Пропажа осла

      Он шел к начальнику не с тем, чтобы пожаловаться на Худаяр-бека или на содержателя караван-сарая. Вовсе нет, не дай бог! Дядя Мамед-Гасан человек смирный. Он не любитель всяких кляуз и сутяжничества. И, наконец, в такое время принесение жалобы само по себе уже весьма рискованное дело, так как жалобщик заранее должен быть уверен в том, что сумеет поддержать свою жалобу, а поддержать жалобу можно со свидетелями. У дяди Мамед-Гасана нет свидетелей, потому что нет денег. Правда, и у Худаяр-бека денег нет, но зато у него в руках есть толстая дубинка. Когда хочет, поднимает, когда хочет, опускает ее.
      В селении Данабаш к такой толстой кизиловой дубинке питают ничуть не меньше уважения, чем к деньгам, там и деньги не обладают той властью, которой обладает такая дубинка.
      По всем этим причинам и еще потому, что по самой своей натуре он человек мирный, дядя Мамед-Гасан никогда бы не решился пожаловаться на Худаяр-бека.
      Когда дядя Мамед-Гасан вошел в управление начальника, как назло сам начальник вышел на балкон и, увидев дядю Мамед-Гасана, пальцем поманил его к себе.
      На балконе, вытянув руки по швам, стояли в ряд несколько стражников. Начальник подозвал одного из них к себе и, обернувшись к дяде Мамед-Гасану, что-то сказал тому по-русски. Подошедший стражник перевел вопрос начальника зачем дядя Мамед-Гасан пришел к нему?
      Дядя Мамед-Гасан растерялся, не зная, что ответить. Потом, краснея и дрожа, заплетающимся языком пробормотал:
      - Право, не знаю, ага, что случилось с моим ослом? Взяли его возить камни на Гейдарханский мост или же содержатель караван-сарая меня обманывает. Говорит, что осла у него нет.
      Из этого лепета дяди Мамед-Гасана стражник ничего не понял. Начальник рассердился и велел стражнику вызвать переводчика.
      Из канцелярии прибежал высокого роста человек и вытянулся перед начальником.
      Начальник сказал ему что-то, и переводчик обратился к Мамед-Гасану:
      - Что ты хочешь, дядя?
      - Ей-богу, ага, не знаю, взяли моего осла на мост Гейдар-хана, или содержатель караван-сарая держит его у себя. Тогда почему не отдает? А завтра паломники выезжают. Не знаю, что делать, в тяжелом я положении...
      Расспросы длились довольно долго. Из слов дяди Мамед-Гасана ни переводчик, ни начальник ничего не поняли. Как ни бился переводчик над тем, чтобы дядя Мамед-Гасан ясно и подробно изложил свою жалобу, ничего не мог добиться.
      - Ей-богу, ага, - только и твердил дядя Мамед-Гасан, - не знаю, на мост взяли моего осла или содержатель караван-сарая запрятал его и не отдает мне...
      Наконец начальник решил, что этот человек не в своем уме, и прогнал его из управления.
      Дядя Мамед-Гасан был так расстроен, что не заметил Худаяр-бека, Гасымали, Кербалай-Кафара и Кербалай-Сабзали, которые стояли тут же, в двух шагах от него.
      Когда дядя Мамед-Гасан отошел в сторону, Худаяр-бек вышел вперед и доложил начальнику, что его жена Зейнаб не подчиняется ему. Переводчик перевел его жалобу начальнику,который ответил, что в такие дела он не вмешивается и что проситель должен обратиться к кази.
      Худаяр-бек со своими товарищами направился к выходу. За ними побрел и дядя Мамед-Гасан.
      - Худаяр-бек! - сказал он, когда они вышли на улицу. - Пускай твои болезни перейдут на меня, скажи, куда делся мой осел? Ведь завтра паломники выезжают, а я могу остаться.
      - Ладно, дядя Мамед-Гасан, - только и сказал Худаяр-бек. - Отложим разговор до села. Я с тобой там поговорю. Значит, жаловаться на меня вздумал? Ладно, сочтемся.
      - Худаяр-бек, - взмолился дядя Мамед-Гасан. - Клянусь Кораном, твое имя даже не упоминалось. Я и не думал жаловаться. Зашел в канцелярию посмотреть, нет ли там тебя. А тут начальник заметил меня и подозвал к себе. И как он ни спрашивал, я твоего имени не назвал.
