Но не каждую жалость он считал правильной, по его мнению, не ко всем она может быть применима. Он учил меня многому, и мне даже хотелось соглашаться со всем, не задумываясь, слепо принимая на веру его убеждения. Задумывалась я позже, сталкиваясь с проекциями обсуждаемых проблем в реальной жизни, и сперва с радостью, а потом с ужасом, убеждалась в правоте его обличений. С радостью, потому что я обладала знанием; с ужасом, потому что знание оказывалось неподъемной ношей, которая обрекает на то же одиночество (не просто одиночество), и на ту же истерию, неизменно сопровождавшую его. Сливаясь с грузом знания и неизбежностью постоянного переосмысления осознанного, сталкиваясь с дополнительными деталями, обладающими чрезвычайно разрушительной силой, приходится вовремя высвободиться из оков действительности, уединиться и заливаться алкоголем, или убегать далеко-далеко, становиться недоступным, либо же необходимо иногда убивать в себе ростки разрушительных мыслей, окончательно губящих какую-либо веру, безысходностью раскалывая черепную коробку. Он был близок к состоянию грубого помешательства, после чего он мог бы покончить с собой или навсегда расстаться с реальным миром и превратиться в мумию. Лишь некие, мне незнакомые силы, чья-то, а может быть порой, моя энергия удерживала его от физической расправы над собой и своей никчемностью. Я иногда обнимала его и вытирала его слезы, но потом мне казалось, что, не будь меня рядом, этого бы не происходило вовсе, и он увлекался своей уникальностью, будучи со мной, и его желание покорить меня каждым своим поступком воплощалось в гиперболичности и патетичности его выходок. Но искренность его игры, если это и была игра как таковая, не могла оставить меня равнодушной. Может, именно так он и рассчитывал вычленить чувства человека, который начинал потопать в нем, как в океане и, раскрепощаясь, подчинялся страстям и ломал устои своего личного мироустройства. И потом, может, именно этой возможностью он и наслаждался... Но и он не всегда мог выдерживать, как обычный живой человек, своего собственного порыва. И сдержать себя не мог. Но как только, я пыталась остановить его и спокойствием наполнить его глаза, попытаться задержать его взгляд на мне, а не во мне, на реальной и полной жизни и тепла девушке, он на мгновение успокаивался, а потом будто впадал в кому, исчезал в потустороннем мире, его глаза становились еще безжизненнее, и он напивался, и вся его загадочность превращалась в лишь мною лелеемое свойство его личности. Он требовал ласки, и в то же время она была противна ему. Но не всегда было так.
      Когда он обольщал меня, становился беспечным и неотразимым менестрелем, тогда никто не был в состоянии состязаться с ним в остроумии и красочности мимики. У него получалось все, но это заканчивалось блаженным завершением вечера, насколько я потом убедилась, только, когда я находилась в такие вечера с ним рядом, и мы могли дурачиться вместе, наслаждаясь нашей необычностью и непревзойденностью. Он научил меня бесценному отношению к самой себе. Я перестала бояться себя самой, любой, любого своего образа. Я осознала, что ценность собственного "я" обретает свою обоснованность, если обладатель этого "я" есть не что иное, как марионетка во власти своего "я", не пытающаяся связывать свое "я" обязательствами и закабалять нормами, лишь ухитряющаяся превосходно перестраиваться по необходимости, не отказываясь от приоритетов своего "я", умело преодолевая заскорузлость и прямолинейность установок любого общественного уклада, основывающегося на пропаганде и диктатуре выбора. Он умел находить компромисс с обществом, принимая его правила, но, нарушая их по правилам, которые устанавливала любая цивилизация, нутро которой им познавалось, для участия в некой неофициальной игре, целью которой в первую очередь являлось достижение компромисса и взаимной выгоды; он вычислил, что и эти нарушения общество терпело потому, как стремление общества поработить любую неординарность и использовать ее для своих масштабных благих замыслов, тем самым обволакивая ее новой палитрой правил и предписаний, отмечается повсеместно в истории человечества и является высшим достижением общности в закабалении личности. Однако он прекрасно осознавал, что, выходя за рамки правил, нарушения которых уже общество не приемлет, он превращается в самого несчастного и счастливого человека, сумевшего выйти за определенную грань, обозначая новый этап самопреодоления, но уже начинается борьба не с обществом, а борьба с собой, и, скорее всего, теряется смысл любой борьбы с неким общественным строем. Он превращается лишь в монстра, сопровождающего любую личность, обеспокоенную своим духовным развитием, и сталкивающего его с самим собой. И сошел он с ума именно по этой причине. Но это было условное сумасшествие. Я думаю, что не сведи он меня с ума собой и своей вечной борьбой, я бы никогда не смогла прочувствовать красоту противоречий и безграничность пустоты, единственного источника моей нынешней энергии. Если бы он не свел меня с ума, я бы никогда не написала этой книги, которую вы можете не читать, и я вам действительно настоятельно рекомендую не читать ее. Но в ней правда о нем и обо мне, преображенной им.
