Задача данной книги показать, как люди действительно мыслят. Автор стремится исследовать мышление не в том виде, как оно представлено в учебниках логики, а как оно действительно функционирует в качестве орудия коллективного действия в общественной жизни и в политике.
      Философы слишком долго занимались своим собственным мышлением. Когда они писали о мышлении, они исходили прежде всего из истории своего предмета, из истории философии или из определенных сфер знания, например математики или физики. Однако этот тип мышления может быть применен лишь в определенных условиях, и те данные, которые получены в результате изучения названного мышления, не могут быть просто перенесены на другие сферы жизни. Даже в тех случаях, когда этот тип мышления может быть применен, он относится только к специфическому измерению существования и не удовлетворяет людей, стремящихся понять и преобразовать мир, в котором они живут.
      Между тем в процессе своей деятельности люди сумели – на горе или на радость – разработать разнообразные методы экспериментального и духовного проникновения в окружающий их мир, методы, которые до сих пор еще никогда не подвергались такому тонкому анализу, как формы так называемого точного знания. Однако человеческая деятельность, которая в течение долгого времени не подвергается рациональному контролю и критике, легко может выйти из повиновения.
      Поэтому нельзя не считать аномалией нашей эпохи то обстоятельство, что именно те методы мышления, с помощью которых мы принимаем самые важные для нас решения, пытаемся понимать и направлять нашу социальную и политическую судьбу, остались непознанными и недоступными рациональному контролю и критике. Упомянутая аномалия станет еще более чудовищной, если мы напомним, что в наши дни от правильной оценки и осмысления ситуации зависит значительно больше, чем в прошлые времена. Значение социального знания увеличивается пропорционально необходимости вмешательства в социальный процесс и его регулирования. Однако так называемый донаучный, неточный тип мышления, к которому странным образом прибегают также логики и философы, когда им необходимо принять практическое решение, нельзя постигнуть посредством только логического анализа. Этот тип мышления образует некий комплекс, который не может быть легко отделен ни от психологических корней эмоциональных и жизненных импульсов, составляющих его основу, ни от ситуации, в которой он складывается и решение которой он пытается найти.
      Важнейшая задача этой книги – разработка адекватный метод описания и анализа упомянутого типа мышления и его модификаций и сформулировать связанные с ним проблемы, соответствующие его специфическому характеру и создающие предпосылки для его критического понимания. Метод, который мы пытаемся предложить, есть метод социологии знания.
      Основной тезис социологии знания заключается в том, что существуют типы мышления, которые не могут быть адекватно поняты без выявления их социальных корней. Верно, что мыслить способен только индивид. Нет такой метафизической сущности, которая, подобно некоему групповому духу, мыслит, возвышаясь над отдельными индивидами, и чьи идеи индивид просто воспроизводит. Однако неверно было бы вывести из этого умозаключение, что все идеи и чувства, движущие индивидом, коренятся только в нем самом и могут быть адекватно объяснены только на основе его жизненного опыта.
      Подобно тому как нельзя понять природу языка, выводя ее из наблюдения над отдельным индивидом, который ведь говорит не на своем собственном языке, а на языке своих современников и предков, проложивших для него путь, так нельзя правильно определить во всей ее полноте и какую-либо точку зрения, основываясь только на том, как она сформировалась в интеллекте отдельного человека. Лишь в весьма ограниченном смысле индивид сам создает тип языка и мышления, который мы связываем с ним. Он говорит языком своей группы, мыслит в формах мышления своей группы. В его распоряжении оказываются лишь определенные слова и их значения. Они не только в большой степени определяют его подход к окружающему миру, но одновременно показывают, под каким углом зрения и в какой сфере деятельности предметы до сих пор были доступны восприятию и использованию их группой или индивидом.
