Олег Малахов
      Inanity
      Это повествование полностью до последней детали основано на реальных событиях, происходивших в реальное время, и происходящих сейчас. Участниками являются известные персоналии, однако в тексте кое-где их имена искажены, или по совершенно справедливым причинам не указываются. Однако независимо от этого, каждый из персонажей в праве соотноситься с прототипом, с которым вы сами его будете ассоциировать, более того которого вы сами придумаете, или всего лишь с проекцией вашего собственного "я". А вами может быть кто угодно, вплоть до того, что вы вообще можете по каким-либо причинам отсутствовать.
      * ЧАСТЬ I *
      Loveful-loveless
      Когда приходишь без рук в рукавах и грозишь пальчиком, который уже давно никуда не входил, и нет ему прощения, и нет у него окончания, и нет его внутри, потому что он глупый и не опытный, ему бы сделать чье-нибудь человеческое желание, и нет его, и не может быть, и он сам знает об этом, но только ему об этом не стоит говорить, иначе он превратится в дикобраза, потому что он им был всегда, жизнь закончилась. Но не его. Но нет его.
      Лично это никого не касалось, лишь облизываться могли две девочки, когда смотрели на яркий экран, влекущий тонуть в нем, с картинами их влажных тел, которые возбуждали даже продюсера, пересмотревшего множество откровенных сцен, покупая актеров и актрис. Его больше привлекали актеры, но при виде материала недавно появившихся в студии девушек ему не терпелось искать им применение.
      Одна уже сидела у него на руках, произнося: мне мама говорила, что у мужчин твердеет между ног, если попка девушки оказывается у них на руках, но я сижу у вас практически между ног, и мне мягко, вы удивительный человек, я вам спою про луну, которая никогда не светит.
      У другой были светлые трусики. Кофе, который заваривал друг продюсера, не освежило состояние мозгов ни одной из девочек. Каждая была готова к подвигу во имя страдания вечного. Ни одна не страдала, а рассказы подруг надоели, действовали на нервы пагубно. Хочется выиграть на скачках, и хочется быть самым быстрым жеребцом, который не может иметь потомства, о котором думают, что все, что ему остается, -- это скорость...бешеная и непоколебимая. Девочки знали об этом, и их беспутная осада продюсерского полового члена была искренней и человечески оправданной, любовной.
      Другая -- она забавная. Откуда-то взяла слова о могилах и черепахах. Как можно было остановить ее, когда в ее руках таились неведомые знания о расположении эрогенных точек, и руки ждали стонов раскрытых от безумия ртов, которые называли их своими детьми.
      А первая уже успела познакомиться с другом продюсера, и, зная его имя, легко смогла программировать его разговорчивость посредственными вопросами, раскрепощая его, позволяя его сознанию реагировать на тайные танцы собственных мыслей, расслоившихся, и, устав от секса, он поцеловал свое отражение в зеркале, и стер губную помаду со своего лобка.
      Ей не удавалось быть той, кто не мог воскресить желание, и продюсер уже не мог сдерживать себя. Выдержал последние пять секунд, и купил их кино.
      Грамотно расставленные ноги уже не могли привлечь продюсера, красиво вылизываемый половой орган превращался в тяжесть любого произведения, а не раскрепощение плоти.В
      Гимном молоденькой парочки в смотровой звучали трепетное потрагивание телесной запретности и вздрагивание участков былой нетронутости. Девочки рисовали мокрыми кисточками на груди, увлажняя соски, вымышленные узоры.
      Друг продюсера небывало выпрямился и с замиранием растерзанных нервов поглощал сцены на экране.
      Что они хотели этим сказать -- делились его глаза обеспокоенностью с продюсером. Они называют имена твоих неосторожных увлечений, -- недолго думая, продюсер отводил дружеские взгляды. В его странах, выдуманных и не раскрашенных до поры созревания стен и дистанций, не плодились искренние порывы и впечатления молоденьких девочек, которые намереваются не утратить свою неподвластность растлению нежности желания.
      В брюках у продюсера первая уже нашла некое неоднозначно безвольное, но внутренне жаждущее активизации образование. Прикасания к структуре подавленной, но оживающей, глажение ее неопределенной поверхности, проба вкуса ее непрерывной невостребованности чаровали другую. Она пела ласковые партии ангелообразной оратории. Друг продюсера присоединялся к ней. Тоскливо, но небезнадежно, выглядел продюсер, ошеломленный человечно странной чувственностью цветущего милого женского создания.
      В небольшом сакраментальном чувстве закрылись все двери .. всегда одна была открыта, но все исчезло в сотворении нового мира, служащие которого сказали неудобоваримые слова, и о них все забыли. Но они вплывали в мозги и не делали шума в голове, просто жили.
      В В В В В
      ***
      И посреди фойе станции метро бесконечно и безотчетно порядочный человек, осознав насколько пагубно может сказаться присутствие неоднородной единицы в городе чудес и перевоплощений, дабы проучить непослушную девочку, схватил девчонку за божественно хрупкую руку и, подведя к стене около кассы, прижал бедненькую нарушительницу городской благопристойности к стене, и, ощущая свое право раскрепостить свое безмерно целесообразное и основательное желание, освободил от удушливого пространства брюк основание своего чудотворящего органа, и показывая маленькой оскорбительнице его налитость и свежесть, заговорил: видимо, давно ты желанием горишь, и не подозреваешь об этом, и будто нарочно заставляешь меня подъять тебя на своем выпрямляющем мораль невежд, посещающих город и нагло игнорирующих его устои, инструменте. Он задрал ее легкую светлую юбочку и сорвал тонкие трусики, подаренные ей родителями, скучающими и в снах своих лелеющими свою девочку. А порядочный человек не хотел видеть сны, он жил удивительной реальностью и мог ее раскрасить в радостные цвета маленькой прижатой к стене преступницы, волос ее, в краски рта и глаз ее, в ее впадины направить свои желания мог он, справедливый. И направлял он, и на путь истинный ее наставлял, и сквозь боль ее и стенания у сводов застенок метрополитена, будто в зазеркалье направлял ее; как приятно было согражданам его наблюдать таковые упражнения хранителя порядка в день, горящий движением, видеть его сочетающим полезное с приятным, производящим до банальности закономерные действия. И было, он произносил характеризующие маленькую вредительницу словечки, и подзадоривал себя, любуясь ее телом, не фальшивым, но с неверными и незаконными представлениями о всеразумеющемся светлом городском устройстве. Он был неутомим, и находил все новые возможности смирить ее распущенность, неведение обратить на понимание своей миссии. В растроганной и распростертой ее телесной плоскости и он обретал все больше новых доводов и вводов. И мышцы тела ее выдерживали с трудом, страдая от непосильности познания его стремительности в распарывании ее не обремененной величием нового воспитания системы мыслей и ощущений, наполняя новые отрывки тела ее своей громогласностью и, опуская ниже ее, уже не стоящую на ногах, он вплескивал эмоции объективного желания вразумить все и вся внутрь мозгосодержащего ее сосуда. Она не знала, как нужно обходиться с источником его умозаключений, но верно двигал он ее бессознательно раскрывшиеся губы, готовые познать, как можно больше, но неимоверно грубо узнававшие вкусы и отчетливость действий порядочного человека.В
      Повернись ко мне спиной -- резкость его движений отражала его неуемную увлеченность в облагораживании бесстыдницы. Его преданность принципам четко говорит о том, что он добьется своего, и цель ведь оправдана. Бесспорно, она, маленькая паршивка, глупенькая, оценит его рвение. И всестороннее погружение ее в состояние истинности поведения, казалось, будет непрекращающимся, все более разгорающимся процессом. И он, действенный представитель спасительной городской безукоризненности, действительно зажигался и вытворял сногсшибательные трюки.
      Вскоре, место внедрения истины в поначалу невосприимчивое пространство девичьего естества, переполнилось запахом свежевыстраданной идеи, распространяющей аромат своего присутствия далеко за пределы подземелья, и старатель изобличения заблуждавшегося молодого женского своенравия и наполнитель беспрекословно впитывающей полости юного женского организма единственно разумным потоком систем, формирующих истину, удовлетворенный безупречно выполненной работой, покинул опустевший зал станции метро. Принявшая его, еще оставалась на месте, ошеломленная и не приходящая в себя от переполненности каждой своей частицы еще не упорядоченным миром знания.
      Вы, наверное, стихи пишете, интересовался мальчик, склонившийся над жертвой. У вас в глазах нет вопросов "как дела, ничего". Мне казалось, что только в вас слишком много воды не для утреннего душа девочки из соседней квартиры. У вас в глазах она купалась, как в зараженном море, в бухте Каспия.
      Капс психовал, счастливые люди не нравились ему. Он не мог определить, каким местом они получают оргазм. Безобразие.
      Я бы не видел твоего лица, если бы все шрамы, которые появились у меня на лице за последнее время затянулись. И опротивел бы тебе. Я помню тебя, когда ты взрывалась внутри разнообразных детей. Как того мальчика с плюшевым мишкой в руке разорвала на мелкие частицы, помнишь...и где рука его потом, смешанная с плюшем приземлилась? Где? А он тебе показывал свои рисунки на асфальте.
      А ты могла.. От любви могла все. Готова ко всему. Была. От вдохновения. Мокрая от волнения. Могла застыть в пространстве голом и необузданном. С гневом смотрела на вариации своего разбрызганного мозга.... азгул какой-то. Из ничего.
      Иду к самому великому человеку. С грузом тревог. В припадках, вспоминая былое. аздетой душой лечу. Падаю. А любил ли? Открываю себя в начале песка. В немыслимо загадочном звучании "Je t'aime" на экране. За экраном стоит она. В ней узнаю себя. Маленького и тоскливого. Узнаю заплаканные чистые глаза. В трусах. Беспомощный. Без цветов, как обычно. С фотоувеличителем в кармане. С дыркой в кармане. С сигарой во рту. Без рта. С распитым бокалом, летящим на пол. Мраморный.
      егулярно хирург встречал свою дочь, когда она прилетала к нему из Испании, Италии, Китая, Перу, не перечислить. В белоснежной рубашке с ярким галстуком. С поцелуями в аэропорту. С соком из свежевыжатых апельсинов на заднем сидении несущей девочку домой машины.
      Но сегодня он спешил в поликлинику, руки потели, и руль превращался в ртуть. Мухи облепили лобовое стекло. Если ты хочешь опять жить с верой в странствие душ, засыпай в ворсе своего любимого кресла, после работы с газетой и новостью о том, что мир постарел. Она не могла не приехать, и ему не терпелось с ней увидеться, но, даже распутывая паутины дежурств в поликлинике, Пьер надеялся сменить себя Агнессой, но она умерла у него на глазах, когда делала операцию пострадавшему от туберкулеза в прошлом веке. У нее в глазах уже таилось предчувствие смерти. Ей был благодарен излечившийся от дистрофии мальчик, выросший и покоривший пьедесталы бодибилдинга. Только почему-то Пьер хотел, чтобы она была здесь, как всегда спрашивая: смоем напряжение? -- на что он порой отвечал, что завтра приезжает ОНА, или смывал напряжение в винном погребке Сержа в пяти минутах расслабленной ходьбы от поликлиники. Просыпайся, Джордж. Насмотрелся Лео Каракса. В голове окрыленность сознания, не за чем приходившая любовница пленилась тобой, и, пронизана твоими губами, лишь заплакала на твоей груди, и, не услышав биения сердца, сама закрыла за собой дверь. Мою. Зачем он думал об этом, думал. Оставил бы тайной все, чтобы она не разглядела в его голом взгляде истерзанную душу, свою. Просыпайся, Джордж. Уже все ушли на работу. Помоги Пьеру. Он видел сон, как она приезжает. Из той страны, в которой она целовалась с загадочным моряком, не знавшим своей национальности, и искавшим страну своих предков, показывала Пьеру свое розовое небо, в котором накапливались образы ее снов, и Пьер боялся опоздать.
      Ее имя звучало легко и уносилось вдаль. Его не произносили, его дышали, им становились парусники и воздушные змеи. Это имя ветер пел, и я.
      Поцелуй меня. Между ног. Не обязательно, но я умру. А ты так и не оставишь следы своей помады на моей светлой груди, или укуси меня, хотя бы мой палец, оближи и укуси, как только захочешь, или, нехотя просто поцелуй мои губы, погрузи меня в свои губы, обними губами и заставь утонуть, проведи рукой по моим бедрам. Не стесняйся. Обласкай меня словом. Не так уж это и сложно. И приди домой. Я хочу там на нашем кресле. Старом и рваном кошками. Сделать тебя своей принцессой. Это все наш дом. И в нем нет занавесей. А свет не покидает его и по ночам. Это светлячки собираются вокруг нас, обнимающих гладкие тела друг друга. И мы слепнем от света. Я бы хотел видеть нас издалека, далеких от нас, лицом твоим. Я бы назвал нас параноиками, но мы заслужили это. Ты проговаривала тайные заклинания в уши гениям. Я виделся им в снах. Мы занимались любовью на глазах, ушах, ноздрях, губах, щеках, запутывались в свои волосы, и не могли выпутаться. Иногда я что-то брал твоей рукой, а ты ела что-то моим ртом.
      Ни за что не предавай меня. Ты завоевала меня до того, как поняла, что мне нельзя быть выше тебя. Я не противостоял тебе, лишь открывал свои сердца тебе, одно за другим. Когда меня спасал Пьер, тогда Агнесса еще была жива, и лечила мальчика от дистрофии. Такое бывает только раз в жизни, Агнесса заботилась обо мне, готовила мне пюре, и я спал у нее на руках, теплых. Такими ласковыми были только руки проститутки, которая запоминала имена своих клиентов, и убедила меня в своей безграничной любвеобильности. Друзья приезжали ко мне, и привозили мне любимые конфеты, пиво пить не мог.
      You're fashion. The sentiment of latter Devonian void of time covering my eyes with pure grace. I feel your gasoline in veins burning of being helpless, do greatest testimony, minor mine ... my infection.
      Это меня привезли в поликлинику, когда Пьер еще спал в предвкушении встречи своей девочки. Ему позвонили через полчаса, осознав, насколько безнадежно предпринимать что-либо без него. Я слегка скучал, вспоминая Агнессу, но знал, что она не придет, не откроет мне воздух палат моих беспамятств. Лишь Пьер сможет позаботиться обо мне. Я сам видел его доченьку, прилетающей из странной страны, в окне, или во сне. Как всегда. Обижался на графики ее путешествий. Как сделать так, чтобы она опоздала, и Пьер успеет. Но еще привиделось мне, что она не использует вазелин, когда кто-то дырявит ей анальное отверстие. Пьер видел только ее бесподобие, и жгуче целовал ее щеки и лобик. Я мог ошибаться. азные видения посещают меня, может быть, я заболел анальными фантазиями. Дыхание окна становится ярче. Предчувствие, что Пьер становится ближе. Он никогда не любил Агнессу, лишь в перерывах между операциями. Или на радугу смотрели вместе. Detruding hormones from inside they used to imagine stories of unknown smiles and very polite coworkers had in mind they were more than friends. Losing patience Pier got older and Agnes smoked too much in rooms unventilated. I dreamt how I unveiled their secret infatuations.
      I'd love to masturbate seeing Agnes and Pier together, how they speak to each other cherishing. No. Suddenly I make rather wrong supposition. Relieve me. Give me life.
      (Я подниму тебя на высоту, не доступную мне. Выпью океаны всех времен и погружу поцелуем в твои глаза. Когда тебе надоест небо, я сотворю твою любимую сферу. Материки всех планет умещу на твоих ладонях, нежных, миниатюрных, гладящих мое лицо, улыбающееся, любящее.) азволновались...
      Выждав момент, Пьер повернул на площадь Клико, с нее всегда можно было выехать на аллею Понтификата. Принимая по дороге пантетеинфосфат-аденилилтрансферазу, он ждал встречи со мной, он уже пытался предугадать, что я ему скажу. Или о чем я буду молчать. Ему не хотелось, чтобы я предсказывал ему его будущее. Практически я был вне его разгаданных историй. Я говорил о молитвах, о странных идеях, о значимости чьей-то песни. В дальнем углу комнаты, в которой Агнесса обычно проводила сеансы доверительных отношений, истощала мой переполненный фантазиями поток неосознанности, он иногда притворялся мной и повторял мои слова и выражения, не выходил из комнаты до тех пор, пока не становилось душно, и Агнесса не проговаривала последние стандартные настраивающие на принятие лекарства словосочетания. Когда заканчивался язык, он уходил, иногда, не всегда, иногда он встречал дочь, чаще из Бразилии, она любила Бразилию, я ее видел любящей маленьких детей у подножия Иисуса. Мистифицируя ее полеты и кодируя ее воспламененные взгляды внутрь молодых неотразимых пижонов, я угадывал ее восторги и влюбленность в то, что в народе называется жизнью. Смотрела телефильмы в гостиной, и была специальной девочкой для него, укусившей ее сердце, не спросив ее разрешения. В народе она уже забыла, как называется то, во что она влюбилась.
      Медленно погружаясь в воду блошиного озера, я подумал, что, если бы я не умел плавать, то мои нервы бы напряглись, и мне было бы легко почувствовать приближение смерти, смелое, смелой. Воду смело смерчем, я раскрыл розу под водой, но праздник любви не удался, символы превратились в митинг на улице, в петтинг в подъезде. Пьер уже был не рад, что Агнесса умерла так рано, хотя он всегда ее жалел, но на этот раз, он любил ее.
      Пьер воодушевлял меня лишь своими стремлениями ласкать свою ленивую девочку, стремящуюся вернуться домой в ожидании нового предложения. Не сукой ли она была, отказываясь слушать его советы. Однажды она потерялась в метро; оно для нее стало вдруг Токийским, отчасти соединяющимся с Лондонским, и, в конце концов, бесконечно тянущимся в сетку Нью-Йоркского. Пьер искал ее, не находя слов, описывая ее пассажирам, пытая их, а я видел их смеющимися. Тогда она поняла, насколько необходимы ей странствия, и она не пыталась найтись, а в японских словах она находила звучание голосов своих любимых кукол, в говоре англичан она различала гамму словарного разнообразия этикеток кофейных пачек и правдивость сообщений телевизионных каналов, которые Пьер смотрел вечером и утром, когда выдавалась свободная от мыслей минутка. Она решила послать Пьеру письмо, но для этого ей нужно было научиться писать, хотя бы выучить алфавит, а она даже разучилась произносить слова на родном языке, как будто он чаровал ее лишь во сне, и исчезал, когда она просыпалась. И еще она поняла, что опоздает на самолет, если не вспомнит, где находится ее мозг, и кто в нем поселяется. Картины из своей комнаты она унесла в своем ребенке, которому еще не довелось родиться, но он станет великим художником.
      Башня Tower. На мониторе хранился мониторинг. Полна надежд, она сливалась с миражами бумажной индустрии, неравномерно распространяющимися на континентах ее интересов. Она успела погрузиться в самолет, и Пьер оставил тело свое в бассейне, глаза вынул, и успокаивал себя лишь тем, что теперь все равно ему не увидеть ее. Лучи Багамских островов -- все, что у нее оставалось. Так далеко она еще никогда не улетала. Она посетила приют, в котором содержались дети Пабло и Марии, они не пили алкоголь, как их сверстники, они облизывались, когда нянечка приносила им кокосовые орехи, и разбивала на их глазах, сок проникал в глаза, и они начинали видеть свои выступления на сценах древней Греции. А она прилетела и посетила приют. Она думала, что Апулей не встретит ее, спускающуюся по трапу. Она ошибалась в очередной раз, когда уверилась в своем безрассудстве, протирая глаза, и не узнавая Апулея. Он носился вокруг нее, не испытывая стеснения, а она не могла верить, как льдинка, боящаяся растаять, когда зима уже завершается, но оставляет надежду на последние морозы. езонным было бы подождать его в VIP-зале. Но Апулей неожиданно увлекся некой латиноамериканкой, оставив позади Климентину.
      До остатка.
      аскат грома в морге. Гастроном -- напротив. И замкнутость непреодолимая. аспушив волосы, рюкзак с карманами. Останови inanity.
      ....
      ......
      ...
      ..
      Ночью Климентина не могла спать, ее крик никто не считал человеческим, токсинами заполнялась полость рта Климентины, эманацией называла она поведение своих соседей. Она кричала моим голосом, моим нутром. Ей нельзя было доверять мечты моей молодости, она их раскрасила в свои буйные краски, чувственные и несмываемые. Без касаний и без дыхания вплоть до состояния затухания, в эпилепсии, смешивая расстояния, Климентина разбивала мои мечты, и топтала осколки или сжигала обрывки, доедая и перерабатывая все вкусное, что покоилось в трюмах моего маленького кораблика, в парусах которого она спрятала мертвую чайку, отдав ей свое имя. А когда я спрашивал у нее, умеет ли она плакать, рыдал сам, утираясь ее платками с вышитыми на них ласковыми сердечками. Упиваясь созерцанием моей грозы, Климентина говорила со своими любимыми игрушками, и впоследствии от меня ничего не оставалось. Ее куклы оживали и отрезали разные части моего тела, и дарили своей хозяйке, а коала преподнесла ей мое сердце.
      Апулей мучил себя попытками влюбиться. Латиноамериканка до поздней ночи рассказывала ему о своей бабушке, которая видела совокупляющихся пантер каждое утро, ожидая рождения девочки.
      есурсы страны были чрезвычайно бедны, реставрационные работы проводились медленно и не вдохновенно. Когда Климентина побывала здесь впервые, ей рассказывали про меня прохожие: Он прекрасно учился в школе, не дрался с собутыльниками из всех школ, которые он посещал. Концерты его нравились супермоделям, он сношался с ними в гостиницах, в которых он жил, их приветствовали его коллеги по группе и наполняли их бокалы вином, а свои заливали виски и водкой, напивались и любили друг друга, ему не терпелось выпустить новый сингл, ему всегда хотелось этого, каждая новая песня ему казалась намного лучше предыдущей, но любил он их одинаково. Он обсуждал с Лари будущее музыки и не верил Алу, который уверял его в том, что она иссякла, больше нет. Но Лари был для него лишь хорошим собеседником, а понять его могла лишь Лаура, которая играла с его сердцем в "скорую помощь", и в бейсбол играла его головой, и он так хотел.
      Не дозвонился в аэропорт, и рейс не задержали, Пьер, не думая о Климентине, расправился с пробкой на бульваре Клише, и въехал на стоянку больницы. Под капельницами пленные плевались пеной. Пьер небезгенитально делал умозаключения о том, что лучше было бы умирать, нежели попадать в плен к незнакомым производителям пластика. Чертовски жутко ругался Пьер, когда к нему в кабинет заглянул неопытный, резавший безжалостно больных, Груниэль, и попросил посодействовать в операции по пересадке почек пятнадцатилетнему пациенту. Когда-то Пьер будет бояться того, что, если с Климентиной случится что-то, то кроме Груниэля никто больше не станет ее оперировать, если он (Пьер) умрет раньше нее.
      Длинные монологи санитарок на прифронтовой линии выводили из себя и Пьера, и Груниэля. Но война не заканчивалась. Груниэль отправил своему сыну письмо, на него ответил его командир, и Пьер случайно узнал о трагедии в семье своего бездарного коллеги, когда-то незнакомого и смешного мальчишки. Come to my sweet melody. Слышал часто, и упивался своей беспомощностью. А она уже прилетела, и шла по эскалатору, удивляясь отсутствию приветствия своего прибытия Пьером.В
      She desired to hurt somebody with a whisper, I heard it all the time wherever she walked and whenever she broke any silent moment. С Лари было веселее всего, когда он не пытался заучить слова и ноты песен, которые мы исполняли. Though he believed in Anstie's test. And friends had been laughing at his worries. Playing tricks and trying to invent some stupid fearful story of green wine victims. Difficult to remember his hands and genius fingers.