      I was calm aiming to touch his necklace on his arm. Greedy in words he shook my breast and grasped my hair. I was shocked. I was happy and excited feeling him doing all he did. He said that there was no need to get worried and it would be either over with no results just leaving some rags of memories, some splintered names and figures or it might last forever. I stayed calm and continued mindlessly recording his splashing phrases cutting my living guides.
      На улице со странными домами неопределенного возраста, с большими деревьями у обочин мы встречались в первый раз, он легко описал мне путь, ведущий к этому месту, и я быстро нашла неработающий фонтан с потрескавшимся каменным днищем и крошащимся орнаментом. Он полностью соответствовал спокойствию улицы. астерянно я листала книгу, которую он советовал мне прочитать. Она повествовала о человеке или о нескольких людях, прятавшихся внутри одного человека, или, быть может, лишь несколько событий, произошедших с одним человеком, но менявшем имена и внешность, были втиснуты в книгу без деления на главы, и я была не в состоянии распутывать истории, так как было ощущение, что они происходили одновременно, и сплетались настолько тесно, что вычленить фабулу каждой из них было не возможно. Но он, наверное, смог бы все расставить на свои места или запутал бы все окончательно. И, честно говоря, притягивала именно неразделимость, казалось бы, несоединимого, и я постепенно поглощалась потоком несуразного текста, и не хотелось искать выход, хотелось погружаться все глубже, переставая реагировать на реальность.
      Одинокая улица и тоскующие его глаза. Сегодня он говорит, что он был не прав, когда, знакомясь со мной, назвал не свое имя, сегодня он уверил меня в том, что его зовут... хотя, в сущности, какое это имеет значение. Он был, и он был всем тем, чего быть не могло. Что нельзя увидеть во сне. О чем можно догадываться, никогда не познавая. И мной повелевал хаос чувств, которых я никогда не испытывала, не потому, что они были просто новые и необычные, они были потусторонними, пришедшими из ниоткуда. И в слове "чувство" не умещалось ни одно из них. Он пришел, и как будто никогда не уходил, как будто каждую секунду находился рядом со мной, в моей комнате, не замеченный моими родителями, читающий свои стихи, пересказывающий фильмы, которые он обсуждал с сокурсниками, когда у них, у амбициозных и неудержимых студентов был свой киноклуб. Я внимала его фантастическим изречениям. Но говорил он о своей жизни, которая хоть и была реальной лишь для него, но она была, и был он. Меня не было.
      It was obvious I turned into him.
      When I closed my eyes I felt how his insanity lived inside my inner world, catching my each look searching for myself. I tried to perceive at least a piece of any idea born in me I gave birth to. I used to try escaping from his influence meeting other people, looking for new acquaintances. Being alone I was anyway kept in his aura, he ALWAYS was around. Covering me. People like something new but what happens if they face something what is not exactly life at all, what came from some forbidden world never known to humanity? That happened to me. Disorder... Panic. Sometimes it seemed my head was not mine. He just used it living in it as he needed badly a fresh space to accumulate his new concepts having no place for that in his own.
      Have you ever heard: I've lost my head! Yeah, I had. I really lost my head but later I plainly identified I found something more. I still have doubts how to call it: "Death" or "Resurrection"?
      Once being drunk I got especially excited though I felt no physical desire being near. He touched my shoulders, my face saying the things that could kill any thinking of some sexuality. Then I understood: it was brain love games. He loved my brain committing multiple intercourses...
      Periodically he was a definite and the only cure to me I'd been searching for being helpless to find an answer to a great number of misunderstandings I was drowning in in the human world. However sometimes I got shocked realising that it was just illusive help, and on the other side I felt it turned into an essential sickness I fell in being lost in his world.