      Поэтому в качестве первого пункта мы подчеркиваем, что социология знания намеренно не отправляется от индивида и его мышления, чтобы затем, как это делают философы, непосредственно перейти к абстрактным высотам «мышления как такового». Напротив, социология знания стремится понять мышление в его конкретной связи с исторической и социальной ситуацией, в рамках которой лишь постепенно возникает индивидуально-дифференцированное мышление. Таким образом, мыслят не люди как таковые и не изолированные индивиды осуществляют процесс мышления, мыслят люди в определенных группах, которые разработали специфический стиль мышления в ходе бесконечного ряда реакций на типичные ситуации, характеризующие общую для них позицию.
      Строго говоря, утверждать, что индивид мыслит, вообще неверно. Значительно вернее было бы считать, что он лишь участвует в некоем процессе мышления, возникшем задолго до него. Он обнаруживает себя в унаследованной ситуации, в обладании соответствующими данной ситуации моделями мышления и пытается разработать унаследованные типы ответа или заменить их другими для того, чтобы более адекватно реагировать на новые вызовы, явившиеся следствием преобразований данной ситуации. Таким образом, тот факт, что каждый индивид живет в обществе, создает для него двойное предопределение: во-первых, он находит сложившуюся ситуацию, во- вторых, обнаруживает в ней уже сформированные модели мышления и поведения.
      Второй характерной для метода социологии знания чертой является то, что конкретно существующие формы мышления не вырываются из контекста того коллективного действия, посредством которого мы в духовном смысле открываем мир. Люди, живущие в группах, сосуществуют не просто физически, в качестве дискретных индивидов. Они воспринимают предметы окружающего мира не на абстрактном уровне созерцательного разума и не только в качестве отдельных индивидов. Напротив, они действуют совместно – друг с другом и друг против друга – в различных по своей организации группах и, совершая эти действия, мыслят друг с другом и друг против друга. Эти связанные в группы индивиды стремятся в соответствии с характером и положением группы, к которой они принадлежат, либо изменить окружающий их мир природы и общества, либо сохранить его в существующем виде. Направленность этой воли в сторону изменения природы и общества или сохранения их неизменными, эта коллективная деятельность и способствует возникновению проблем, понятий и форм мышления людей определенной группы. В соответствии со специфической коллективной деятельностью, в которой участвуют люди, они склонны различным образом видеть окружающий их мир. Подобно тому как чисто логический анализ отделил индивидуальное мышление от групповой ситуации, он отделил и мышление от действия вообще. Это было сделано на основании молчаливо принятой предпосылки, согласно которой существующие в реальности связи между мышлением, с одной стороны, группой и деятельностью - с другой, либо несущественны для «правильного» мышления, либо могут игнорироваться без каких-либо серьезных затруднений. Однако игнорирование чего – либо ни в коей степени не устраняет его существования. И тот, кто серьезно и внимательно не изучил всего богатства форм, действительно присущих человеческому мышлению, не способен априорно решить, можно ли осуществить отрыв от социальной ситуации и всего контекста деятельности. Нельзя также сразу решить, соответствует ли подобная дихотомия интересам' объективного фактического знания.
      Ведь вполне возможно, что в определенных сферах знания именно импульс к действию открывает объекты мира действующему субъекту; возможно также, что именно этот фактор определяет отбор тех элементов действительности, которые становятся предметом мышления. И можно также допустить, что исключение этого фактора (если оно вообще осуществило) привело бы к полному исчезновению конкретного содержания понятий и к утрате того организующего принципа, который только и делает возможным рациональную постановку проблемы.
      Однако это не означает, что там, где принадлежность к группе и ориентация на действие составляют как будто существенный элемент ситуации, исключена возможность рационального критического самоконтроля. Быть может, именно тогда, когда становятся очевидными как скрытая зависимость мышления от жизни группы, так и то обстоятельство, что корни его следует искать в деятельности, впервые вследствие осознания этого возникает возможность осуществлять контроль нового типа над недоступными ранее контролю факторами мышления.
