Inanity

А может, написать им всем письма, своим коллегам, кто когда-то страдал со мной и выносил тяготы борьбы с закрепощением человеческой личности. А ведь нам тогда казалось, что мы в авангарде человеческого сообщества, что мы достигли осознания чего-то большего, чем счастье... чего-то запредельного.
      Я слушала его с невыносимой тоской.
      Потом он вдруг изменился, остыл, взял меня за руку и повел на танцпол. Там было полным полно красивых и нарядных девушек и парней. Танцевали, сплетаясь телами. Он радовался каждому лицу, улыбке и рукопожатию, поцелую. Его приветствовали, как самого желанного и родного человека.
      Champaign and sex. Roden said it and disappeared in his own thought. He also said one day: stop inanity... and what happened then... Did he find something out of everything?
      Кэли уже танцевала с ним, а Ким схватила мои руки и потянула в гущу разгоряченных людей, я ей не сопротивлялась. Ее прикосновения током прожгли мое тело, пропитали его энергией множества тел, соприкасающихся и обостряющих чувствительность, как будто умещаемых полностью в ней, ее хрупком теле. Через какое-то время я потеряла из виду своего спутника. Я никогда не видела такое количество мимолетно счастливых людей, отдающихся своему счастью в своем единении сейчас, забывая о том, что, видимо, еще более неподъемным прессом навалится на их сознания одиночество и мысли об уходе из этого мира, едва наступит их настоящее "завтра". Я никогда не видела, ничего не видела, того, что видели они, что открывало им свои сокровища и таинства. Я читала в их глазах лишь то, что я не в состоянии понять чего-то такого, что дается страданием, что зреет как опухоль, и заражает каждую живую частичку организма. Я готовилась к некоему откровению. Он говорил, что будет сюрприз, и мне не терпелось удивиться чему-то такому, что выведет меня за грань постижимого. Может тогда мне станут понятны некие простые и вечные истины, или я навсегда успокоюсь и с беспечностью смогу относиться к суетности мира.
      Обожжено-красный и обнаженно-красный цвет его глаз разъедал мои возможности, шансы вырваться и бежать от, из... куда-то оттуда, где были ОНИ, все, кто уже не мог просто жить в мире, любом, каким бы он ни был, кому нужна была частичка смерти, погруженная в глубину ощущений каждого из них. Я была другой... Была... я говорила себе, что "была". Но не я ли была той до беспамятства испуганной маленькой девочкой, которой предстоял долгий и мучительный путь в сложный бескрайний мир, и столкновения со все более чарующими открытиями. На какое-то мгновение я почувствовала себя сектанткой, отрекающимся от любых традиций изгоем, попирающим мораль иноверцем. Фабрисом, черт возьми; я почувствовала себя, загнанным в угол мечущимся зверем, разрисованной и цветущей антилопой, космической тканью, черной дырой, затягивающей мысли и превращающей их в гигантские сферы и сияния.
      Мой маленький мозг, мои неправильные черты лица.
      Он завел меня в комнату. Там на циновках сидели разные девушки, каждое лицо жило своей жизнью, но, видимо, прошлой жизнью, давно завершившейся, не оставившей ни одной искры для зарождения нового эмоционального всплеска, их взгляды повисали в пространстве, лишенные смысла, ничего не искали, кроме сосредоточенности на одной всегда бестелесной точке. Я смотрела на их бездейственные руки, безвольные движения пальцев. Жутким было осознавать, что когда-то эти лица светились радостью, а эти руки потопали в жестах и безудержных соприкосновениях с иными материями, телами. Он молча провел меня в центр комнаты, а сам отошел к входной двери. Он пытался не поймать мой недоуменный взгляд. Лишь сказал:
      -- Те, кто не выдержал. Я не хотел. Теперь они живут в одном пансионе, им там хорошо. Сегодня они здесь, рядом с нами. Но завтра они вернутся обратно, им будет хорошо. Все с ними будет в порядке.