      Это была болезнь, и то, что я воспринимала как лекарство, на самом деле, в большей степени, можно назвать наркотиком. Иногда я сама не понимала, чего я ждала от него, чего от него хотела, но все, что он делал, обескураживало, но освобождало на какое-то время от волнения и гнетущего привкуса непонятости и непригодности, который потом неизменно напоминал о себе, проявлялся в чьих-то взглядах, фразах, проникал на телевизионные каналы, рекламы на улице. А потом царил повсюду и заставлял прятаться от своей ядовитости. А он прятался в своем логове, очередном логове, предназначенном специально для него. Когда я впервые посетила им снимаемую квартиру, я окунулась в нечто, пропитавшееся им и его духом, в набор предметов, потерявших свои предназначения, олицетворявших составляющие ЕГО истории.
      ..Однажды я могу уехать в Вустер, и увидеть меня потом можно будет по телевизору в какой-нибудь скандальной передаче, в одном из тех шоу, где прославляют эксгибиционистов..
      ..Я не обращу на тебя внимания..
      ..Всех заставят посмотреть на него, сказав, что он когда-то был среди нас, а сейчас, смотрите, чего он добился, а я, может быть, поверю в необходимость этой выставки..
      ..Этого не будет..
      ..Это будет не со мной..
      ..Когда ты покинешь меня..
      Совершенно неожиданно и беспричинно он вспоминал какие-то малоизвестные факты и нюансы, касавшиеся истории создания, судьбы, содержания понравившегося мне произведения, говорил о таких вещах, которые запомнить, казалось, невозможно. Я наполнялась информацией, и с каждой его фразой я чувствовала себя все глупее рядом с ним. Я пыталась сказать что-то, что я считала важным и справедливым, открыть некую свою мысль, которая могла быть интересна ему, но потом говорил он, и меня поглощало осознание его безмерного превосходства над любой моей мыслью, как, по сути, и над любым проявлением учености этого мира. Его размышления не затрагивали точных наук, он не был специалистом ни в одной из них, он говорил об искусстве, и это могло походить на схоластическое разглагольствование, однако, потусторонность любого проявления его языковой культуры, и в принципе, всего его самовыражения безоговорочно наделяла его персону и весь его образ непостижимостью, ставила его на пьедестал отрешенности и недосягаемости. И никто не мог его разоблачить, хотя он был нагим и беззащитным, что только мне порой, кажется, удавалось познать и прочувствовать.
      Мы прятались от дождя на втором этаже в кафе с вкусным кофе и видом на цветочную лавку напротив. Солнце пробивало водную завесу и покрывало стол, блестел черный лак на полу, кто-то читал газету, кто-то пил кофе и о чем-то думал, ленные дамы болтали и сплетничали о чем-то, заказывая все новые пирожные. Его глаза вспоминали прошлое, далекое детство, странные блуждания вне дома, ищущие строки юношеской поэзии, детские поцелуи в щечку, и ростки одиночества, вернее, зарождающееся его ощущение. В его взгляде на дождевой поток сквозило беспутное желание укутаться одеялом в формировавшей его мир кровати в родительском доме и мечтать, открывая строчку за строчкой, переплетая их, бросаться к рабочему столу и своим тетрадям, чтобы записать вновь придуманные фразы. В движениях его рук, покрывавших мои, не чувствовалось внимания ко мне. Через его поглаживания и сжатия я соединялась с его бедственной любовью к недоданной ему нежности, которой лишал его обступавший его хрупкую натуру юного романтика грубый и безжалостный мир. Он не успокоится никогда, я это знала, даже смерть, наверное, не принесет ему покой, лишь наступит как досадная капитуляция перед жизнью, которую он ненавидел бесконечно, не находя, однако, в ней большей радости, нежели ненависть к ней. Он не говорил мне, что любил меня, но то, что происходило, все равно не имело названия, и уж наверняка выходило за рамки какого-либо известного человечеству вида общения, и любовь в этом сплаве и какофонии чувств могла раствориться, как и любое другое чувство, имеющее если не объяснение, то, по крайней мере, словесное обозначение. Хотя отчасти, видимо, мое личное состояние можно было назвать "безумием". У этого слова еще существует достаточное количество родственных слов, которые вполне дополняют его и еще более полно характеризуют происходившие со мной метаморфозы. Но это тоже человеческие слова. Мне не хотелось касаться их, каждое из них можно было найти в словарях и энциклопедиях.