      Еще раз пригрозив старику, Худаяр-бек с товарищами отошел от него и направился прямо к кази.
      Сделав за ним еще два шага, дядя Мамед-Гасан остановился и растерянно смотрел им вслед, пока те не завернули в переулок.
      И тут дядя Мамед-Гасан заплакал. Ей-богу, заплакал, Да как заплакал! Как ребенок малый...
      Ему больше нечего было делать в городе. Все дела были закончены. Он мог идти на все четыре стороны. Сняв башмаки, он взял их под мышку и со словами: "Слава твоему могуществу и величию, аллах!" - пустился в обратный путь.
      Придя к кази, Худаяр-бек пожаловался, что жена его Зейнаб не хочет жить у него в доме и ушла в дом покойного мужа. Сказав все это, он привел товарищей в свидетели.
      _ Ха-ха-ха! - расхохотался кази. - Да ты же шутник, бек! Ха-ха-ха! И часа нет, как ты ушел отсюда, каким же образом ты успел побывать в селе и вернуться? Как ты успел узнать, что "жена тебе не подчиняется? Ха-ха-ха! Ну и шутник же ты! И какая у тебя жена строптивая. Невыносимая жена! Ха-ха-ха!.. Ну, ладно, я сейчас же приму меры, чтобы она стала мягче воска.
      С этими словами он достал из-под тюфячка клочок бумаги и, взяв перо, начал писать:
      - "ЕГО СТЕПЕНСТВУ ГЛАВЕ СЕЛЕНИЯ ДАНАБАШ ОТ УЕЗДНОГО КАЗИ Н-СКОГО УЕЗДА
      Вследствие жалобы жителя селения Данабаш Худаяр-бека Наджафгулу-бек-оглы в управление Н-ского уездного кази о том, что законная его жена Зейнаб, дочь Кербалай-Зейнала, шестнадцатого числа сего месяца сафара, ушла из его дома и не желает подчиняться ему, обращаюсь к вам с просьбой вернуть вышеозначенную жену в его распоряжение с тем, чтобы она более не покидала его дома и слушалась его.
      Кази Н-ского уезда
      Гаджи-Молла-Сафар-Салиб
      Султан-заде"
      Написав, он сложил бумагу и, вложив в конверт, протянул Худаяр-беку.
      - Возьми это и передай вашему главе. Я написал тут, чтобы он насильно приволок твою жену в дом и принудил ее подчиняться всем твоим требованиям.
      Сегодня семнадцатое сафара. Сегодняшний день в селении Данабаш напоминает день ашура. Сегодня паломники из селения Данабаш пускаются в путь, в далекий путь, ведущий в Кербалу.
      Рано утром село огласилось пением чавуша, который верхом на коне объезжал дома паломников. Останавливая лошадь у дома каждого паломника, он вызывал хозяина, получал свой подарок и ехал дальше.
      Объехав таким образом большую часть села, чавуш принялся зазывать паломников квартала Чайлах. Остановив лошадь у ворот Зейналабдина, он начал петь. Со двора вышел мальчик лет шестнадцати, неся в одной руке чашку со сладким напитком гендаб, а в другой - пару пестрых шерстяных носков.
      Чавуш выпил гендаб, положил носки в хурджин и, отъехав от ворот Зейналабдина, остановился у сакли дяди Мамед-Гасана и снова начал пение.
      Он еще не кончил петь, когда со двора вышел дядя Мамед-Гасан. Лицо его было залито слезами. Продолжая плакать, он подошел к чавушу и упал к ногам его лошади.
      Лошадь оказалась спокойной и не сдвинулась с места.
      Расцеловав копыта лошади, дядя Мамед-Гасан поднялся и, достав из-за пазухи какую-то бумагу, протянул ее чавушу.
      -Кербалай, что это? - с удивлением спросил тот.
      Слезы не давали говорить дяде Мамед-Гасану. В это время на улицу вышла закутанная в чадру жена дяди Мамед-Гасана с Ахмедом, и оба они, обливаясь слезами, подошли к чавушу.
      Отдав бумагу чавушу, дядя Мамед-Гасан припал к груди лошади, потом стал целовать ноги чавуша. Пораженный всем этим, чавуш обратился к жене дяди Мамед-Гасана:
      - Сестра, в чем дело? А где же подарок кербалая?
