Крылья ужаса

      Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если еще это на нее навалилось?!?! Трехнуться можно, а она вон какая здоровенькая была аппетитная...
      - Дедушка, - умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал головой вниз вокруг пня, - да не говори ты такие вещи. Твои тени все напутали. Не может быть, чтоб на дите столько всего...
      - Бог милостив, - пробормотал Фодя, прыгая вокруг. - Еще не такое бывает, девушка! Мир-то вон как велик! Планета! - уважительно прикрикнул он. - А дедусей меня не называй!
      - Хорошо, хорошо, - почти истерически выкрикнула Люда. - Да присядь, Фодя...
      Неугомонный!
      Фодя присел.
      Задвигались где-то далеко машины, люди, слышны были крики. За забором монотонно лаяла собака.
      "Перьвый раз слышу такой лай", - подумала Люда и сказала:
      - Фодя, а что мне делать-то?! Хочу Ирке помочь!
      Мефодий даже вздрогнул (по-человечески) и подпрыгнул на скамье.
      - А кто ты такая будешь то, чтоб людям с того света помогать?! Мы, девушка, кошке и то по-настоящему помочь не можем, ибо когда загадано тогда и помрет, хоть квасом ее пои...
      - Ишь, мудрый какой. А что ж ты прыгаешь тогда, Фодя, так часто? Небось неспростра гимнастику свою тайную делаешь? Скрываешь что-то! Нехорошо обманывать младших.
      Помолчали. Потом Мефодий спросил:
      - А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она!
      - Да иная. Но все равно тянет.
      - Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят.
      - Да я боюсь, уже осуждена она. Фодя даже рот разинул.
      - Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?!
      - Ага.
      Мефодий прыгнул уже по-нехорошему.
      - Ну и девки ноне пошли, - покачал он потом головой, подсев к ней. - Не пойму...
      Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или черта - ни-ни. А ты вонна что задумала - супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела.
      - Думаю я, Фодя, что кроме мирового порядка, есть все-таки, как бы тебе сказать... какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не похожий... Как бы тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь... В любой истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции, не вмещается в нее, и тоже можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно говорю?
      Фодя неопределенно качнул головой.
      - Повтори.
      - Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе.
      - Ого, - Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв словно проскочил за один миг несколько перевоплощений. - Да ежели ты иль какой-нибудь еще человек, такую дыру найдет, неужели ты на такую дурь как Ирка, или на еще какое существо, будешь ее тратить?! Окстись! Да за такое... за такое... Вот что, Людок, - вдруг смягчился он, обомлев. - Забудь об Ирке, а? Не твое дело. Мировой порядок не черт, потрепет ее как надо - а потом отпустит. Глядишь, девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу человекам это... Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе о Настеньке расскажу. Она ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро - разве это можно! - она их жалеет, и... тссс...
      тссс...
      ЭПИЛОГ
      После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая в мир своей матери, съеденной живьем. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло. Но история эта не прошла даром для ее души.
      - Уеду я от вас, Фодя, - говорила она старичку, когда встретила его опять как-то вечером во дворе. - Не по мне эта ваша Настенька с ее загробной стряпней, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас они и по земле ходят в телесном виде.
      Хотя я и люблю их по-своему...
      - Не соображаешь ты ничего о тенях, - сурово оборвал ее Фодя. - Тень она, ангел мой, не проста, по тени многое понять можно.
      Но Фодя не прыгнул однако же никуда.
      - Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему.
      И Люда пошла к Гале.
      Галюша встретила ее как родную.
      За самоваром поговорили о тайнах.
      - Я, Люда, тоже ничего в тенях не понимаю. Может и вправду как ты говоришь, многие люди в этом веке стали как тени того высшего внутреннего человека. Ну и что ж, Людка, с тенями тоже можно чай пить, - вздохнула Галюша, откусив кусок слоеного пирога. - А может и Фодя замысловатый тоже прав, имея в виду свое, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и у нас тута тоже тайн хватает.
      Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских полях и лесах. Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это не под силу. Тут глаз нужен ангельский или еще там какой, повыше...
      Люда вздохнула.
      - Права ты, права... А если природа такая, то какова наша душа? ... Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных людей, от Насти и Фоди, сменяю квартиру, но с тобой буду навечно.
      В это время кто-то запел во дворе. Охваченная бытием, Люда подошла к окну.
      На лужайке собравшись в кружок пели шесть обитателей дома номер восемь по Переходному переулку.
      Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах.
      И почему-то все решили не умирать...
      Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло ее совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для нее тихий голос Мефодия. Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца) не уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе ее, и потянуло Люду вперед, на просторы, необыкновенные, бесконечные, российские. Вместе со всеобъемлющей Галюшей занесло ее вскоре в древний город Боровск, в котором каждая травка, каждый уголок говорили о дальних тайнах, запрятанных в пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озера Вечности.
      В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в небеса, беседовали они о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости...
      "С Переходного переулка уеду, - думала Люда - И найду Бога, Который во мне и Который есть мое истинное Я. Живет в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную.
      И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: "Я есть То". Все забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду... Но почему одну Россию не забуду?! - вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса, и почти невидимую ауру. - Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: "это" не забуду даже Там, в Вечности. Или ...
      неужели придется выбирать?!!... Нет, нет, нет!!! Все должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия...
      А между тем в Переходном переулке и около него творилось черт знает что.
      Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение.
      - Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету и все! - кричал один потрепанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
      Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался ее ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как все равно кости грешников трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался...
      А под вечер обыватели увидели, наконец, Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та - на помеле) летала Настенька над своим хозяйством - кладбищем.
      Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы ее разметались по воздуху - но сделать ничего не могла.
      А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далекое кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего пожара и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко и ничего их не могло тронуть - разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в свое время, когда сидела на своем бугре.
      Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
      - Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет - упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
      Ветер уже вовсю гулял по этому району...
      ... Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более - ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
      Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыженная. И с недоумения обернулась - что делала и раньше - в кошку - но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: "кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная". И кошка, тоже усмиренная, помахивала хвостом в знак согласия.
      А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла - быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал - сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс - ни звука. Хотел поцеловать - да отпрыгнул.
      Похоронили старуху почти скрыто - на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу...
      Володя после этого совсем спился - до не различения женского пола от мужского.
      Зоя Вольская - тайная убийца Ирочки - от него сбежала, укрылась у сестры и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно.
      Люди сторонились их, чувствуя нехорошее...
      Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору.
      Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал... Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) - но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
      Люда сменялась долвольно быстро - и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения - невероятных, лесных песен почти доисторических времен чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку.
      Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны - но саму старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда - "не наш, не наш взгляд то" шептались они потом по углам.
      Лишь у "обороченной" дворовой кошки (бывшей ведьмы) - шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны...
      Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.
      Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
      - Теней нету, теней! - кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке.
      - Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
      И его вой "у-у-у" раздавался во всех уголках дома.
      - Весь мир невидимый переменился, Терентий! - покраснев от напряжения орал он лежащему на земле инвалиду. - Встань, наконец! Что же будет, что же будет!?
      У-у-у-у! У-у-у-у!
      Но вой его оставался одиноким. Но вой его оставался одиноким.