      И вышел. И как будто на закрытой им двери остался отпечаток его силуэта.
      Я провела ладонью по лицу девушки, сидевшей в центре комнаты, она недвижимо ощутив, видимо, тепло, несколько покраснела. Я повернула ее голову к своей и впилась в ее глаза, в них странно соединилась умиротворенность и былая утрата слез. Я смотрела глубже, молчание было непроницаемым, и ее глаза исподволь говорили: оставь меня, оставь и пощади. Я освободила руки и резко толкнула ее. Та, повалившись на пол, лишь вздохнула, поднимаясь и принимая прежнюю позу сидячего и соразмерено изучающего некое пятнышко в пространстве фантома. Может быть, она притворялась, и на самом деле, -- это какой-то розыгрыш, но в свете своего перерождения отрицать массовость подобных процессов невозможно. Неужели я превращусь в человека без глаз, без души, но о чем я думала раньше?
      Выйдя из комнаты, я попала в круговерть танца, звон бокалов и веселых голосов, и фразы смешивались с искрящимися глазами и серпантином, с ритмами и мелодиями. Я невольно поддалась беснованию вокруг. Мне было приятно тереться о разгоряченные тела молодых людей, девушек, юношей, пышущих свежестью, обволакиваемых вкусными и возбуждающими запахами. Я уже не видела своего искусителя. Не искала его в красочности толпы. Меня брал за руку Фрэнк, мою талию обвивал Лари крепкими, но нежными руками. Шампанское и секс. Это витало в беспорядке залов и комнат кабаре. Кэли обнимала Джорджа, Ким прижималась ко мне. Экзотическое тепло пронизывало тело. Я и Ким соприкоснулись губами, и потом она жадно впилась в мой рот, посасывая мои губы и вылизывая ротовую полость языком. Я крепко обняла Ким, и больше не думала ни о чем, кроме влечения, раскрепощающего внутренние позывы. На барной стойке уже обнаженные тела отдавались друг другу. На танцполе происходили артистичные совокупления в ритм музыке. Я не пьянела от алкоголя. Мне было легко и приятно трогать Ким, засматриваться на любящих рядом. Я не останавливалась: нежность поглаживаний, терпкость поцелуев, упругость сосков, Ким изучала мое тело -- экстаз...
      Ночь стала бесконечной. Забытье -- безболезненным и оправданным ощущением, стирание границ -- закономерной реакцией на возбуждение.
      На следующий день сон отступил при странном ощущении, настигшем меня. Сон почему-то более не мог завладеть сознанием. Неестественная тишина лежавших рядом тел настораживала, они еще источали тепло, но невообразимая их неподвижность порождала волнение. Солнце ослепляло окна. Глаза болели. Голые и полуголые тела, беспорядочно разбросанные среди залов, застыли в истоме наслаждения. Я встала и попыталась пробраться к окну, чтобы настежь распахнуть его и предаться свежести ветра, но тут же споткнулась о чье-то безжизненное тело красивого парня, наверное, Лари. Он не пошевелился. Я могла предположить, что каждый за ночь выпил громадное количество спиртного, и они принимали наркотики, только мне не предлагали. И сейчас они всего лишь не в силах отречься от заключившего в тиски их мозг забытья. Но наконец-то я оказалась у окна, и, облитая солнцем, открыла его. Ветер бурно ворвался в помещение и покрыл тело ледяной росой, терзая волосы, впиваясь в глазные яблоки. Меня пронизал беспокойный дух сплава древних цивилизаций. Я отвернулась от потока ветра и обозревала колыхаемые тела таких веселых и красивых людей, покоривших меня своей свободой и любвеобилием. Внутри я кричала не своим бесчинствующим голосом, внешне я хладнокровно взирала на груду тел до смерти любивших жизнь людей. А когда апогей внутреннего переживания соединился с апофеозом внешнего, я превратилась в космос, и улыбалась спокойной человекоподобной улыбкой, глазами змеи, губами мадонны.
      Часть IV.