      Тем самым мы подошли к центральной проблеме книги. Из предшествующих замечаний должно быть ясно, что исследование названных проблем и их решение способны дать социальным наукам должную основу, а также содействовать ответу на вопрос, допустимо ли применение научных методов в политике. Не вызывает никакого сомнения, что в социальных науках, так же, как в любых других, должен быть найден в процессе исследования собственного объекта последний критерий истинного и ложного, и социология знания не может служить заменой этому. Однако исследование объекта не есть изолированный акт; оно происходит в определенном контексте, на характер которого влияют ценности и коллективно-бессознательные волевые импульсы. В социальных науках именно этот интеллектуальный интерес, ориентированный на сложное переплетение коллективной деятельном, формирует не только общие вопросы, но и конкретные гипотезы исследования, а также упорядочивающие опыт модели мышления. Только в том случае, если нам удастся ввести в сферу сознательного и точного наблюдения различные исходные моменты и методы, обнаруживаемые в научной и популярной дискуссии, мы можем надеяться на то, что с течением времени научимся контролировать бессознательные мотивы и предпосылки, послужившие в конечном счете причиной возникновения различных форм мышления. В социальных науках объективность нового типа может быть достигнута не исключением оценок, а критическим их восприятием и контролированием.

      Не случайно проблема социальных корней мышления и его связи с деятельностью возникла в нашем поколении. Столь же не случайно бессознательное, служившее основой нашего мышления и нашей деятельности, постепенно было доведено до уровня сознания и тем самым стало доступно контролю. Мы не сможем правильно оценить значение для нас этого факта, если не примем во внимание то обстоятельство, что размышлять о социальных корнях нашего знания заставила нас специфическая социальная ситуация. Одно из фундаментальных положений социологии знания гласит, что процесс, в ходе которого коллективно-бессознательные мотивы становятся осознанными, может происходить не в любую эпоху, а лишь в определенной специфической ситуации. Такая ситуация может быть социологически детерминирована. Можно с относительной точностью перечислить факторы, неизбежно заставляющие все большее число людей размышлять не только о мире вещей, но и о самом мышлении, причем не столько об истинности мышления как такового, а о том поразительном факте, что один и тот же мир может представляться различным разным наблюдателям.
      Совершенно очевидно, что подобные проблемы могут стать общезначимыми лишь в эпоху, когда несогласие в большей степени бросается в глаза, чем согласие. Люди обращаются от непосредственного изучения вещей к рассмотрению способов мышления только тогда, когда перед лицом множества противоположных определений исчезает возможность прямой и длительной разработки понятий о вещах и ситуациях. В настоящее время мы можем более точно, чем позволяет сделать общий и формальный анализ, определить, в какой социальной и духовной ситуации внимание неизбежно должно переместиться от вещей к взаимоотклоняющимся мнениям, а от них – к бессознательным мотивам мышления. Здесь мы остановимся лишь на нескольких важнейших социальных факторах, действующих в этом направлении.
      Прежде всего, многообразие форм мышления не может стать проблемой в периоды, когда социальная стабильность служит основой и гарантией внутреннего единства мировоззрения. В обществе, где каждый член группы с детских лет привыкает к одинаковому смыслу слов, одинаковому методу логического построения, отклоняющиеся процессы мышления не возникают. Даже постепенное изменение в способе мышления (если оно все-таки возникает) не осознается членами группы, пребывающими в стабильной ситуации, пока процесс адаптации мышления идет настолько медленно, что растягивается на несколько поколений, В подобном случае одно поколение на протяжении своей жизни едва замечает, что происходит изменение.