      - Братец, - простонала СКРОЗЬ слезы Иззет, - не суждено было Мамед-Гасану ехать в Кербалу. Да накажет аллах виновника, да оставит аллах его детей в слезах!
      Дядя Мамед-Гасан с трудом выпрямился и начал бормотать прерывающимся голосом:
      - Вези, братец, вези!.. Вези мою жалобу!.. Хазрат-Аббасу отвези! Я не сумел поехать... не сумел... Не пустили... помешали мне... похитили моего осла... съели... продали... Отвези мое прошение, голубчик... А я останусь...
      - Чавуш! - прервала мужа Иззет. - Вези эту жалобу Хазрат-Аббасу. Хазрат-Аббас сам накажет того, кто лишил моего мужа возможности совершить благое дело! Имам должен наказать его.
      Чавуш достал из-за пазухи пачку таких же жалоб, приложил к ним прошение дяди Мамед-Гасана и, сунув пачку обратно в карман, мягко сказал:
      - Дядя, сестра! Ничего, не горюйте. И прочитал по-фарсидски стих:
      Коль злой судьбы стрела летит, Аллаха воля - лучший щит.
      - Не горюйте! Что делать? Не удалось в этом году, иншаллах, если аллах сохранит, если аллах убережет от смерти, иншаллах, поедете в будущем году. Не падайте духом. Нет сомнения, что тот, кто помешал вам, кто не дал вам пройти этот благой путь, кто отстранил вас от этого угодного аллаху дела, будет наказан аллахом. Конечно, аллах его накажет, не может не наказать. Как же не накажет? Разве это шутка? Это путь в Кербалу. Нет, нет, не надо отчаиваться! И прошение ваше доставлю. Иншаллах, оно будет принято.
      Ударив лошадь и отъехав, чавуш снова начал петь.
      Постояв еще немного и проводив чавуша, дядя Мамед-Гасан и Иззет вошли в свою саклю.
      Был полдень. Паломники собрались на краю селения, на большой площадке около кладбища, чтобы поклониться имам-заде и тронуться в путь.
      Тут была почти вся деревня. Мужчины и женщины смешались в одну общую массу. Были тут и конные, были и пешие. Кто смеялся, кто плакал, но большинство плачущих были женщины, - ведь у женщин более мягкое сердце. Одни женщины провожали братьев, другие - отцов, третьи - сыновей или мужей, и все они оплакивали предстоящую разлуку. Ржание лошадей, рев ослов, плач и стоны женщин и детей, сливаясь в общий гул, поднимались до небес.
      Окончив поклонение имам-заде, паломники собрались на площади и, распрощавшись с родными и близкими, сели на лошадей и ослов и приготовились отправиться в путь.
      Чавуш выехал на середину площади и запел в последний раз, давая этим знать, что пора трогаться. В этот момент к чавушу подошли две женщины, обе босые, обе покрытые черной чадрой. Одна из женщин была высокого, другая низкого роста. Обе плакали.
      Подойдя вплотную к чавушу, каждая из этих женщин достала ив-пол чадры листок бумаги и протянула ему. Чавуш прекратил пение и, нагнувшись к женщинам, принял от них бумаги; затем спросил, что это за бумаги. Обе женщины ответили, что это - прошение на имя Хазрат-Аббаса.
      Чавуш достал из-за пазухи ту же пачку жалоб и, присоединив к ним прошения женщин, положил пачку обратно и продолжал прерванное пение.
      Обе женщины нам знакомы. Высокая женщина - Зейнаб, низенькая - жена Худаяр-бека, хотя по шариату обе они считаются теперь женами Худаяр-бека, одна - старая, другая - новая.
      Паломники двинулись в путь к Кырахдану, а провожавшие группами и поодиночке повернули обратно в село.
      Зейнаб, вся в слезах, вернулась домой и, позвав дочерей, посадила их обеих к себе на колени. При виде плачущей матери начали плакать и девочки.
      Вволю наплакавшись, Физза вытерла катившиеся по щекам слезы, посмотрела на мать испытующим взглядом и спросила:
      - Мама, скажи, почему ты плачешь?
      Зейнаб не ответила. Вытерла концом чадры мокрые глаза и послала проклятие шайтану.