      Insanity
      Апулей сидел у подножия Попокатепетль и по словечку воскрешал свои сутры. Сидел на сырой после жгучего дождя и очередного извержения магмы земле, искусанный малярийными вьетнамскими комарами, которые последовали за ним в далекие страны, сидел, зараженный неведомой ему болезнью. Ткань сари, которой он покрывал свое тело, была исписана автографами Ким, Кэли и Фрэнка.
      Я отдаю частичку своего кожного покрова, кровную составляющую жизненного процесса, скитающуюся клетку со своим атомом и микрофлорой, в агонии отдаю, отдаюсь сопричастности к созданию космоса, с тоской, с надеждой познать смысл космогонических преображений.
      Пабло явно спал. Подобно сну, несущему сердцу свет, сон Пабло был самым необъяснимым и был он не ко времени, и погружал в глубину страстей, которая затягивает, и сложно освободиться от оков бездонного сна. Было очевидным, что Пабло спал, даже когда обнимал Марию и называл ее Полиной, или глотал ее капли пота, и открывал глаза, даже когда ковылял на кухню и пил фраппе. Он бесспорно спал странно и беспокойно. Ему виделось, что: не было у него пистолета, чтобы застрелить младенца, он же желал во что бы то ни стало освободить новорожденного от необходимости приобретать пистолет, чтобы застрелить младенца. Досадно.
      Мария не могла родить Пабло младенца. Пабло ругал себя за беспомощность в стремлении поправить ее здоровье. Однажды он хотел раскроить голову Марии, вскрыть ее тело, и все-таки узнать, в чем же причина ее бесплодия. Но потом чуть не зарезал себя своим любимым скальпелем, разозлившись на себя за подобные желания. Но когда он надрезал свою кожу на груди, скальпель выскользнул из его руки, чего практически не происходило в его практике. Он подумал через несколько дней после своего припадка, когда рана начала заживать, что у него может получиться нечто необъяснимо великое, что он способен на маленькое чудо. Он искал сперва чудеса в снах и чужих историях, а теперь сам чувствовал рождение чуда внутри себя. Пабло тер руки, скалил зубы, блестел глазами, ронял волосы. Пабло превращался в одержимого идеей человека. Пабло влюблялся в свои замыслы. Он начинал бродить задумчиво по аллеям университетского парка. Предупреждал студентов не тревожить его. Пил много кофе и почти не спал, проводя ночи за воскрешением и систематизированием своих знаний. Он перечитывал старые учебники по биологии и анатомии. Его мозг распухал от постоянного членения и выведения формул. Он перечитал Платона, особое внимание уделив его "Диалогам", а потом и своему диалогу с великим греком. Он уносился в прадавние времена и встречался с ним, или связывался по телефону. У него все складывалось, как он хотел, но его изыскания еще далеко не оформили структуру его творения. На мгновение он отвлекся и вспомнил письма, написанные для Марии: Он появился совершенно неоправданно, и обезобразил все. Моей энергии не хватило, чтобы уберечь тебя от погружения в пространство обреченности, которым этот человек бравирует и куда он пытается завести всех и каждого, кто находится вблизи. Ты же закрыта от меня. Я бы постарался отдать тебе ту необходимую часть энергии, которая бы позволила тебе ничего не бояться, расстаться с обеспокоенностью, которая возникла у тебя при виде этого человека. Всем было хорошо до этого, и ты это помнишь. Но еще это ненужное гадание, я выпал из пространства, которое меня в тот день охраняло от помешательства. Я должен перестать гадать и пытаться заглядывать в будущее. Ты боишься....... ты не можешь решиться, последовать внутренним звучаниям, внять стону души. Мне с тобой тепло и радостно. Не бойся боли, не болей боязнью. Свечение может стать вечным, и жизнь превратится в безупречное движение навстречу собственному солнцу. А оно у тебя уже есть, но ты не хочешь мне его показывать....