      Для того чтобы многообразие форм мышления было замечено и превратилось в тему для размышлений, к общей динамике исторического процесса должны присоединиться факторы совсем иного рода. Прежде всего господствующую в статичном обществе иллюзию, согласно которой все может измениться, но мышление остается вечно неизменным, разрушает ускорение социальной мобильности. Более того, два вида социальной мобильности, горизонтальная и вертикальная, действуют различным образом, способствуя обнаружению многообразия стилей мышления, Горизонтальная мобильность {движение из одного положения в другое или из одной стороны в другую без изменения социального статуса) показывает, что различные народы мыслят по-разному. Однако до той поры, пока традиции национальных и локальных групп остаются нерушимыми, связь с привычным типом мышления остается настолько прочной, что типы мышления, обнаруживаемые в других группах, рассматриваются как странность, заблуждение, двусмысленность или ересь. На этой стадии еще не возникает сомнения ни в верности собственных традиций мышления, ни в единстве и единообразии мышления вообще.
      Только тогда, когда к горизонтальной мобильности присоединяется интенсивная вертикальная мобильность, т.е. быстрое движение между социальными слоями, социальное восхождение и нисхождение, вера в общую и вечную значимость собственных форм мышления начинает колебаться. Вертикальная мобильность является тем решающим фактором, который порождает в людях неуверенность и скепсис по отношению к традиционному представлению о мире. Конечно, и внутри статичного общества с очень незначительной вертикальной мобильностью различные слои различным образом воспринимают мир. Заслуга Макса Вебера состоит в том, что в своей социологии религии он отчетливо показал, как одна и та же религия зачастую различно воспринимается крестьянами, ремесленниками, торговцами, знатью и интеллигенцией. В обществе, разделенном на замкнутые касты или сословия, где вертикальная мобильность очень незначительна, либо создаются замкнутые, изолированные друг от друга представления о мире, либо, если, например, эти касты исповедуют одну веру, эта вера интерпретируется различно, в соответствии с жизненным укладом касты или сословия. Последнее обстоятельство служит объяснением тому факту, что различные типы мышления отдельных каст не объединятся в одном сознании, в одном интеллекте и поэтому не становятся проблемой. С социологической точки зрения решительное изменение происходит тогда, когда достигается та стадия исторического развития, на которой возникает коммуникация между изолированными ранее слоями общества и начинает действовать социальная циркуляция. Главная стадия этой коммуникации характеризуется тем, что развивавшиеся до сих пор независимо друг от друга формы мышления и опыта проникают в одно и то же сознание и заставляют интеллект обнаруживать непримиримость противоречивых концепций мира.
      В обществе, обладающем достаточно прочной стабильностью, самый факт проникновения форм мышления низших слоев в высшие не имеет большого значения, поскольку возможность различий в мышлении сама по себе не заставляет господствующую группу испытывать интеллектуальное потрясение. До тех пор пока основой стабилизации общества является авторитет и социальным престижем обладают лишь действия высшего слоя, у этого класса нет особых оснований ставить под вопрос свое социальное существование и значимость своих действий. Только общая демократизация, а не просто социальное продвижение, пусть даже значительное, отдельных лиц может привести к тому, что возвышение низших слоев повлечет за собой общественное признание их мышления . Лишь процесс демократизации создает возможность того, что образ мышления низших слоев, не имевший ранее общественной значимости, теперь впервые обретает значимости престиж. С того момента, когда эта стадия демократизации достигнута, методы мышления и идеи низших слоев впервые могут быть противопоставлены идеям господствующего слоя на равном уровне значимости, и только теперь эти идеи и формы мышления могут заставить человека, мыслящего в их рамках, подвергнуть фундаментальному переосмыслению объекты своего мира. Столкновение различных типов мышления, каждый из которых в равной степени претендует на репрезентативность, впервые делает возможной постановку столь рокового и столь фундаментального Для истории мышления вопроса, а именно: как могут идентичные процессы мышления людей, объектом которых является один и тот же мир, создавать различные концепции этого мира. А отсюда лишь шаг к дальнейшему вопросу: не может ли быть, что эти процессы мышления совсем не идентичны? Не придем ли мы, исследовав все возможности человеческого мышления, к выводу, что существует множество различных путей, по которым можно следовать?