      Продюсер давно интересовался мной, но я ему все время предлагал Климентину. Она часто стеснялась, когда он приглашал ее на кофе. Иногда отказывалась, но продюсер в то время уже терял интерес к женскому полу. А Климентина была чудесным дизайнером, ей удавалось превращать ткань не просто в трикотажную одежду, а в культурологические путешествия. Только в датской сказке ее не хватало оловянному солдатику. I got in love being disposed in space ... testless. Rays of X penetrated my body, my eyes like Ghetto riots. Best friends of them are reckless in making acquaintances with Ray, it was our punishment. We only remember his gloves. Bloody in galore. Oh!! Does we all. And you are all overall loveralls. Wind! Punch me once with a blow. Steal my disharmonic gaze in the scissors of moonlight. I'll be lying in your hands in your bed being fed with stories of your sorrowful wanderings and strange enlevements of wanted gorgeous ladies. And their flavours. You'll cover me inside. But what happens with my bodies... No Indian wisdom is here to spread an explanation. And did I lose her or starting to lose. Her name is Clementine. Or she is crashed and blasted with unpredictable storms coming from islands with no shore. And nameless gone. Forgetting who it is. Making sense of nonsense. Странный день, бесцветный и не предполагающий отсутствие свежего воздуха. Морщины рук. Горсти прощаний. Дикий в мире ребусов и запоздалых признаний в любви. Под гнетом голоса звездочета, спящего в моей детской постели. Что только не происходит, но ничего не происходит. Однажды в неформальной обстановке Пьер расспрашивал меня о причинах моего сомнамбулического состояния. Я терялся в догадках, сам интересовался этим вопросом. Несомненная беспечность звучала в моих ответах, когда я попал на первое собеседование в клинику. Пьер ничуть не удивлялся тому, что я вспоминал все то, о чем он говорил с другими пациентами, о существовании которых я не мог знать. Но я даже прикоснулся к теме его отцовства и его неопределенно беспокойных отношений со своей дочерью. Он убеждался в том, что ему и Агнессе придется долго работать над моими перевоплощениями. Груниэль принял меня за стандартного больного, но мной уже становился Пьер; я не мог не позволить ему воспользоваться моим телом. Подобно тому, как сон поглощает привередливость молодой девушки, неожиданно приобретающей чьи-то глаза, больничная койка притянула к себе и показалась мне родным и долгожданным приютом. Lost in inanity of forgettable silence when no one's supposed to feel sense. Inside of groups of lost forever in again and again. Unreal and wild with strange wine making eyes insane. Pretty masculine-feminine inanity was the first lecture delivered by Maria's husband. Громадные сердца, разбросанные хаотично на улице без зданий -- все, что Климентина помнит после прощания с городом Апулея. Джордж и Климентина -- безупречный союз, Пьер заботился о том, чтобы все получилось так, как бы ему хотелось. Климентина в связи с этим была пятнадцать раз беременна, сделала двадцать абортов, и звезда, которую назвали в ее честь, упала на одну из стран, где она еще не была, и столицу которой не смогла вспомнить на одном из уроков географии, отвлекшись на доделывание домашней работы по физике; ее сыновьями могли бы стать Эйнштейн и Кайдановский. They seemed to be preoccupied. I left the room. Обед был не очень вкусным, разве что я сидел у Агнессы на руках, и она кормила меня комками картофельного пюре, и ел я его, потому что была такая возможность соприкосновения с Агнессой. От нее пахло кипарисовой хвоей, и этот аромат обволакивал меня, несмотря на господствующие в столовой запахи кухни. What's the problem..... Density of destiny in gracious living was all what I wished to recreate. Though helplessly in arms of Agnes / in gladly looking insinuations of Clementine walking through my summer-time to be OK I appear. Greetings during happy hours and feeling happy. And dear, do not judge a book by its cover. So sorry, baby, leaving you down on the front views of the unique stairways and do love you. When signs are upper in space of Woodstock festivals we send our hands to our eyes and falling into ants' being under the sunniest sounds and no memory shall show how it was and we'll see nothing (even dreaming). Нет вдоха. Нет выдоха. Ocean dry. Ocean waits. In mists. Lowering snow. Ocean tries. Insomniacs are leaning to waves. Water cycles. Этих слез не будет. Лишь бы притвориться. Сделать первым шагом все, что ускользает. Видимость. Беспечность. Лучшие конфеты. Прибегая в школу, находя детскую влюбленность. Уберите свои грязные лица....... Джордж ушел в состояние перерастания в расстояния. Джордж умудрился презентовать Климентине давно забытые всеми его друзьями песни на очень некачественной кассете, с улыбкой, таящей пошлые высказывания по ее поводу его же друзей, музыкантов, в которых он души не чаял. Чаял ли. Либо исчезла связь с Пьером.. Хотелось ее восстановить. Но для этого приходится воскрешать Агнессу.
      Я вышел. Все так просто. Я всегда начинал с того, что выходил. Выплескивался из опустошенности помещений. Я цвел загадочно, ощущая на своем лице блуждающие неспокойные взгляды детей, внимающих моему голосу. Из их светлых глаз я составлял мозаики. Из их забавных вопросов -- головоломки. Из рук, которые пытались дотянуться до моего рта и потрогать мои губы, я создавал земной шар, ночью они особенно красиво сплетались и притягивали к себе встревоженных искателей планетарных свечений. Тревожились они бессознательно. А у меня были трехлетние мысли, не формировавшиеся, а искрившиеся в мозгу.
      Crave for me. I'm happy! Forget me. I'm gloomy. Like in a child saying. Like playing your kid with passionate desire to sleep in your ionic bed. Blissful. The lazy moon is blowing me away. Как будто я не знал о том, что она мне предлагала в прошлом столетии, и вроде бы не помнил ее голос и ее волосы, когда она взяла себя в руки, оправилась от шока после увиденной по телевизору войны, не обратила внимания на упавшие из моего рта слова. Ушиблась, бедная, перебегая через дорогу в глупом и нелепом платье. Климентине бы не понравилось. Она однажды была поймана маньяком в таком платье, но так как он узнал в ней дочь своего сослуживца, с ней ничего не произошло. Ее отпустили. За все расплачивался Джордж.
      Из духоты я выхожу, как выходил неоднократно, когда звал звезды взойти надо мной и не пел бессмысленных песен, а каждая фраза блистала нео-познанностью.
      Но...но как это ни странно, но спрятаться я мог лишь в доме Сюзан. Она открывала медленно мне двери и пускала внутрь, и как только это происходило, она видимо сама тут же терялась в своих домашних уголках, нас никто не мог найти потом, ни жутко вредная Агнесса, ни рассерженный Пьер. Они были супружеской парой в наших глазах. А за глаза называли нас своими детьми.
      I declared my name for everyone in the clinic. The PhD freaks started to touch my fresh hair. And smelt my breath. Memories of their students found reflection in my gazing through hallways and kea corridors with secret cabinets where no one could stop my DNA arrest.
      На разных концах города, каждый из нас пел одну и ту же песню, услышанную вчера в баре после футбола, когда всем захотелось музыки. Простудившаяся Климентина в уютных шарфах и моем любимом белом свитере писала письмо куда-то в Исландию. Ее подруга Эмелиана не могла не ответить ей. У нее так сложно все складывалось с Джорджем, он не замечал ее, какая она блистательная актриса, как высоко она может прыгнуть и почти улететь в розовую завесу исландской ночи. А от Джорджа по очереди уходили молодые женщины с красивыми телами, вызывающей внешностью и побуждающей бросаться с ними в постель одеждой. Джордж не хотел быть только таким, он еще периодически просил соседку разрешать ему приводить домой из школы ее маленькую дочь. В воздухе Джордж не находил никого из своих предыдущих влюбленностей. Но постфактум он уже любил дочь соседки. Она не сексуальничала. А у него был Интернет. Климентина, задумавшись, выпивала бокал за бокалом, и хватило бы всего выпитого для затопления душевного расстройства Эмелианы, но Климентина ненасытно впивалась в ствол ручки и царапаемые ей слова. Но о любви захотелось писать, и умереть после написанного, а ведь Эмелиана все равно бы не узнала об этом, читая это письмо, так как лишь с Климентиной она была знакома на континенте, а у Климентины никого не было во всем мире, заботящимся о ней и о ее подругах, а так хотелось прижимать Климентину периодически к своей груди неопытным мальчикам, и спрашивать, не болит ли у нее голова. Она бы томно отвечала, что "да, немного", но потом убегала бы от их глаз, или отдавала бы их Эмелиане, и появлялась бы еще одна песня; Эмелиана бы пела ее в микрофоны своего голубого магнитофона. Она наедине с собой. И никто ей не нужен. Но она уедет, чтобы расписаться на стене плача в клозете Азовского моря. Где-то в народных поверьях она выискала некогда затерянную истину, гласящую о ее и чьей-то удивительной жизнях, вроде бы стремящихся соединиться и превратиться в организм без имен и тел.
      Пьер уже начал осмотр. Опять не реагировали зрачки на лучики его фонарика. Слабо двигалось глазное яблоко. Инертны нервы на коленях и ступнях. Лицо в пиявках. Они не позволяли есть и пить. Немного воздуха проникало сквозь частично свободные ноздри. Я возненавидел пиявок, и в образе Климентины я узнавал самую надоедливую пиявку, то и дело преграждавшую кислороду доступ в мои легкие. Как я мог не любить воздух, и как необычно было ненавидеть существо, претендующее на вдыхаемый мной воздух. Начинаю дыхание -- Пьер уже говорит о преграде.
      Мертвенно бледный я наконец проснулся и на счастье встаю в бархат ковра возле постели Сюзан.В
      -- Кофе, чай, у меня чайника нет, в пакетиках, без кофеина. Черт, не найду фильтры. У меня засорился. А, поцелуй меня, сюда.. делай.
      -- Я уже не могу.
      -- Всегда так.
      -- Позвони мне на выходных, представься Жозефиной.
      Апулей был в расстройстве. Он стоял на одной из площадей Венесуэлы, гордился своей скромностью. Истосковавшись по родине, вспоминая родной уголок бабушкиного дома с видом на дожди с солнцем, когда зрел виноград, и никто не говорил. Апулей начал играть на гитаре интенсивные и напряженные партии. Молодые безумцы начали обступать его и выкрикивали слова страсти и свободы. Среди собравшейся молодежи оказался Чарльз Майкл Китридж Томпсон IV и его возлюбленная Ким, менявшая иногда свое имя на Кэли. Они слушали Апулея и с содроганием познавали свои первоочередные желания, а они были просты и обыденны, но хотелось заняться их воплощением по-особенному, и сделали они это практически там, не отходя далеко, лишь забежав в подъезд одного из старых домов, где не было лифтов, но был чердак, который насквозь был пронизан далеко не свежим ветром города, но куда доносились звучания гитары Апулея. После обоюдных удовлетворений им показалось, что именно в тот самый момент, когда им не терпелось покинуть площадь, зародилось желание разрушить канон, о существовании которого они и не догадывались. Им захотелось разделаться с музыкой точно так же, как они разделывались друг с другом, бессознательно и ненасытно, в любых удобных, и зачастую совсем неудобных местах.
      Они напились пива, и, схватив Апулея за руку, потащили его в ночь без ночлегов и безрассудства. Он пил самый вкусный портер, и Ким кричала, о том, что у каждого своя вселенная, и вопрошала небо, сталкивающее жаждущих высоты с высоких этажей, превращая их полеты в эскизы, во что же тогда превращается их совместное движение в уличной дымке, если у каждого своя вселенная. Неужели ты не мог придумать себе более простое имя. Хочу, чтобы ты был Фрэнком Первым, а не Томпсоном Четвертым. Мне легче будет писать тебе записки на уроках. Но не становись дельфином. Хорошо, что ты вернулся в мою комнату тогда, в день дурачества и преображений. Ты на время превратился в котенка, и никто в общежитии не мог поймать тебя, и накормить тебя было немыслимо сложным занятием, ты подружился со всеми мышами на нижних этажах, и они все чаще посещали мою комнату, но ты же знал, как я боюсь их, но ты смеялся по-человечески, а однажды чуть не овладел мной по-кошачьи, но как человек; не могу забыть твои лизания, признаюсь, я получила оргазм, но ты не вошел в меня, это сложно было сделать, и хорошо, что однажды ты пришел ко мне, совсем традиционным человеком с огнем в губах и картами давно разыскиваемого тобой океана на ладонях. Я обрадовалась, а ты сказал, что снова умер из-за меня. Апулей не мог наслушаться, вытирая слезы. Фрэнк поздоровался с очередным продавцом марихуаны. Детям, которые смотрели вечерние мультфильмы, он посылал воздушные взрослые поцелуи, в воздухе уже пахло его социализмом. Он всегда стремился спрятаться в социальных программах и не высыпаться никогда, помогая кому-то как-то на добровольной основе. Потом бы он женился на волонтерке в каком-нибудь поезде. Без свидетелей. После душа в пансионе для добровольцев они зачнут ребенка, и этот ребенок разоблачит магию мироздания. Апулей потерял дар речи. Но Кэли продолжила, когда, совсем исчерпав запас своего пивного бокала, ей жутко захотелось кого-то поцеловать. И в своем дикобразовом желании она преуспела, грандиозно выцеловав глаза одного бармена, очумевшего от ее напора и тут же выплеснувшего свое восхищение себе в руки, и еще облобызав музыканта на сцене, выбрав момент, когда он слегка отвлекся от пения и своей бездарной гитары, засмотревшись на свои беспричинно увеличивающиеся формы, и целовала его, сдирая рубашку и впиваясь в его налитые плечи и мокрую грудь. Потом Кэли захотела мороженого, и всех угостил Джордж, неведомо как оказавшийся среди присутствующих. Скажи, друг, неужели ты в нашей жизни? А Джордж уже утратил свою удачливую способность отшучиваться, общаясь с Фрэнком. Однажды они создали группу, и оказалось, что спор о качестве и смысле творчества превратил их в истуканов, навсегда застывших где-то на полпути к творчеству. Сегодня они решили, что вспомнят все, и дружественные взгляды в баре окружавших их посетителей наполняли их ощущениями первосортности, умерщвляя их мысли о безысходности бытия и бесполезности себя, о сексе ради спасения, о пьянке ради забытья, о героине безрадостном ради активности. Кэли была сексуальнее Ким, и каждый хотел ее, но сегодня они влюбились друг в друга. Ничто не увязло в праздности. Апулей даже рассмеялся и совсем пьяный протрезвел и начал заново, роняя без толку сутры, доставаемые периодически из походной сумочки. И они заиграли.......
      Все только начинается: из-за боязни вымученным вернуться домой, и во избежание последующей необходимости описывать сослуживцам приключения в Венесуэле, я простился с Кэли, и, взяв за руку Ким, вышел с ней из кабаре в надежде уехать с Ким к ней домой, где она обычно становилась собой и теряла пафос, которым наделяла ее Кэли, и вместе с ней в ее ванне написать стихотворение об этом вечере. Обожаю работать с Ким, когда она уже не Кэли, а было бы недурно разоблачить некую сердцевину этого женского образования. Она когда-то была объявлена президентом Амазонки, и ей сказали спасибо полуголые индейцы, назвали ее Сестрой осы, и пообещали после ее смерти разделить ее тело между самыми уважаемыми вождями благородных племен, и приготовить из его частей изысканные блюда на священном костре. А на самом деле, она удостоилась Нобелевской премии за вклад в развитие косметологической хирургии. Даже Агнесса тогда позавидовала ей. Как лучшей любовнице среди незамужних женщин ей вручили уникальный набор приборов и аксессуаров для ведения любовных игр, изготовленных еще во времена Людовиков XIV и XV. Но когда я уединялся с ней в ее тесной комнате, но с широким окном, она превращалась в девушку, беспечно заплетающую себе косички и рассматривающую журналы со сплетнями и красочными фотографиями знаменитостей. И я затаскивал ее в ванну, когда заканчивался чай, я пил его быстро и безостановочно, и мы придумывали строки по очереди. Смеялись над своими произведениями, плескались водой, иногда обнимались, но появлялась Кэли, и мне не хотелось этого. Я переживал, думая, что всегда будут такие несовместимости. А сегодня я просто шел к ней домой. Людям нужны люди. Какой абсурд. Все -- лишь тебе. Знать бы твое имя. Или оставить твой псевдоним нетронутым и, едва прикоснувшись губами к глазам, унести наконец-то на губах один из твоих самых запоминающихся взглядов. У нас все сходится. У нас будет одинаковое количество детей, и пол совпадает, но почему мы не можем расстаться со своими одиночествами, или мы не любим ситуацию, но любим себя, а кроме нас некому больше решить, что остается вместо нас на планете, если мы не вместе. Ты меня трогаешь, то есть то, что ты делаешь со мной, трогает меня. Ты пользуешься тем, что я трогателен, а ты трогающая, и трогаемая, но не мной, а тронуть твое сердце я могу лишь безвольно отдаваясь твоей чарующей рифме, давно не используемой в поэзии, но воскрешенной тобой искусно и неподражаемо. Влюблюсь лишь в экстравагантных женщин в закрытых клубах, подыму себя на второй этаж, открою дверь, а она неожиданно приедет на лифте, следившая за мной, влюблюсь, и, влюбляясь, назову ее Климентиной, она обидится, но по-доброму, поправит меня, оказавшись Эмелианой, и я пущу ее в свое жилище, на ходу раздевая, целуя уши, подставляя шею ее губам, ощущая их жар и готовое к стонам дыхание. Перестав дышать, распутываю ее легкие брюки, приклеиваюсь к ее телу, расклеиваюсь и перемешиваюсь с ней. анее ее было сложно не заметить, но я возвращался с закрытыми глазами, наслаждаясь лишь запахом, который меня преследовал, и она преследовала меня, как Кэли в один из вечеров, поссорившись с Джорджем, как Сюзан однажды случайно следовала за мной, думая, что я ее будущий сокурсник в университете, и испуская в итоге восторженные крики на ночном берегу речки возле студенческого общежития в моих объятиях. Многим я обязан Климентине, но я не знал, что Пьер имел какое-то отношение к ее отцовству, я думал, что он увидел ее в школе, проводя там семинары, будучи уже зрелым ординатором, готовящимся приступить к практике в клинике и работать вместе с Пабло или вместо Пабло. Я думал, что именно тогда на какой-то из головокружительных лекций он полюбил ее, но Климентина не могла не знать своих родителей, или ее бабушка всегда говорила ей, что придет однажды время, ей исполнится шестнадцать лет и она узнает, кто оказался виновником ее появления на свет, может именно поэтому она и дожила до шестнадцати и не искромсала свои вены в желании хоть раз в жизни сделать что-либо значительное, пусть для самой себя, и она не захотела противоречить своей старенькой бабушке, а лишь почувствовала жалость к ней, и к ее участи. Но явных доказательств у моих предположений не было, и познакомился я с Пьером и Климентиной лишь потому, что сам однажды влюбился в нее, девочку, списывающую контрольную у своего соседа, наблюдая за ней и ее движениями, присутствуя на уроке биологии в качестве ассистента преподавателя, тогда для меня было сделано исключение, и решили использовать меня как пример для описания всевозможных недугов. Я мог ярко изображать эпилептиков и клептоманов. Она на несколько секунд задержала взгляд на моих губах, я точно угадывал, куда смотрели глаза людей, и еще я заметил, что всматриваясь в мои губы, она вспомнила о том, что ее грудь медленно растет, но влюбленные в нее мальчики жаждали прикоснуться к ней. Она к тому же вспомнила в тот самый момент, что ее бабушка однажды проговорилась о том, что появится человек, который в один замечательный и незабываемый день сможет вместе с ней (Климентиной) увидеть бессюжетный сон с выстраивающимися в глазных яблоках цифрами телефонного номера, позвонив по которому он сможет услышать свой голос. Падая на пол в своей детской комнате, Климентина услышала телефонные звонки и решила скорее поднять трубку, но боль после падения была нестерпимой, ей пришлось прикладывать лед к разным участкам тела. Это наверняка звонил Джордж, поссорившийся с Кэли. Однако ей понадобился я, тогда еще совсем неопытный и ничего не знающий об отношениях между женщиной и мужчиной, мне еще не хотелось терять девственность и начинать взрослую жизнь, тем более мной все чаще интересовались работники клиники на аллее Понтификата. С другой стороны мне надоело бороться с эрекцией и всеми возможными способами сдерживать ее. В Климентине было все, что заставляло наливаться кровью мой пенис. Я ужасался тому, что могу осмелиться заниматься сексом, утрачивая чистоту помыслов, но были еще и мысли о чистоте чувства. Каждое утро я приносил бы ее в наш независимый приют с одной шатающейся кроватью, после ночных прогулок по пустынным улицам. Она бы не могла обойтись без моих рук, несущих ее к раздетым нервам, к экстазу, кричащим краскам глаз, и маразматическим всплескам губ и вспышкам волос. Мы бы ни на секунду не забывали друг о друге. And no obsessions could chase us.
      По дороге домой, изучая ладошку Ким, и произнося иногда банально стандартные фразы, я воспитывал свои желания, разоблачая свои зависимости. Придя домой, Ким, как всегда захотела выпить чай, послушать старую музыку, которую она постоянно порывается заимствовать у меня, но в момент прощания помнит лишь о том, насколько беспокойным был заканчивающийся день. Однажды, очень давно она думала, что я -- безобидный мальчик. Но, уже заваривая чай, она выглядела удивительно спокойной. Universes on the floor of television shows start beginning securing our love flow. Despite confusions and embarrassment while kissing for the first time I regulated my daggering into Kim's complexes and my own acnephobia. We simply could not say simple words and play common games. Each and every our chance to get enfolded by each other made us believe it was more than love and we used to lose the feeling of being together once and again just looking for something unattainable in borderless space of our dreams. Все равно мы были таинствами. Погружались в Slowdive и никому не позволяли проникнуть хоть на миг в наше единство и малейшим образом потревожить нас. Ким все знала, однажды оказавшись на месте девушки, воспитываемой стражем порядка в метро, к тому же побывав на месте Марии, парализованной от неведомой самоотверженности и жертвенности. А в будущем становилась той Ким, которая предполагала обретение странного таланта получать удовольствие от фригидности.
      Мы договорились о том, что она покидает меня ночами полной луны. Приходит ровно в полдень солнцестояния. Не могу забыть наши обещания, в которых никто не раскаивался, неисполнению которых радовался в тайне, и обещал снова. Каждый, каждый день. В симфонии, написанной Пабло, я не расслышал, какие звуки заменяли ему дыхание Марии. Он отошел от преподавания и врачебной деятельности. И ушел от Марии, которая никогда не чувствовала городского безучастия.
      Она очень тихо читала книгу, которую я купил накануне. Я повесил ее себе на шею, осознавая насколько неприятный запах может исходить от нее, если ее лоно будет проводить слишком много времени на моей шее. Но потом мне стало приятно ощущать эти похотливые возбуждающие запахи, и мне хотелось снять ее со своей шеи и прижать к своему телу с целью взять ее в какой-то благоприятный момент, и двигаться с ней в ее запахах, и, возможно, они станут моими.