      Потом Пабло вспомнил этого человека, в которого он превращался иногда, измученный столкновениями с жестокой праведностью жителей города.
      Пабло трясся от слишком весомых размышлений, роящихся в переполненном отказывающемся пропускать дополнительную информацию мозгу. Лихорадочно вопрошал себя, пытаясь достичь состояния неудержимости: Я изучил химиобиологию, гносеологию, антропологию и генетику, токсикологию и высшую бактериологию, я досконально изучил строение человеческого тела, мозга, как мучался я с левым полушарием, сколько раз приходилось вносить коррективы в схемы и формулы, никак не мог определить закономерности в процессах перетекания жидкостей, но в итоге нарисовал самую точную карту человеческого мозга. Годы занимался пересадками жизненно важных внутренностей, выведением материй, дублирующих кожный покров, имитирующих костное строение, заменяющих мышечные сочленения. Я пришивал руки и ноги, затем изобрел способ сращивания естественной и искусственной плоти. Я могу с закрытыми глазами оперировать на женских половых органах, операции по пересадке матки я уже могу доверить своим ученикам, нарастить пенис теперь могут мои третьекурсники, не обращаясь за консультациями ко мне. Я смог определить состав семени и самостоятельно смог вывести его формулу, получив с ее помощью семя опытным путем, используя природные составляющие, я выделил сперму в природе, а не просто посредством полового акта или мастурбации. Я даже умудрился создать искусственный яичник!!! Я первый расшифровал человеческий ДНК на сто процентов!....
      Почувствовав силы заразить себя безумием, Пабло терзал себя головоломками, своим сокровищем начал считать грандиозность своих планов... Смотрел на руки свои и виделось ему, будто руки его -- сплетение колючей проволоки. Бежал вдоль берега моря -- и казалось ему, что море волнуется и отступает, и волны пытаются не задевать его, бегущего, вдохновенно пересчитывающего решения все более нереальных и уму не постижимых задач, развенчивающих основы генетики. Пабло задавал сам себе вопросы, и иногда ничего не мог ответить. Самым сложным было вычислить предрасположенность к мутации после намечаемого им опыта, рождающегося в муках, но неописуемо загадочно и безудержно. Порой Пабло вычитывал какие-то интересные факты в безызвестных и, казалось бы, бесполезных книгах Меллера, Павлова, Шопенгауэра. Он стал проводить гораздо больше времени в лаборатории. Отменялись многие лекции, и операции проводились без него. Пабло искал ингредиенты хромосома наследственности. Он искал еще и хирурга, который бы смог способствовать воплощению его замысла. Ему нужен был помощник, опытный и мудрый.
      И еще он осознал, что, когда он подготовит свое тело для вживления, ему придется найти ее. Это должна быть молодая смерть, нелепая и никому не нужная, кроме него, который сумеет воскресить и продлить жизнь умерших молекул. Он начал поиск хирурга. Кроме Пьера, он ни к кому не хотел обращаться за помощью, но он бы пригласил Агнессу, если бы она была жива.
      Мария чаще разговаривала с животными и не беспокоила Пабло. Она чувствовала, насколько важна его деятельность. А, заметив то, что он особенно оживлен и зловещ последнее время, она предположила, что в скором времени мир будет потрясен его новым открытием.
      Пьер был ошарашен предложением, но глупо было отказывать Пабло. Он был воплощением гениальности. абота началась.
      Пьер уже страдал забывчивостью. Он забывал блеск золота и звон хрусталя, лишь пепел его седины напоминал ему о заживо погребенных младенцах, рожденных девушками, которых приняли за ведьм. Лепнина стонов, творение из бивней мастодонтов, воскрешала в его памяти звуки клаксонов в утопических резервациях. Этнические корни были удалены из праведности органичного развития человеческого рода. Пабло доверял только Пьеру, самому лучшему своему ученику.