      И разве не процесс социального возвышения вызвал в Афинах первую в истории европейского мышления волну скептицизма? Разве учение софистов греческого просвещения не было выражением сомнения, возникшего вследствие того, что при рассмотрении любого объекта в их мышлении сталкивались объяснения двух типов? С одной стороны, существовала мифология, стиль мышления господствующей, но уже обреченной аристократии; с другой – более аналитический по своему характеру метод мышления низшего слоя – поднимавшегося городского ремесленничества. Поскольку обе эти формы объяснения мира вошли в мышление софистов и в их распоряжении для каждого морального решения было по крайней мере два нормативных стандарта, для каждого космического или социального явления – по крайней мере два объяснения, не следует удивляться тому, что они скептически относились к ценности человеческого мышления. Поэтому нелепо порицать их с высот школьной премудрости за то, что они были скептиками по своим гносеологическим воззрениям. У них просто было достаточно мужества выразить то, что чувствовал каждый человек, обладавший характерными свойствами своей эпохи, а именно, что прежняя недвусмысленность норм и толкований поколеблена и удовлетворительное решение может быть найдено лишь посредством радикального сомнения и глубокого осмысления противоречий. Таким образом, общая неуверенность ни в коей мере не свидетельствовала об общем упадке этого мира, но скорее являла собой кризис, который был этапом на пути к оздоровлению.
      Не в том ли состоит величие Сократа, что он мужественно решился погрузиться в глубины скептицизма? Разве он не был первоначально тоже софистом, не воспринял методы софистов, не ставил вопросы для того, чтобы задавать все более глубокие вопросы и не сделал эти методы своими собственными? И разве он не преодолел кризис, ставя вопросы еще более радикально, чем это делали софисты, и не достиг тем самым духовного равновесия, которое по крайней мере для мышления той эпохи оказалось достаточно прочной основой? Интересно проследить, как мир норм и мир бытия стал постепенно занимать центральное место в его вопросах. И далее: не менее интенсивно, чем самими фактами, он занимался вопросом, каким образом люди мыслят и судят об одних и тех же фактах различным образом. Даже на этой стадии истории мышления становится очевидным, что в различные периоды проблемы мышления могут быть решены не столько в результате углубленного исследования объекта, сколько посредством выяснения того, почему мнения об этих проблемах действительно расходятся.
      Помимо этих социальных факторов, на которых основано первоначальное единство и последующее многообразие господствующих форм мышления, следует упомянуть еще об одном важном моменте. В каждом обществе есть социальные группы, главная задача которых заключается в том, чтобы создавать для данного общества интерпретацию мира. Мы называем эти группы «интеллигенцией». Чем статичнее общество, тем более вероятно, что этот слой обретет в нем определенный статус, превратится в касту. Так, шаманов, брахманов, средневековое духовенство можно рассматривать как интеллектуальные слои, каждый из которых обладал в данном обществе монополией контроля над формированием картины мира и над преобразованием и сглаживанием противоречий в наивных представлениях, созданных в других слоях. Проповедь, исповедь, вероучение составляют те средства, с помощью которых происходит сближение различных концепций на том уровне социального развития, когда мышление еще не достигло своей последующей изощренности.
      Этот слой интеллектуалов, организованный в виде касты и монополизирующий право проповедовать, учить и создавать свою интерпретацию мира, обусловлен двумя социальными факторами. Чем в большей степени он становится выразителем некоего строго организованного коллектива (например, церкви), тем сильнее он склоняется в своем мышлении к «схоластике». Задача этого слоя – придать догматически связывающую силу тем способам мышления, которые прежде были значимы только для определенной секты, и тем самым санкционировать онтологию и гносеологию, имплицитно содержащиеся в этих формах мышления. Это преобразование вызвано необходимостью являть собой единый фронт в глазах посторонних. Аналогичный результат может быть достигнут и в том случае, если концентрация власти внутри социальной структуры выражена столь явно, что единообразие мышления и опыта может быть с большим успехом, чем до сих пор, предписано хотя бы членам своей касты.