      Физза повторила вопрос, и Зейнаб вынуждена была ответить:
      - Ей-богу, детка, ничего не случилось, - сказала она. - Просто вспомнила твоего отца и всплакнула.
      Физза не поверила объяснению матери и продолжала приставать с тем же вопросом. На этот раз Зейнаб сказала правду и снова залилась слезами:
      - Как мне не плакать, дочка! Меня хотят выдать замуж. Не видела, как утром брат твой избил меня. Непременно, говорит, ты должна выйти за Худаяр-бека. Ну, как мне не плакать после этого?
      - Ну, хорошо, мама! - сказала, немного подумав, Физза. - Почему бы тебе не выйти замуж? Ну, и выйди. Зачем не выходишь? Разве плохо выходить замуж?
      - Да зачем мне, детка, выходить замуж? Такие взрослые женщины замуж не выходят, девушки выходят замуж. На что мне замужество?
      - Хорошо мама, но тетка Захра старше тебя, а ведь она вышла замуж?
      Зейнаб не нашлась, что ответить.
      В этот момент в дом вошли шестеро мужчин. Четырех из них мы уже знаем. Это были Гасымали, Кербалай-Сабзали, Кербалай-Кафар и Велигулу. Двое остальных еще не известные нам люди. Один из них - краснобородый мужчина лет сорока пяти, а то и пятидесяти, в черной папахе. Это глава селения Данабаш Кербалай-Исмаил. Другой мужчина, почти тех же лет, что и первый, с черной бородой, в черной потрепанной папахе, был одет в синий бязевый архалук и белые штаны. Это - приходский молла селения Данабаш, Молла-Мамедгулу.
      При виде их Зейнаб встала и отошла в угол. Девочки подошли к матери и, прижавшись к ней, с недоумением и любопытством уставились на гостей.
      Тем временем гости расселись на паласе. Выше всех сел молла, справа от него Кербалай-Исмаил, слева - Кербалай-Кафар и Кербалай-Сабзали. Остальные двое - Велигулу и Гасымали - стали у дверей, прислонившись к стене.
      Молла-Мамедгулу, Кербалай-Исмаил и Кербалай-Сабзали достали свои трубки и начали набивать их.
      - Знаешь ли, сестра, в чем дело? - начал молла, закурив трубку.
      - Знаешь, зачем мы пришли?
      Зейнаб не ответила, и Молла-Мамедгулу продолжал:
      - Мы пришли сюда дать тебе наставление...
      - Да благословит аллах память твоего родителя, - быстро прервала его Зейнаб. - Если вы добрые наставники, прежде всего дайте наставление вот этому, что стоит у двери. Скажите ему, чтобы не мучил мать. Сегодня избил меня до полусмерти. Все кости ноют.
      - Хорошо, сестра! - сказал молла. - Зачем же ты доводишь до того, чтобы сын наказывал тебя за непослушание?
      - А что я делаю плохого? - спросила Зейнаб.
      - Ты нарушаешь шариат.
      - Проклятие аллаха пусть падет на того, кто нарушает шариат! - с жаром проговорила Зейнаб.
      - Проклятие, проклятие! - воскликнул молла.
      - Чем же я нарушаю шариат?
      - Ты нарушаешь шариат тем, что чинишь препятствия выполнению его заветов. Ты отказываешься исполнять брачные условия.
      Зейнаб ничего не ответила, так как не поняла напыщенной речи моллы.
      - Разве неведомо тебе, - продолжал тем временем молла, - что ты являешься законной супругой Худаяр-бека? Разве не дошла эта весть до слуха твоего?
      - Ты говоришь, что я жена Худаяр-бека? - спросила Зейнаб. - А при ком я давала согласие быть его женой?
      - При мне! - закричал тут Гасымали и ударил себя в грудь. - Разве не ты уполномочила меня вот при этих людях? Ты уполномочила меня! Как можно отказываться от этого?
      - Ну, что мне сказать, - проговорила со вздохом Зейнаб.- Пусть будет по-вашему.
      - Прекрасно, - снова начал молла. - Теперь ты и при мне подтвердила, что сама уполномочила Гасымали. Что же теперь ты можешь возразить? Почему добровольно не переходишь в дом своего мужа. Ты хочешь, чтобы тебя повели насильно? С позором? Со скандалом?