      На дискотеке все девочки отлично двигались, но лучше всех танцевали Ким и Кэли. Они походили на энергетических нимф. В тот вечер винчестеры молчали, все пили пиво, Апулей курил и ронял пепел на пол. Полуживой. Я плевком пытался затронуть твою плеву. Поодаль пили и поили пивом посетителей добрые бармены. Плясать можно было до утра. Полировать алкоголем мозг можно было, казалось, вечно. Но в Барселоне потухли огни, и все радиостанции прекратили вещание.
      Я высыпаюсь, выстрадано раскрепощаюсь. Я не вижу, какая сторона странности отражает мое отражение в огнедышащей бутылке виски. И я видел чье-то лицо, красивое и лишенное смысла, его не было снаружи моего "я", но мое "я" превратилось в чье-то "я", догорающее чьей-то трагической судьбой и невозможно было не видеть лицо, безвольно повисшее над моим "я". Болезненно озираясь вокруг, я не пытался превратиться в аномалию, но, выйдя в море, я не встретил рыбаков, и стал компрессом на старческом лице, прессом, давящим на мозг. Я не понимал и не пытался понять свою миссию. Я стал восстанием против самого себя. Я терял нужные слова, выражения, не мог выразить свои мысли, когда признавался в любви маме. Я понимал, что так происходит, когда любишь. Я решил сохранять верность своей любви. Может быть, я должен был оставаться в неприкосновенности, питаемый слепыми надеждами и ведомый неведомой звездой к своему началу и корню своей неподвижности? Я видел размозженные мозги, они напоминали разбитую случайно посуду. Мы изучали материи, их образование, процесс развития, однако нам всегда запрещалось заворачивать в эти материи свои тела, и обрекать свое сознание на вечное скитание среди материальных ценностей. Нам лишь выдавались бонусы в виде глотка воздуха или воздушного поцелуя. А нам хотелось большего. Теперь я свершу чудо..........
      Пабло был неподвижен. Пьер внимательно рассматривал его зрачки. Необходимо было определить момент наименьшего волнения. Пабло прекрасно понимал, что ничего подобного ранее не предпринималось в медицине и научной медициной просто-напросто отвергалось, и никто даже не пытался развивать тематику некогда неудачных исследований. Пабло готовился к опытам гораздо серьезнее своих предшественников. Он уже давно принимал гормонную смесь, препарат который позволял ему становиться двуполым по гормональным признакам организма человеком. Все зависело от доз и частоты приемов. Волосы на теле то переставали расти, то стремительно покрывали его. Грудь то увеличивалась в размерах и соски становились сочнее, то вновь терялись формы, и грудь становилась тщедушной и впалой. Пабло стремился изучать каждый протекающий процесс во избежание непоправимой оплошности. Он анализировал чувствительность своего тела.
      Матовое тело Пабло.
      Дело не в гипофизе, и Пабло осталось лишь найти способ инициировать работу желез должным образом.
      Пабло, не нужно сдерживать себя, не обязательно следовать теориям. Любая теорема -- лишь попытка человека объяснить природу и упорядочить движение. А движению поддается любая материя, подчиняется своим же законам, но их невозможно выдумать, тем более описать. Пабло, есть у тебя бесценное сумасшествие, которое в состоянии увести тебя от зацикленности, и закоснеть не может твой разум. Мы временно верим в Европу. Мы пускаемся на поиски оскопленных мудрецов. В нас живет животный инстинкт. Уединяемся в Аквапарке, думаем о предстоящей операции.
      Пабло еще жил с Марией, но она предчувствовала, что приближается тот момент, когда она останется одна наедине с животным миром лагуны, будто каждый листок, травинка, насекомые нашептывали ей: скоро разлука. Порой она не могла не проливать слез своих. ( азыскивается... в городских сводках никаких сообщений). Мы будем с тобой -- утешали ее птицы и змеи, пресмыкающиеся, млекопитающие и хищники -- все объединились и навещали Марию. Пытались животной лаской чаровать ее. Волны моря и всплески ветра стремились покорить Марию вниманием и нежностью. Солнце и луна соперничали за обладание временем Марии. Мария соединялась то с ослепительным потоком солнечного тепла, то со стальной пленительностью полнолуния. Пабло нес в себе бурю, преображалось строение его тела. Однажды ему причудилось, будто целую вечность он не занимался любовью. А полуостров опустел. Все исчезли, остались лишь пальмы и кипарисы, не было Марии, и его самого не было, лишь его дух, или его подобие таилось во влажном пространстве. Свое отражение он назвал портретом Квинтилиана Корбеллини. Наконец-то он смог спрятаться в образах неизвестной ему эпохи, в фонтанчиках и скульптурах, в пряных экзотических запахах и сплетнях опереттных певцов. Горы, окаймлявшие залив, тонули в дымке, никого у их подножия, на морском побережье, никого не осталось, все исчезли куда-то. Лишь зеркало, и отражение Корбеллини. Его загадочный взгляд, пронизывавший Пабло. Он не понимал, был ли он готов к вживлению и последующему перерождению. ...Я становлюсь женщиной, раньше меня возбуждали мои увеличивающиеся груди, я мастурбировал безостановочно, испытывал уникальные оргазмы, потом -- резь в анальном отверстии, как будто тело погружалось в ожидание трепетной боли от внедрения чего-то твердого и упругого, раздражающего и воспаляющего задний проход. Мое / Его тело стремилось к соитию с мужчиной по-женски. Но он еще не был ей. Его, как такового, уже не было, было лишь нечто, еще несуществующее, но уже было что-то, что может стать чем-то неописуемым и неопределимым. (Он) стоял напротив стены и считал минуты. Пьер, я так безотчетно верю в успех. Чтобы родиться заново, мы ждем смерти. Мы -- это, скорее, он и она внутри меня. ...Только там, на просторе развалин города Девы, я чувствовал настоящий запах моря, настоящего соленого безмерного моря. Мне снились сны о городе Девы, о ней, о богине, покровительство которой воспевалось в городских дифирамбах, видел ее улыбку, тонкие пальцы, влажные губы и серебристые волосы. Я путешествовал по городу. Я был не человеком, неизвестным организмом. Именно тогда, во сне, я постоянно вдыхал море, наполнял себя его запахом, пропитывался им насквозь... Я видел улицы города, и они, казалось, являли собой совершенный архитектурный ансамбль, сплетались гармонично, овеянные святостью непостижимой. Я стоял на скале, на самой вершине. У подножия бурлило море. еинкарнации говорили сами за себя. Не хотелось купаться голышом. Все действия ради развлечения теряли смысл. Я чувствовал, как неотвратимо приближается момент истины.
      Я и непроглядная ночь -- я вращаю головой -- и ночь переворачивается. Я, сливающийся с ночью, равняюсь отрицанию; ночь, сливающаяся со мной, равняется утверждению. Я и ночь -- две противоположности, но почему ночь переворачивается, когда я вращаю головой?.. Видимо, потому, что я являюсь днем и ночью, равняющимися друг другу.
      В крови, в огне, в дыму, в маленькой северо-восточной мечте, не в силах удержаться от выстрелов в небо, в немое кино, в рот нацисту. Именно так все и было. Об этом не хотели петь Grant Lee Buffalo, об этом не умели слагать трактаты писатели последнего в тысячелетии поколения. Погребальные молитвы пресным прессом обрушились на беззаботную историю братишек и сестренок из соседнего квартала. Им стало как-то не по себе от неупорядоченности мелодий в оркестровой яме и скачкообразности текстов на сцене, будто чья-то роковая ошибка навсегда расстроила гармонию творения. Потом сестрички начали аплодировать братикам, а братики подхватывали сестричек и несли их на руках в ночное небо, и те ручками касались созвездий и нарушали их форму, создавая новые узоры. Огненной бурей поглощались бегущие вдаль дети, с кровавым потоком смешивались их тела, потом их обескураженные лица следили за ростом взрывной волны, а многие смельчаки ныряли в гущу пыли, золы и гари, тогда смерч приобретал краски...
      ...Когда я открыл глаза, Пьер смотрел в мой зрачок, приподнимая мое веко. Вроде бы он по привычке, обращаясь ко мне, называл меня Джорджем. Я начинал волноваться. Пьер был беспокоен. Он так нервничал обычно, когда слишком долго не было вестей от Климентины, когда его пугали результаты операции. А тут еще я со своим надоедливым непостижимым постоянством. Я говорил с полной уверенностью Пьеру: однажды Климентина откажется от съемок в какой-нибудь из ее любимых стран, останется со мной на выходные, и мы поженимся незаметно, в тайне от всех, возьмем в свидетели себе юных школьников, которые будут как раз кататься на роликах где-то недалеко от муниципальной регистратуры; и я уже не вернусь в поликлинику, а унесусь вместе с Климентиной в один из очередных ее вояжей; буду стражем ее спокойствия, оруженосцем ее косметичек, ее личным поваром, глашатаем, поверенным, уверенным в себе, хранящим и укрепляющим ее собственную уверенность; когда Pulp будут петь о ее профессии чудную песню, я даже буду ревновать ее к ней, к ним, а она будет улыбаться, закрывать глаза и вспоминать все, чего она хотела когда-то и что может осуществиться лишь с моим появлением в ее жизни, и бежать будет ко мне в мои объятья, сжимая потом со всей силы мое тело в своем. А Пьер отвечал мне: мое будущее -- бег по лесу, летописание в джунглях, мое будущее -- мое прошлое, мои мысли -пороки, в поисках лекарства, как в поисках будущего в могилах будущего. А люди? Они живут своей нормальной жизнью. В нормальной жизни нормальным не кажется брать под руку незнакомых людей и петь песни во время спектакля, когда зрители сосредоточенно всматриваются, вслушиваются, впитывают, видимо, происходящее на сцене... Свобода портит, превращает всех в зависимых от нее единиц. Я не хочу зависеть от свободы. Я хочу целовать Марию, ее окровавленное сердце, плыть с Ингой на одном корабле и играть с Художником в домино... Это не важно, что меня зовут так, или так, или..., или Джордж я, или..., или..., или...Пабло, а может быть я его сын, нет -- дочь. Я просто его творение. Меня называют, и это название вмещает в себе все мыслимые названия, рожденные в этом мире, и не в этом. Когда мы вставляем слова между "ты" и "я", нам хочется нового, хочется найти незапятнанный непониманием масс смысл всего сущего.
      Пабло бредил...
      Его не утешала Мария, теперь уже затерянная в бесчинствующем городе.
      Откроем люки, разрушим башни, сомкнем веки, века расставим не по порядку. Человек с динамиком вместо головы вещает. Забудьте о коммунизме и капитализме, верьте только в меня, я буду вашим строем. Я построю ваше будущее.
      Легче было бы упасть в неведение и бесконструктивность мыслей. Их как-то всегда не хватает, кода наступает время делать выбор. Жизнь из них состоит: из выборов и мыслей о них, из шагов, верных и нет, но неизбежных. Мир не прощает ошибок, не любит тех, кто без любви относится к выбору в своей жизни, кто бездействует или делает шаг не вовремя.
      Пьер бредил...
      Не удивляйтесь тому, что ваш ребенок кричит по утрам, и ваше сердце на мгновение останавливается; не бойтесь того, что вокруг взрывы крошат землю, когда вы засыпаете, прислоняясь к мягкому настенному гобелену. Провожайте глазами, насвистывая при этом свои любимые мелодии, уходящих в темноту детей, они знают, чего хотят. Не напивайтесь и не расстраивайтесь ругательствами. Вчера была завершена такая превосходная конференция по проблемам промышленного развития. Не игнорируйте постижение новых достижений в сфере модернизации жизни. Не обрекайте себя на незнание. Дети в это время еще берут вас за руки и тянут куда-то, то ли в горящее светопреставление молний и ночных вспышек комет, то ли в зарево своих пылающих тел в костре правосудия. Дети смеются и плачут. Они еще отзываются на свои имена, но уже не понимают, в чем заключается смысл имени, и еще не понимают они, могут ли они жить без них, обозначающих их по отдельности имен. Они помнят слова: мама и папа, -- но путаются в их назначениях. Они еще плачут и смеются, они еще не думают о пулях в висках, о веревках на шеях, о вкусных таблетках, ах-ах, как они еще незначительно заблуждающиеся, вселяют друг в друга надежду на всеобщее спасение...