      Второй характерной чертой этого монополистического типа мышления является его относительная отдаленность от открытых конфликтов повседневной жизни; следовательно, оно и в этом смысле «схоластично», т.е. академично и безжизненно. Этот тип мышления складывается не в непосредственной борьбе за решение жизненных проблем, не как результат испытаний и заблуждений или попыток господствовать над природой или обществом – он прежде всего удовлетворяет собственной потребности в систематизации, в силу которой все факты религиозной сферы и других сфер жизни соотносятся с традиционными данными и неконтролируемыми предпосылками. Противоречия, возникающие в ходе дискуссий, олицетворяют собой не столько конфликт различных видов опыта, сколько позиции власти внутри одной социальной структуры, отождествившей себя с теми или иными возможными интерпретациями догматизированной традиционной «истины». Догматическое содержание посылок, от которых отправляются различающиеся по своим точкам зрения группы и которые это мышление пытаются различными способами оправдать, в большинстве случаев совершенно случайно, если судить о нем на основании фактических данных. Это содержание совершенно произвольно, поскольку оно зависит от того, какой секте случайно удалось в ходе историко–политического развития сделать свои духовные и жизненные традиции традициями всей клерикальной касты церкви.
      Решающим фактором современности, отличающим ее от ситуации, сложившейся в рамках средневековой жизни, является, с социологической точки зрения, то, что монополия церковной интерпретации мира, принадлежащая касте священнослужителей, сломлена и место замкнутого, строго организованного слоя интеллектуалов заняла свободная интеллигенция, для которой характерно то, что она все больше рекрутируется из постоянно меняющихся социальных слоев и жизненных ситуаций и способ ее мышления не подвергается более регулированию со стороны какой – либо организации типа касты. Ввиду отсутствия у интеллигенции собственной социальной организации она могла стать рупором тех типов мышления и опыта, которые открыто соперничали друг с другом в обширной сфере действия других слоев. Если, далее, принять во внимание, что в результате устранения монополистических привилегий, характерных для общества, разделенного на своего рода касты, различные формы интеллектуальной продукции подчинялись законам свободной конкуренции, то становится понятным, почему в ходе этого соперничества интеллектуалы все более открыто принимали самые различные имеющиеся в обществе типы мышления и опыта и использовали их в борьбе друг против друга. Они были вынуждены поступать таким образом потому, что им приходилось бороться за благосклонность общества, которое, в отличие от клерикального, уже не принимало покорно, без определенных усилий, предлагаемую ему концепцию. Соперничество в борьбе за благосклонность различных общественных групп усугублялось еще и тем, что различные способы восприятия и мышления достигали все более отчетливого выражения и все большей общественной значимости.
      В ходе этого процесса исчезает иллюзия, будто существует только один тип мышления. Интеллектуал уже не является, как прежде, членом касты или класса, чей схоластический образ мышления представляет для него мышление как таковое. В этом сравнительно простом процессе следует искать объяснение того факта, что фундаментальная переоценка мышления в новое время стала возможной только после устранения интеллектуальной монополии духовенства. Почти единодушно принятое, искусственно сохраняемое представление о мире рухнуло в тот самый момент, когда была уничтожена социальная монополия его создателей. Вместе с освобождением интеллектуалов от строгой церковной организации все в большей степени получали признание иные способы интерпретации мира.