      Легко проведя ладонью по ее лбу, я определил температуру, при которой плавится лед. Так возбуждена она была после погружения в мои фантазии. Давай пойдем дальше, туда, где мы не были и куда ни под каким предлогом не могли попасть. Легче ли нам будет от того, что о нас напишут множество статей и снимут уйму занимательных передач? Нам лишь необходима эта ступень, всегда недоступная. Далекая. Знакомство с которой уже не позволяет с нее сойти.
      Мария была маленькой принцессой до столкновения с городом. В своем морском доме с верандой, на которой она сочиняла для Пабло песни, и пела ему тихим голосом. А Пабло хотел, чтобы она родила ему дочь. И бился безрезультатно с ее бесплодностью. Написав самые ценные работы, изданные на всех континентах, принесшие пользу многим изначально бездетным парам, которые в итоге обзаводились малышами, и писали письма благодарности Пабло. Покидая пески, пропитанные солью, вдыхая бриз, прощаясь, Мария ставила кресты детям, умершим в ее утробе, уродам, которых она могла родить, вспоминая рассказы своих предков о факельных установках, умерщвляющих все живое. Мария расстелила напоследок простынь на пустынном пляже, окунулась в воды моря, смыв с себя тропические тени и отпустив сны в свободное плавание, выдыхая воздух под водой, позволив акулам кусать ее нежнее и любовнее, чем когда бы то ни было. Оставив слезы в их пастях. Поднимаясь телом к свету. Предугадывая бесстрастие законов ФБ и парадоксальность феминизма. Ведома голосами. Забывая язык птиц, молящих ее остаться, им тоже сооружая кресты, выдергивая поочередно по перышку из любой взывающей к ее благоразумию пташки, кремируя и развеивая их прах над любимыми просторами. И уже пронизываясь трансляциями новостей о биржевых котировках, за которыми постоянно следили Пьер и Груниэль, находя свое лицо на экранах видеотелефонных переговоров, позируя в обнаженном виде в дорогих студиях и отдаваясь самым удачливым и симпатичным фотографам, Мария задумалась над необходимостью стать в очередь на получение пособия по безработице. Очередь тянулась по всем проспектам, окаймляющим территорию министерства и выходила на автостраду. Мария притворилась влюбленной и отчаявшейся девушкой, желающей соединиться с возлюбленным, надеясь на то, что может быть ему полезной, имея дополнительный источник поступления денежных средств, которые они могли бы вместе тратить на походы в дельфинарий и цирк-шапито. Поэтому она всасывала взглядом любовь окон ограждавших ее домов. Кричать "magnificent" ей не позволяло воспитание. У нее голос был слишком одиноким, глубоким, и слова проговаривала она с придыханием, пытаясь выпустить часть чувств капиллярным путем, задыхаясь периодически. Из окон лились звуки неудовлетворения и усталости.
      -- Не могу. Остановись.
      И что-то было сказано грубое в ответ.
      -- Я нашла тебя. Запоминаю твои полые глаза в момент твоего взрывающего меня молекулярного отдохновения.
      Никогда Мария не слышала таких откровенных фраз. Но она не предполагала, что все остальные рядом стоящие безработные не могли ничего извлечь из обступающих их окон. Мария еще имела слух, улавливавший каждый шорох муравейника ее далекой страны, и ей казалось, что здесь она вскоре оглохнет, или перестанет реагировать на всплеск крыла чайки, которую она кормила по вечерам, выходя в море на легком судне Пабло с палубой для двоих.
      Неожиданно на площади появились Ким и Кэли, а Фрэнк играл на гитаре, а девушки танцевали, пронзительными прокуренными голосами заставляя глохнуть Марию, и Мария не сопротивлялась, подпрыгивая на месте.
      -- Я люблю, когда это пахнут люди, когда от них не дождешься доброго слова, или их нет рядом, но когда так пахнут люди, кажется, что потрачено много времени и усилий попусту, если хочешь узнать запах каждого и познать квинтэссенцию человеческого запаха в целом, а люди пахнут так, как тогда, когда Мария теряла еще и свое обоняние, пахло ее лоно. Окунуться бы в воду.
      Ее заглушили гитарные аккорды, а кто произносил эти слова, никто не узнал.
      Приближалась ее очередь. Ее спросили:
      -- Милочка, вы работали когда-нибудь?
      -- Всю свою жизнь. Я жила с Пабло, и мне приходилось содержать наш дом на берегу моря. Когда он писал лекции, или готовился к защите докторской, я готовила ему чай, а иногда работала вместо него, так как я могла проникать в его мысли, обрабатывать в своем мозгу и воспроизводить на различных носителях информации. Я стирала его вещи в морской воде, и от него всегда пахло морем, и студентам было приятней слушать его лекции. А когда он хотел уснуть днем и ему не хватало теней, я становилась напротив солнца, закрывая его своим телом, поэтому у меня такая смуглая загорелая кожа.
      Чиновник устал от ее истории, и выписал ей пособие по безработице. Эта сумма позволила Марии сойти с ума и идти в дискоклуб, ни о чем не задумываясь, и не волнуясь о чрезмерности будущих растрат. Она была счастлива. Она жаждала знакомств. Сперва она посетит клуб "Лагуна", название которого ее заинтриговало и вселило надежду на обретение кусочков своего прежнего миропорядка. Стерва на входе будет усмехаться над Марией, увидев ее необыкновенные глаза, в которых океаны смешиваются; они выльются из Марии, и стерва на входе усмехнется, чтобы не обезуметь от непонимания, -- прибегнет к испробованному способу подавлять свое удивление. Марию не хотели пускать в клуб, но вдруг к ней подошел стареющий мужчина, представился Эженом, и попросил Марию учить его румынскому языку. Мария взялась за это с великим энтузиазмом. Они прошли в "Лагуну". Там шумно. Потрескавшиеся полы, забрызганные морской солью. "Нам необходимо отбирать морфий у всех несовершеннолетних внутри этого здания", -- прошептал Эжен на ушко Марии. "Говори им нежные слова, и незаметно освобождай их руки, карманы, сумочки." I received your portrait from space. No one seemed to be unknown to me by that time. Really evoking eyes to remind me your face I got drowned in ocean rebellion. У Эжена не было жены. Он посматривал на Марию с заинтересованностью, с вожделением отыскивал ее запахи в толпе на танцполе, пытался не говорить, выигрывая время. А Мария руками, отбирающими морфий у посетителей, периодически молила Эжена поиграть с ней, сыграть любую игру, вплоть до расчленения ее мозга. "Sunny girl" was the utmost primary Eugene's thought. Maria started decoding his brightless and distorted breath. She thought at once she wasted few lives being Pablo's servant. Эжен же выстраивал двери во владениях своего высокого разума, и прятался за ними, надевал очки с желтыми стеклами, и нервно втягивал табак носом, пыхтя и высмаркиваясь при каждом удобном случае. Мария не могла сдерживать свои порывы: "Ты зачем взорвал планету, тебе было мало меня, покинутой и покинувшей все, что могло меня навечно погрузить в великую пустоту. Что опять происходит, когда нам хочется рожать детей, и не хочется перерождаться при возникновении лишь намека на безумство, таящегося в случайно вылетевшей фразе, из тесного безвременья выкарабкавшейся, и умершей от невыносимости ощущения своей использованности......... Эжен, уведи меня отсюда, мне негде жить, мне некого любить, мне не о ком думать. Я могла бы любить тебя, тайно....." АААААААААААААА! Я не предназначена. Я видела детей, обругавшихся и упавших в лужу своей блевотины. У них не хватило галантности, чтобы не пить водку и набрасываться на Кэли, случайно оказавшейся в их стране с концертом. Ее иностранные глаза безумно возбудили детей, и они, маленькие, но жаждущие, бросились на Кэли, когда ее сопроводители отвлеклись на приближающиеся толпы поклонников, и затащили они ее в свои подворотни. Эжен, не ты меня ждал тогда с бесполым человеком в парке Арто. Это были не мои руки, тебе Пабло все подтвердит. Я была его супругой, верной и заботящейся. Глотала его полностью и без остатка, не желая наслаждаться лишь его частями. Он сам любил, как это происходило. Я ухожу. Mary, stay with me. Did I say it? I am too old to masturbate alone.
      (Взрывы цивилизации, Эжен уже взорвал земной шар, кто-то уже взорвал вселенную, персонажи дерутся, убивают друг друга. Полное помешательство.)
      Каждый из мудрецов пытался заболеть лейкемией, что позволяло путем сокращения жизненного срока пребывания на Земле повысить восприимчивость ко всему доселе непознанному. У многих, достигавших состояния безграничного познания человеческого рацио и безмерной вовлеченности в бездну разоблачений истины, возникали дополнительные глаза и губы, росли новые груди, и члены тел увеличивались и разветвлялись. Каждый как будто превращался в отдельное дерево, а все вместе напоминали сады с человеческими признаками.
      Я делаю утреннюю зарядку, противоречу своим принципам, и перестаю мастурбировать, хотя у меня появились новые журналы с фотографиями очень соблазнительных девушек. Надоели клипы сексапильных девиц. Необходимо сделать зарядку. У Марии начинается приступ воспоминаний. Я смотрю на округлившиеся глаза ее, вопрошающие: где ты, Пабло? Я протестую и продолжаю зарядку, я стар, я Эжен, а не Пабло, я взорву этот мир.
      Нужно ухватиться за движимые материи. И профессура университета полностью погрузилась в изучение сперва структуры материй, а затем и природы их взаимодействий. Пабло был на полголовы выше всех остальных, кто ухаживал за Марией. Ему очень часто снились губы ее ухажеров, целующих ее запястья и предлагающих ей расстаться с желанием увидеть город, в котором они работают. Им был знаком Пабло как отличный специалист, разрабатывающий новый препарат из плацентарных частиц для излечения макрокосмических болезней. Мария дарила ему лепешки с сыром, уговаривая продолжать работу над новыми изобретениями, ей необходим был покой и уют, ее болезням не было числа, и она обычно сидела на берегу своего любимого моря и смотрела в сторону пароходов, отходящих из городского порта, увозящих ее мечту об исцелении. Пабло присаживался рядом и неожиданно для нее говорил одно и тоже слово день ото дня. Оно всегда было новым для нее, а он устал от этой упорядоченности своей речи. Мария же говорила о крокодилах, находясь в самых оживленных лагунах, прекрасно осознавая, что ее никто не слушает, но слышат все, кто присутствует рядом.
      Болезни Марии не упоминались в медицинских справочниках современности, лишь в некоторых манускриптах древних целителей есть пространные описания подобных недугов.
      Пабло подарил Марии стулья, на которых они занимались когда-то любовью. Она была растрогана и сожгла их в память о тех безудержных соитиях на кухне ее родителей. Пабло работал усердно и, видимо, забывал, какие прелести в себе таят беззаботность и леность Марии. Она ничего не покупала в магазине напротив, потому что не знала, что такое деньги. Волны моря мочили платье ее, а ветер моря носился над ее светящимися волосами. Пабло был парализован с детства. Когда он отправлялся в университет, он вспоминал об этом лишь в том случае, если его намечавшаяся лекция была посвящена всецело поведению парализованных с детства людей.
      Он не делал зарядку по утрам. Она делала ему минет. I'd love to have energetic sex with a seductive shepherdess.В В
      Эжен спал, положив голову Марии на плечо, посапывая, специфически постанывая. Мария смотрела в окно на город, ей казалось, что какой-то ее неосторожный взгляд ненависти на дома и трассы может расстроить Эжена, он покорял город, проклял его, он разрушал его, но любил, как никто другой, летучей мышью впиваясь в его артерии. Опустись на землю, Мария, тебя ищут, ищут заблудившиеся дети. Лучи проникают в толщу земной коры сквозь отражающиеся в воде звезды. Только для нее, для Марии он, Эжен, мог разукрасить город красками нежности, сонной неги, цветущего лона самого девственного цветка самого чистого цвета.
      -- Я на гитаре сыграю..
      -- Не надо.
      -- Я забуду, какое полушарие мозга отвечает за мои безумные поступки.
      -- Я стану твоим полушарием, миром твоим, сплошной сеткой меридианов, опоясывающей тебя.
      Это общение ни к чему не привело. Джордж покинул Эмелиану, назвал ее на прощание Климентиной, и отправился на поиски последних живых добрых детей на планете, чтобы умертвить их до того, как они ненароком не превратились в взрослых. Такие еще проживали в приютах на родине Марии и Пабло. Их навещал Апулей , им дарила свои журналы Климентина. Я меньше слезы каждого из них.
      Приглашая Марию к себе домой, я пытался найти в ней некую непричастность ко всему происходящему в деградирующем разлагающемся городском бытии. Она казалась мне закрепощенной какое-то время, отвечала невнятно, не могла найти нужные слова и терялась в самых что ни на есть простых понятиях жизненного мироустройства, характеризуя свои прежнюю и нынешнюю жизни. Я не мог не любить ее голос, ее интонации, ее вопрошающие взгляды.
      асстегивая свои брюки, я заметил, что она отвернулась от меня, я надел рядом с ней валявшиеся джинсы и слегка коснулся своей рукой ее лица, она встрепенулась, покраснела, все было неожиданным для нее, но она не могла не прийти ко мне и погрузиться в мою историю, ее очень сильно заинтересовали трансформации моего мозга. Она знала, что такие операции имеют неоднозначные и неожиданные последствия, непредсказуемые и преображающие человека. В ее возрасте можно легко ошибиться. Но не было никого чище Марии, преданнее ее. Я оставлял ее у себя дома чаще, и мне не хотелось, чтобы она волновалась и беспокоилась о своем положении в трагически бездарной структуре моей нации.
      Джордж уже не поддавался Пьеру, питался его комплексами, Груниэль признался в том, что однажды он изнасиловал Агнессу, а на следующий день пытался дарить ей кольцо. Агнесса назвала его исчадием ада и скончалась тогда, проводя операцию. Многое становилось доступным. Информация распространялась стремительно.
      Мария не могла быть моей любовницей. И любил ее я неистово и безотчетно. В голову свою вставляя ее руки, купаясь в коже ее ягодиц, покрывая ресницами своими ее пупок.
      Restrictive state policy overwhelmed our love story. It was always hard to find any explanation for authorities' actions. At tea o'clock at my place just seeing each other hugging each other tightly with devotion and talking of space worlds forgetting scorned races outside we meet. Eating chocolate listening to MBV. Stopping thinking of cruel militiamen. Stop inanity. Just for a second giving a chance to yourself to feel the most comprehensive growth of love inside spreading and bursting out.
      В дорогом костюме, постоянно жаждущий увидеть глаза, глаза, глаза, глаза, глаза в глазах, ГЛАЗА, trying to recognise eyes, теплыми руками сжимая холодную бутылку пива, единящую с прошлым, поющий никому не известные здесь песни, вторгаюсь в их безжизненность. Кричу на них с мостов и в подземных переходах, зову Эжена, умоляю его взорвать город, а он уже взорвал мир для Марии. Не находя слов для окружающих меня злых детей, детишек, я пытался бежать от них, притворяясь, будто я играю с ними в какую-то подвижную игру, намереваясь не зародить в них подозрение того, что я их боюсь, несомненно вызвав бы тем самым у них гнусное желание причинить мне боль, издеваться надо мной и моей беспомощностью. Каждый ребенок жевал жвачки и играл в компьютерные игры, но они могли распять меня на любом столбе, в любом подъезде, они чувствовали себя хозяевами. Им не нравилось сталкиваться с непостижимостью чего-либо. Они смотрели новые сериалы о войне и преступности. Они выбирали себе героев, и поклонялись патриотически настроенным старшим товарищам. Они могли не просто распять меня, но еще и уничтожить все, что произвел я на свет, сжечь мои книги, книги моих друзей, могли изнасиловать в очередной раз Кэли и умертвить Ким, которая постарается им сопротивляться, а они ведь дети, никто не смеет их обижать, они бы и Фрэнку сломали гитару, размозжили бы ему голову. Их бы попытался остановить Апулей , но они бы лишь подшучивали над стариком, уничтожив его сутры. Зимой нас бы заставили есть снег. Мы бы умирали от воспаления легких. Нас бы обнаженных выгоняли на улицу, бросали бы в проруби. А если бы их любимая футбольная команда проиграла важную игру, с нас бы живых сняли кожу, и сшили бы из нее футбольные мячи, продавали бы их в бутиках для богатых родителей. Но наши сердца бились бы в унисон. Мы бы цитировали Лорку перед смертью и пели All You Need Is Love.
      Но... Но однажды произойдет так, что дождь обрушится на землю и непроницаемой завесой воды оградит нас от безумных мальчиков и девочек, спрячет нас среди своих целительных капель, и мы вырвемся наружу самой великой вспышкой света, доказывая нашу неприкосновенность. Нам больше не смогут причинить боль.
      Мы погружаемся в ожидание дождя.
      Все сплотились и заиграли музыку, путешествуя в клубах, еще дающих приют борцам за возможность смотреть в глаза, искать глаза, превращаться в глаза, вытекать из глаз новыми глазами, становиться целующими глазами, занимающимися любовью глазами, бездетными и рожающими детей с глазами.
      -- Я держу микрофон, -- кричала Ким, -- меня не слышно....
      -- Я сяду за пульт, -- кричал Джордж, практически теряющий сознание от выпитого алкоголя. Но больше некому было создать звук, и Джордж преобразился, он все делал вслепую, успевая возбуждать рядом сидевшую Кэли. Энергия распространилась на всех присутствующих.
      Пьер напился, Климентина не приехала в обещанный день, и не позвонила. Пьер беспокоился. ассматривал расписания самолетов и поездов, звонил администраторам портов, в гостиницы, в которых останавливалась Климентина.
      Встретив Пьера у Сержа, я заказал ему кофе, себе -- вина.
      -- Любил ли я кого-нибудь в жизни? -- Пьер знал, что я отвечу.
      Я промолчал. Пьер меня понял. Захотел еще выпить. Я его не останавливал. Ему можно было теперь доверить трепетное сердце девочки. Он меня почему-то называл Джорджем, но я был чем-то большим, но не хотелось его расстраивать, указывая на его незнание. Последнее время я был веером Вероники и символикой Вермахта. Уже через несколько секунд я превращусь в сущность расщепленных частиц и честь несчастных истцов. Первый раз в жизни он увидел свои глаза в моем бокале вина.
      -- КЛИМЕНТИНА!!!!!!!
      I found out Clementine was in Lviv. She stayed their with AEGEE delegation from Spain. In the evenings she got drunk with MihaЕ, and had been dancing with Olav. She started to grow inside as she perceived all the abnormality of her past and wasting time. Traveling to Kiev she ran off few relapse moods and drifted through exciting acquaintances. I saw her weather skin and sparkling eyes. Grasping her hands' waves I wished her face touched mine and her breath got mixed with my inspiration. Wished to cry, to reach her ears with I see you. Soon she was hidden in the dawn mists.
      Этап за этапом. Универсальная чистка, все для увеличения плодовитости самок, всовывание им в мозг препаратов, стимулирующих клитор, превращение самок в активных особей, жаждущих оплодотворения. Самцам увеличивают размеры пенисов и различными способами обучают их тактике ведения любовной игры с целью получения максимально приятного оргазма и возникновения желания повторить проделанное несколько раз, чего хватило бы для полноценного оплодотворения. Этим проектом руководил Пабло. Некоторые самки слишком увлекались стимуляторами, находили себе нескольких самцов и одновременно сношались с ними, иногда происходили случаи, которые портили статистику. Кто-то захлебывался спермой, кто-то лишался девственности слишком поспешно и грубыми способами, губя матку. Мария наблюдала за рекламой. Ее глаза воспалялись, соски твердели, ноздри и рот переставали вдыхать воздух, билось ли сердце ее, остановилась ли ее жизнь? Она умерла. Я похоронил ее в могиле Александра IV. Но перед тем как погрузить ее тело в землю, я вынул ее сердце, оно, видимо от неожиданности, вздрогнуло и аритмично вернулось к жизни. Я проглотил его. Бьющееся.
      * ЧАСТЬ II *
      Блокнот из Акапулько.
      В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В
      Последний международный конфликт завершился. Начался поиск вдохновения. Дышать стало легче. Непринужденность сопутствовала прогулкам на улице, общению в общественных местах. Труд повышался в цене. Прекратились репрессии. Дети начинали играть друг с другом без военных игрушек, им странными казались иногда еще попадавшиеся в магазинах антиквариата ружья и пистолеты, никто из них не понимал слов "застрелить, взорвать". На уроках истории дети часто отвлекались и занимались чем-то другим, многие рисовали или что-то записывали в свои маленькие блокнотики, а потом читали друг другу на переменах. В одном из них, потерянном в Акапулько и найденном сыном Климентины по прошествию многих лет после рождения, было написано следующее:
      Art was invisible, the planets got unseen. After the smashes of two universes nothing resembled pure idea of a definite dignity. They had been eating their gypsy food and drinking their gypsy wine.
      The girls around started to feel excited as they could dance on the tables and show to visitors their almost naked bodies, legs and asses, almost naked breasts. Some guys did cry in the hall and evoked barmen and got drunker more and more. The stories told in the nights reflected their most hidden and unknown desires where they had been taught to leave everything behind and they did. The place looked so as if it was burnt and destroyed completely by a child who wished to stay pure. There everyone who remembered the name of Clementine decided to meet in the alley of grey cactuses. Poor relative also planned to be there. Though he just had such a joke. He used to wear glasses and be acquainted with all those who pretended to be elite artists. However he had never been bisexual. He only laughed at everybody who had lovers of different sex. He had no real sex in life as he had a wrong wife or had no wife. It is amazing how lifeless they are!!!!!!! EVERYBODY
      EVERYONE
      ALL OF THEM
      WHERE SHOULD WE KILL THEM?
      WHEN?
      Clementine's son got astonished reading all that. He started stuttering. Clementine got upset. But what could she do? Her son had to become a brilliant painter. Reading that old note-book Painter got freaked off in the class-rooms and his comrades' companies. He wanted to reanimate that incredible language he sank in. He continued reading:
      Мой ангел, как невыносимо печальными становятся мои дни без тебя. Неузнаваем на улицах твоими глазами, ищущими мои следы.
      азлагаюсь. Все равно тону в лице твоем, спящем рядом с моими губами. Твои вкусные груди, и запах влагалища. Помню. Я не могу без твоих историй на ночь, твоего крика в пустоту с мольбой остановить время, или всего лишь утроить длительность каждой секунды. Без твоего экстравагантного белья, без твоих зубных паст и бестактных вопросов. Я так давно не купал тебя в дожде. Ты прекрасно знаешь, что можешь увидеть мое лицо в каждой его капле. Но я не в праве заполнять им заполненное тобой пространство, и ты чувствуешь сладкое солнце, отдыхающее на твоей коже.
      Читая все это, Художник начинал волноваться, ощущать мелодию, нервную и чувственную, и предавался фантазиям, не останавливал себя и окружал себя, маленького и тщедушного, образами, испорченными детством красавицами, улыбающимися стариками, купающимися в Карибском море, и фантазировал своими ногами, волосяным покровом, мочками ушей, слюной. Он заплетал косы русалкам и связывал их между собой, проникал в их гущу, без остановки извергая семя, до рези в детородном органе, становился единственным мудрецом на планете, воплощением величайших учений могущественных гуру. Художник постигал вкусы самых изысканных духов на телах самых бесподобных аристократок и звезд. И если он превращался во вселенную, то все известные людям планеты умещались в точке его зрачка.