      Мы тоже пили кофе. Нам тоже нравился дождь. И мы уже промокли насквозь и ждали, пока он на время успокоится, а мы обсохнем, и со свежими силами выбежим в город. А вчера город продолжал потопать в дыму. Люди не видели впереди идущего, искали освобождения от безумия гари, пропитавшей дома и улицы, человеческую кожу, речка горела, люди стряхивали пепел с волос. Горело все вокруг, блокада дыма, трава чернела, у меня постоянно кружило голову, у него воспалялся нос, нам не помогало даже чудодейственное пиво из далекой страны.
      А теперь начался дождь. Мы бы навсегда стали мокрыми листьями, и были ими неоднократно, но дождь не утихал, и нам пришлось прятаться на втором этаже в этом кафе. После пожаров и наводнений нельзя было не наслаждаться беседой с моим случайным знакомым. После снов про Зорро, который ворвется в жизнь бурей и унесет меня в далекие страны, нельзя было не ассоциировать человека рядом с загадкой моего детства, наполненного кровавыми свадьбами с кем попало, метаниями глазных яблок из стороны в сторону, мечтаниями о рыщущем среди пустынь непонимания рыцаре, Ален Делоне, о семи гномах, испорченных нехваткой секса, и насилующих бедную Белоснежку. Я ли была таким безобразным ребенком, или я подменила свое красочное младенчество и школьные годы его интерпретациями, злого гения моей больной загубленной с его появлением судьбой. Мы были экзотичны в этом мире, эзотерическое явление, а нас окрестили выкидышами общества. Я была предназначена для него, губителя моего.
      А дождь напоминал нам о полноводной Эльбе и праздниках в Венеции. The things I miss. I only said I love. You said we were so beautiful. We would seat for hours in cafГ(C) with nice coffee and gaze at the rain outside.
      Once I enjoyed him watching me in the mirror.
      Looking at my breast sleeping. Touching my breath losing. Living in my arms charming. I was his royal subject. He was my rouge-et-noir.
      Do Not Fall Apart In My Art Ride A Day And Night Drive Through And Never Lose My Door
      Я искала любви... ..Как я искала любви....Как он искал любви.... Боже мой!!!!! Не могу сдерживаться... Oh, my God! Мы так хотели любви.
      All the same. The same shit and shite whores of both sexes. Taking one's time means losing yours and losing years hidden in the minutes of fascination. Stop inanity and feel what you are, WHAT YOU ARE. It is so simple, simpler than being.
      Greetings, everyone... I am obliged to all of you listening to me. I do appreciate your kindness and attention but will you give me a chance to fuck your brains?.. I do not feel pleasure touching anyone's body having the physical intercourse... Nothing is better than getting into a brain penetrating through.
      I obviously turned into him. Did he take my heart I wonder?
      Я сходила с ума от его временных приступов поэзии, от его крепких нежных рукопожатий, когда он переполнялся энергией, неведомо откуда посещавшей его. Мое сердце обретает разные формы, меняет свои размеры и масштаб. Еще оно способно обращаться в различные состояния. И у моего сердца каждое мгновение меняется имя, преображаются его цвета и запахи. Мое сердце может говорить на языке, который всеобъемлет наследие человеческого языкопознания. И сердце мое в состоянии общаться с любой материей, животной и искусственной, и вместить в себе может сердца всех предметов с душою и без. Бездна бездушия раздроблена долотом моего сердца. Одушевление завладевает космосом. Каждый хромосом обретает душу. Я раздаю свою...
      Мы жили с верой в Веронику. Со страстью набрасываясь на нее. Маленькую и хрупкую. Так появляется нежность. Так растет цветок, так цветет взрослый человек. Такой может стать любовь, но, если у нее есть предел и окончание, то смысл любого проявления любви, хоть и не будет утерян, но отразит никчемность очередного сжигания сердца, когда оно продолжает болеть, даже превратившись в пепел.
      Я бы наслаждался тобой. Я бы стала твоей. Ах, если бы лишь эти строки страдали, а мы превращались в любовный сезон. Мы бы несли свои образы и обливали бы аурой всех, кто рядом. И вместе могли бы сказать: люблю. Ах, если б хоть звук наших двух совмещенных дыханий стал отдельным комочком счастья. Нас стоило бы лишить чувства пространства и распространить гормоны наши там, где жизнь продолжится. У меня опять болит голова. Я помогу, но в силах ли я помочь тебе. Бедный, успокоит ли лоно мое тебя. Милый, не боюсь называть тебя так. Ах! Если бы все возникло само собой, из бриза сотканным предстало перед нами... Все, что остается неосуществимым. Эта немеющая осень. У нее есть мое бледное лицо и неторопливое постукивание сердца. Таблетки в кармане. Немощная память.