      Уничтожение духовной монополии церкви вызвало внезапный, дотоле неведомый духовный расцвет. Однако вместе с тем распад организационного единства церкви, безусловно, привел к тому, что существовавшая с классической древности вера в единство и вечную природу мышления вновь испытала потрясение. Глубокое беспокойство наших дней уходит своими корнями в этот период, хотя в последнее время определенную роль в этом процессе стали играть и совсем иные по своей природе факторы. На этой первой стадии глубокого беспокойства современного человека сложились те совершенно новые типы мышления и исследования в области гносеологии, психологии и социологии, без которых мы теперь не могли бы даже сформулировать интересующие нас проблемы. Поэтому в следующем разделе мы попытаемся хотя бы в общих чертах показать, как важные для нас формы переосмысления и исследования вышли из этой единственной в своем роде социальной ситуации .

      Первым значительным следствием исчезновения единого представления о мире, знаменовавшего собой начало новой эры, было возникновение гносеологии. Так же, как и в древности, это были первым осмыслением беспокойства, которое возникло из осознания того факта, что мыслители, проникшие к самым основам мышления, открыли не только многочисленные образы мира, но и многочисленные онтологические структуры. Гносеология пыталась устранить эту неопределенность, отправляясь не от догматического учения о бытии, не от миропорядка, санкционированного высшим типом знания, а от анализа познающего субъекта.
      Гносеологическая спекуляция всегда ориентирована на полярность объекта и субъекта . Она отправляется либо от объективного мира, который, как предполагается догматически, так или иначе всем известен, и, на этой основе поясняет положение субъекта внутри данного мирового устройства, выводя из этого положения субъекта его познавательные способности, либо от субъекта, рассматривая его как непосредственную и непреложную данность и пытаясь вывести из него возможность значимого знания. В периоды, когда объективный образ мира более или менее непоколебим, в эпохи, когда удается создать единообразное представление об устройстве мира, господствует тенденция, согласно которой существование познающего субъекта и его интеллектуальных возможностей основывается на объективных факторах. Так, в средние века, когда люди не только верили в однозначность мира, но и полагали, что им ведома «экзистенциальная ценность» каждого объекта внутри иерархии вещей, господствовало то учение о ценности человеческих способностей и человеческого мышления, которое отправлялось от объективного мира. Однако после того как рухнул описанный нами выше средневековый миропорядок, стало проблематичным и гарантированное господством церкви учение о порядке в объективном мире, и единственной альтернативой стал противоположный метод – отправляться в определении природы и значимости познавательного акта от субъекта и попытаться тем самым найти опору для объективного существования в познающем субъекте.
      Предшественники этой тенденции обнаруживаются уже в средневековом мышлении; полностью она выявилась впервые, с одной стороны, в рационалистическом течении французской и немецкой философии – у Декарта, Лейбница и Канта, с другой – в более психологизированной гносеологии Гоббса, Локка, Беркли и Юма. В этом, прежде всего, состоит смысл интеллектуального эксперимента Декарта, той назидательной борьбы, в которой он пытался подвергнуть сомнению все традиционные теории, для того чтобы в конечном итоге достигнуть не вызывающего более сомнения утверждения; cogito ergo sum . Это было единственной опорой, отправляясь от которой он мог вновь попытаться заложить основы образа мира.
      Более или менее отчетливой предпосылкой всех этих попыток служит соображение, что субъект доступен нашему пониманию более непосредственно, чем объект, который в результате многочисленных противоречивых толкований стал слишком неопределенен. Поэтому мы должны направить наши усилия на то, чтобы там, где это возможно, эмпирически реконструировать генезис мышления в субъекте, которое более доступно нашему контролю, чем объективный мир. Во все более очевидном предпочтении эмпирических наблюдений и генетических критериев сказывалась воля к свержению авторитетов. Она представляет собой центробежную тенденцию, противостоящую церкви с ее официальной интерпретацией Вселенной: значимо только то, что я могу контролировать в своем собственном восприятии, что подтверждается моей экспериментальной деятельностью, или то, что я сам могу создать или по крайней мере теоретически конструировать как нечто практически выполнимое.