это возможным. Опасно хорошо ознакомить двух противников друг с другом. «Мне открыться этому коварному отцу, — а Алиса ждет?» Но он заговорил: — И должен сознаться, представительствую не без усердия. — Громко и отчетливо: — Я заведую у него отделом шпионажа и подкупа. — Он не заметил, как Ланна передернуло. — На редкость увлекательная деятельность. Заглядываешь, можно сказать, в самое нутро мира. Я распределяю взятки между членами военных приемочных комиссий.

— Иностранных, — строго добавил Ланна.

Терра подхватил:

— Иностранных. Конечно, иностранных. Само собой разумеется, что иностранных. Разве я не сказал? В самой Германии подкуп обходится пока что так дешево, что я им не ведаю. Впрочем, вашей светлости небезызвестно обычно практикуемое вовлечение государственных чиновников в частную промышленность. Я полагаю, вы, ваша светлость, достаточно проницательны, чтобы считать это не чем иным, как благодарностью за оказанные услуги.

Взгляд рейхсканцлера затуманился.

Ведь это же неизбежные уступки постепенно меняющемуся порядку вещей! Но и рабочие приобретают реальное влияние, — сказал он, пожимая плечами.

— И даже в международном масштабе, прекрасными речами на конгрессах, — подхватил Терра. — Что можно возразить, если и тяжелая индустрия по-своему стремится к международной солидарности? Через посредство военной промышленности наших союзников фирма Кнак косвенным путем заинтересована и в неприятельской военной промышленности, — произнес он громко и отчетливо.

Наступила пауза. У рейхсканцлера руки свесились с поручней кресла. Один глаз стал меньше другого, как от внезапной невралгической боли; в остальном выражение лица не изменилось. Терра повторил отчетливо:

— Мы заинтересованы в фирме Пютуа-Лалуш. А в наших заграничных предприятиях опять-таки заинтересована фирма Пютуа-Лалуш.

— Это невозможно, — сказал рейхсканцлер и встал с места. — Что же тогда называется войной? — Шагая по комнате, он делал открытия. — Значит, война заключается в том, что эта шайка сообща загребает барыши при любом исходе. У них взаимная перестраховка. Оба народа могут погибнуть, но обе фирмы будут процветать. — Он повернул к Терра покрытое потом лицо. — Как вы это обнаружили?

— Я обнаружил еще кое-что другое, о чем пока умалчиваю даже и перед вашей светлостью. Но как молчать о фактах, которые известны всей бирже и неизвестны только правительству!

Ланна скорбно, а потому неприятным голосом:

— Что можно предпринять против этого?

Терра сел, в то время как рейхсканцлер стоял. Он сел, потому что настал великий миг: сейчас обсуждался вопрос огромной важности. Обсуждения же обычно происходят в креслах. Ланна в своей тяжкой скорби даже не удивился.

— Введите угольную монополию! — потребовал Терра спокойно и невозмутимо. — Государственную монополию на добычу руды и угля. Вот вам и контроль над промышленностью! — Он казался теперь внушительнее испуганного Ланна, преимущество было на его стороне. — Вы должны либо отнять у промышленности ее силу, а сила ее — это уголь и руда, либо сложить оружие. Государство, не имеющее сегодня в своих руках угля, не имеет и власти. Хозяйственной мощью обладает тот, в чьих руках уголь. Войну решает тот, в чьих руках уголь. Ваше государство, князь Ланна, существует милостями угольных магнатов — и даже, пожалуй, весь ваш класс. — Он проницательно взглянул на Ланна, но тот, казалось, не был тронут перспективой падения своего класса. — Вы государственный деятель, — продолжал Терра уже с горячностью, — вы печетесь о благе своего народа. Так уберите тех, кто печется только о собственном благе. Сделайте это, пока еще есть время, — у вас его осталось немного. Объявите угольную монополию!

Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания.

— Теперь я снова узнаю ваш прежний голос, — произнес он. — Голос тех времен, когда вы, милый друг, впервые потребовали от меня отмены смертной казни. — С этими словами он опустился в кресло. — У вас много идей, — пробормотал он и сделал попытку взять перевес: — Это уже ваша вторая идея. И ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие?

— Такого срока у нас нет, — сказал Терра.