      асклеенность и скука, бесчувственное кино и литература без слов. Безмозглые русские лесбиянки. И тот человек, который безжалостно истязает себя поиском, неся смертоносность в глазах, движением пальцев вычерчивающий кровоточащие шрамы на постоянно вскрываемой коже.
      Мы не стали одним целым, но мы стали вечностью по отдельности. Под куполами наших зонтов никому не удавалось заметить блеск тихоокеанских кораллов, ступени трагедий Эсхила, эффект гитарного шума шугэйзеров, испуг рыжеволосой бесподобной девственницы, подробное описание ее первого полового акта и синеву ее плевы.
      Он говорил мне: Случилось. Я отошел в небытие. Тебя нет. А было все, что может быть лишь однажды. А ты стала птицей и высоко паришь надо мной.
      Но он ошибался, я стала пчелой и пыталась укусить его, и небытие его было всего лишь его очередной заинтересованностью новым молодым телом. А мое ему уже было известно. Я не плакала, он разучил меня плакать, хотя сам мог разрыдаться, как ребенок ни с того, ни с сего. Я была его игрушкой, восхищающейся своим хозяином. Но он заразил меня своей неизлечимой болезнью поиска. Истины или смерти. Мира за пределами вселенной, за пределами пределов. Самой себя или избавления от самой себя. Он научил меня страданию, великому и неподдельному, бесценному, долгожданному, разрушающему основание, обрекающему на поклонение неизвестности, которая подчинена лишь стенаниям и бесконечному поиску.
      В неожиданном посещении церкви в старом и пронизанном молитвами городе, в безмолвии, которое следовало за ним, ютилась моя беспомощность. Я шла за ним без слов, без вздрагиваний, он молчал, но душа его неуемно посылала мне свои призывы любить ее, любое ее воплощение, мое лицо пылало, я могла клясться, и желала этого неистово, в осознанной любви к миру и жизни, такой искалеченной самим своим присутствием. Самой действительностью разодранной. Что происходило со мной, когда он выкрикивал не понимаемые неразборчивые фразы на ступенях зданий и лентах эскалаторов, на трапах верно разобьющихся самолетов и пойдущих на дно кораблей?
      Что происходило с ним, когда я касалась бренным касанием своих пальцев, кожей своей его светящейся оболочки. Я не смела тронуть свой клитор, я не смела просунуть палец внутрь и почувствовать трепет мембраны. А он посмел смести на своем пути тысячи цивилизаций, и я не хотела его больше знать, но мое тело уже источало его запах, он уже был в моей пятнадцатилетней ночной рубашке целуем моим отцом. Все потому, что он был... он был червем, выевшим мою внутренность. Он ни на мгновение не переставал быть мной, он был я.
      В мутном пиве плавились отражения огоньков рекламы и автомобильных фар, вспышки вулканов и лесных пожаров, блеск ледников, раскалывающих горные хребты, в пиве купалось соцветие сияний множества солнц. Он говорил о мольберте Ван Гога, мне не удавалось расслышать все, что он стремился выделить из своего организма. Он беззастенчиво превращал себя в донора, а меня в пациента. Я готова была разбить на его голове зеркало, и увидеть кровь его на его осколках, так чтобы блеск капелек сочетался с блеском стекляшек.
      Он пригласил меня в кабаре. Я не сразу согласилась, хоть и была уверена в том, что пойду. Он тоже прекрасно знал, что после моего первого отказа последует колебание, и откроется новый этап соблазнов и искушений. Встреча была назначена на следующий день. Я собиралась долго, пыталась выбрать одежду посексуальнее. Красила аккуратно свое лицо. Хотела выглядеть отчасти совратительницей, отчасти нимфоманкой. Надеялась понравиться ему. Заглянула в свои глаза, проникла в свой синтетический взгляд, врезавшийся в меня, прощаясь с зеркальной плоскостью. Я хотела разбить этот взгляд, чтобы он приобрел хоть крупицу моего личного, живого беспорядка.