      Глава выбил пепел из трубки на землю и стал снова набивать ее. Повернувшись к Зейнаб, он заговорил громко и повелительно:
      -Эй, баба! Открой глаза и посмотри на меня как следует. Вчера я получил предписание от кази. Худаяр-бек пожаловался, что, дескать, моя жена бросила дом и ушла к себе. Не подчиняется, дескать, мужу. А кази написал мне. Если ты сама, по собственному желанию, добром не переселишься к своему мужу, я силой поволоку тебя и брошу туда. Будь уверена в этом и образумься...
      Зейнаб молчала, девочки принялись плакать.
      Опять пришел черед говорить молле. Он повернулся лицом к Зейнаб и стал читать ей наставления:
      - Да, сестра! Это нехорошо, аллаху не угодно, если ты и себя подвергаешь мукам, и детей заставляешь плакать. Не делай этого? Соберись с умом и молча пойди в дом твоего законного мужа. Теперь уже дело кончено, ты супруга Худаяр-бека. Теперь ты не имеешь никакого права отказываться. Если ты хочешь подчиняться шариату, то должна поступить так, как я говорю. Если ты считаешься со мной, то верь мне, если не считаешься, не верь. Это твое дело. Если хочешь, чтобы тебя повели насильно, пускай ведут. Мне более нечего сказать.
      Молла-Мамедгулу сунул трубку в кисет и, набив ее табаком, достал оттуда. Затем протянул Кербалай-Исмаилу кусочек трута, зажег его, и положив на табак в трубке, продолжал свою проповедь:
      - Да, сестра моя! Ты должна понять, что теперь дело конченое и ты супруга Худаяр-бека. Шариат не дает права жене сидеть у себя дома и не покоряться мужу. Подумай, что будет, если ты не подчинишься. Я напишу начальнику, что супруга такого-то, нарушив брачные обязательства, не подчиняется велениям шариата. Знаешь ли ты, что тогда будет? Начальник пришлет пристава. Свяжут тебя по рукам и по ногам и повезут в город, чтобы ты держала ответ перед властями. Зачем ты хочешь довести дело до того, чтобы тебя с позором везли в город? Увидит друг - огорчится, увидит недруг - возрадуется...
      После этого опять начал глава:
      - Ну, что скажешь? Не задерживай нас. Если идешь добром, иди. Если же нет, я поступлю, как знаю. Смотри ты у меня! Клянусь аллахом, после раскаиваться будешь!
      Зейнаб, ничего не отвечая, застыла в том же положении. Молчание, говорят, знак согласия. Сидевшие именно так и поняли молчание Зейнаб и, поднявшись, собрались уходить.
      Первым поднялся Кербалай-Исмаил и, помахав плеткой в сторону Зейнаб, сказал угрожающе:
      - Эй, баба! Мы уходим. Даю тебе срок до вечера. Вечером пришлю Гасымали за ответом. Клянусь создателем, если начнешь кривляться, я не дам тебе житья в этом селе. Наконец, если ничего не поможет, я напишу начальнику, что такая-то женщина ушла от мужа и занялась дурными делами. Клянусь творцом, напишу.
      Гости вышли. Велигулу остался и, тыча в сторону матери
      указательным пальцем, пригрозил:
      - Слушай, мать! Я говорю тебе прямо, если/ты ответишь Гасымали отказом, я сегодня же отделюсь от тебя и уйду к тестю, а через месяц справлю себе свадьбу и перестану звать тебя матерью. Вот мое последнее слово. Прощай!
      Велигулу ушел.
      В скверном положении очутилась Зейнаб. Угроза Велигулу, что он отделится и не станет ходить домой, подействовала на нее больше всего.
      Что было делать несчастной женщине? Как может семья обойтись без мужчины?
      Словом, муки эти - великие муки!
      Зейнаб устала стоять в углу. Ноги ныли. Когда мужчины вышли, она присела, обняв изнемогавших от слез детей. Вскоре обе девочки уже сладко спали на коленях у матери.
      Выплакав остаток слез, Зейнаб прислонилась головой к стене и отдалась своим мыслям.
      Я не хотел бы рассказывать вам о горе Зейнаб, о ее мыслях, о мучивших ее сомнениях, о глубине ее скорби. Я не хотел делать этого, боялся, как бы и вы не расплакались.
      Но, ничего не поделаешь, я обязан исполнить свой долг.
      Зейнаб находилась между двух огней. Один обжигал с этой, другой - с той стороны. Как ни старалась она каким-нибудь образом выскользнуть из огненного кольца, ей это не удавалось. Один из жегших ее огней - необходимость выйти замуж за Худаяр-бека, другой - опасности, которые ждут Зейнаб, если она откажется.
      Мысль о том, чтобы быть женой Худаяр-бека, огнем жгла Зейнаб, он был противен ей, как иным людям бывает противна, скажем, лягушка. Такому человеку невыносима мысль взять лягушку в руки, положить ее к себе на грудь; так же ужасна, а то и еще ужаснее для Зейнаб мысль смотреть на чудовищный нос и отвратительную рожу Худаяр-бека и называть его мужем.
      А мысль не выходить замуж за Худаяр-бека тоже огнем жгла Зейнаб, пугала ее. Какая нужна сила, чтобы выдержать весь этот натиск, эти страдания, позор, угрозы, чтобы выступить против всех: кази, начальника, моллы, главы, свидетелей, Велигулу, всех людей, решиться на борьбу с ними.
      Этой силы не было и не могло быть не то что у Зейнаб, на даже у ее бабушек и прабабушек.
      Говоря по справедливости, что было делать Зейнаб?
      С \>дной стороны, Велигулу отделится и уйдет. Как быть тогда с посевом? А скотина? Дом, двор, пашни, торговля? Как быть совсем этим?
      Прибавьте к этому боязнь быть насильно увезенной в город, где ей придется с позором держать ответ перед начальником. А то может быть еще хуже. Вовсе не пошлют ее в город. Зачем посылать ее в город? Глава ведь имеет официальную бумагу от кази. Глава теперь полновластен над Зейнаб. Он может просто взвалить Зейнаб на спину Гасымали и перетащить в дом Худаяр-бека. И он сделает это. Непременно сделает. Сделает, во-первых, потому что это его обязанность. А во-вторых, всем известно, что глава женат на матери Худаяр-бека, значит Худаяр-бек приходится ему пасынком. Стало быть, он доведет все до конца, доведет, во чтобы то ни стало.
      Зейнаб - женщина с умом, она прекрасно все это понимает.
      "Что делать?" Целых два часа Зейнаб билась над этим вопросом, но так и не нашла ответа.
      Отворилась дверь, и вошел Гасымали.
      - Ну, что скажешь, сестра? Что мне передать главе? Согласна или нет?
      Зейнаб была похожа на человека, который поставил перед собой сосуд с ядом и не знает, как быть - выпить или нет.
      Не выпить - страдания и горе убьют.
      Выпить - яд унесет в могилу.
      "Все равно пропадать", - решает человек и пьет отраву.
      Согласиться выйти замуж за Худаяр-бека было для Зейнаб равносильно решению принять яд.
      И когда Гасымали повторил свой вопрос, она собрала все силы и, превозмогая отвращение, процедила сквозь зубы:
      - Согласна...
      ЭПИЛОГ
      Минуло три года. Пошел четвертый.
      Был декабрьский полдень. Погода стояла хорошая. Несмотря на холодный ветерок, чувствовалось, как греет солнце.
      Воспользовавшись погожим днем, крестьяне сидели на земле около своих домов и беседовали.
      У сакли дяди Мамед-Гасана тоже сидела группа крестьян.
      В конце улицы показался незнакомый крестьянин, погонявший нескольких нагруженных ослов. Караван приблизился к сидевшим и хотел уже пройти, когда от группы крестьян отделился старик, бросился к ослам и, схватив одного из них, серого, со всех сторон стал внимательно разглядывать его морду.
      Решив, что старик хочет купить осла, погонщик подбежал к ослам, остановил их посреди дороги и подошел к старину, продолжавшему осматривать осла. Старик кружился вокруг осла, разглядывал его сзади, спереди, осмотрел морду, по/том ноги, пощупал даже хвост. Наконец открыл ему пасть и посмотрел зубы.
      - Клянусь аллахом, второго такого осла не сыскать! - начал расхваливать осла погонщик. - И силы же у него. Посмотри, сколько я нагрузил на него. Целых семь пудов. Если думаешь купить, отдам недорого.
      Старик еще раз раскрыл пасть осла и, внимательно осмотрев ее, поднял голову:
      - Скажи-ка, племянничек, у кого ты купил его?
      - На что тебе знать, дяденька, у кого купил. Если хочешь купить, продам, а нет, так не задерживай меня.
      К ним подошли и остальные крестьяне, сидевшие у стены.
      - Мешади-Орудж! - обратился старик к одному из них. - Посмотри-ка и ты этого осла. Я что-то сомневаюсь насчет него...
      Погонщик, очевидно, почуял что-то неладное; услышав слова старика, он ударил осла по крупу и хотел увести его, но старик не отпустил.
      Мешади-Орудж также внимательно оглядел осла со всех сторон и повернулся к старику.
      - Дядя Мамед-Гасан, - сказал он, - я знаю, почему ты сомневаешься. Ты хочешь сказать, что это твой осел.
      Погонщик опять ударил осла, чтобы уйти с ним, но дядя Мамед-Гасан и Мешади-Орудж помешали ему.
      Крестьяне, собравшись вокруг осла, осматривали его.
      - Племянник, - снова обратился дядя Мамед-Гасан к погонщику, - заклинаю тебя двенадцатью имамами, скажи правду, у кого ты купил этого осла.
      - Клянусь аллахом, дяденька, я купил его ровно пять лет назад у карабахца за одиннадцать рублей.
      Около осла собралась уже толпа человек в пятьдесят, и каждый, знавший в свое время осла дяди Мамед-Гасана, подтвердил, что это тот самый осел и есть.
      Дядя Мамед-Гасан схватил погонщика за ворот и вывел его из толпы с тем, чтобы потащить к главе Кербалай-Исмаилу. Выйдя из толпы, дядя Мамед-Гасан крепко взял погонщика за кушак и хотел было вести его дальше, но в это время из узенького переулка показался Худаяр-бек в дорогой папахе, суконной чухе и белых штанах. В руке у него была прежняя кизиловая дубинка. Увидя столпившихся крестьян, он подошел к ним. Дядя Мамед-Гасан рассказал о случившемся и просил рассудить его с погонщиком.
      Худаяр-бек растолкал крестьян и, подойдя к ослу, внимательно осмотрел его со всех сторон. Он узнал осла.
      - Да, - проговорил он, - это осел дяди Мамед-Гасана.
      Затем он повернулся к погонщику и строго спросил: Эй, где ты купил осла?
      Погонщик сказал ему то же самое, что ответил дяде Мамед-Гасану. Худаяр-бек поднял дубинку и стал так лупить погонщика, что тот наконец не выдержал и, упав к ногам Худаяр-бека, стал умолять, чтобы он отпустил его душу на покаяние.
      Вот каким образом был найден осел дяди Мамед-Гасана.
      Худаяр-бек приставил Гасымали к погонщику ослов, чтобы тот вывел его из села, а погонщику велел больше никогда не появляться в этих краях.
      Благодаря Худаяр-бека, прославляя его добродетели, дядя Мамед-Гасан погнал осла к себе в хлев.
      Но не покажется ли вам странным, что до сих пор не видно сына дяди Мамед-Гасана, Ахмеда? Сколько тут народа собралось, сколько тут шума было, но ни Ахмед не показался, ни жена дяди Мамед-Гасана не высунула голову из ворот, чтобы узнать причину этой суматохи.
      Ахмед умер. Умерла и жена дяди Мамед-Гасана.
      В прошлом году Ахмед заболел горлом и помер. После его смерти два месяца горевала по нем мать и тоже приказала долго жить. Дядя Мамед-Гасан каждый раз клянется, что в сына и жену его унесла тоска по ослу.
      И вот теперь осел отыскался.
      Отдав осла дяде Мамед-Гасану, Худаяр-бек вышел из толпы и, пройдя по тому же узенькому переулку, вошел в большие ворота.
      Во дворе, в изодранном бязевом архалуке и поношенной серой папахе Велигулу выгребал лопатой навоз.
      Пройдя мимо него, Худаяр-бек стал у ступеньки и громко позвал:
      - Эй, Зиба, дай-ка мне кувшин с водой.
      Дверь в комнату открылась. Хорошенькая девочка лет семи-восьми вынесла глиняный кувшин и, поставив его около Худаяр-бека, вернулась в комнату, дрожа всем телом.
      Худаяр-бек стал совершать омовение перед молитвой.
      Девочка нам знакома. Это Зиба, дочь Зейнаб.
      Всякий, увидев ее одежду, понял бы сразу, что она сирота.
      Помимо крайней ветхости, одежда была ей не по росту. Видно было, что все это с чужого плеча. Старая, вылинявшая юбка из дешевого ситца доходила ей до пят, хотя она должна была быть значительно короче; поношенный архалук из черного ластика, не в меру широкий и длинный, сидел на ней мешком; голова ее была повязана старым черным платком; на ногах - большие мужские башмаки.
      Покончив с омовением, Худаяр-бек вошел в комнату. Эта была небольшая комната. У задней стены стоял кюрси - табурет, накрытый хорошим большим одеялом, поверх которого был постлан еще новенький джеджим. Свет падал в комнату через два маленьких оконца, по-видимому, недавно пробитых в стене. В остальных трех стенах было по паре ниш, в которых размещались маленькие сундучки, шкатулки, медная /и фарфоровая посуда, разные узелки и связки одежды. В одной из ниш стоял кальян.
      К стене слева было прислонено несколько больших круглых подносов. Пол был покрыт паласами и грубым деревенским ковром. На кюрси стоял самовар, под который была подложена медная тарелка. Самовар уже закипел, чай был заварен.
      Словом, для деревни это была хорошо обставленная, нарядная комната.
      В комнате за кюрси сидела молодая женщина лет четырнадцати-пятнадцати, не больше. О том, красива она или нет, ничего определенного сказать нельзя; она до того намазалась румянами и пудрой, выкрасила брови и подвела глаза сурьмой, что настоящее ее лицо скрылось под этой косметикой.
      Худаяр-бек прошел и сел также за кюрси. Молодая женщина придвинула к себе два стакана и начала мыть и перетирать их.
      У входа стояла Зиба с завернутым в одеяльце ребенком. Ребенок плакал, и Зиба подпрыгивала на месте, чтобы успокоить его, при этом что-то мурлыкала себе под нос.
      Молодая женщина налила чай и поставила один стакан перед Худаяр-беком, а другой перед собой. После этого она позвала Зибу и, взяв у нее ребенка, начала кормить грудью. Ребенок перестал плакать. Зиба отошла в сторону и, опустив руки, стала у стены.
      Худаяр-бек придвинул к себе стакан и, привалившись спиной к постельному тюку, повернулся к Зибе.
      - Скажи, девка, мать все плачет?
      - Плачет. Совсем ослепла от слез.
      - Ха-ха-ха! - громко расхохотался Худаяр-бек. - Чего же она плачет? Вспомнила покойного мужа, Кербалай-Гейдара?
      - Нет, - ответила девочка. - Не об отце плачет, о тебе плачет.
      - Ха-ха-ха! Неужели так меня любит?
      - Нет, не потому плачет, что любит. Пускай, говорит, даст мне развод...
      Не успела выговорить девочка эти слова, как Худаяр-бек вскочил, словно ужаленный, и бросился к девочке. Та повернулась к двери, чтобы убежать, но споткнулась о порог и упала. Худаяр-бек стал бить ее кулаками по лицу и голове. Увидя, что у девочки из носа пошла кровь, Худаяр-бек остановился и позвал со двора Велигулу, чтобы тот отвел сестру домой, к матери. После этого он, бледный и задыхающийся, вернулся на свое место. Молодая женщина сидела молча и равнодушно наблюдала всю сцену.
      Велигулу взял сестру за руку, и они оба отправились к себе домой.
      Почему же Худаяр-бек вышел из себя?
      Он вышел из себя, когда услышал слова Зибы: "Мать говорит, пускай даст мне развод".
      Надобно подробнее рассказать об этом.
      У Худаяр-бека Зейнаб прожила всего шесть с половиной месяцев и за это время перенесла столько мучений, сколько хватило бы на десяток лет.
      Худаяр-бек без конца истязал и изводил ее. Это был на редкость сметливый человек. Мучая ее, Худаяр-бек добивался одной-единственной цели - стать хозяином всего имущества Зейнаб и ее детей, после чего он мог отпустить их на все четыре стороны.
      Зейнаб с самого начала догадывалась об этом, но, как ни издевался над ней Худаяр-бек, как ни бранил, как ни избивал, она стойко переносила все страдания и не соглашалась на его требования.
      В конце концов дело дошло до того, что Худаяр-бек раздел Зейнаб и, заперев в темной конуре, держал ее там голодной до тех пор, пока женщина не сдалась.