      В воскресенье утром у Художника побаливала голова. От не выпитых ласси вчера вместе с позировавшими ему данайцами. Они казались ему странно устроенными людьми, в них чувствовалась неопределенность и непреодолимость. Он узнал о том, что они не вымерли, натолкнувшись в Акапулькском блокноте на черновики писем, направляемых некоему Нико, именуемым величайшем данайцем. Автор писем просил Нико принять его в свое сообщество данайцев. После чтения сокровенных строк Художник начал было думать, что завтра ему привидится кто-то из них, данайцев, властных и справедливых, но он полностью утратил желание просыпаться на следующий день. Выстроенные планы рушились, рвались нити и связующие, возникали побочные желания не видеть больше никогда яркого солнца и пасмурного неба, не чувствовать запахи лета и бриз моря. Его начали кусать мухи, безжалостно и до крови, его пытались оглушить птицы своим пением, в своем королевстве он не чувствовал спокойствия, но знал, что его оберегает сон. Потом тучи насекомых покрывали его тело, залепляли дыхательные пути, проснулись крысы, крались к нему, бросались на его тело и хлестали его своими холодными хвостами. Ему виделись данайцы, лежащие на грязных улицах, отбирающие кости у голодных дворовых собак, охотящиеся на котов и кошек с целью поджарить их вечером на общем костре и попытаться продать их шкурки. В бреду Художник уже звал данайцев, молил их отпустить его куда-нибудь, за или в. Having found the edge he wished so much to stay at least for some indefinite time there being nowhere feeling being nowhere, though finally he realised how painful it was to be still in and be needed to someone as well as needing someone. Relieve me. Give me life. He knew everything had to be fine in Acapulco but definitely he was exhausted by the time of awakening. He always remembered that visions.В
      Sunday morning he had always to get concentrated. Данайцы ушли, ничего не оставив. Слабость рук после трудоемкого сеанса. Они как будто сошли с небес. Две девушки и семь парней с идеальными формами тела и лица. Художник не мог не уверовать в их данайское происхождение. Он смешивал краски, как кровь порой смешивают гениальные личности.
      Впоследствии Художник ликовал, соединяя свои эскизы, трогая кисточками полотно, выписывая лица и тела. Все было чрезмерно совершенным, и необходимо изучить сперва именно эти совершенные линии, чтобы доступным стало познание дисгармонии, несовместимостей и уродства, обретение атмосферы человеческого телосложения. Художник поражался естеству увиденной им красоты, такого не могло быть в природе, но он связывал появление этих людей со своим недавним сном. азделся и вышел в сад своей знаменитой мамы со знаменем в руках, ему не было равных в проделывании выходок, кажущихся бессмысленными, и в итоге, необъяснимыми. А ему были чужды объяснения. Ему нужен был крик садовника, тщательно вычищающего клумбы экзотических цветов, поливающего каждый листик и лепесток, когда он (Художник) с бешеной улыбкой и озорством в глазах начинал носиться со знаменем вокруг цветов, угрожая сломать их нежные стебельки.
      Потом он садился в шезлонг и устремлял глаза в небо, на солнце, а когда в глазах его круги сжимали и растягивали взгляд, он проворно заскакивал в свою светлую мастерскую и бросался к холсту и мольберту, умоляя зрение сохранить запечатленные гаммы цветов. Он рисовал детей.
      Потом читал далее и поражался все больше и больше:
      Она была в холщовой куртке, отвлекала продавца вопросами о свежести товара и его питательных качествах. Марис в то самое время засовывал в рукава и карманы ценные продукты; а она была такой свежей с дождливым взглядом, в холщовой куртке, и привлекательная белая рубашка под ней, с ней хотелось проводить серые вечера в заброшенных церквях и замках, ее окутывал аскетизм феодалов, занимающихся философией, девушка, само олицетворение спящих наук и грусти вагантов. Марис все делал правильно, быстро и незаметно ни для кого, магазин был практически пуст, он мог забрать еще много разной всячины, а потом уже мог подавать сигнал Инге, и они могли уходить, но его взгляд нашел беспечно наблюдающего за его действиями мужчину, выбиравшего, видимо, пиво у соседней стойки. Как Марис мог упустить его из виду? Мужчина никакими действиями не указывал Марису на то, что он недоволен его поступками, никак не укорял взглядом, лишь смотрел на Мариса и совсем незаметно улыбался, лишь движением бровей и слегка вздрагивающими губами. Марис несколько растерялся, и плитка шоколада, которая находилась у него в руке, опять оказалась на витрине. Марис смущенно, с опаской начал удаляться от мужчины, который все еще не отрывал взгляд от него, вскоре Марис имитировал слабый кашель, что и было сигналом, его хрип Инга сразу же угадывала в шуме любого магазина. Теперь ее время сладко улыбаться кассиру, невысокому полному мужчине; такая улыбка растапливала его жир; наклоняясь к стеклу прилавка, как будто рассматривая что-то, Инга еще больше чаровала продавца своей проглядывающей нежной белой рубашкой, облегающей ее красивую грудь, и запахом своих волос умиляла его. В это время Марис приближался к выходу, замеченный только высоким мужчиной, который уже выбрал пиво и подходил к кассе ровным шагом, в красивом плаще. Смущение Мариса мучило его, но он уже вышел из магазина. Заметив это, Инга наконец купила у толстого продавца жвачку, тот час развернув и положив красиво ее себе в рот, более очаровывая продавца, и тотчас исчезла. У следующего перекрестка ее ждал Марис. Он не успел взять многого, и места в его одежде было достаточно, а это был один из наиболее безопасных и богатых магазинов. Ингу испугал его взволнованный взгляд. Волнение наполнило их сердца, и перед ними выросла фигура мужчины в плаще с бутылкой пива, он выглядел не на много старше их, но смотрел, как старик, при смерти.
      -- Я искал вас, точнее, просто искал, кого-нибудь, кто бы так выглядел и был способен на мелкие кражи в гастрономах и супермаркетах. Ты весьма грациозно вытаскивал зубную пасту из коробки и прятал в брюках. А ты очень милая девочка, я тоже отвлекся на твое кокетство, хотел было заговорить, и начать знакомство, я был бы не против пригласить тебя домой и погружать в свои фантазии. Но мне было бы не просто общаться с тобой.
      Недоуменно смотрели Марис и Инга на незнакомца.
      -- Ах, ласточка... -- следовало продолжение, -- вы давно занимаетесь любовью?
      Все молчали, Художник улыбался.
      Потом, задумался, отвернулся, открыл блокнот и погрузился в чтение. Никто не уходил. Через полминуты Художник раскрылся:
      -- Если вы не занимались любовью, я вам могу преподавать это искусство.
      Инга не могла пошевелиться, однако она могла отшить кого угодно. Всех могла поставить на место, умела выигрывать споры, могла обмануть блюстителей порядка в городе. Сейчас она оказалась немощной и подавленной искрами взгляда, старческого на молодом лице, способного быть универсальным гипнотическим средством. Взгляд напоминал Инге о тех желаниях ее зреющей плоти, которые не стали реальностью, уплыли в далекие страны с голубоглазыми матросами, затерялись в горных ущельях высокогорий, и сгорали на кострах альпинистов, превратились в слезы у открытых окон полнолуния, соединялись со снегом и таяли на губах Фабриса, затерявшегося среди каналов Амстердама. Марис боялся, он подозревал, что их хотят отдать правоохранительным органам на истязание, посадить в тюрьму, отобрать все, объявить беженцами, уничтожить их рукописи. Он сжал руку Инги. Она безрезультатно пыталась освободиться.
      Художник заметил растерянность молодых людей.
      -- Я приглашаю вас в свою мастерскую. Мы будем пить джин с лимоном, я вас накормлю пирогами. Мы выкурим мои сигары и будем валяться пьяные и веселые среди красок и полотен. Идем ко мне, вам все равно не хочется идти домой, тем более я живу в самом красочном доме на этой улице.
      И Марис, и Инга всегда восхищались этим домом за живописной оградой. Они представляли себя тонущими в его роскоши.
      Художник выпал из шезлонга, и блокнот выпал из рук. Его мучила жажда. Она могла убить его, если бы он не прыгнул на лужайку и приник губами к фонтанчику, орошавшему траву. Автор блокнота имел власть над ним и его внутренним миром. Откуда он взялся. Его не было никогда в жизни. Не могло быть. Казалось, никого не было.
      Марис и Инга отметили, что Художник будто исчез на миг и, преобразившись, вернулся. Его глаза потухли. Но они согласились идти к нему домой.
      Художник продолжал фантазировать. Покинул сад. Вошел в дом, и прошел на веранду. аскинул руки, разбил две вазы. Глиняные.
      азноцветные.
      Инга и Марис уже приближались к тому загадочному дому, в котором, по их мнению, обязательно должны были жить чудные и симпатичные люди. Художнику нравилось покорять их своим поведением на улице, аурой очаровывать. еклама не в состоянии была отвлечь внимание Мариса и Инги от Художника. Он художественно взмахивал руками, рассказывая о таинствах своего жилища, задумчиво и открыто засматривался на небо, и мог заглядывать в глаза своим попутчикам, отпечатывая в них свои восторги. Потом он неожиданно грустнел, и шел молча.
      Инга почувствовала, как чувство ласковой жалости зарождается в ней. Иногда Инга могла беспричинно расплакаться. Лишь Марис улавливал зачастую причину ее очередного внезапного умалишения. Ему казалось, что она вспоминала горькую судьбу Ван Гога, или сожженную Жанну Д'Арк, или слезы от умиления лились из ее глаз, когда она задумывалась о крепости союза Феллини и Джульетты Мазины. С Марисом ей было хорошо, но он не перемещал солнце в небе и молнией не пронизывал земной шар. А ей нужен был лишь миг познания безупречного единства.
      Марис вошел в мастерскую. Затаились ли в его мозгу мысли о сопереживании и самоотречении во время блуждания по мастерской, среди занавесей и ширм, впитывания сюжетов Художника, изображавшего растерзанных нацистами малолетних иноверцев, кровавую охоту арабов на золотоносных антилоп, зародились ли в мозгу Мариса, ныряющего в палитры и оттенки, ступающего по разноцветному паркету, мысли о слабости человека и силе природы? No tears in his eyes. The Painter would definitely try to teach him how to cry with passion letting drops directly falling into somebody's palms smelling oceans and colourful tropics.
      Художник начал продолжать написанное в блокноте диктуемыми Ингой предложениями:
      -- Марис когда-то был другом продюсера. Его все называли Марсель. Он был прост и застенчив, как ребенок. Продюсер всем с ним делился, грустью своей и радостью. Тысячи лет, миллионы, задолго до возникновения жизни. Но жизнь возникла, и им пришлось столкнуться с ней. Жизнь была не вкусной и разочаровывающей. Глупыми порой выглядели люди, общавшиеся с продюсером и Марселем. Но друзья не отчаивались, пытались разнообразить событиями свои дни и ночи. Иначе все превращалось в пепел, каждая их фраза, каждая попытка казаться оригинальными и неподражаемыми, восторженные взгляды при виде экстраординарного наряда красивого человека. Все за ненадобностью становилось пеплом или пылью истлевших костей вымерших динозавров. Зарываясь в серпантин и шелуху карнавала из рваных масок, костюмов, папье-маше, друг продюсера иногда терял сознание на красочных вечеринках, устраиваемых продюсером. Он просыпался в лесу, или на берегу озера, или в объятиях безымянной красивой девушки, и ему всегда открывались небеса, когда он размыкал глаза и вынимал их из глазниц, послушно и старательно. Из неба вытекали потоки благовоний и изнеженности, окутывали тело Марселя. Потом возникали нимбы без голов, как некое феерическое выступление, шоу богов. Марсель улыбался, а глаза поднимались ввысь и купались в эфире небесной любвеобильности. И когда они возвращались в лоно лица Марселя, тот мог начинать беспокоиться о том, как же он здесь оказался, или, кто этот человек рядом с ним, но поиск истины и имени заводил его в тупики, многочисленные и непроходимые, его возгласы и вопрошания таяли в пространстве, и ему Марсель не мог найти имени и плакал глазами своими, и они теряли наполненность свою, и им не терпелось вновь отделиться от тела Марселя и видеть все заново. Все, что произошло. Все, что было бы таким же, но неописуемо отличным от всего того, что было или будет когда-либо. Смешаться с буйством разнообразия всех систем и хаосов, и пропитаться необъяснимостью всего происходящего в и вне. Они осознавали, насколько полезным было бы Марселю ощутить связь с ними, покидаемыми его лицо глазами. Но Марсель посчитал, что добывать золото в Калифорнии гораздо интереснее, и покинул продюсера, уехав на рассвете того дня, когда все жены и партнерши богатых мужчин превратились в уродин: тела их исказились, лица сморщились и покрылись бородавками, а у кого-то сыпью и угрями разной величины, и гнойники облепили кожу. Некогда худенькие и миниатюрные манекенщицы растолстели и могли теперь застрять в любом дверном проеме; превращающиеся в уродок женщины источали резкую вонь помоек и разлагающихся трупов. еакция была незамедлительной. Клиники заполнялись гадко выглядящими особями женского пола, изуродованными иждивенками, и многие некогда сильные и уверенные в себе мужчины роняли слезы, некоторые безоговорочно отказывались от какого-либо общениями со своими недавними пассиями. Марсель ехал в Калифорнию и еще ни о чем не знал, его корабль был лишь на четверть наполнен пассажирами. Среди них была я, Инга. Мы увидели друг друга случайно на второй день путешествия. Я смотрела на бархатную смесь соединения небосвода и океанской свежести на горизонте, затянутом легким туманом. Я увидела на краткость мгновения чьи-то небесно чистые глаза и вздрогнула. Марсель затаил дыхание и тоже чувствовал слабое помешательство мозга, поднимаясь на палубу и погружаясь в мой феодальный мир рыцарей и принцесс, который обволакивал каждого, не чуждого фантазиям человека. Моя воздушная шаль слетела с моих плеч, а он, смелый и быстрый, подхватил ее и поднес мне, не отрывая взгляда от моей фигуры, четко очерченной ранним солнечным светом, и подойдя, приникнув губами к моему лицу, недоумевающим глазам, начинающему новое дыхание носу и безудержным исполненным вожделения губам. Я краснела, терялась, но видела, как его лицо пылало не меньше моего, его глаза щурились и позволяли крупным слезам покидать их, скатываясь и увлажняя щеки, наши. Более счастливой минуты не было и не могло быть, она определила абсолют счастья, и большего быть не должно.
      Юнга мог нас обвенчать. Он уже было заговорил об этом, заметив наши взаимопоглощающие соединения рук и глаз. Он бы мог стать пилотом, ведущим наши души в явь радужных фантазий. Он мог бы увезти нас на далекие острова, отгородить нас от бесчинства прессы и телевидения, военных действий и терроризма. Но мы, видимо, были не готовы к этому. Нам не хватало места на планете, но мы не подчинились юнге. Он понимающе улыбнулся.
      И странным был тот день. И я, не повинуясь предостережениям, изнутри волновавшим меня и цеплявшимся за каждый нерв моего мозга, вскинула руки к небу, закричала во весь голос, разрыдалась тут же. Бросилась к ногам Марселя, и обхватив их, призналась в том, что я видела все самые любимые его сны, знала все самые сокровенные его желания, видела все видения, посещавшие его сознание. Марсель задыхался, пытался поднять меня, но я уже начала расшифровывать его мир, создавая его заново по крупицам, и более не взглянула на него там, на палубе. Тогда Марсель остановился и не мог ничего делать ни с собой, ни со мной, ничего не мог. Быть может, я, будучи девушкой, а девушки обычно чувствительнее мужчин, смогла преодолеть некую преграду на пути к познанию бесконечности, но в надежде на то, что Марсель подвергся тому же самому, несколько не вовремя раскрылась ему. Я должна была подождать, но как я могла ждать. Все было так просто. Он уже был незабвенен в просторах переживаний моих. Но я пережила его смущения, я ему простила, и корила себя. Так всегда бывает, не так ли? Была ли у нас история, есть ли она?
      Художник задумался, но не к нему обращалась Инга. Она взывала к погребенному в историях автору Акапулькского блокнота. И Художник не проронил ни слова. Он обратил свою творческую одержимость на создание образов красавиц, проснувшихся однажды уродинами. Сюжетам не было предела, Художник был неудержим. Он хотел кормить деревья, сидеть не птичьих яйцах, покрывать росой обездоленные сухие травы, хранить антилоп с яблоками, преграждая путь стрелам и пулям охотников, он жаждал оберегать заливы от утечки сырой нефти и взрывов атомных подлодок. Потом вновь возвращался к холстам, энергично вращая кистями, не оканчивая ничего, лишь раскрывая бессмысленность окончаний. Он превращался в церемонии жертвоприношения, чаепития и закрытия кинофестивалей одновременно, а Марис с Ингой стали его подручными. Они рукопожимали плечами руки гостям и посетителям, заключали в свои лобъятия приглашенных звезд. Им не было равных. Художник был доволен ими. Их посещали президенты соседних стран, им вручали премии, любая презентация считалась удачной при их участии. А им было все равно, каждый помнил о далеких свечениях, покрытых тайной, никем не разгаданной, а они стремились проникнуть в нее, и со свечениями слиться.
      Но вдруг внезапно неожиданно встревожено Художник обратил взгляд свой на Ингу и потряс воздух:
      -- Но что же случилось с Марселем!!????
      -- О...... Милый, я всего не открыла тебе! Марсель вернулся туда, откуда уехал, где праздно, потом в отчаянии, но не безысходно жили они с продюсером, там, где появилось множество уродин, которые становились бездомными, или спивались, или тратили все сбережения на катастрофически сложные пластические операции, становясь еще более жалкими; он вернулся туда, познав блеск калифорнийского золота в виде жарких упругих сосков независимых моделей и киноактрис, оставшихся прекрасными. И он искал ее (*_*) ...... Его руки бросались в поиск бутылочного пива, и ноги истаптывали ботинки, он искал ее. Как он старался, бедненький, он выглядел легендарно. Его глаза пронизывали прохожих насквозь. Все, кому были доступны его случайные высказывания, помнили их всю оставшуюся жизнь, и сейчас помнят; его взгляд отпечатался у них в мозгу навсегда. А он заказывал спиртное и пасту, небрежно, но с достоинством занимал места в ресторанах, интеллигентностью обвораживал официанток, продавщиц и уборщиц. Но искал ее. Звонил в больницу и вызывал санитаров, а потом резал себе вены и ждал, пока дверь его жилища вновь не взломают и не вынесут его на носилках. Он ласково обращался к медсестрам, ложился на переливание крови и искренне называл их своими ангелами-хранителями, но все время искал, рыскал по городу, выблевывался из квартиры и врезался всей своей костно-кожной массой в прорези улиц, рытвины метро. Каждый день у него мог быть новый партнер, был он движим похотью и извращенностью, но жаждал избежать окончательной гибели чистоты своих помыслов и искал ее, дверь в благодать, улыбку во сне, дождь вместо слез, всплеск рук от боли и наслаждения в момент оргазма, ни с кем не доступного, кроме как с ней. Марсель не удручался, пусть он становился неврастеником, пьяницей, но он оставался верен ей, судьбе и ее неизбежности. Он бравировал своим прошлым, опутывал дворовых девчонок историями и покорял своим шармом, умеренно тихим голосом, легкостью движений, проникновенностью. Но не ею были все они. И его корежило, трясло в лихорадке, било эпилепсией, накрывало инсультами, его настигали приступы предсмертной паники, резали гильотиной рельсы и каждый стул становился электрическим, а вода кислотой, съедающей без остатка тело, а душа его подвергалась многократным распятиям транспортными развязками и оптоволоконными сетями, топима в канализациях, овеваема бордельным угаром, отягощаема рвотой в дискозалах и у барных стоек, атрофируема наркотической зависимостью подростков в переходах и подвалах, еле дышала, заваленная разрозненным шламом строек, вымученная поиском ее, огнедышащим, сногсшибательным, упоительным и роковым. И он орал в бараках безжизненных зданий, гремел битьем чашек и тарелок на кухнях аристократических столовых, жег киоски прессы, издательства и книжные магазины, пропадал на барахолках и обворовывал старьевщиков. Он оплевывал рекламные щиты и телевизоры в кафетериях, громил центры видео и аудиоаппаратуры, взрывал дома, топил города, разорял страны, сталкивал материки и осушал океаны, из-за нее, а однажды он взорвал мир, не зная, что Эжен уже взорвал его для Марии. Но Марсель был неуемен, он продолжал поиск, он изучил все планеты галактики, планеты вселенной, планеты за пределами вселенной, за пределами пределов. Застывал в безграничном пространстве, и пытался ощутить ее близость. Погрузиться в ее ладони, скрыться в складках кожи, спрятаться в дымке ее дыхания, в красках ее глаз утонуть. Он нашел утро, чтобы посвятить себя розыскам на кладбищах взорванного мира. Он предположил, что она могла умереть, и его поиск лишается смысла, он приступил к поиску тела. Все заброшенные кладбища поддались ему, открывали хранимые останки, затем он обыскал все общие могилы, разрывал пепел крематориев, поднимал со дна затонувшие корабли, разбирал останки после авиакатастроф, пожаров, землетрясений, извержений вулканов, копался в реестрах всех умерших и пропавших без вести. Где-то она должна все-таки быть. Последний шанс, кладбище недалеко от его дома, на котором хоронили сумасшедших, не от мира сего. Могильных плит было немного, Марсель впивался в надписи надгробий выпадающими от усталости глазами. Имена стерлись, глаза напряглись, глаза выпали и покатились по склону к открытому канализационному люку, и лишь, ведомый внутренними импульсами, Марсель последовал за ними. В люк он проник без проблем, его тело было универсально терпимым организмом, он не чувствовал боли, разбивая свои ноги и руки. Глаза оказались в ручье грязной воды, соскользнули в смесь дерьма и грязи, ветер не должен был проникать в подземное пространство, но поднялся вихрь, захвативший своим вращением Марселя, который уже нащупал глаза свои в зловонной жидкости, плюнул на них, пытаясь хоть частично отмыть от нечистот, и вставил в глазницы; вихрь уже нес его тело, сталкивая с грудами отбросов, стенками канализационных лабиринтов. Крысы сваливались ему на голову, тараканы и мокрицы прилипали к телу, но это ему не причиняло неприятностей, он был спокоен, его глаза не могли обманывать его, она уже где-то рядом, по крайней мере, то, что осталось от нее, то, во что она превратилась. Изнеможения как не бывало, Марсель чувствовал, что самое главное знание о ней хранится в ближайшем подземном озере, с кристально чистой водой, с алмазами, разбросанными на дне. Его погружение в благостную стихию было подобно сиянию всех знакомых ему звезд, Марсель плыл в атласе воды, искал грот, где вода застывала и расступалась перед ним, потом в гроте, он, ослепленный зиянием полого отверстия в теле той, кого он искал, ступил на твердь усыпанную драгоценными камнями и золотыми слитками; среди них тело, почти живое и жаждущее объятий, с дырой в груди. Марсель упал перед телом, он знал, что нашел ее, мертвую, без сердца, но тело было таким свежим, что казалось, будто кто-то нарочно вынул сердце ее, умертвив тем самым. Марсель принялся рыдать, и рыдал безостановочно. Глупец. Он корил себя за то, что оставлял на потом поиск на кладбищах, которые находились рядом с его домом, предпочитая искать где-то за пределами пределов (но каким романтичным было бы обретение ее где-то там). Марсель выкручивал себе руки, не мог не целовать ее влажные от сырости губы, содрогаясь конечностями, судорожно захлебываясь своими выделениями. Марсель был счастлив самым жестоким счастьем на свете, он нашел ее, но потерял себя, обезумел многократно и бесповоротно. Лучше бы искал ее всю жизнь, но он нашел ее. Он своим криком обрушил каркас земли над собой, сбросил с себя бремя грязи, кирпича и железа канализации, взрывом вынес себя и ее тело на поверхность. При солнечном свете ее тело мгновенно скорчилось, сморщилось, побагровело, зияющая дыра почернела, тело превратилось в кусок гнилья. Марсель поклялся найти ее сердце.
      Это был странный день. Один день утопии. Кирпичной стены, картин без тел. Тел без костей. Струн без рук. Бренный день зеленых собак и баскских быков. Красивый день. Художник оставил все Марису и Инге. астворился в дорожной пыли.
      Инга и Марис начали проживать в резиденции Художника.
      -- Знаешь, что я с тобой сделаю, Марис, дружочек, -- заигрывающе заговорила Инга. -- А знаешь, что произойдет.
      -- А! ААА- аа! -- уже боялся Марис. -- Уу, ааай.
      -- Я приобрету тебя, и ты послушно оближешь мои сапоги.... вот здесь от основания, -- ее руки двигались по черной коже сапожища, покрывавшего ее колено, двинулась к Марису, тронула его голову, обратила его глаза к себе, опустила его на колени, и схватила за волосы. Коленопреклоненный Марис повиновался ее движениям, напрягался, но она сразу же хлестала его по лицу, щипала его щеки, потом наклонялась и кусала его лицо. Марис принялся лизать правый сапог Инги.
      -- Проси разрешения, кобель, -- дергала Инга его за волосы, -- говори, что хочешь еще!
      -- Хочу!!....
      Инга начала мочиться Марису на голову, он задирал ее кверху и пытался уловить струи ее мочи. Он облизывался, потом схватил Ингу варварски, повалил на пол и принялся нервно и грубо тискать ее тело, Инга вырывалась, пыталась царапать Мариса, но он ловко выкручивал ей руки и продолжал овладевать ею, в поту, разгорячено и бешено брал он ее, всаживал свой орган в ее нежную и влажную промежность, наконец, она застонала и завыла от истомы. Он неистово дергался в ней, убыстряясь и скаля зубы, осматривая ее беспомощность, выходил периодически и запускал свой вздрагивающий орган ей в рот, интенсивно двигая внутри, Инга была бессильна......
      Она чуть не умерла от вымученных оргазмов, потом они долго признавались друг другу в любви. Hey, hey, tell me what you want... and I will change my flaming eyes coming back into your cherishing body's grace backing you spending rarest delicious phrases. They couldn't stop....
      Им приснились путешествия Художника, разукрашенного маршрутами, ландшафтами, миражами и ведомого случайными знаками и броскими мотивами пронизанного. Под зонтиками и в каретах, в миниавтобусах, на верблюдах, в колесницах, на самокатах и сноубордах, вплавь, на водных скутерах. Художник выходил из дилижансов и запрыгивал в дирижабли. Ему сопутствовали запахи цветов, влетающие в окна. Героичностью его поведения наполнялись транспортные средства. Он был путешественником-дилетантом. Марису и Инге вскоре разонравилось смотреть сон о нем, когда Художник очутился на миноносце.
      азве что, Инга смогла, проснувшись, искупаться в монологе Мариса:
      Я все чаще стал теряться в своих снах и терять их, сны и их цвета. Когда ты говоришь мне, что ты только что проснулась, сидишь на кухне и вспоминаешь свой сон, я тщетно пытаюсь воскресить хотя бы частицу своего ночного видения, ведь я вспоминаю совершенно отчетливо, что я не хотел просыпаться, а жаждал остаться во сне до его завершения, хотя я прекрасно осознавал, что сон этот нескончаем. Крепче обнимай меня во сне, быть может, я выработаю способность застывать хотя бы на мгновение в своем или твоем сне, что позволило бы мне просыпаться с ощущением увиденной и прочувствованной истории внутри. Когда я стремился выплакать сон, извергнуть семенем, выделить потом, я испытывал наслаждение оттого, что мой мозг и воображение создавали и поглощались разнообразием сновидений, и мне было легко с ними расставаться, осознавая свою способность быть неистощимым сновидцем с неистощимым запасом снов. Теперь я путаю сны с явью, черноту сна с чернотой ночи. Я выдохся, рассказывая свои сны, ты даже не подозреваешь себе, насколько сложно мне их представить. No power...no sinking in....no beauty being real....no sensors... floating over and around.......behind the screams and penetrating waves of glorified images of stars lighting through.....combining shadows with miscellaneous tints and flavours....spilling magic...
      Марис нырнул в Ингу:
      Инга вышла за ограду дома Художника. Она засмотрелась на витражи окон здания, узорчатые ворота, цветущий сад. Как давно у нее не было сада, рядом с ней, спящей в траве сада, в котором бы были свободными звери и птицы, в котором бы можно было уединиться, быть обнаженным и чистым, в ароматах цветов, в росе, в солнечном свете, в неге теней и оттенков, в умиротворяющей дождливости, в пластичных дуновениях ветра. Инга призвала ураган с дождем, и он унес ее в ее черной холщевой куртке, пахнущую сыростью и блужданиями, дышащую промозглостью остывших и замерших мертвенностью послания средневековых картин. Инга, окутанная тишиной, льющейся изнутри, ступала по мостовой, направлялась к пристаням и докам, улавливая запахи камбузов, вкус ржавчины баркасов, настраиваясь на упругость морских узлов. Она раздумывала, как бы ей спрятаться в одном из грузов, затеряться в портовой суетности и проникнуть на какой-нибудь корабль, уплыть неведомо куда. Инга сжимала в своей нежной руке камушек лазурит, прерывая дыхание, удерживая слезы. На мостовой появлялись ракушки. Небо -- смятение, море -- безмерное. Инга -контрастность глаз. Инга участвовала во всех войнах этого человечества. И-и-и-и-и-и- ИИИ она-а-аа-аааа--аааааа стремилась забыть о них, убежать от побегов из плена, от пуль и ядохимикатов. Инга любила пить чай на веранде Художника, заваривать кофе и приглашать Мариса на улицу, ставила шезлонги, вдыхала воздух. Но сейчас ее устроил бы любой сухогруз. Спрятаться среди мешков, бочек, цистерн, ящиков. Любое судно с крепким днищем. Листая свою записную книжку, Инга с умилением перечитывала многие записи, напоминавшие о бурно прожитых годах, о потерях и радостях, грусти, тяжести и раскрепощениях. Ее манила неизбежность, невидимость. Где Манила ее? Где ее оплот???? Жутко. Инга решилась на великий поступок. Ла-ла-ла-ляляляля. Пыталась Инга несколько отстраниться от ощущения важности последующих событий в жизни. Но не могла отвернуться от гарантированных многократных умопомешательств. Они ей нравились ранее, но вскоре должно было произойти нечто неопровержимо бесповоротное, значительное и пугающее. Инга предчувствует...... И ее предчувствие необъяснимо волнительное. У Инги глаза светятся северным сиянием. Ее выворачивает наизнанку, она превращается в массу чувств, прятавшихся, казалось, вечность, и лишь однажды открывавшихся Марселю на злополучном судне несовместимости их судеб. Она настраивалась на войны, смерть, бомбоубежища и госпитали, на жужжание боеголовок, мины в океане, истребление рас и единомышленников, и ей некому было выплеснуть толику своего чувства, того, которое прячется, когда человека обволакивает страх, и он подвергается действию чрезмерно развиваемого инстинкта самосохранения. Ему некогда рассмотреть в чьих-то глазах чистых помыслов. В чьих-то словах расслышать нежность. Инга думала, что так устроен мир. И единственным откровением жизни ее был Марсель, запутавшийся в поисковых диаграммах. А ее и Мариса историю кто-то придумал на уроке истории, после того, как последний мировой конфликт завершился, и она была записана в блокнот, который Художник обнаружил в Акапулько. Инга била себя по щекам, отрывала волосы, такого быть не могло, она помнит Марисово дыхание, он совсем недавно был рядом с ней и, засыпая, представлял себе, как они искупаются завтра в озере Художника и выйдут из воды с вновь неповторимо разноцветными телами. Инга с трудом, но вырвала лицо Мариса из глаз своих, отделила и вывела его запах из своего тела. Инга была свободной. Небо -смятение, море -- безмерное. Инга -- контрастность глаз, улыбки которых уже нападали на одиноких моряков возле кабаков пристани, расслабляли грузчиков и швартующихся. Кто-то был черноглазым Беном, кто-то рисковым Джеком, некоторые были сезонными рыбаками с соленой кожей, японскими китобойцами, шотландскими пиратами-пропойцами. Инга вкрадывалась в их движения, подобно бризу, плавные и выверенные, и подобно шторму, резкие и стремительные, и выкрадывала их повадки, изобличала их одержимость, привычную жажду натягивать паруса и сплетаться телом с мачтой. Инга.... Инга...... Инга...... Удаляясь в толпах торговцев и команд транспортного флота, наблюдая за эскадронами эскадр и флотилиями. Инга...... Инга...... Все покидая. Устраиваясь поудобнее в трюме с кофейными мешками. Отправляясь будто в Новую Зеландию по заказу компании Malawi Coffee Co. с самыми лучшими Пуэрто-риканскими кофейными смесями. Зажигает свечу в своем мозгу и начинает отсчет. Плавание не может быть кратковременным. У Инги нет еды, но есть отличная выносливость и вода из ручья, который она обнаружила в саду Художника. Ей хватит надолго. Она видит строго выглаженные платья своей матери, и всегда накрахмаленные сорочки своего отца, видит мать идущей в магазины для закупки разных вкусностей, отца, отправляющегося на работу и целующего и маму и ее, маленькую Ингу, в щечку. Проговаривающего какие-то наставления. Инга забыла лица родителей. Отказалась реагировать на сентиментальные воспоминания. Однако ей ничего не оставалось делать, кроме как сидеть здесь, запертой в темном трюме, и вспоминать свою жизнь, жизни свои, свои погоны, меняющие цвета и нашивки, гербы и языки. Свои ордена и медали, сражения и перевязочные пункты. Плащ-палатки и марш-броски. Инга ввязывалась в раздумья. .. азные мальчики хотели быть со мной рядом, буквально превращались в меня. Увлекались рыданиями, вызываемыми моими отказами.. She started laughing wildly. No one could any way hear her heart tearing sounds. Noise resistant containers saved her from being found. But she had no fear nevertheless. The ship had sailed away. Would they throw her into the sea? Эти мальчики всегда ищут чьи-то плечи, никогда не спросят: как ты провела Новый год, чего ты ожидаешь от меня. Они скажут, зачем ты им нужна, что жить без тебя не могут. Могут умереть без тебя. Мимолетно будут сжимать твои руки и трогать талию, гладить волосы. Они попытаются угощать тебя в кафе и дарить маленькие прелестные вещицы, приглашать на концерты и в кино. Захотят казаться тебе самоуверенными и нежными. Но потом распластают на кровати и совершат совокупление, может быть, приятное и красивое, и оправданное, но проникнут ли они в мир твой, неприкосновенный и красочный. Они представят тебя своим друзьям, намекая им на связь с тобой. Тебе понравится общаться с ним, единственным и неповторимым, а потом ты попытаешься образумить себя и вернуться в лоно созревания себя, самой себя, той, кто есть ты, и отсечь попытаешься прилипающие к твоей оболочке и разрезающие ее лезвия чужого тебе мира, но тебе предскажут двух детей, и обе будут девочками, а им нужен отец. И одна из них уже спроецирована в твоей утробе. У Инги закололо в груди, волна покалывания пронизала ее до паха и схлынула в промежность. Инга постаралась зарыться в мешках и уснуть. Сон предвещал непогоду. Корабль входил в теплые воды. Воды согревали тела матросов, кому-то нестерпимо хотелось броситься в пучину тепла и солнца за бортом. Инга стонала во сне. Стонали моторы. Связные монотонно проговаривали цифры и стороны света. Инга ничего не говорила во сне, но слишком часто бредила раньше. Тогда, на фронтах, когда она засыпала на несколько часов в остывающем после очередной перестрелки окопе. Было это и на шпионских подводных лодках, когда в одинокой и незаметной бухте лодка останавливалась, и команда могла немного отдохнуть, а капитаны вырабатывали стратегии. В зимних землянках, в песках Азии, когда теракты еще готовились, и бдительность усыплялась. Или в бомбоубежище. Она, засыпала со словами на языке и продолжала говорить во сне. Обращалась чаще всего к лейтенанту, который нравился ей, но ей некогда было сказать об этом (только однажды могла, когда они выходили из окружения, и он нес ее, раненную, на себе пятнадцать километров, но у нее не было сил). Инга на корабле заснула молча, неспешно, нехотя, умиротворенно. Она во сне играла на пианино, ласкала детей в детском саду, приговаривая: "Зачем же вы родились на свет, здесь же воюют...." Во сне с ней рядом шел лейтенант и держал ее за руку. Пока они шли по яркому проспекту, их облил дождь, облепил снег, прожгло солнце, сбило с ног ветром. Они зайдут в роддом и выйдут из морга. Он купит себе сигарет, она купит ему зажигалку. Он выкурит пачку в день, она будет чутко вдыхать дым. Она была калекой с детства, он был слепоглухонемым. Инга проснулась...................................................................................................("_") и расплакалась. Она плакала только в детстве. Но ей никогда не становилось легче. Легче ей стало сейчас, на неизвестном корабле в трюме с кофе. Ингу бросило в дрожь. Дрожь с удовольствием приняла ее тело. Она уже не могла совершить ошибку. Ее выбор был сделан. Ее желания были скоординированы. Ей не нужно было слушать чьи-то советы. Она знала, что делать, или убедила себя раз и навсегда в бесспорности своего знания. Были ситуации, когда на ее плечи взваливалась тяжесть ответственности за жизни людей. Ей приходилось замещать убитых начальников и вести в бой батальоны, принимать приказы от маршалов и эвакуировать толпы мирных жителей, вести переговоры с противниками, пытаясь освободить пленных детей. Несколько раз ее обязывали начать военные действия против соседних стран, а однажды она управляла полетом ядерной боеголовки, и уничтожила одну из экзотических стран. Но она могла все объяснить.... Все ее поступки были движимы лишь благой целью меньшими потерями бороться за жизнь планеты. Может, ей кто-то однажды скажет: я хочу быть рядом с тобой, ты превратилась в мой воздух и без тебя я не смогу прожить ни минуты. И может, ей в руки будут капать слезы радости из чьих-то любящих ее глаз. Может, придет время, ее закружит страсть и желание делиться своей жизнью с кем-то. Она мечтала. Ее вымучили мечтания. Ее кастрировали и окунули в серную кислоту. Ее обступили десятки мужчин и наблюдали за насильническими действиями своих коллег. Ее (помните) покрывали фекалиями жестокие милиционеры. Ей затыкали уши, когда голоса Ким, Кэли и Фрэнка прорывали грязь города и стремились успокоить ее и зарядить новой силой. Ей отрубили голову и под гигантским прессом расплющили тело ее. НО ОНА выстояла, продержалась, и сейчас мечта уносит ее в неизвестность. Инге захотелось вдохнуть океанский воздух. езкий запах кофе кружил Инге голову. Хотелось холодного пива. Прошло несколько дней. Инга не знала, сколько. ешила подождать еще какое-то время, а потом выбраться на палубу. Ее захлестнула волна эрогенных воспоминаний. Ее тело изнывало. Оно испытало множество сексуальных посягательств, но оно жаждало не просто секса, оно жаждало движений, будто кто-то купается в сексе как в благостной лагуне, задыхается, вдыхая секс, подвергаясь временной остановке сердца и умирая на мгновение. Пусть ее будут называть "сукой" или "шлюхой", но она вместе с этим будет чувствовать мелодию секса.. и тонуть в экстазах. Инге хотелось взорваться от желания погрузиться в непостижимость сексуального порока. Отдаться .... Отдаться ... отдаться и отдаться еще раз...по-разному...множество раз, и знать, что так должно быть, и ощущать, насколько это прекрасно. She stood up and tried to find the most lighted place. The rays were rare. The rats periodically gathered in crowds and did not try to examine Inga's body, and must have started disappearing. Sailing for few days Inga saw rats rather exceptionally for seconds, now they formed up groups squeaking and swirling around. Инга не хочет свинга, Инге нужна любовь, в саду с голубым фламинго, Инге нужна любовь. Инга умрет на ринге в борьбе с заскорузлой мглой, на жертвенном ложе инков, спарываясь с козлом. Инга жила в Лотарингии, желая найти любовь, Инга жила в иге, надеясь познать любовь. Инга была окончанием всех нескончаемых снов, Инга ушла беззвучно, Инга найдет любовь. Вспомнились Инге стихи первого мальчика, который поцеловал ее в школе, на школьном дворе, когда они завершали уборку площадки в один из выходных дней. Им посчастливилось попасть в одну и ту же смену. Мальчик дарил ей стихи. Она их не понимала. И сейчас в ней воскресли давно забытые строчки. анее Инга неоднократно хотела встретить поэта своего воздушного юношества. Но войны захлестнули ее, а после одной из затяжных атак, в сводках Инга услышала, как оглашали имена награжденных посмертно, среди них было и его имя, Инга надеялась на совпадение: его имя и фамилия были широко распространены в стране, где они сначала учились, а потом воевали вместе. Она вспоминала его стихи тогда. Вспомнила сейчас. А что если он жив и плывет с ней на этом судне, может, он командует матросами, или устроился судовым врачом или поваром, или рулевым?.. Скорее всего, он бы следил за фарватером, и вел судно необычным курсом. Он ведь знал наизусть расположение всех звезд, он многое рассказывал Инге о важности пути, отмеченном звездными сочетаниями. Ее мозг полоснуло жгучее вспоминание того, насколько безумным было его желание однажды пропасть без вести, и затеряться в Акапулько, но чтобы никто не знал, и чтобы там не было войны. Инга вскочила от жужжания слова в замкнутости и духоте трюма....... Акапулько .... доносилось отовсюду. Будто мыши распевали это слово. Будто матросы на палубе заразились им, вслушиваясь в эхо, впиваясь в звуки. У Инги мутилось сознание, ее несло вырваться из кофейного вакуума. На корабле воцарилась доктрина слова, невольно сплетавшего истории воедино, превращая их в некую смесь любви и ненависти. Почему Акапулько? Ведь есть же Антананариву и Аделаида. Инга вырвалась наружу, разрушила преграду из обветренного железа, прыгнула первому попавшемуся матросу на руки и впилась зубами ему в шею. Кричала истошно потом, и не понимала, что с ней происходит....... Инга никого не узнавала. Все были похожи на ее сослуживцев. Она им плевала в глаза, просила очнуться. Они были мертвы. Экспериментальный рейс. Искусственный экипаж корабля. С электродами под холодной кожей. Наверняка, Пабло руководил этим проектом. ЧТО ДЕЛАТЬ ИНГЕ!!!??????? Она бросилась за борт корабля. Инга поклялась вплавь достичь неведомой земли, где таится преображение человечества.
      В темноте глаз, в обезвоженности губ, в неприкасаемости пальцев, в неслышимости голоса, в сандалиях под открытым небом...... ничего не нужно... все произойдет само собой...
      Художник неистово ругался, придя в свой чудесный дом и не найдя в нем ни Инги, ни Мариса. Он расплакался, увидев в мастерской изрисованные Марисом стены и валявшийся на полу вычитанный до истощения блокнот из Акапулько. Изнеможенный, Художник пытался усыпить себя, намереваясь увидеть во сне свою мать, и произнести ее имя.
      * ЧАСТЬ III. *
      Edge searcher.
      Он отреагировал на ее улыбку. Все, что казалось ему ранее бесполым и половинчатым, при виде ее улыбающегося лица приобрело оболочку, именно ее ему не хватало, когда он цеплялся за улыбки незнакомок. Но что они могли изменить, если самолеты падали на толпы восторженно наблюдавших за их полетами зрителей? И он отвлекался от улыбок, но эта обличила его стремления. Но он оставался в женском платке, на перевязочном пункте. Он искал крайностей, но открывал разные стороны света и светлую сторону тьмы, пластилин лиц и линолеум кожи, пресс-формы воспоминаний, рефлективность пробуждения и засыпания, младенческого зазывания, механизм слезовыделения, отыскивал заброшенные творения неизвестных творцов, но не узнал, была ли у Моны Лизы внебрачная дочь или она была мужчиной.
      Она предлагала себя в каждом кабаке. Everyone was good enough for few hours of wild sex... Marking territories she used to travel around the world making just occasional stops for masturbation.
      День никак не мог начаться. Чего-то не хватало ему, чтобы родиться и продолжить течение времени. Когда она вошла в кафе и села за столик, который я занимал чаще всего, если тот был свободен, птицы за окном принялись будить меня, растерянно щебеча, будто не ведая, что творится с ними, и отчего так изменилась атмосфера, почему в воздухе витали неизвестные никому запахи. А она уже подумала, не заказать ли ей вина или фруктовый салат, или взять и то, и другое, запить вином фрукты и искупаться в такой смеси.
      She made all dicks cum. Пианист спускал на грузовом лифте свое пианино и ставил посреди площади с голубями. Начинал играть -- и преображалось все вокруг. Фабрис рисовал шедевры на асфальте. Дождь поглощал их. Фабрису нравилось отдаваться дождю. Фабрис был бескорыстен и был везде, лишь вдыхая периодически амстердамский воздух. Фабрис помнил глаза всех девушек, которых он рисовал, но одна была лишь порождением его воображения, она позволила ему лишь прикоснуться к своему взгляду и осталась той загадкой, разгадка которой останется тайной. Может быть, ею была Патриция. Или у каждого художника есть своя Мона Лиза. Или у каждой Моны Лизы есть свой Фабрис.
      Выдержки из записной книжки, которую Он постоянно таскал с собой, закончились, им не нашлось места в его книгах, но он делился своими записями со мной, и многие из них я даже заучивала наизусть, проговаривала, чаще по ночам, мучимая бессонницей или рассматривая звездное небо, отвлекаясь от звучания радио и заоконных звуков.
      I was a little school-girl living in romantic love sickness seeing senior popular boys, talking to girl-friends discussing dates. I never could think of meeting the one I met one day when the summer holidays were over and I became a high-school-girl. It was in the internet club I used to hang over in for hours writing letters to my boy-friend from Lithuania. I was a little bit tired and had no money to stay on-line longer. At the very moment I wanted to stand up he was standing hanging over me and asked me whether my work was over and I was leaving the place. He repeated it once again as I was not quite sure if I heard his words right and he noticed that. I saw a face of that man I thought once in my life before and it seemed as I felt as if it was quite common for me to see his eyes and answer his simple questions. I told I was just going to leave and proposed him to take my place. He behaved so as if he knew me for years and his manners were easy and natural. I got slightly afraid of his attitude toward me. Nevertheless I did not even think of stopping that unexpected acquaintance. There was some oddity covering his personality and giving charm to any gesture and phrase. Though at the same time its irregularity and rareness could frighten and I really felt confused time after time. But could not stop letting him swallowing me. We stayed in a cafГ(C) for an hour. When I took a cigarette and lit it he looked at me with a tiny smile of a slight irony. Generally he was not happy with my smoking. He ordered a strawberry shake but later suggested to drop in at the bar nearby to drink some posh beer as he said assuring there was no better beer in the whole city. That offer and the way how he made it were those essential details contributing to his mystique. Later on very occasionally he could lose that mysterious way of behaviour and turn into helpless and lost infant but I think the cause of those transformations lied in the deepest essence of his being I could hardly decode. I remember how he looked at me saying nothing. I got embarrassed and asked him to stop looking at me that way but he just smiled and could tell me he just liked my eyes and it was a great pleasure to see me confused. I got uptight but realised that the man who was looking at me saying such things few minutes ago was unknown to me and I still knew nothing of him to feel offended. I even didn't know his name by the time he involved me in his own web.
      Черепичные крыши. Шорохи улиц. Тротуары блестят дождем. Пропитываются его серостью и спокойствием. Люди вооружились зонтиками. Банальными желаниями не промокнуть. Кто-то же бежал под дождем с развивающимися волосами, взлетая над лужами и забрызгивая одежду. Дождь торопил прохожих. Пугал бездомных животных. Закрывал летние кафе. Он шел на встречу со мной своей обычной стремительной походкой. Он улыбнулся, как мне показалось, увидев меня издалека, но потом его лицо отражало лишь сумрачность дождливого пространства. Даже если он смотрел мне в глаза, он отсутствовал, погружался в свою отрешенность, и изредка его лицо озарялось светом вдохновения, когда он увлекался чем-то, что можно было лишь прочувствовать, но никак не понять. Говорил, как будто выдавал тайны и вовлекал в мистерии. Мной он интересовался меньше всего. Порой, было ощущение, будто меня нет рядом, и все, что он говорит и делает, его любое движение и слово подчинены лишь его неуемному желанию побольше выплеснуть из себя отягощающих его эмоций. И он использовал меня, но нестерпимое желание быть ближе к корню его естества будоражила меня и не оставляла места обидам. Я была юной девушкой, которой совсем не легко было приспособиться к подобному общению. Будучи всегда в центре внимания, улавливая постоянно заинтересованные взгляды молодых людей, часто мне было не по себе, когда его взгляд пронизывал меня насквозь, но, по сути, был адресован не мне, а некоему образу, с которым я не могла сравниться, некоему женскому дубликату его самого, затерянного в обыденности безумца.В
      Да, ты многое испытал, да, многое знаешь, рядом с тобой чувствуешь себя полным ничтожеством.
      Но он отвечал мне.
      Я же общаюсь с ТОБОЙ.
      Но ведь таких, как я, -- миллионы. Ты можешь выбрать себе, кого угодно.
      Но ведь я общаюсь с тобой. Я не могу не общаться с тобой. (Но я не верила ему).
      И тогда он спешил обнять меня, я вырывалась и надувала губы. А он ловил их и прижимался к ним своим лицом. Своим дыханием. Иди дальше. Он кричал. И гладил мои руки. А я отпускала свои глаза, и они терялись в его бездонном взгляде. Но мне было сложно каждый раз сживаться с новым состоянием, не выносила перепад его настроений. Пыткой было для меня менять себя, общаясь с ним, а потом опять попадая в общество бескрылых и безглазых фантомов.
      Systematically drinking beer that came from distant country (where he spent few years accumulating a great spectrum of information living like a spectre with queer people staying alone) I heard a lot of his unbelievable stories but probably the most important things had not been told. I felt it all the time. He loved the country he left but he left it for a better lot. Such paradoxes filled up his life and made it more controversial and entrancing. I painfully realised how I got dependent on that communication and how hopeless it was to wait when such a person might show stable feelings and a real infatuation. I always tried to let along the thoughts of inevitability to get separated one day. But sometimes I wished so much to leave everything behind, to forget him, to stay alone and put my mind in order. All of a sudden order itself lost its sense. I got changed and moreover I started resembling him. He told me his name. I am not sure if it was real but I believed him. It was so simple to pronounce.В
      Он не пытался оккупировать мое внимание полностью, но, видимо, понимал, что даже малейшее прикосновение к его судьбе уже не позволяет не ощущать свою зависимость от него, вездесущего и проскальзывающего внутрь своей жертвы. Я действительно ассоциировала себя с жертвой, беспомощной и поддающейся любой его инициативе. Он направлял меня, руководил мной, без моей воли зачастую. "Любой красивой маленькой девочке необходимо лишь немного времени, чтобы понять то, что движет мной", -- он повторял и выводил меня из себя этим высказыванием. Грустно смотрел и мог легко разжалобить меня. Он даже убедил меня в том, что жалость -- одно из самых незаменимых чувств, которые любому человеку необходимо хранить в своей душе и применять при любой возможности. Но не каждую жалость он считал правильной, по его мнению, не ко всем она может быть применима. Он учил меня многому, и мне даже хотелось соглашаться со всем, не задумываясь, слепо принимая на веру его убеждения. Задумывалась я позже, сталкиваясь с проекциями обсуждаемых проблем в реальной жизни, и сперва с радостью, а потом с ужасом, убеждалась в правоте его обличений. С радостью, потому что я обладала знанием; с ужасом, потому что знание оказывалось неподъемной ношей, которая обрекает на то же одиночество (не просто одиночество), и на ту же истерию, неизменно сопровождавшую его. Сливаясь с грузом знания и неизбежностью постоянного переосмысления осознанного, сталкиваясь с дополнительными деталями, обладающими чрезвычайно разрушительной силой, приходится вовремя высвободиться из оков действительности, уединиться и заливаться алкоголем, или убегать далеко-далеко, становиться недоступным, либо же необходимо иногда убивать в себе ростки разрушительных мыслей, окончательно губящих какую-либо веру, безысходностью раскалывая черепную коробку. Он был близок к состоянию грубого помешательства, после чего он мог бы покончить с собой или навсегда расстаться с реальным миром и превратиться в мумию. Лишь некие, мне незнакомые силы, чья-то, а может быть порой, моя энергия удерживала его от физической расправы над собой и своей никчемностью. Я иногда обнимала его и вытирала его слезы, но потом мне казалось, что, не будь меня рядом, этого бы не происходило вовсе, и он увлекался своей уникальностью, будучи со мной, и его желание покорить меня каждым своим поступком воплощалось в гиперболичности и патетичности его выходок. Но искренность его игры, если это и была игра как таковая, не могла оставить меня равнодушной. Может, именно так он и рассчитывал вычленить чувства человека, который начинал потопать в нем, как в океане и, раскрепощаясь, подчинялся страстям и ломал устои своего личного мироустройства. И потом, может, именно этой возможностью он и наслаждался... Но и он не всегда мог выдерживать, как обычный живой человек, своего собственного порыва. И сдержать себя не мог. Но как только, я пыталась остановить его и спокойствием наполнить его глаза, попытаться задержать его взгляд на мне, а не во мне, на реальной и полной жизни и тепла девушке, он на мгновение успокаивался, а потом будто впадал в кому, исчезал в потустороннем мире, его глаза становились еще безжизненнее, и он напивался, и вся его загадочность превращалась в лишь мною лелеемое свойство его личности. Он требовал ласки, и в то же время она была противна ему. Но не всегда было так.
      Когда он обольщал меня, становился беспечным и неотразимым менестрелем, тогда никто не был в состоянии состязаться с ним в остроумии и красочности мимики. У него получалось все, но это заканчивалось блаженным завершением вечера, насколько я потом убедилась, только, когда я находилась в такие вечера с ним рядом, и мы могли дурачиться вместе, наслаждаясь нашей необычностью и непревзойденностью. Он научил меня бесценному отношению к самой себе. Я перестала бояться себя самой, любой, любого своего образа. Я осознала, что ценность собственного "я" обретает свою обоснованность, если обладатель этого "я" есть не что иное, как марионетка во власти своего "я", не пытающаяся связывать свое "я" обязательствами и закабалять нормами, лишь ухитряющаяся превосходно перестраиваться по необходимости, не отказываясь от приоритетов своего "я", умело преодолевая заскорузлость и прямолинейность установок любого общественного уклада, основывающегося на пропаганде и диктатуре выбора. Он умел находить компромисс с обществом, принимая его правила, но, нарушая их по правилам, которые устанавливала любая цивилизация, нутро которой им познавалось, для участия в некой неофициальной игре, целью которой в первую очередь являлось достижение компромисса и взаимной выгоды; он вычислил, что и эти нарушения общество терпело потому, как стремление общества поработить любую неординарность и использовать ее для своих масштабных благих замыслов, тем самым обволакивая ее новой палитрой правил и предписаний, отмечается повсеместно в истории человечества и является высшим достижением общности в закабалении личности. Однако он прекрасно осознавал, что, выходя за рамки правил, нарушения которых уже общество не приемлет, он превращается в самого несчастного и счастливого человека, сумевшего выйти за определенную грань, обозначая новый этап самопреодоления, но уже начинается борьба не с обществом, а борьба с собой, и, скорее всего, теряется смысл любой борьбы с неким общественным строем. Он превращается лишь в монстра, сопровождающего любую личность, обеспокоенную своим духовным развитием, и сталкивающего его с самим собой. И сошел он с ума именно по этой причине. Но это было условное сумасшествие. Я думаю, что не сведи он меня с ума собой и своей вечной борьбой, я бы никогда не смогла прочувствовать красоту противоречий и безграничность пустоты, единственного источника моей нынешней энергии. Если бы он не свел меня с ума, я бы никогда не написала этой книги, которую вы можете не читать, и я вам действительно настоятельно рекомендую не читать ее. Но в ней правда о нем и обо мне, преображенной им.
      I was calm aiming to touch his necklace on his arm. Greedy in words he shook my breast and grasped my hair. I was shocked. I was happy and excited feeling him doing all he did. He said that there was no need to get worried and it would be either over with no results just leaving some rags of memories, some splintered names and figures or it might last forever. I stayed calm and continued mindlessly recording his splashing phrases cutting my living guides.
      На улице со странными домами неопределенного возраста, с большими деревьями у обочин мы встречались в первый раз, он легко описал мне путь, ведущий к этому месту, и я быстро нашла неработающий фонтан с потрескавшимся каменным днищем и крошащимся орнаментом. Он полностью соответствовал спокойствию улицы. астерянно я листала книгу, которую он советовал мне прочитать. Она повествовала о человеке или о нескольких людях, прятавшихся внутри одного человека, или, быть может, лишь несколько событий, произошедших с одним человеком, но менявшем имена и внешность, были втиснуты в книгу без деления на главы, и я была не в состоянии распутывать истории, так как было ощущение, что они происходили одновременно, и сплетались настолько тесно, что вычленить фабулу каждой из них было не возможно. Но он, наверное, смог бы все расставить на свои места или запутал бы все окончательно. И, честно говоря, притягивала именно неразделимость, казалось бы, несоединимого, и я постепенно поглощалась потоком несуразного текста, и не хотелось искать выход, хотелось погружаться все глубже, переставая реагировать на реальность.
      Одинокая улица и тоскующие его глаза. Сегодня он говорит, что он был не прав, когда, знакомясь со мной, назвал не свое имя, сегодня он уверил меня в том, что его зовут... хотя, в сущности, какое это имеет значение. Он был, и он был всем тем, чего быть не могло. Что нельзя увидеть во сне. О чем можно догадываться, никогда не познавая. И мной повелевал хаос чувств, которых я никогда не испытывала, не потому, что они были просто новые и необычные, они были потусторонними, пришедшими из ниоткуда. И в слове "чувство" не умещалось ни одно из них. Он пришел, и как будто никогда не уходил, как будто каждую секунду находился рядом со мной, в моей комнате, не замеченный моими родителями, читающий свои стихи, пересказывающий фильмы, которые он обсуждал с сокурсниками, когда у них, у амбициозных и неудержимых студентов был свой киноклуб. Я внимала его фантастическим изречениям. Но говорил он о своей жизни, которая хоть и была реальной лишь для него, но она была, и был он. Меня не было.
      It was obvious I turned into him.
      When I closed my eyes I felt how his insanity lived inside my inner world, catching my each look searching for myself. I tried to perceive at least a piece of any idea born in me I gave birth to. I used to try escaping from his influence meeting other people, looking for new acquaintances. Being alone I was anyway kept in his aura, he ALWAYS was around. Covering me. People like something new but what happens if they face something what is not exactly life at all, what came from some forbidden world never known to humanity? That happened to me. Disorder... Panic. Sometimes it seemed my head was not mine. He just used it living in it as he needed badly a fresh space to accumulate his new concepts having no place for that in his own.
      Have you ever heard: I've lost my head! Yeah, I had. I really lost my head but later I plainly identified I found something more. I still have doubts how to call it: "Death" or "Resurrection"?
      Once being drunk I got especially excited though I felt no physical desire being near. He touched my shoulders, my face saying the things that could kill any thinking of some sexuality. Then I understood: it was brain love games. He loved my brain committing multiple intercourses...
      Periodically he was a definite and the only cure to me I'd been searching for being helpless to find an answer to a great number of misunderstandings I was drowning in in the human world. However sometimes I got shocked realising that it was just illusive help, and on the other side I felt it turned into an essential sickness I fell in being lost in his world.
      Это была болезнь, и то, что я воспринимала как лекарство, на самом деле, в большей степени, можно назвать наркотиком. Иногда я сама не понимала, чего я ждала от него, чего от него хотела, но все, что он делал, обескураживало, но освобождало на какое-то время от волнения и гнетущего привкуса непонятости и непригодности, который потом неизменно напоминал о себе, проявлялся в чьих-то взглядах, фразах, проникал на телевизионные каналы, рекламы на улице. А потом царил повсюду и заставлял прятаться от своей ядовитости. А он прятался в своем логове, очередном логове, предназначенном специально для него. Когда я впервые посетила им снимаемую квартиру, я окунулась в нечто, пропитавшееся им и его духом, в набор предметов, потерявших свои предназначения, олицетворявших составляющие ЕГО истории.
      ..Однажды я могу уехать в Вустер, и увидеть меня потом можно будет по телевизору в какой-нибудь скандальной передаче, в одном из тех шоу, где прославляют эксгибиционистов..
      ..Я не обращу на тебя внимания..
      ..Всех заставят посмотреть на него, сказав, что он когда-то был среди нас, а сейчас, смотрите, чего он добился, а я, может быть, поверю в необходимость этой выставки..
      ..Этого не будет..
      ..Это будет не со мной..
      ..Когда ты покинешь меня..
      Совершенно неожиданно и беспричинно он вспоминал какие-то малоизвестные факты и нюансы, касавшиеся истории создания, судьбы, содержания понравившегося мне произведения, говорил о таких вещах, которые запомнить, казалось, невозможно. Я наполнялась информацией, и с каждой его фразой я чувствовала себя все глупее рядом с ним. Я пыталась сказать что-то, что я считала важным и справедливым, открыть некую свою мысль, которая могла быть интересна ему, но потом говорил он, и меня поглощало осознание его безмерного превосходства над любой моей мыслью, как, по сути, и над любым проявлением учености этого мира. Его размышления не затрагивали точных наук, он не был специалистом ни в одной из них, он говорил об искусстве, и это могло походить на схоластическое разглагольствование, однако, потусторонность любого проявления его языковой культуры, и в принципе, всего его самовыражения безоговорочно наделяла его персону и весь его образ непостижимостью, ставила его на пьедестал отрешенности и недосягаемости. И никто не мог его разоблачить, хотя он был нагим и беззащитным, что только мне порой, кажется, удавалось познать и прочувствовать.
      Мы прятались от дождя на втором этаже в кафе с вкусным кофе и видом на цветочную лавку напротив. Солнце пробивало водную завесу и покрывало стол, блестел черный лак на полу, кто-то читал газету, кто-то пил кофе и о чем-то думал, ленные дамы болтали и сплетничали о чем-то, заказывая все новые пирожные. Его глаза вспоминали прошлое, далекое детство, странные блуждания вне дома, ищущие строки юношеской поэзии, детские поцелуи в щечку, и ростки одиночества, вернее, зарождающееся его ощущение. В его взгляде на дождевой поток сквозило беспутное желание укутаться одеялом в формировавшей его мир кровати в родительском доме и мечтать, открывая строчку за строчкой, переплетая их, бросаться к рабочему столу и своим тетрадям, чтобы записать вновь придуманные фразы. В движениях его рук, покрывавших мои, не чувствовалось внимания ко мне. Через его поглаживания и сжатия я соединялась с его бедственной любовью к недоданной ему нежности, которой лишал его обступавший его хрупкую натуру юного романтика грубый и безжалостный мир. Он не успокоится никогда, я это знала, даже смерть, наверное, не принесет ему покой, лишь наступит как досадная капитуляция перед жизнью, которую он ненавидел бесконечно, не находя, однако, в ней большей радости, нежели ненависть к ней. Он не говорил мне, что любил меня, но то, что происходило, все равно не имело названия, и уж наверняка выходило за рамки какого-либо известного человечеству вида общения, и любовь в этом сплаве и какофонии чувств могла раствориться, как и любое другое чувство, имеющее если не объяснение, то, по крайней мере, словесное обозначение. Хотя отчасти, видимо, мое личное состояние можно было назвать "безумием". У этого слова еще существует достаточное количество родственных слов, которые вполне дополняют его и еще более полно характеризуют происходившие со мной метаморфозы. Но это тоже человеческие слова. Мне не хотелось касаться их, каждое из них можно было найти в словарях и энциклопедиях.
      Мы тоже пили кофе. Нам тоже нравился дождь. И мы уже промокли насквозь и ждали, пока он на время успокоится, а мы обсохнем, и со свежими силами выбежим в город. А вчера город продолжал потопать в дыму. Люди не видели впереди идущего, искали освобождения от безумия гари, пропитавшей дома и улицы, человеческую кожу, речка горела, люди стряхивали пепел с волос. Горело все вокруг, блокада дыма, трава чернела, у меня постоянно кружило голову, у него воспалялся нос, нам не помогало даже чудодейственное пиво из далекой страны.
      А теперь начался дождь. Мы бы навсегда стали мокрыми листьями, и были ими неоднократно, но дождь не утихал, и нам пришлось прятаться на втором этаже в этом кафе. После пожаров и наводнений нельзя было не наслаждаться беседой с моим случайным знакомым. После снов про Зорро, который ворвется в жизнь бурей и унесет меня в далекие страны, нельзя было не ассоциировать человека рядом с загадкой моего детства, наполненного кровавыми свадьбами с кем попало, метаниями глазных яблок из стороны в сторону, мечтаниями о рыщущем среди пустынь непонимания рыцаре, Ален Делоне, о семи гномах, испорченных нехваткой секса, и насилующих бедную Белоснежку. Я ли была таким безобразным ребенком, или я подменила свое красочное младенчество и школьные годы его интерпретациями, злого гения моей больной загубленной с его появлением судьбой. Мы были экзотичны в этом мире, эзотерическое явление, а нас окрестили выкидышами общества. Я была предназначена для него, губителя моего.
      А дождь напоминал нам о полноводной Эльбе и праздниках в Венеции. The things I miss. I only said I love. You said we were so beautiful. We would seat for hours in cafГ(C) with nice coffee and gaze at the rain outside.
      Once I enjoyed him watching me in the mirror.
      Looking at my breast sleeping. Touching my breath losing. Living in my arms charming. I was his royal subject. He was my rouge-et-noir.
      Do Not Fall Apart In My Art Ride A Day And Night Drive Through And Never Lose My Door
      Я искала любви... ..Как я искала любви....Как он искал любви.... Боже мой!!!!! Не могу сдерживаться... Oh, my God! Мы так хотели любви.
      All the same. The same shit and shite whores of both sexes. Taking one's time means losing yours and losing years hidden in the minutes of fascination. Stop inanity and feel what you are, WHAT YOU ARE. It is so simple, simpler than being.
      Greetings, everyone... I am obliged to all of you listening to me. I do appreciate your kindness and attention but will you give me a chance to fuck your brains?.. I do not feel pleasure touching anyone's body having the physical intercourse... Nothing is better than getting into a brain penetrating through.
      I obviously turned into him. Did he take my heart I wonder?
      Я сходила с ума от его временных приступов поэзии, от его крепких нежных рукопожатий, когда он переполнялся энергией, неведомо откуда посещавшей его. Мое сердце обретает разные формы, меняет свои размеры и масштаб. Еще оно способно обращаться в различные состояния. И у моего сердца каждое мгновение меняется имя, преображаются его цвета и запахи. Мое сердце может говорить на языке, который всеобъемлет наследие человеческого языкопознания. И сердце мое в состоянии общаться с любой материей, животной и искусственной, и вместить в себе может сердца всех предметов с душою и без. Бездна бездушия раздроблена долотом моего сердца. Одушевление завладевает космосом. Каждый хромосом обретает душу. Я раздаю свою...
      Мы жили с верой в Веронику. Со страстью набрасываясь на нее. Маленькую и хрупкую. Так появляется нежность. Так растет цветок, так цветет взрослый человек. Такой может стать любовь, но, если у нее есть предел и окончание, то смысл любого проявления любви, хоть и не будет утерян, но отразит никчемность очередного сжигания сердца, когда оно продолжает болеть, даже превратившись в пепел.
      Я бы наслаждался тобой. Я бы стала твоей. Ах, если бы лишь эти строки страдали, а мы превращались в любовный сезон. Мы бы несли свои образы и обливали бы аурой всех, кто рядом. И вместе могли бы сказать: люблю. Ах, если б хоть звук наших двух совмещенных дыханий стал отдельным комочком счастья. Нас стоило бы лишить чувства пространства и распространить гормоны наши там, где жизнь продолжится. У меня опять болит голова. Я помогу, но в силах ли я помочь тебе. Бедный, успокоит ли лоно мое тебя. Милый, не боюсь называть тебя так. Ах! Если бы все возникло само собой, из бриза сотканным предстало перед нами... Все, что остается неосуществимым. Эта немеющая осень. У нее есть мое бледное лицо и неторопливое постукивание сердца. Таблетки в кармане. Немощная память.
      асклеенность и скука, бесчувственное кино и литература без слов. Безмозглые русские лесбиянки. И тот человек, который безжалостно истязает себя поиском, неся смертоносность в глазах, движением пальцев вычерчивающий кровоточащие шрамы на постоянно вскрываемой коже.
      Мы не стали одним целым, но мы стали вечностью по отдельности. Под куполами наших зонтов никому не удавалось заметить блеск тихоокеанских кораллов, ступени трагедий Эсхила, эффект гитарного шума шугэйзеров, испуг рыжеволосой бесподобной девственницы, подробное описание ее первого полового акта и синеву ее плевы.
      Он говорил мне: Случилось. Я отошел в небытие. Тебя нет. А было все, что может быть лишь однажды. А ты стала птицей и высоко паришь надо мной.
      Но он ошибался, я стала пчелой и пыталась укусить его, и небытие его было всего лишь его очередной заинтересованностью новым молодым телом. А мое ему уже было известно. Я не плакала, он разучил меня плакать, хотя сам мог разрыдаться, как ребенок ни с того, ни с сего. Я была его игрушкой, восхищающейся своим хозяином. Но он заразил меня своей неизлечимой болезнью поиска. Истины или смерти. Мира за пределами вселенной, за пределами пределов. Самой себя или избавления от самой себя. Он научил меня страданию, великому и неподдельному, бесценному, долгожданному, разрушающему основание, обрекающему на поклонение неизвестности, которая подчинена лишь стенаниям и бесконечному поиску.
      В неожиданном посещении церкви в старом и пронизанном молитвами городе, в безмолвии, которое следовало за ним, ютилась моя беспомощность. Я шла за ним без слов, без вздрагиваний, он молчал, но душа его неуемно посылала мне свои призывы любить ее, любое ее воплощение, мое лицо пылало, я могла клясться, и желала этого неистово, в осознанной любви к миру и жизни, такой искалеченной самим своим присутствием. Самой действительностью разодранной. Что происходило со мной, когда он выкрикивал не понимаемые неразборчивые фразы на ступенях зданий и лентах эскалаторов, на трапах верно разобьющихся самолетов и пойдущих на дно кораблей?
      Что происходило с ним, когда я касалась бренным касанием своих пальцев, кожей своей его светящейся оболочки. Я не смела тронуть свой клитор, я не смела просунуть палец внутрь и почувствовать трепет мембраны. А он посмел смести на своем пути тысячи цивилизаций, и я не хотела его больше знать, но мое тело уже источало его запах, он уже был в моей пятнадцатилетней ночной рубашке целуем моим отцом. Все потому, что он был... он был червем, выевшим мою внутренность. Он ни на мгновение не переставал быть мной, он был я.
      В мутном пиве плавились отражения огоньков рекламы и автомобильных фар, вспышки вулканов и лесных пожаров, блеск ледников, раскалывающих горные хребты, в пиве купалось соцветие сияний множества солнц. Он говорил о мольберте Ван Гога, мне не удавалось расслышать все, что он стремился выделить из своего организма. Он беззастенчиво превращал себя в донора, а меня в пациента. Я готова была разбить на его голове зеркало, и увидеть кровь его на его осколках, так чтобы блеск капелек сочетался с блеском стекляшек.
      Он пригласил меня в кабаре. Я не сразу согласилась, хоть и была уверена в том, что пойду. Он тоже прекрасно знал, что после моего первого отказа последует колебание, и откроется новый этап соблазнов и искушений. Встреча была назначена на следующий день. Я собиралась долго, пыталась выбрать одежду посексуальнее. Красила аккуратно свое лицо. Хотела выглядеть отчасти совратительницей, отчасти нимфоманкой. Надеялась понравиться ему. Заглянула в свои глаза, проникла в свой синтетический взгляд, врезавшийся в меня, прощаясь с зеркальной плоскостью. Я хотела разбить этот взгляд, чтобы он приобрел хоть крупицу моего личного, живого беспорядка.
      Какое лицо у одиночества? Оно может быть красным обожженным противогазом американского летчика, онемевшим ликом мадонны с мертвым младенцем на руках, бугристым и изъеденным крысами безгубым обличием несчастного люмпена, или яростным преображением Христа, проклинающего Бога за свои страдания, или челом молящегося Господу Дьявола, ищущего прощения. А может, это мирно спящее лицо человека, которому не суждено проснуться. Или отрубленная голова палача.....
      Мне когда-то снилась моя смерть. Я лежала в овраге, мокрая оттого, что лил дождь. Меня знобило, но я не смела выбраться из оврага, меня преследовали насильники, и у них была умная и злая ищейка, которая могла выискать меня по запаху. Овраг был наполнен водой и разным хламом, сбрасываемым с соседних строек. Мой запах, как мне казалось, мог затеряться в этом нагромождении строительных материалов и гниющей земли. Я чувствовала, что мне предначертано судьбой либо преодолеть страх, восстать против насилия, либо покорно принять смерть после бесчинствующих надругательств над моим телом. Я кое-как начала цепляться за скользкие уступы, пытаясь выползти на поверхность, отдохнуть на мокрой, но более свежей траве. Я слышала вдали псиное скуление, но надеялась преодолеть нерешительность и дать отпор подонкам. Наконец я добралась до поверхности ямы и распласталась на траве, дыхание наполнилось тяжестью, я подняла голову, направила взор к звездам. Их томность и неподвижность вонзились в мое сознание, воскрешая былые стремления познать конгениальность эпох и первозданность томления человеческого духа. На какое-то время ощущение опасности и приближения скверны улетучилось. Я почувствовала, что я снова в материнском чреве, что меня ласково питают соки утробы. Но крик предводителя насильников вернул меня в реальный мир, заставил спохватиться, вскочить на ноги и бежать, куда глаза глядят... Меня не должны догнать эти немощные по своей натуре ничтожные стервятники. Я не дамся им. Они меня не достойны, они лишь в праве питаться друг другом, крысами, самими собой, эти твари... Я становилась все сильнее, и ветер подгонял меня, мне казалось, что в скором времени мне будет легко лететь, и насмешками разбрасываться в небе. Но, несмотря на новое вливание сил, на растущую энергию, зарождалось предчувствие испытания, серьезность которого граничило с возможностью полететь реальным полетом в незыблемость небес. Я бросилась в темень зарослей, и камнем навзничь упала на сырую землю, зацепившись за кусок повалившегося дерева. Смертельная боль застряла в ступне, отдалась в сухожилиях и постепенно настигла дребезжащую кость правой ноги. Подняться сил не было, не было возможности. Только крик. И боль. Испытание оказалось не простым. Головорезы, одержимые своей неустанной похотью, гнали собаку по следу, по моему никуда не подевавшемуся следу, верно ведущему к моему разломанному, но еще живому и теплому телу. Их голоса... Их подзадоривания... Обращения к своему хищнику с просьбами: ищи. Их желания. Налитые мошонки. Вонь их ртов. Белья. Грязь под ногтями. Едкий пот по всему телу. Засаленные волосы и небритые грязные рожи. Я ползла. Но уже не могла состязаться в скорости. Неужели я достанусь им. Они меня потом все равно убьют. Может умереть самой, без их помощи, не испытывая ужасов насилия. Что остается у меня. Где выход??? Я ползла, пытаясь хотя бы спрятаться где-то в кустах, в непролазной чаще. Но заросли уже не были настолько густыми. Они достигнут меня. И ничего от меня не оставят. Но ведь совсем недавно я была готова вознести свое тело в небо, расправить невидимые крылья и соединиться с непостижимостью стремительного полета над бренностью мироздания. Ведь я уже было уверовала в себя как в избранную. Как в первую из первых. И тут этот тухлый кусок древесины. Мертвый, лишь червями кишащий, неужели он явится причиной моего смешения с его гнилостью... Неужели мое тело также будет разлагаться в этом лесу, где когда-то я собирала грибы и наблюдала за игрой белок? Но да, это испытание. А если это испытание, значит есть решение, есть то великое действие, которое судьба предначертала мне исполнить. Если я беспомощна и не могу противостоять насилию, то следует изнасиловать ситуацию, превратить ее в пытку для насильников. У меня красивое тело, и они хотят его. У меня молодой организм, и их он завораживает. Но насколько решимость их непоколебима. Я бросилась в грязь ближайшей канавы. Искупалась в ней. Сорвала одежду с себя. Измазала грязью волосы. Набрала нечистот в рот, зубы стали ядовито зеленого цвета. С моей груди грязь стекала, и еще белела кожа, выделялись соски, как соблазнительные орешки. Я рвала крапиву и хлестала груди свои до крови. Под руки попадались пиявки, и я вдавливала их в свое тело, которое начинало покрываться волдырями. Меня вырвало несколько раз, из рта текла зловонная грязь, мне все более противнее становилась я сама. Мое тело кровоточило. Кожа лопалась, вагина постепенно наполнилась грязью, ее облепили мокрицы, когда я расставила ноги. Потом я забылась на мгновение, а через мгновение уже собачья морда обнюхивала меня и, морщась, отстранялась от моего тела. Какие-то нервные и раздраженные фразы окружали меня, ругательства сыпались на месиво, в которое погрузилось мое тело. До рассвета оставалось немного времени. Утро обязательно должно было быть чистым и свежим. Я лежала нетронутой. Скоро начались утренние песнопения заботливых птиц. Одна птичка села на кончик моего носика, и запела красивее всех остальных. Так я избежала насилия, и соединилась с природой.
      На празднике, который проходил в кабаре, где должны были быть все те, с кем ОН так часто проводил свое время, и о ком постоянно мне рассказывал, все должно было быть сюрпризом. Он так говорил, и настраивал меня. Я боялась чего-то. Наверное, этой неопределенности. Его загадочности, походившей больше на запугивание. Он говорил о чем-то очень невнятно. Бормотал слова о каком-то выборе, о необходимости. Я лишь отрывками усваивала его нечленораздельные размышления вслух. Выбор, необходимость. Он уже превратил меня в часть себя, вернее полностью поработил все то, что когда-то можно было назвать мной. ядом с ним была лишь маска, тело, которое просвечивалось, если рядом был он, -- тела не было видно, а слова, вылетавшие из уст моих, смешивались с уличной словесной кашей. Я часто не помнила имени, которым одарили меня родители. Но я шла за ним. И я подчинялась ему. Кто, как не он. Мне уже все равно. Себя найти мне не удалось, а может, именно, он и нашел меня, и помог найти себя мне. Может быть, то, что произошло со мной, происходит со всеми, кто находит себя?
      В тот вечер он кричал на меня, вернее, внутрь меня, скрежетал зубами, размахивал руками, винил и корил себя, глаза, разбросанные, ни о чем не говорили, будто затухали, чудовищное стремление их подбирать и соединять с телом нарушались его криком:
      Я же клялся себе, что не стану таким, не застряну в мире обязательств и беспричинного подчинения. Я постоянно вскрывал пороки этого мира и всех его общественных строев, всех тех, кто идет строем. Обрушивался на тошнотворность закабаляющей честь и смелость человека системы законов. А сам... Я плевал в лица жадных работодателей, ненавистников отдельных рас и национальностей. Сжимал пальцы в кулаки, и брел по улицам, ощущая звериное ощущение разрушить все и не оставить ни единой частицы цивилизации, гробящей исконность желаний. Я бросался из стороны в сторону, цеплялся за нужный поступок. И.... что? Подчинялся ли я устоям мира или подчинялся я устоям мироздания? Но чему-то я все-таки подчинялся, и, наверняка, подчинение мое было естественным процессом, на который обрекало меня бесповоротно и безоговорочно бестолковое нагромождение законов и правил, придуманных нашими предками, которые всего лишь "развивались", и нам внушили, что все, что произошло и происходит сейчас, -- это постепенное неотвратимое развитие. Пилой кроили мне голову высказывания политиков, иглами протыкали мне сердце требования террористов. А что сделал я, чем я помог изнывающей планете?????? Задумываясь над своей беспомощностью, я лишь продолжал зарабатывать себе на хлеб, лишь уединяясь в своих письменах, которые хранили в себе революцию, восстание духа, но где они сейчас, мои строки и их почитатели??? Они тоже состарились, и тоже сейчас швыряют кому-то в глаза свою неудовлетворенность, уже изношенную и разлагающуюся на мысли о невкусности пищи, плохой игре футбольных любимцев, задержанием пенсии и слишком высоких ценах на телефонные переговоры, теряющуюся в прогулках по парку и одиноком просиживании на скамейках и разговорах с голубями и уличными псами, сквозящей в едкости высказываний по поводу последних новостей, сыпящихся с экрана постоянно ругаемого телевизора. А может, написать им всем письма, своим коллегам, кто когда-то страдал со мной и выносил тяготы борьбы с закрепощением человеческой личности. А ведь нам тогда казалось, что мы в авангарде человеческого сообщества, что мы достигли осознания чего-то большего, чем счастье... чего-то запредельного.
      Я слушала его с невыносимой тоской.
      Потом он вдруг изменился, остыл, взял меня за руку и повел на танцпол. Там было полным полно красивых и нарядных девушек и парней. Танцевали, сплетаясь телами. Он радовался каждому лицу, улыбке и рукопожатию, поцелую. Его приветствовали, как самого желанного и родного человека.
      Champaign and sex. Roden said it and disappeared in his own thought. He also said one day: stop inanity... and what happened then... Did he find something out of everything?
      Кэли уже танцевала с ним, а Ким схватила мои руки и потянула в гущу разгоряченных людей, я ей не сопротивлялась. Ее прикосновения током прожгли мое тело, пропитали его энергией множества тел, соприкасающихся и обостряющих чувствительность, как будто умещаемых полностью в ней, ее хрупком теле. Через какое-то время я потеряла из виду своего спутника. Я никогда не видела такое количество мимолетно счастливых людей, отдающихся своему счастью в своем единении сейчас, забывая о том, что, видимо, еще более неподъемным прессом навалится на их сознания одиночество и мысли об уходе из этого мира, едва наступит их настоящее "завтра". Я никогда не видела, ничего не видела, того, что видели они, что открывало им свои сокровища и таинства. Я читала в их глазах лишь то, что я не в состоянии понять чего-то такого, что дается страданием, что зреет как опухоль, и заражает каждую живую частичку организма. Я готовилась к некоему откровению. Он говорил, что будет сюрприз, и мне не терпелось удивиться чему-то такому, что выведет меня за грань постижимого. Может тогда мне станут понятны некие простые и вечные истины, или я навсегда успокоюсь и с беспечностью смогу относиться к суетности мира.
      Обожжено-красный и обнаженно-красный цвет его глаз разъедал мои возможности, шансы вырваться и бежать от, из... куда-то оттуда, где были ОНИ, все, кто уже не мог просто жить в мире, любом, каким бы он ни был, кому нужна была частичка смерти, погруженная в глубину ощущений каждого из них. Я была другой... Была... я говорила себе, что "была". Но не я ли была той до беспамятства испуганной маленькой девочкой, которой предстоял долгий и мучительный путь в сложный бескрайний мир, и столкновения со все более чарующими открытиями. На какое-то мгновение я почувствовала себя сектанткой, отрекающимся от любых традиций изгоем, попирающим мораль иноверцем. Фабрисом, черт возьми; я почувствовала себя, загнанным в угол мечущимся зверем, разрисованной и цветущей антилопой, космической тканью, черной дырой, затягивающей мысли и превращающей их в гигантские сферы и сияния.
      Мой маленький мозг, мои неправильные черты лица.
      Он завел меня в комнату. Там на циновках сидели разные девушки, каждое лицо жило своей жизнью, но, видимо, прошлой жизнью, давно завершившейся, не оставившей ни одной искры для зарождения нового эмоционального всплеска, их взгляды повисали в пространстве, лишенные смысла, ничего не искали, кроме сосредоточенности на одной всегда бестелесной точке. Я смотрела на их бездейственные руки, безвольные движения пальцев. Жутким было осознавать, что когда-то эти лица светились радостью, а эти руки потопали в жестах и безудержных соприкосновениях с иными материями, телами. Он молча провел меня в центр комнаты, а сам отошел к входной двери. Он пытался не поймать мой недоуменный взгляд. Лишь сказал:
      -- Те, кто не выдержал. Я не хотел. Теперь они живут в одном пансионе, им там хорошо. Сегодня они здесь, рядом с нами. Но завтра они вернутся обратно, им будет хорошо. Все с ними будет в порядке.
      И вышел. И как будто на закрытой им двери остался отпечаток его силуэта.
      Я провела ладонью по лицу девушки, сидевшей в центре комнаты, она недвижимо ощутив, видимо, тепло, несколько покраснела. Я повернула ее голову к своей и впилась в ее глаза, в них странно соединилась умиротворенность и былая утрата слез. Я смотрела глубже, молчание было непроницаемым, и ее глаза исподволь говорили: оставь меня, оставь и пощади. Я освободила руки и резко толкнула ее. Та, повалившись на пол, лишь вздохнула, поднимаясь и принимая прежнюю позу сидячего и соразмерено изучающего некое пятнышко в пространстве фантома. Может быть, она притворялась, и на самом деле, -- это какой-то розыгрыш, но в свете своего перерождения отрицать массовость подобных процессов невозможно. Неужели я превращусь в человека без глаз, без души, но о чем я думала раньше?
      Выйдя из комнаты, я попала в круговерть танца, звон бокалов и веселых голосов, и фразы смешивались с искрящимися глазами и серпантином, с ритмами и мелодиями. Я невольно поддалась беснованию вокруг. Мне было приятно тереться о разгоряченные тела молодых людей, девушек, юношей, пышущих свежестью, обволакиваемых вкусными и возбуждающими запахами. Я уже не видела своего искусителя. Не искала его в красочности толпы. Меня брал за руку Фрэнк, мою талию обвивал Лари крепкими, но нежными руками. Шампанское и секс. Это витало в беспорядке залов и комнат кабаре. Кэли обнимала Джорджа, Ким прижималась ко мне. Экзотическое тепло пронизывало тело. Я и Ким соприкоснулись губами, и потом она жадно впилась в мой рот, посасывая мои губы и вылизывая ротовую полость языком. Я крепко обняла Ким, и больше не думала ни о чем, кроме влечения, раскрепощающего внутренние позывы. На барной стойке уже обнаженные тела отдавались друг другу. На танцполе происходили артистичные совокупления в ритм музыке. Я не пьянела от алкоголя. Мне было легко и приятно трогать Ким, засматриваться на любящих рядом. Я не останавливалась: нежность поглаживаний, терпкость поцелуев, упругость сосков, Ким изучала мое тело -- экстаз...
      Ночь стала бесконечной. Забытье -- безболезненным и оправданным ощущением, стирание границ -- закономерной реакцией на возбуждение.
      На следующий день сон отступил при странном ощущении, настигшем меня. Сон почему-то более не мог завладеть сознанием. Неестественная тишина лежавших рядом тел настораживала, они еще источали тепло, но невообразимая их неподвижность порождала волнение. Солнце ослепляло окна. Глаза болели. Голые и полуголые тела, беспорядочно разбросанные среди залов, застыли в истоме наслаждения. Я встала и попыталась пробраться к окну, чтобы настежь распахнуть его и предаться свежести ветра, но тут же споткнулась о чье-то безжизненное тело красивого парня, наверное, Лари. Он не пошевелился. Я могла предположить, что каждый за ночь выпил громадное количество спиртного, и они принимали наркотики, только мне не предлагали. И сейчас они всего лишь не в силах отречься от заключившего в тиски их мозг забытья. Но наконец-то я оказалась у окна, и, облитая солнцем, открыла его. Ветер бурно ворвался в помещение и покрыл тело ледяной росой, терзая волосы, впиваясь в глазные яблоки. Меня пронизал беспокойный дух сплава древних цивилизаций. Я отвернулась от потока ветра и обозревала колыхаемые тела таких веселых и красивых людей, покоривших меня своей свободой и любвеобилием. Внутри я кричала не своим бесчинствующим голосом, внешне я хладнокровно взирала на груду тел до смерти любивших жизнь людей. А когда апогей внутреннего переживания соединился с апофеозом внешнего, я превратилась в космос, и улыбалась спокойной человекоподобной улыбкой, глазами змеи, губами мадонны.
      Часть IV.
      Insanity
      Апулей сидел у подножия Попокатепетль и по словечку воскрешал свои сутры. Сидел на сырой после жгучего дождя и очередного извержения магмы земле, искусанный малярийными вьетнамскими комарами, которые последовали за ним в далекие страны, сидел, зараженный неведомой ему болезнью. Ткань сари, которой он покрывал свое тело, была исписана автографами Ким, Кэли и Фрэнка.
      Я отдаю частичку своего кожного покрова, кровную составляющую жизненного процесса, скитающуюся клетку со своим атомом и микрофлорой, в агонии отдаю, отдаюсь сопричастности к созданию космоса, с тоской, с надеждой познать смысл космогонических преображений.
      Пабло явно спал. Подобно сну, несущему сердцу свет, сон Пабло был самым необъяснимым и был он не ко времени, и погружал в глубину страстей, которая затягивает, и сложно освободиться от оков бездонного сна. Было очевидным, что Пабло спал, даже когда обнимал Марию и называл ее Полиной, или глотал ее капли пота, и открывал глаза, даже когда ковылял на кухню и пил фраппе. Он бесспорно спал странно и беспокойно. Ему виделось, что: не было у него пистолета, чтобы застрелить младенца, он же желал во что бы то ни стало освободить новорожденного от необходимости приобретать пистолет, чтобы застрелить младенца. Досадно.
      Мария не могла родить Пабло младенца. Пабло ругал себя за беспомощность в стремлении поправить ее здоровье. Однажды он хотел раскроить голову Марии, вскрыть ее тело, и все-таки узнать, в чем же причина ее бесплодия. Но потом чуть не зарезал себя своим любимым скальпелем, разозлившись на себя за подобные желания. Но когда он надрезал свою кожу на груди, скальпель выскользнул из его руки, чего практически не происходило в его практике. Он подумал через несколько дней после своего припадка, когда рана начала заживать, что у него может получиться нечто необъяснимо великое, что он способен на маленькое чудо. Он искал сперва чудеса в снах и чужих историях, а теперь сам чувствовал рождение чуда внутри себя. Пабло тер руки, скалил зубы, блестел глазами, ронял волосы. Пабло превращался в одержимого идеей человека. Пабло влюблялся в свои замыслы. Он начинал бродить задумчиво по аллеям университетского парка. Предупреждал студентов не тревожить его. Пил много кофе и почти не спал, проводя ночи за воскрешением и систематизированием своих знаний. Он перечитывал старые учебники по биологии и анатомии. Его мозг распухал от постоянного членения и выведения формул. Он перечитал Платона, особое внимание уделив его "Диалогам", а потом и своему диалогу с великим греком. Он уносился в прадавние времена и встречался с ним, или связывался по телефону. У него все складывалось, как он хотел, но его изыскания еще далеко не оформили структуру его творения. На мгновение он отвлекся и вспомнил письма, написанные для Марии: Он появился совершенно неоправданно, и обезобразил все. Моей энергии не хватило, чтобы уберечь тебя от погружения в пространство обреченности, которым этот человек бравирует и куда он пытается завести всех и каждого, кто находится вблизи. Ты же закрыта от меня. Я бы постарался отдать тебе ту необходимую часть энергии, которая бы позволила тебе ничего не бояться, расстаться с обеспокоенностью, которая возникла у тебя при виде этого человека. Всем было хорошо до этого, и ты это помнишь. Но еще это ненужное гадание, я выпал из пространства, которое меня в тот день охраняло от помешательства. Я должен перестать гадать и пытаться заглядывать в будущее. Ты боишься....... ты не можешь решиться, последовать внутренним звучаниям, внять стону души. Мне с тобой тепло и радостно. Не бойся боли, не болей боязнью. Свечение может стать вечным, и жизнь превратится в безупречное движение навстречу собственному солнцу. А оно у тебя уже есть, но ты не хочешь мне его показывать....
      Потом Пабло вспомнил этого человека, в которого он превращался иногда, измученный столкновениями с жестокой праведностью жителей города.
      Пабло трясся от слишком весомых размышлений, роящихся в переполненном отказывающемся пропускать дополнительную информацию мозгу. Лихорадочно вопрошал себя, пытаясь достичь состояния неудержимости: Я изучил химиобиологию, гносеологию, антропологию и генетику, токсикологию и высшую бактериологию, я досконально изучил строение человеческого тела, мозга, как мучался я с левым полушарием, сколько раз приходилось вносить коррективы в схемы и формулы, никак не мог определить закономерности в процессах перетекания жидкостей, но в итоге нарисовал самую точную карту человеческого мозга. Годы занимался пересадками жизненно важных внутренностей, выведением материй, дублирующих кожный покров, имитирующих костное строение, заменяющих мышечные сочленения. Я пришивал руки и ноги, затем изобрел способ сращивания естественной и искусственной плоти. Я могу с закрытыми глазами оперировать на женских половых органах, операции по пересадке матки я уже могу доверить своим ученикам, нарастить пенис теперь могут мои третьекурсники, не обращаясь за консультациями ко мне. Я смог определить состав семени и самостоятельно смог вывести его формулу, получив с ее помощью семя опытным путем, используя природные составляющие, я выделил сперму в природе, а не просто посредством полового акта или мастурбации. Я даже умудрился создать искусственный яичник!!! Я первый расшифровал человеческий ДНК на сто процентов!....
      Почувствовав силы заразить себя безумием, Пабло терзал себя головоломками, своим сокровищем начал считать грандиозность своих планов... Смотрел на руки свои и виделось ему, будто руки его -- сплетение колючей проволоки. Бежал вдоль берега моря -- и казалось ему, что море волнуется и отступает, и волны пытаются не задевать его, бегущего, вдохновенно пересчитывающего решения все более нереальных и уму не постижимых задач, развенчивающих основы генетики. Пабло задавал сам себе вопросы, и иногда ничего не мог ответить. Самым сложным было вычислить предрасположенность к мутации после намечаемого им опыта, рождающегося в муках, но неописуемо загадочно и безудержно. Порой Пабло вычитывал какие-то интересные факты в безызвестных и, казалось бы, бесполезных книгах Меллера, Павлова, Шопенгауэра. Он стал проводить гораздо больше времени в лаборатории. Отменялись многие лекции, и операции проводились без него. Пабло искал ингредиенты хромосома наследственности. Он искал еще и хирурга, который бы смог способствовать воплощению его замысла. Ему нужен был помощник, опытный и мудрый.
      И еще он осознал, что, когда он подготовит свое тело для вживления, ему придется найти ее. Это должна быть молодая смерть, нелепая и никому не нужная, кроме него, который сумеет воскресить и продлить жизнь умерших молекул. Он начал поиск хирурга. Кроме Пьера, он ни к кому не хотел обращаться за помощью, но он бы пригласил Агнессу, если бы она была жива.
      Мария чаще разговаривала с животными и не беспокоила Пабло. Она чувствовала, насколько важна его деятельность. А, заметив то, что он особенно оживлен и зловещ последнее время, она предположила, что в скором времени мир будет потрясен его новым открытием.
      Пьер был ошарашен предложением, но глупо было отказывать Пабло. Он был воплощением гениальности. абота началась.
      Пьер уже страдал забывчивостью. Он забывал блеск золота и звон хрусталя, лишь пепел его седины напоминал ему о заживо погребенных младенцах, рожденных девушками, которых приняли за ведьм. Лепнина стонов, творение из бивней мастодонтов, воскрешала в его памяти звуки клаксонов в утопических резервациях. Этнические корни были удалены из праведности органичного развития человеческого рода. Пабло доверял только Пьеру, самому лучшему своему ученику.
      На дискотеке все девочки отлично двигались, но лучше всех танцевали Ким и Кэли. Они походили на энергетических нимф. В тот вечер винчестеры молчали, все пили пиво, Апулей курил и ронял пепел на пол. Полуживой. Я плевком пытался затронуть твою плеву. Поодаль пили и поили пивом посетителей добрые бармены. Плясать можно было до утра. Полировать алкоголем мозг можно было, казалось, вечно. Но в Барселоне потухли огни, и все радиостанции прекратили вещание.
      Я высыпаюсь, выстрадано раскрепощаюсь. Я не вижу, какая сторона странности отражает мое отражение в огнедышащей бутылке виски. И я видел чье-то лицо, красивое и лишенное смысла, его не было снаружи моего "я", но мое "я" превратилось в чье-то "я", догорающее чьей-то трагической судьбой и невозможно было не видеть лицо, безвольно повисшее над моим "я". Болезненно озираясь вокруг, я не пытался превратиться в аномалию, но, выйдя в море, я не встретил рыбаков, и стал компрессом на старческом лице, прессом, давящим на мозг. Я не понимал и не пытался понять свою миссию. Я стал восстанием против самого себя. Я терял нужные слова, выражения, не мог выразить свои мысли, когда признавался в любви маме. Я понимал, что так происходит, когда любишь. Я решил сохранять верность своей любви. Может быть, я должен был оставаться в неприкосновенности, питаемый слепыми надеждами и ведомый неведомой звездой к своему началу и корню своей неподвижности? Я видел размозженные мозги, они напоминали разбитую случайно посуду. Мы изучали материи, их образование, процесс развития, однако нам всегда запрещалось заворачивать в эти материи свои тела, и обрекать свое сознание на вечное скитание среди материальных ценностей. Нам лишь выдавались бонусы в виде глотка воздуха или воздушного поцелуя. А нам хотелось большего. Теперь я свершу чудо..........
      Пабло был неподвижен. Пьер внимательно рассматривал его зрачки. Необходимо было определить момент наименьшего волнения. Пабло прекрасно понимал, что ничего подобного ранее не предпринималось в медицине и научной медициной просто-напросто отвергалось, и никто даже не пытался развивать тематику некогда неудачных исследований. Пабло готовился к опытам гораздо серьезнее своих предшественников. Он уже давно принимал гормонную смесь, препарат который позволял ему становиться двуполым по гормональным признакам организма человеком. Все зависело от доз и частоты приемов. Волосы на теле то переставали расти, то стремительно покрывали его. Грудь то увеличивалась в размерах и соски становились сочнее, то вновь терялись формы, и грудь становилась тщедушной и впалой. Пабло стремился изучать каждый протекающий процесс во избежание непоправимой оплошности. Он анализировал чувствительность своего тела.
      Матовое тело Пабло.
      Дело не в гипофизе, и Пабло осталось лишь найти способ инициировать работу желез должным образом.
      Пабло, не нужно сдерживать себя, не обязательно следовать теориям. Любая теорема -- лишь попытка человека объяснить природу и упорядочить движение. А движению поддается любая материя, подчиняется своим же законам, но их невозможно выдумать, тем более описать. Пабло, есть у тебя бесценное сумасшествие, которое в состоянии увести тебя от зацикленности, и закоснеть не может твой разум. Мы временно верим в Европу. Мы пускаемся на поиски оскопленных мудрецов. В нас живет животный инстинкт. Уединяемся в Аквапарке, думаем о предстоящей операции.
      Пабло еще жил с Марией, но она предчувствовала, что приближается тот момент, когда она останется одна наедине с животным миром лагуны, будто каждый листок, травинка, насекомые нашептывали ей: скоро разлука. Порой она не могла не проливать слез своих. ( азыскивается... в городских сводках никаких сообщений). Мы будем с тобой -- утешали ее птицы и змеи, пресмыкающиеся, млекопитающие и хищники -- все объединились и навещали Марию. Пытались животной лаской чаровать ее. Волны моря и всплески ветра стремились покорить Марию вниманием и нежностью. Солнце и луна соперничали за обладание временем Марии. Мария соединялась то с ослепительным потоком солнечного тепла, то со стальной пленительностью полнолуния. Пабло нес в себе бурю, преображалось строение его тела. Однажды ему причудилось, будто целую вечность он не занимался любовью. А полуостров опустел. Все исчезли, остались лишь пальмы и кипарисы, не было Марии, и его самого не было, лишь его дух, или его подобие таилось во влажном пространстве. Свое отражение он назвал портретом Квинтилиана Корбеллини. Наконец-то он смог спрятаться в образах неизвестной ему эпохи, в фонтанчиках и скульптурах, в пряных экзотических запахах и сплетнях опереттных певцов. Горы, окаймлявшие залив, тонули в дымке, никого у их подножия, на морском побережье, никого не осталось, все исчезли куда-то. Лишь зеркало, и отражение Корбеллини. Его загадочный взгляд, пронизывавший Пабло. Он не понимал, был ли он готов к вживлению и последующему перерождению. ...Я становлюсь женщиной, раньше меня возбуждали мои увеличивающиеся груди, я мастурбировал безостановочно, испытывал уникальные оргазмы, потом -- резь в анальном отверстии, как будто тело погружалось в ожидание трепетной боли от внедрения чего-то твердого и упругого, раздражающего и воспаляющего задний проход. Мое / Его тело стремилось к соитию с мужчиной по-женски. Но он еще не был ей. Его, как такового, уже не было, было лишь нечто, еще несуществующее, но уже было что-то, что может стать чем-то неописуемым и неопределимым. (Он) стоял напротив стены и считал минуты. Пьер, я так безотчетно верю в успех. Чтобы родиться заново, мы ждем смерти. Мы -- это, скорее, он и она внутри меня. ...Только там, на просторе развалин города Девы, я чувствовал настоящий запах моря, настоящего соленого безмерного моря. Мне снились сны о городе Девы, о ней, о богине, покровительство которой воспевалось в городских дифирамбах, видел ее улыбку, тонкие пальцы, влажные губы и серебристые волосы. Я путешествовал по городу. Я был не человеком, неизвестным организмом. Именно тогда, во сне, я постоянно вдыхал море, наполнял себя его запахом, пропитывался им насквозь... Я видел улицы города, и они, казалось, являли собой совершенный архитектурный ансамбль, сплетались гармонично, овеянные святостью непостижимой. Я стоял на скале, на самой вершине. У подножия бурлило море. еинкарнации говорили сами за себя. Не хотелось купаться голышом. Все действия ради развлечения теряли смысл. Я чувствовал, как неотвратимо приближается момент истины.
      Я и непроглядная ночь -- я вращаю головой -- и ночь переворачивается. Я, сливающийся с ночью, равняюсь отрицанию; ночь, сливающаяся со мной, равняется утверждению. Я и ночь -- две противоположности, но почему ночь переворачивается, когда я вращаю головой?.. Видимо, потому, что я являюсь днем и ночью, равняющимися друг другу.
      В крови, в огне, в дыму, в маленькой северо-восточной мечте, не в силах удержаться от выстрелов в небо, в немое кино, в рот нацисту. Именно так все и было. Об этом не хотели петь Grant Lee Buffalo, об этом не умели слагать трактаты писатели последнего в тысячелетии поколения. Погребальные молитвы пресным прессом обрушились на беззаботную историю братишек и сестренок из соседнего квартала. Им стало как-то не по себе от неупорядоченности мелодий в оркестровой яме и скачкообразности текстов на сцене, будто чья-то роковая ошибка навсегда расстроила гармонию творения. Потом сестрички начали аплодировать братикам, а братики подхватывали сестричек и несли их на руках в ночное небо, и те ручками касались созвездий и нарушали их форму, создавая новые узоры. Огненной бурей поглощались бегущие вдаль дети, с кровавым потоком смешивались их тела, потом их обескураженные лица следили за ростом взрывной волны, а многие смельчаки ныряли в гущу пыли, золы и гари, тогда смерч приобретал краски...
      ...Когда я открыл глаза, Пьер смотрел в мой зрачок, приподнимая мое веко. Вроде бы он по привычке, обращаясь ко мне, называл меня Джорджем. Я начинал волноваться. Пьер был беспокоен. Он так нервничал обычно, когда слишком долго не было вестей от Климентины, когда его пугали результаты операции. А тут еще я со своим надоедливым непостижимым постоянством. Я говорил с полной уверенностью Пьеру: однажды Климентина откажется от съемок в какой-нибудь из ее любимых стран, останется со мной на выходные, и мы поженимся незаметно, в тайне от всех, возьмем в свидетели себе юных школьников, которые будут как раз кататься на роликах где-то недалеко от муниципальной регистратуры; и я уже не вернусь в поликлинику, а унесусь вместе с Климентиной в один из очередных ее вояжей; буду стражем ее спокойствия, оруженосцем ее косметичек, ее личным поваром, глашатаем, поверенным, уверенным в себе, хранящим и укрепляющим ее собственную уверенность; когда Pulp будут петь о ее профессии чудную песню, я даже буду ревновать ее к ней, к ним, а она будет улыбаться, закрывать глаза и вспоминать все, чего она хотела когда-то и что может осуществиться лишь с моим появлением в ее жизни, и бежать будет ко мне в мои объятья, сжимая потом со всей силы мое тело в своем. А Пьер отвечал мне: мое будущее -- бег по лесу, летописание в джунглях, мое будущее -- мое прошлое, мои мысли -пороки, в поисках лекарства, как в поисках будущего в могилах будущего. А люди? Они живут своей нормальной жизнью. В нормальной жизни нормальным не кажется брать под руку незнакомых людей и петь песни во время спектакля, когда зрители сосредоточенно всматриваются, вслушиваются, впитывают, видимо, происходящее на сцене... Свобода портит, превращает всех в зависимых от нее единиц. Я не хочу зависеть от свободы. Я хочу целовать Марию, ее окровавленное сердце, плыть с Ингой на одном корабле и играть с Художником в домино... Это не важно, что меня зовут так, или так, или..., или Джордж я, или..., или..., или...Пабло, а может быть я его сын, нет -- дочь. Я просто его творение. Меня называют, и это название вмещает в себе все мыслимые названия, рожденные в этом мире, и не в этом. Когда мы вставляем слова между "ты" и "я", нам хочется нового, хочется найти незапятнанный непониманием масс смысл всего сущего.
      Пабло бредил...
      Его не утешала Мария, теперь уже затерянная в бесчинствующем городе.
      Откроем люки, разрушим башни, сомкнем веки, века расставим не по порядку. Человек с динамиком вместо головы вещает. Забудьте о коммунизме и капитализме, верьте только в меня, я буду вашим строем. Я построю ваше будущее.
      Легче было бы упасть в неведение и бесконструктивность мыслей. Их как-то всегда не хватает, кода наступает время делать выбор. Жизнь из них состоит: из выборов и мыслей о них, из шагов, верных и нет, но неизбежных. Мир не прощает ошибок, не любит тех, кто без любви относится к выбору в своей жизни, кто бездействует или делает шаг не вовремя.
      Пьер бредил...
      Не удивляйтесь тому, что ваш ребенок кричит по утрам, и ваше сердце на мгновение останавливается; не бойтесь того, что вокруг взрывы крошат землю, когда вы засыпаете, прислоняясь к мягкому настенному гобелену. Провожайте глазами, насвистывая при этом свои любимые мелодии, уходящих в темноту детей, они знают, чего хотят. Не напивайтесь и не расстраивайтесь ругательствами. Вчера была завершена такая превосходная конференция по проблемам промышленного развития. Не игнорируйте постижение новых достижений в сфере модернизации жизни. Не обрекайте себя на незнание. Дети в это время еще берут вас за руки и тянут куда-то, то ли в горящее светопреставление молний и ночных вспышек комет, то ли в зарево своих пылающих тел в костре правосудия. Дети смеются и плачут. Они еще отзываются на свои имена, но уже не понимают, в чем заключается смысл имени, и еще не понимают они, могут ли они жить без них, обозначающих их по отдельности имен. Они помнят слова: мама и папа, -- но путаются в их назначениях. Они еще плачут и смеются, они еще не думают о пулях в висках, о веревках на шеях, о вкусных таблетках, ах-ах, как они еще незначительно заблуждающиеся, вселяют друг в друга надежду на всеобщее спасение...
      -- Как ее звали? -- голос Пабло взволновал присутствующих хирургов.
      -- Нам не удалось выяснить ее происхождение. Скорее всего, она одна из тех, кто приезжает сюда из бедных стран. Мы нашли ее, когда она еще дышала, нам было не до выяснения личности. Жаль, что нам не удалось успеть, она могла бы жить. Паспорта при ней не было. Лишь немного денег. И письмо: там что-то личное, о чувствах с вставками непонятных слов, что-то вроде иероглифов. Имени адресата мы не нашли.
      -- У нее нежная упругая кожа. Должно быть, она из тихоокеанской страны. Я видел там таких красоток.
      -- Она умерла от истощения, неужели она не могла устроиться на работу, получить "зеленую карту", пособие?
      -- На самом деле, еще неизвестно, что важнее, жизнь ее, или смерть... -- помножив свое высказывание на блеск своих глаз, на трепетание своего сердца и дрожь в пальцах, закончил Пабло, и переглянулся с Пьером, который уже наклонялся над лицом мертвой девушки.
      Пабло задумался. Интересно, какой она была в детстве. Знала ли она своих родителей. Может быть, это письмо как раз от ее родителей. Есть ли у нее братья, сестры. Он сразу же определил, что она девственница. По коже, практически при прикасании к ее руке. Потом, он естественно занялся более тщательным осмотром.
      Операцию необходимо было провести безотлагательно. И Пабло, и Пьер знали об этом. Пабло готовился.
      Психологически был вполне готов. Операция началась с женского крика Пабло, затем -- тишина, крепкий наркоз, и виртуозные движения Пьера.
      Do not eat me... These lips may become my death. You are the piece of blood. She's never had what she pretended to have. Was it a great disappointment?..
      Пабло пребывал в полу-иллюзии... Теплая мякоть... Погружение в грациозность облекающих тело тканей. Липкие и вязкие расслоения плотских материй. Нежная, едва дышащая сетчатка молекул, омываемая живительной влагой. ( учонки младенца сжимают материнскую грудь). Мерное дыхание и умеренная пульсация налитых кровью вен. Свежее вливание жгучего сплава детородной органики. Пелена естественных соединений, укрывающая гармоничность смешения хромосом и клеточного слияния. (Она дарует Ему своего ребенка, дарует и молит пестовать свое дитя). апсодия кружевных половых плоскостей, соприкасающихся и взаимопроникающих и переплетающихся, таит безумие, готовя его к вторжению в застигнутое врасплох мироздание.
      Нежная купель...
      Пьер был неподражаем. Вживление матки всегда казалось ему вполне выполнимой процедурой, но сейчас он открыл в себе нечто большее, нежели обычное хирургическое мастерство. Он почувствовал себя отцом Климентины, и суженым ее, и моим братом, он обнаружил, что он стал родственником Пабло, мужем Марии, героем Ватерлоо, членом Экуменического жюри первого Каннского кинофестиваля, счастьем Элизабет Тейлор и несчастьем ичарда Бартона.
      Швы были аккуратны. Орган начинал дышать, жить своей жизнью. Пабло пребывал еще в коматозном состоянии, в реанимации, реанимировать его было кропотливым занятием. Мочеиспускание осложнено. Каналы нарушены. Но у Пьера были четкие инструкции, разработанные Пабло заранее, и оставалось лишь следовать им неукоснительно.
      Производство сложного звука ротовой полости продолжало коробить своей неопознанностью. Однако все то, что уже перестало тревожить курсантов последних курсов, превратилось лишь в тени домов их училищ. Им стало тесно внутри своих животных, которые вовсе не использовались в качестве ласковых соратников, а радость любовных соприкосновений была уничтожена в сакраментальности западного ветра, и послание неона иссякло в иссушенном взгляде девственниц.
      Именно об этом думал полуживой Пабло, уже практически убедившийся в успешности опыта и жаждавший продолжения намеченного, а именно, зарождения плода в своем чреве.
      И опять его мозг потопал в кошмарах и видениях. Ему виделись его родители, с горящими сердцами, тонущие в мировом океане.
      Кто будет любить меня? Мой ребенок? Мое порождение? Отражение? Способно ли отражение любить оригинал? Или способен дубликат общаться с самим собой посредством изучения своего собственного отражения?
      Мне еще не сказали, кто будет моими родителями, но я уже знала, что мне не стоило появляться на свет, хотя знал я еще и то, что мое появление на свет, станет чудом из чудес, которое назовут фантастическим произведением, во что никто не поверит, но кем-то я все-таки буду являться, и меня не понятно по каким причинам долгое время будут бояться потерять.
      Я не хотела иметь детей. Что скажут они мне, когда узнают, что я есть?
      Груниэль не мог поверить своим глазам, когда увидел четкий рентгеновский снимок. Он подолгу всматривался в скрученное формирование тканей, в структуру уже определяемой телесной композиции.В
      Когда я вырасту, я стану самым красивым человеком в мире, без половых органов, я буду получать наслаждение от соприкосновения душ и смысловых единиц. Я буду без устали покорять вершины познания, смогу дать фору нациям с их передовым ученым сообществом. Мое тело не будет стареть. Посредством постоянных мутаций я смогу становиться универсальной оболочкой идеального внутреннего мира. Вращается колесо, я вращаю его, неподатливое, громоздкое, неразговорчивое, беспружинное, колесо событий, родовое колесо, изменчивое и многоцветное, в открытом море, океанское колесо, как память, прокручиваю.
      У него были длинные черные волосы, и ходил он очень быстро, не смотря под ноги, спотыкаясь и ругаясь периодически, застывал на время, останавливал взгляд на ком-то или превращал взгляд в клеймо и метил им пространство, возбуждаясь, начиная улыбаться беспричинно, вскрывая свои необъяснимостью овеянные воспоминания. еакционность его поведения отталкивала людей, которые пытались в итоге обойти его стороной, не засматриваясь на него, хотя он магически действовал на любое живое существо, притягивал к своему никчемному телу любой объект, наделенный жизнедеятельностью. Кто-то мог крикнуть ему что-то, просто выстрелить в него звуком, взорваться безапелляционно, погружаясь в его ауру, и потом с ужасом хватаясь за голову, будто почувствовав, что она исчезла, пытаться вытаскивать себя из состояния, которое навсегда остается бесконечным испугом и потрясением. И могла неожиданно туча необъятная поглотить небосвод, и гроза смертоносная была в состоянии пронизать небо огнем и сжечь тысячи деревьев, нещадно разрушая дома и испепеляя скопления людей. Многие геофизики, несмотря ни на что, пытались изучить эти явления, не зная их причины, ошибочно списывая все на природные факторы, а цепочка действий, инициирующая подобные явления оставалась неотслеженной и незафиксированной. Причем иногда молнии могли сопровождаться беспощадными землетрясениями, земля расползалась на десятки метров, и погружалось бытие человека в гущу песка, известняка, скопления углеводородов, задыхалось от пыли и превращалось в мир червей, черных и белых, переплетающихся и становящихся одним целым.
      Попытка создать нечто из ничего. Извечное стремление исполнить неисполнимое. Вздрагивающее и преображающееся обаяние порока. Я как будто выдавливаю из себя что-то, пытаюсь писать, но не знаю, что хочу писать, проживать жизнь каждой строчки, наблюдать каждую смерть и каждое возрождение. А получается пустота, застывшая материя, или неизученная. Ищу вдохновения в каждой частичке бытия, а в итоге, бытие становится нерасчленимой субстанцией, целостность которой уродует любую мою попытку создать нечто из ничего.В
      Я не знаю, что случилось с Пабло, и смог ли он родить себе младенца. Или я не признаюсь в своем знании, или оно мешает мне, как гипертонику мешает его излишний вес. Я знаю лишь то, что вокруг меня только лица, бесконечные лица, разные: совершенные и безобразные.
      А еще я стоял рядом с ней, меня звали Джорджем. Она радовалась моему присутствию. Ей нравились мои прямые отросшие волосы и борода на лице. Я был ее первобытным человеком. Казалось, лишь мне были подчинены процессы, проистекающие в ее организме. В тот момент моего спокойного умиротворенного взгляда на ее лишь изредка отдыхающее тело мои недосказанные истории погружались в ее мозг, и она с воодушевлением поглощала их. Степень моего беспокойства сводилась к полноценному нулю, когда я гладил ее руки и ее руками гладил ее живот. Лекарственная вода. Совершенно сознательно совершаю омовение знакомых мне рук. Под землей своего клонированного трупа спрятал твой ангельский голос, Климентина. Твоим сердцем я называю свое солнце.
      Климентина освободилась от грузов подъемных кранов близлежащих строительных площадок. У нее выспались глаза, но мозг мутной слабостью наполнял движения рук ее нежных и неуемных, ног стремительных и красивых, но недоверчивых. Скопления тающего снега, седые цветущие вишни, молодая растительность парков и площадей и открытие сезона фонтанов приближалось к реагирующей на тепло коже Климентины. Не отрывая глаз от куполов церквей и разнообразных мечетей над рекой, дети отпускали весенних ласточек в глицериновое небо. Уют благостного раскрепощения глаз Климентины, ожидавших цветения улиц и спутывающих строчки света с ветвями деревьев, пугали прохожих своей открытостью и неподдельностью. В городе пряталась она на этажах древних зданий, в джазе дождя, в наркозе музеев. В дневнике отдыхали прошлогодние праздники, их мимолетность не сочеталась с застывшей гармонией сливного оживления слегка отогревшихся крыш, заполнившей сокровенной неизвестностью радужку глаза семимесячного ребенка в заброшенной клинике.
      Лето, 2001 г. -- декабрь, 2002 г.,
      Москва