      Какое лицо у одиночества? Оно может быть красным обожженным противогазом американского летчика, онемевшим ликом мадонны с мертвым младенцем на руках, бугристым и изъеденным крысами безгубым обличием несчастного люмпена, или яростным преображением Христа, проклинающего Бога за свои страдания, или челом молящегося Господу Дьявола, ищущего прощения. А может, это мирно спящее лицо человека, которому не суждено проснуться. Или отрубленная голова палача.....
      Мне когда-то снилась моя смерть. Я лежала в овраге, мокрая оттого, что лил дождь. Меня знобило, но я не смела выбраться из оврага, меня преследовали насильники, и у них была умная и злая ищейка, которая могла выискать меня по запаху. Овраг был наполнен водой и разным хламом, сбрасываемым с соседних строек. Мой запах, как мне казалось, мог затеряться в этом нагромождении строительных материалов и гниющей земли. Я чувствовала, что мне предначертано судьбой либо преодолеть страх, восстать против насилия, либо покорно принять смерть после бесчинствующих надругательств над моим телом. Я кое-как начала цепляться за скользкие уступы, пытаясь выползти на поверхность, отдохнуть на мокрой, но более свежей траве. Я слышала вдали псиное скуление, но надеялась преодолеть нерешительность и дать отпор подонкам. Наконец я добралась до поверхности ямы и распласталась на траве, дыхание наполнилось тяжестью, я подняла голову, направила взор к звездам. Их томность и неподвижность вонзились в мое сознание, воскрешая былые стремления познать конгениальность эпох и первозданность томления человеческого духа. На какое-то время ощущение опасности и приближения скверны улетучилось. Я почувствовала, что я снова в материнском чреве, что меня ласково питают соки утробы. Но крик предводителя насильников вернул меня в реальный мир, заставил спохватиться, вскочить на ноги и бежать, куда глаза глядят... Меня не должны догнать эти немощные по своей натуре ничтожные стервятники. Я не дамся им. Они меня не достойны, они лишь в праве питаться друг другом, крысами, самими собой, эти твари... Я становилась все сильнее, и ветер подгонял меня, мне казалось, что в скором времени мне будет легко лететь, и насмешками разбрасываться в небе. Но, несмотря на новое вливание сил, на растущую энергию, зарождалось предчувствие испытания, серьезность которого граничило с возможностью полететь реальным полетом в незыблемость небес. Я бросилась в темень зарослей, и камнем навзничь упала на сырую землю, зацепившись за кусок повалившегося дерева. Смертельная боль застряла в ступне, отдалась в сухожилиях и постепенно настигла дребезжащую кость правой ноги. Подняться сил не было, не было возможности. Только крик. И боль. Испытание оказалось не простым. Головорезы, одержимые своей неустанной похотью, гнали собаку по следу, по моему никуда не подевавшемуся следу, верно ведущему к моему разломанному, но еще живому и теплому телу. Их голоса... Их подзадоривания... Обращения к своему хищнику с просьбами: ищи. Их желания. Налитые мошонки. Вонь их ртов. Белья. Грязь под ногтями. Едкий пот по всему телу. Засаленные волосы и небритые грязные рожи. Я ползла. Но уже не могла состязаться в скорости. Неужели я достанусь им. Они меня потом все равно убьют. Может умереть самой, без их помощи, не испытывая ужасов насилия. Что остается у меня. Где выход??? Я ползла, пытаясь хотя бы спрятаться где-то в кустах, в непролазной чаще. Но заросли уже не были настолько густыми. Они достигнут меня. И ничего от меня не оставят. Но ведь совсем недавно я была готова вознести свое тело в небо, расправить невидимые крылья и соединиться с непостижимостью стремительного полета над бренностью мироздания. Ведь я уже было уверовала в себя как в избранную. Как в первую из первых. И тут этот тухлый кусок древесины. Мертвый, лишь червями кишащий, неужели он явится причиной моего смешения с его гнилостью... Неужели мое тело также будет разлагаться в этом лесу, где когда-то я собирала грибы и наблюдала за игрой белок? Но да, это испытание. А если это испытание, значит есть решение, есть то великое действие, которое судьба предначертала мне исполнить. Если я беспомощна и не могу противостоять насилию, то следует изнасиловать ситуацию, превратить ее в пытку для насильников. У меня красивое тело, и они хотят его. У меня молодой организм, и их он завораживает. Но насколько решимость их непоколебима. Я бросилась в грязь ближайшей канавы. Искупалась в ней. Сорвала одежду с себя. Измазала грязью волосы. Набрала нечистот в рот, зубы стали ядовито зеленого цвета. С моей груди грязь стекала, и еще белела кожа, выделялись соски, как соблазнительные орешки. Я рвала крапиву и хлестала груди свои до крови. Под руки попадались пиявки, и я вдавливала их в свое тело, которое начинало покрываться волдырями. Меня вырвало несколько раз, из рта текла зловонная грязь, мне все более противнее становилась я сама. Мое тело кровоточило. Кожа лопалась, вагина постепенно наполнилась грязью, ее облепили мокрицы, когда я расставила ноги. Потом я забылась на мгновение, а через мгновение уже собачья морда обнюхивала меня и, морщась, отстранялась от моего тела. Какие-то нервные и раздраженные фразы окружали меня, ругательства сыпались на месиво, в которое погрузилось мое тело. До рассвета оставалось немного времени. Утро обязательно должно было быть чистым и свежим. Я лежала нетронутой. Скоро начались утренние песнопения заботливых птиц. Одна птичка села на кончик моего носика, и запела красивее всех остальных. Так я избежала насилия, и соединилась с природой.
      На празднике, который проходил в кабаре, где должны были быть все те, с кем ОН так часто проводил свое время, и о ком постоянно мне рассказывал, все должно было быть сюрпризом. Он так говорил, и настраивал меня. Я боялась чего-то. Наверное, этой неопределенности. Его загадочности, походившей больше на запугивание. Он говорил о чем-то очень невнятно. Бормотал слова о каком-то выборе, о необходимости. Я лишь отрывками усваивала его нечленораздельные размышления вслух. Выбор, необходимость. Он уже превратил меня в часть себя, вернее полностью поработил все то, что когда-то можно было назвать мной. ядом с ним была лишь маска, тело, которое просвечивалось, если рядом был он, -- тела не было видно, а слова, вылетавшие из уст моих, смешивались с уличной словесной кашей. Я часто не помнила имени, которым одарили меня родители. Но я шла за ним. И я подчинялась ему. Кто, как не он. Мне уже все равно. Себя найти мне не удалось, а может, именно, он и нашел меня, и помог найти себя мне. Может быть, то, что произошло со мной, происходит со всеми, кто находит себя?
      В тот вечер он кричал на меня, вернее, внутрь меня, скрежетал зубами, размахивал руками, винил и корил себя, глаза, разбросанные, ни о чем не говорили, будто затухали, чудовищное стремление их подбирать и соединять с телом нарушались его криком:
      Я же клялся себе, что не стану таким, не застряну в мире обязательств и беспричинного подчинения. Я постоянно вскрывал пороки этого мира и всех его общественных строев, всех тех, кто идет строем. Обрушивался на тошнотворность закабаляющей честь и смелость человека системы законов. А сам... Я плевал в лица жадных работодателей, ненавистников отдельных рас и национальностей. Сжимал пальцы в кулаки, и брел по улицам, ощущая звериное ощущение разрушить все и не оставить ни единой частицы цивилизации, гробящей исконность желаний. Я бросался из стороны в сторону, цеплялся за нужный поступок. И.... что? Подчинялся ли я устоям мира или подчинялся я устоям мироздания? Но чему-то я все-таки подчинялся, и, наверняка, подчинение мое было естественным процессом, на который обрекало меня бесповоротно и безоговорочно бестолковое нагромождение законов и правил, придуманных нашими предками, которые всего лишь "развивались", и нам внушили, что все, что произошло и происходит сейчас, -- это постепенное неотвратимое развитие. Пилой кроили мне голову высказывания политиков, иглами протыкали мне сердце требования террористов. А что сделал я, чем я помог изнывающей планете?????? Задумываясь над своей беспомощностью, я лишь продолжал зарабатывать себе на хлеб, лишь уединяясь в своих письменах, которые хранили в себе революцию, восстание духа, но где они сейчас, мои строки и их почитатели??? Они тоже состарились, и тоже сейчас швыряют кому-то в глаза свою неудовлетворенность, уже изношенную и разлагающуюся на мысли о невкусности пищи, плохой игре футбольных любимцев, задержанием пенсии и слишком высоких ценах на телефонные переговоры, теряющуюся в прогулках по парку и одиноком просиживании на скамейках и разговорах с голубями и уличными псами, сквозящей в едкости высказываний по поводу последних новостей, сыпящихся с экрана постоянно ругаемого телевизора.