      -- Как ее звали? -- голос Пабло взволновал присутствующих хирургов.
      -- Нам не удалось выяснить ее происхождение. Скорее всего, она одна из тех, кто приезжает сюда из бедных стран. Мы нашли ее, когда она еще дышала, нам было не до выяснения личности. Жаль, что нам не удалось успеть, она могла бы жить. Паспорта при ней не было. Лишь немного денег. И письмо: там что-то личное, о чувствах с вставками непонятных слов, что-то вроде иероглифов. Имени адресата мы не нашли.
      -- У нее нежная упругая кожа. Должно быть, она из тихоокеанской страны. Я видел там таких красоток.
      -- Она умерла от истощения, неужели она не могла устроиться на работу, получить "зеленую карту", пособие?
      -- На самом деле, еще неизвестно, что важнее, жизнь ее, или смерть... -- помножив свое высказывание на блеск своих глаз, на трепетание своего сердца и дрожь в пальцах, закончил Пабло, и переглянулся с Пьером, который уже наклонялся над лицом мертвой девушки.
      Пабло задумался. Интересно, какой она была в детстве. Знала ли она своих родителей. Может быть, это письмо как раз от ее родителей. Есть ли у нее братья, сестры. Он сразу же определил, что она девственница. По коже, практически при прикасании к ее руке. Потом, он естественно занялся более тщательным осмотром.
      Операцию необходимо было провести безотлагательно. И Пабло, и Пьер знали об этом. Пабло готовился.
      Психологически был вполне готов. Операция началась с женского крика Пабло, затем -- тишина, крепкий наркоз, и виртуозные движения Пьера.
      Do not eat me... These lips may become my death. You are the piece of blood. She's never had what she pretended to have. Was it a great disappointment?..
      Пабло пребывал в полу-иллюзии... Теплая мякоть... Погружение в грациозность облекающих тело тканей. Липкие и вязкие расслоения плотских материй. Нежная, едва дышащая сетчатка молекул, омываемая живительной влагой. ( учонки младенца сжимают материнскую грудь). Мерное дыхание и умеренная пульсация налитых кровью вен. Свежее вливание жгучего сплава детородной органики. Пелена естественных соединений, укрывающая гармоничность смешения хромосом и клеточного слияния. (Она дарует Ему своего ребенка, дарует и молит пестовать свое дитя). апсодия кружевных половых плоскостей, соприкасающихся и взаимопроникающих и переплетающихся, таит безумие, готовя его к вторжению в застигнутое врасплох мироздание.
      Нежная купель...
      Пьер был неподражаем. Вживление матки всегда казалось ему вполне выполнимой процедурой, но сейчас он открыл в себе нечто большее, нежели обычное хирургическое мастерство. Он почувствовал себя отцом Климентины, и суженым ее, и моим братом, он обнаружил, что он стал родственником Пабло, мужем Марии, героем Ватерлоо, членом Экуменического жюри первого Каннского кинофестиваля, счастьем Элизабет Тейлор и несчастьем ичарда Бартона.
      Швы были аккуратны. Орган начинал дышать, жить своей жизнью. Пабло пребывал еще в коматозном состоянии, в реанимации, реанимировать его было кропотливым занятием. Мочеиспускание осложнено. Каналы нарушены. Но у Пьера были четкие инструкции, разработанные Пабло заранее, и оставалось лишь следовать им неукоснительно.