В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза.

— На сей раз это Колумбово яйцо, — начал он, овладев собой. — Угольная монополия! Само собой разумеется, ее надо осуществить со временем.

— Ее надо осуществить немедленно, иначе это отодвинется на целую вечность.

— Конечно, милый друг, — примирительно поддакнул Ланна. — Наш разговор зашел дальше, чем можно было предвидеть. Но, принимая во внимание нашу долголетнюю дружбу, меня вы могли без всякой боязни посвятить в свои идеи, — с дружелюбной насмешкой над тем, кто себя выдал ему. — Ну, рассудим здраво! — заговорил он серьезно и вдумчиво. — Недра, богатства недр. По глубоко укоренившемуся в народе взгляду, они испокон века считаются всеобщим достоянием… Правда, это должно было бы относиться не только к недрам, но и к самой земле, к лугам и пашням, — сказал он, нахмурив брови. — Но тогда землевладельцы упрекнули бы нас в социализме.

— Вспомните, ваша светлость, о государственной железнодорожной монополии! Теперь очередь за рудниками, но еще не за землевладением. Мы не выходим за пределы актуальных государственных нужд.

— С каких пор вы занимаетесь экономикой? — спросил Ланна. — Не забудьте, что руководство железнодорожным хозяйством считается более простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания.

— Ваша светлость, вы приводите возражения противника. Если бы я так поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск.

Ланна опешил: не слишком ли это? Но он только сказал с многозначительным взглядом:

— Вы самый редкостный представитель угольного магната, какого мне когда-либо приходилось встречать.

— Я хочу отнять у этих господ то, что выходит за пределы их компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто не проявляют своей власти, с ними можно сладить. Пусть остаются руководителями предприятий, монополизированных государством. О! Они не откажутся, эти пройдохи. Головокружительные оклады и участие в прибылях пусть идет им. Но собственником пусть будет государство. Пусть их личное благополучие зиждется на мощи страны. Сейчас оно зиждется только на ее покорности. Сейчас они накликают на нас катастрофы, в которых погибнут не они, а в крайнем случае лишь страна.

Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это было уж слишком, потому что было убедительно. С грубостями можно мириться, но со справедливыми нареканиями на испытанную систему, на искусство, доходящее до предела возможного, — мириться нельзя. «Идеалист остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, — подумал Ланна. — Он подкапывается не только под угольных магнатов. Он по своей природе подкапывается подо все существующее. Даже под меня!»

— Мы друг друга понимаем, — произнес он вслух. Эта мысль снова настроила его благодушно. — Во всяком случае, наш обмен мнений никогда не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы не можете себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу — больше теперь.

Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров.

— Я стал деловым человеком, — ответил он. И с ударением: — Отойдя от идеализма, я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом. Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом с вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот, виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли вам вмешаться в дела Марокко, если этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность.

Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:

— Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового человека. Боже мой, таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам объяснял связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того и другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал.

Появился Зехтинг:

— Господа ждут уже давно, — сказал он и исчез.

Рейхсканцлер со вздохом поднялся.

— Вот видите: только от двух до трех была передышка, и снова изволь бросаться в водоворот. До свидания, милый друг! — Но он не отпустил гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. — Неужели вы намерены склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным и желательным только оттого, что этого желает и мой враг? — Он повторил «мой враг» и подумал: кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: — Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору нужно дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее, чем способны сделать другие. Сильный эффект, откуда его взять? — На лбу обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки и он беспечно махнул рукой: — Найдется. Только бы повлиять на императора, пока его не окрутили всякие проходимцы. У него у самого нет мужества настоять на своем. — Он несколько раз повторил эту мысль; другая, невысказанная, мелькала среди повторений: «Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!»

— Создать международную опасность — наперекор разуму? — резюмировал Терра.

После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово:

— Пускай опасность — все равно, лишь бы я уцелел.

Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: «Видите?» Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.

Зехтинг тоже шепотом:

— В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их впускать.

— Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, — сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной улыбкой: — Теперь я могу их этим припугнуть.

Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.

Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, «которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом», — подумал Терра, проходя по саду.

Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы.

И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь — мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. «Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна — меня, а до этого я — Кнака. Я же — Алису, она — опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя».