Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной самодеятельностью здесь не поможешь.
      Тогда она еще решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним дорогу.
      И она увидела насколько все сложно, и просто и не просто одновременно, и насколько все взаимосвязано и какую высокую, хотя и не видимую для мира квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел...
      Но несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим, неведомым путем, словно реальность ее бытия преображала все существующее в чуть-чуть иное, свое...
      VI
      Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом ? 8 по Переходному переулку. Ее поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то-есть людей знакомого ей типа, ее давешних "единоутробцев" по бытию. Раньше они были разбросаны по всему ее мирскому пути, и встречи с ними обжигали ее душу желанием жить (жить каждой клеточкой!) - вечно, безумно и вопреки всему, (ведь живут же в каких-то мирах, наверняка, по тысячи, по миллиону земных лет - говорила она самой себе)...
      Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли жить глубинным самобытием... Большинство просто металось, ощущая свое самобытие - в сокровенном смысле - лишь иногда, но зато обуянное и диким желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия, и с некоторыми сразу подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких эзотерических центрах они и не слыхивали.
      Подружилась она с одной пухленькой - одного с ней возраста, может чуть постарше
      - женщиной. Звали ее Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала ее из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у нее вызывала даже своим видом.
      Была Галя девка масляная, круглая, но с такими - одновременно умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, "умными" Люда их называла только в своем смысле, а не в "общечеловеческом": ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешенно, но не по-монашески, а в своем смысле.
      Любила она еще, Галя, петь песни, потаенные, длинные, словно вышедшие из далекого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно ее выходило прямо в уютный и отключенный проулочек-тупичок - между забором и боковой стороной дома. На этой стене ее окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зеленым и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло ее душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.
      Однажды Люда, после короткого трехдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Петр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освященную заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате... Галя присуседилась тут же.
      Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале все, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на ее "необученность". Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на ее нутро. "Пусть понимает все по-своему, но она все равно как-то парадоксально схватывает эти мысли", - думала Люда, и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас...
      Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.
      - Я понимаю, - взволнованно говорила она ему - что нужно отказаться от низших слоев бытия, чтобы придти к высшим, тем более, если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере, в глубоком созерцании... Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко... Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия... Но иногда у меня сомнения...
      - Какие сомнения?! - возразил ей Петр. - Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идем по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание... Забудь о негациях Абсолюта, мы все-таки делаем упор на ином...
      - Да, но иногда меня страшат эти Негации...
      - Раствориться боитесь, Людушка? - похотливо вставила свое словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала - и не первый раз - в их разговорах.
      Петр рассмеялся, и дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.
      - В конце концов, важна практика, - сказал он. - Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас. ...И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь - наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит.
      ...И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость...
      - Известны два пути - резко ответила Люда - Один - вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй жить...
      жить... но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где еще, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе...
      Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь... если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей...
      - Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, - ответствовал Петр - Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело...
      - Но во-первых это не мой путь...
      - Ах, вот вы про что! - вмешалась опять Галюша, всплеснув руками Демонов и я не люблю, но по мне, такая бы еще долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство то какое, прости Господи... Раек сладкий, раек, да и только!..
      На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый, и глазом своим внутри себя замутненный. Про него ходили разнообразные полу-легенды. Например, что живет он не с женщинами, а с их тенями, и во время любви ползет вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик одним словом.
      Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.
      Все это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон еще холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.
      Приютились. Черные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.
      - Не видим, не видим мы многого, - проверещала в ответ Галюша.
      VII
      Первый утробный глоточек прошел за бытие - за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:
      - Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка - тогда и все погибнет, даже самое дорогое, "я", сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка...
      - Ах, вот как, - рассмеялась Люда. - Но учти, Петр, этот атеизм, - или точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не "атеистическую", а метафизическую ситуацию...
      - Хватит, хватит, - вздохнула Галя. - Договорились. Все вы может не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.
      Прошел хохоток.
      - А время и я не люблю - умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. - Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени... Ох!
      Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:
      - Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю...
      - А что, тут рядышком кладбище? - осведомилась Люда.
      - А то нет. Этого добра везде хватает.
      И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.
      - На кладбище всегда хорошо прогуляться - дружелюбно улыбнулась Галя. Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?
      - Я дыру в заборе знаю, - уважительно вставил Мефодий.
      - Что ж прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! и Петр кивнул на Мефодия.
      - Не надо - шепнула Галя. - Он вообще-то не пьет, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.
      - Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, - вздохнула Люда. - Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.
      - Я за палкой схожу, - буркнул Мефодий и побежал к дому.
      - Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный - вставила Галюша. - С кем он там воюет, не знаю.
      Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловал свою Люду.
      Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.
      Началась вечерняя прогулка.
      Мефодий вел изворотливо, кривыми переулочками, то и дело приходилось пролезать в разные дыры в заборах. Петр поддерживал более чем нежную Люду. Мефодий тем временем разговаривал с Галей на своем языке.
      - У домов нет теней, я знаю это, Галя, - причудливо-осторожно говорил он.
      - Как это так, Фодя?
      - Не те тени. Надо, чтобы тень была живая.
      - Это которая от человеков?
      - Угу.
      - И что ты, Фодя, говорят, все с тенями знаешься! - вздохнула Галя, пролезая, толстенькая, сквозь дыру. - Нешто тебе людей не жалко, особенно баб?
      - Как не жалко - жалко! - Мефодий хотел даже сделать свою безразличную гимнастику. - Но тень, тень она, Галя, особая стать. Вот кого хвалить надо.
      - И много ты их захвалил?
      - Людям что, Галя, люди они и так счастливые. А тени...!? И Мефодий шумно вздохнув, погрозил кому-то не то пальцем, не то кулаком - в пространство.
      Быстро прошли последние проулки. Шепот из под углов сопровождал их.
      Дыра в этом кладбищенском заборе действительно была, приметная, но вела она не на могилы, а в бесконечную зелень, кусты и деревья, которая скрывала могилы от посторонних глаз. Как только друзья подошли к дыре, из нее выскользнули две девочки-подружки, лет тринадцати, как раз с соседнего с домом номер восемь двора.
      - Эх, вы сластены! - шикнул на них Мефодий.
      - А что? - спросила Люда.
      - Да за земляникой сюда ходют - объяснила Галя. - Кругом, за городом, не так далеко, полно земляники, и они сюда приладились: с могилок землянику рвать.
      Точно она поэтому слаще.
      - Ого! - вспомнила Люда. - Как зовут девочек-то?
      - Нина и Катя.
      - Я знаю больше эту странную девочку Иру, с нашего двора.
      - Как ее не знать такую. - Чуть вздрогнула Галя.
      - Хорошо! - вдруг закричал Мефодий.
      Друзья уже были на кладбище. Первые могилки на их пути расположились довольно хаотично, точно все перемешанные. Лишь цветы и надписи напоминали об уютстве. Но потом все стало более нормальным... Любимым занятием Люды в ранней юности было бродить по кладбищу и читать надписи на могилках, представляя себе жизнь ушедших. Но с некоторых времен все эти надписи для нее звучали как насмешка, как игра, как знаменитый балаган иллюзий, называемый жизнью или смертью - все равно.
      Но в душе оставалось все-таки желание ущипнуть иллюзию за хвост.
      Поэтому она, не удержавшись, чуть-чуть, но добродушно, пошутила над чистенькой могилкой, за что была сурово осуждена более традиционно настроенным Петром.
      - Хоть и хвост, а все-таки уважение надо иметь - поправил он ее.
      - Какие там хвосты - спохватилась Галюша. - Настоящие чудовища порой тут шляются. Вы не смотрите, что могилки такие прибранные. Знаем мы этот порядочек!
      Мефодий прыгнул куда-то в кусты, и моментально вынырнул оттуда. В руках он радостно держал две палки. Но глаз его, отключенный и занырливый, был обращен внутрь.
      Прошла заблудившаяся группа пионеров с венком.
      Мефодий подошел и прошептал что-то на ушко Гале.
      - Фодя, гадалке показать нас хочет, неугомонный, - провозгласила Галя.
      - Где ж тут на могилках гадалка?!
      - Да Фодя говорит, одна гадалка здесь по ночам на могилы ходит и мертвым гадает
      - не то по костям, не то по траве на могиле, про судьбу их, тихих...
      - Занятная старушка, должно быть - вставил Петр.
      И Мефодий закружил их по всему кладбищу, от дерева к бревну, от могилы наискосок к могиле вкривь, между кустами - к своей неведомой цели.
      "Могила без тени, Петрищева, сейчас, кажется", - бормотал он.
      Люда чуть-чуть ушиблась о пенек и с нежностью подумала о боли - ведь все равно это мое бытие, мое ощущение...
      Вдруг перед ними оказалась полянка, с почти уже сравненными с землей могилками, только кресты некоторые торчали из будто приглаженной земли. Но где-то в середине поляны под деревом, была еще живая могилка и около нее на бугорке сидела старушка, но очень невзрачная, хотя и с улыбчивым ртом.
      - Анастасия Петровна! - прохрипел Мефодий. - Мы к вам!
      Друзья, дивясь по особому, расселись вокруг старушки.
      - Как это вы мертвым гадаете? - не удержалась Галюша.
      - Не мертвым гадает она, а теням, - вздрогнул Мефодий, - но тем, которые из могилы выходят. Тем она и гадает, про их судьбу и про их странствие.
      Старушка, чуть польщенная, даже разрумянилась от удовольства, и смотрела на всех изучающим, но чуть-чуть нездешним взглядом, правда, в строгости.
      - Вы бы живым погадали, - усмехнулась Галя, пожав толстенькими плечиками.
      - Чаво живым-то гадать, - прошамкала старушка. - Их судьба известная. Я сама живая, - добавила она смущенно, но все-таки как-то аппетитно.
      Люда и Петр уселись сбоку от старушки, - и замерли. Мефодий сел прямо напротив Анастасии Петровны, как будто хотел играть с ней в домино...
      Галюша присуседилась где-то между Людой и Мефодием, поближе к последнему.
      - Фоде бы надо погадать... - высказалась она.
      Старушка вдруг согласилась.
      - Фоде можно - приветливо глядя на него, сказала бабка. - А ну-кась протяни обе руки, по-простому, по-людски.
      Признаться никогда еще Люда не видывала такой странной руки, как у Мефодия.
      - Кругов-то, кругов, - заохала бабка.
      Действительно, все главные линии руки Мефодия, особенно на правой, закручивались какими-то невразумительными кружочками. Линия Судьбы, например, вместо того, чтобы подниматься к холму Сатурна вдруг завертывалась и чуть ли не возвращалась в то место откуда вышла. Особенно же причудливы были линии, обозначающие счастье, симпатии и любовь: то ли в них виделась звездность, то ли наоборот, полнейший беспорядок и скачок.
      - В полете ты весь, Мефодий, в полете, - пробормотала старушка - то вверх, то в сторону. Только за кем летаешь то, за кем гоняешься?
      - Главное, что жить, кажется, будет долго, - завистливо вставила Галюша. - Ой, как хорошо! Остановись время - и она подмигнула Люде.
      И потом откуда-то вынула заветную наливочку. Глотнула из нее, сладко так, почти блаженно, и протянула Людмиле:
      - Не брезгуешь...
      - От тебя-то? От родной...
      И Люда взяла бутылочку.
      - Жаль землянички кругом нет - умильно вздохнула Галюша. - А вон ведь есть...
      крупные.
      И она юрко опустила свою белую ручку под низенький кусточек.
      - Лети... лети... Мефодий - словно заговором проговорила старушка. - Не буду тебе ничего говорить. Только стрясется с тобою, авиатор ты эдакий, приключение одно... Почти на том свете.
      - Никакие "приключения" не страшны, - пробормотала Люда. - Главное, жить в своем бытии... Где-то там внутри есть и его вечный пласт.
      - Ох, Люда, сложно это, - вздохнула Галюша. - Вот ты мне рассказывала, что брамины учат, есть миры, где существа разумные, как и мы, могут жить по миллиону лет, и больше, причем это в теле... в теле... хоть и в другом, чем наше, но не в воздушном каком-нибудь, а в теле... Ох, я бы так пожила, ей богу бы пожила миллиончиков пять лет... И все равно мало, ой мало...
      - Ну, там время по иному ощущается, - вставил Петр. - Не так как у нас.
      - Все равно... Лишь бы долго, долго, - ответила Галя.
      Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу.
      - Да и мои... тоже жить хотят, - то и дело вставляла она, подмигивая.
      "Где это Мефодий выкопал такую, - подумал Петр, - а может, точнее: где она его такого выкопала?" Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке, но Анастасия Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими.
      - Им тоже надо... сладенького - шепнула она дереву.
      - Где же вы живете, Анастасия Петровна? - поинтересовался Петр.
      - В Москве живу. Где же мне еще жить. По Гоголевскому бульвару прописана...
      Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца еще проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.
      - Ну, я вас провожу, - сказала старушка. - А сама пойду пить чай с ночным сторожем.
      Кряхтя, она встала со своего возвышения. "Могилка то девицы, - ласково добавила она, - в девушках ушла".
      Путь нужно было держать нелегкий: томление и блаженство растопило почти всех.
      Один Мефодий был неутомим. А старушка шла почему-то широко расставив ноги, точно это были у нее ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала ее плоть.
      - Видите, Петр, видите, - повторяла Люда. - Вечность - о, если б в нее войти...
      А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают...
      Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому N 8, все было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно темные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону.
      VIII
      Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру), к ней домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню - отдыхать.
      Шли - даже по земле - осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеенкой, у окна, за которым трепетал клен.
      Галя быстренько собрала - для уюта - маленький ужин под ту же наливочку, которая у нее была неиссякаемая.
      Но внезапно - за стеной, в соседней квартире - раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжелого и затем: не то ворчание, не то сдавленный стон.
      - Ох, как раз с этой квартирой беда, - вздохнула Галя, - ведь там живет Ира.
      И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался - по интеллигентской привычке.
      - Ничего, ничего, Петр, - и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой.
      - Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи.
      Крик повторился.
      - А что за Ира, что за суровая женщина? - спросил Петр.
      - Какое! Девочка 13 лет.
      - Ого!
      - Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.
      - Хороша! - вставила Люда.
      - Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые, и опять же безумные, ты сама мне говорила, - ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клен. Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то украла и оплевала...
      Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест изнутри.
      Тут что-то не то!
      - Месть за детские крестовые походы. - Рассмеялся Петр.
      - И все-таки ее жалко, Ирку, - поправила Галюша.
      Опять раздался истерический крик.
      - Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, - совсем задумалась Галя.
      История Иры - по большинству источников - была такова. В тяжелые, послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.
      Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные Бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя как они ели.
      Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город.
      Говорили потом, что девочка все-таки не осознала в точности, что случилось с ее матушкой-плясуньей.
      В городе ее приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом официально выяснилось, что ее мать съели, и это было записано в закрытой Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья, застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И пожалев сиротку, особенно потому, что с ее матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в Москву, в дом номер восемь.
      Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.
      И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор пока у нее самой не обнаружились - уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо. Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в тоже время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тещей, Софьей Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом. Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее и саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные, и проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти взрослый ум. И вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в сад, в канаву, куда угодно...
      Этим она совсем свела с ума своих новых радетелей. Была она девочка крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с быстро развивающимся, как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно мечтала устроить свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему, в сладости и независимо.
      В двенадцать лет она потеряла свое девство в пионерском лагере, с пионервожатым, которого умудрилась сама же соблазнить. Ее чудовищная безудержность в этом отношении переполошила весь двор, и все ее стали сторониться как чумы. Даже в школе недоумевали, и не знали что делать, стараясь не замечать...
      Действительно, ее сладострастие не знало границ: даже во время приготовления домашних уроков, она звала Володю и терлась около него, пока он, полупьяный, объяснял задачку.
      Простая подушка превращалась для нее в стимул страсти, и пот наслаждения все время стекал по ее лбу.
      Особенно выводило это из себя Зою. "Я когда-нибудь удушу ее", - думала она в тишине. Особенно бесила ее эта наглость и беспрерывность сладострастия любым путем, в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами. Было и еще нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри.
      А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже творила невероятные подлости. И во всем этом виделось желание жить, жить, чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не упустить свое...
      Детишки пугались Иры и удирали от нее. А ее расчетливость приводила в ужас жильцов, которые любили другую жизнь.
      Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить: вообще ей было все равно, кого "соблазнять" и чего (хотя бы угол стола), и она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему. Хотя жалеть ее было трудно: она непрерывно делала посильные подлости кому могла. Вот тут ее "расчетливость" разрушалась силою детской импульсивности и бесконтрольности и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя жильцы умудрялись ото всего быть отключенными.
      Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой болотный зрак. Выл он только не раз, глядя на нее, а на других никогда не выл. Было в ней, ко всему, еще что-то тяжеловатое, страшное, и это "что-то выражалось во взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот взгляд Галюша с Людой.
      - И чего она так мир етот любит, - ворчал пьяный инвалид Терентий. - Ведь в етом миру, ее мать на ее глазах съели... Что ж у нее за глаза после этого такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей...
      И он махал хмельной рукой.
      Да, жадна была Ира до жизни, но любила "етот" мир Ира по-своему.
      Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной Галюшиной квартиры.
      - Позвать милицию что ли, - не выдержала наконец Люда.
      - Ежели будет так дальше, то позовем, - неуверенно пробормотала Галя.
      Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.
      Она вся дрожала.
      - Не могу я с ней, не могу! - проговорила она. - Дайте водки!
      Галя плеснула наливочки.
      - Вечная сластена, - недовольно взглянула на нее Зоя, но наливку залпом выпила.
      - Ух!
      - Ну, что? - спросила Галя.
      - Ничего не хочу говорить.
      Видно Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.
      - Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть в детдом, - взмолилась Люда. Добром это все не кончится!
      - Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы ее сдать государству не можем.
      Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
      - Что ж она такое могла натворить? - вслух рассуждала Галя. - Ума не приложу.
      Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
      - Такая уж ее звезда, - вздохнула Люда.
      - Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, - проговорил Петр. - Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
      - Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но поискать надо, и ты поспрошай...
      Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал на такси домой.
      Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем подумать было нельзя, сковывали сновидения.
      Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не "союз", а, может быть, бред, точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.