Когда в прихожей ему сообщили, что его добиваются по телефону какие-то земляки по вопросу "государственной важности", он лишь поморщился от досады: "Знаем мы эти номера!"
      - Ладно, успеется, - равнодушно бросил Золотарев. - Закажите-ка мне лучше Москву, вот вам номер телефона...
      Но звонок обещанных земляков настиг его прежде, чем он успел дойти до своей комнаты. Золотарев было отмахнулся, но, снисходя к мукам дежурной, которая беспомощно единобор-ствовала с абонентом, взял трубку:
      - Слушаю...
      Из бессвязного, но напористого объяснения какого-то, заметно под хмельком человека, назвавшего себя уполномоченным главка, он понял, что где-то под Иркутском пятые сутки стоит эшелон с его земляками из Узловой, будущими курильчанами, что стоять им обещано неизвест-но сколько и что поэтому от него требуется срочное вмешательство. Факт землячества собесед-ник подчеркивал с особенной старательностью, и это было неприятнее всего.
      В другой раз Золотарев не преминул бы поставить на место напористого толкача, но сейчас, в ожидании разговора с Кирой, ему не терпелось отделаться от просителя как можно короче и проще.
      - Возвращайтесь к эшелону, - приказал он и поспешил пресечь попытку собеседника продолжить разговор. - Повторяю, возвращайтесь к эшелону, завтра тронетесь. Всё.
      Телефон зазвонил тут же, едва Золотарев положил трубку, и, что было еще удивительнее, Кира подошла сама. Он вдруг поймал себя на том, что волнуется:
      - Здравствуй, это - Илья.
      - Что с тобой, Золотарев? Где ты?
      - Я из Иркутска.
      - Так что же все-таки случилось, Золотарев?
      - Просто решил позвонить.
      - Невероятно, Золотарев. Ты? Мне? Из Иркутска? Невероятно.
      - Но факт.
      - Ты стареешь, Золотарев.
      - С чего ты взяла?
      - Становишься сентиментальным.
      - Давай всерьез.
      - Сколько угодно, но долго ли ты выдержишь?
      - Кира, возьми себя в руки.
      - Хорошо, я слушаю тебя, Золотарев.
      - Как ты живешь?
      - И это все?..
      В таком духе они проговорили еще минут десять, и лишь наспех попрощавшись, он с горечью осознал, что лучше бы ему было и не начинать этого разговора вовсе.
      Золотарев долго не мог заснуть. Никогда еще он не чувствовал собственное одиночество, отъединенность от всех остальных так остро, так ощутимо. Оказывается, на этой земле больше не осталось живой души, которая бы ждала его или хотела видеть в простоте, без дела, корысти, задней мысли. Вокруг него зияла пустота, вся в призраках и руинах минувших встреч, ненача-тых дружб, несостоявшихся связей: он уйдет, исчезнет, превратится в прах, в пыль, в пепел, не оставив после себя ни следа, ни памяти. И горше всего для Золотарева было сознавать, что эту долю он выбрал себе сам, что у него давно не осталось ни сил, ни желания что-либо исправлять в своей судьбе и что завтра утром он встанет и, не сожалея ни о чем, двинется дальше, по той же наклонной плоскости.
      "Надо будет завтра нажать на путейцев, - проваливаясь, наконец, в сон, решил Золотарев, - действительно, безобразие!"
      3
      "Здравствуйте, любезный брат мой Матвей! Во первых строках своего письма радуюсь сообщить, что вашими молитвами, слава Богу, живу хорошо, чего и вам желаю. Душевно уповаю, что доехали вы до места в добром здравии и спокойствии. Лето тут у нас выдалось жаркое, сушь кругом стоит такая, что не приведи Господи. Жизнь моя катится со дня на день в трудах и молитвах, конец срока скоро, только пустят ли, все в руках Вседержителя нашего, оставят, значит, воля Его нести мне крест этот дальше, как нес его досе, но в кресте моем есть, однако, радость душевная способствовать ближним страждущим в узилище, чего по мере возможности делаю каждодневно. Донимают, правда, мытари в разных чинах и званиях, да ведь завещивал нам Всевышний, а Иван Осипыч, наставник наш, наказывал: "кесареву кесарево". Сам Христос мытаря жаловал, а нашему брату грешному совсем незазорно, посреди них всякие бывают, иной раз даже с совестью, жалеют узников, сердцем открыться норовят, только я, сами знаете, давно зарок дал не расточать душу в суесловии, в молчании много услышать можно, такие бездны, такие горние выси у людей внутри открываются, что передать боязно. Намедни наведовались ко мне гости из области, а с ними, сами не поверите, Илья Золотарев, погубитель Ивана Осипыча, в большие начальники вышел, другие кругом него вьюном крутятся, я его сразу признал, в прежнем облике, заматерел только, пока столовались, он всё глаза прятал от меня, тоже признал, значит. Не нам судить его, брат, ему совесть его судья, а коли глаза прячет, жива она у него, зудит внутри, томится человек смертной мукою. Много нынче таких-то вот, грехом прибитых, но не затоптанных, живут, грешат, маются, прорастают сызнова сквозь самих себя, не убили, значит, душу живу, выстоит, опять к Богу подымется. Наше дело, брат, пастырское, поспособствовать только, недаром в Писании сказано: "Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас". Пишу я это, брат, к тому, что, по застольному разговору судя, направляется Илья в ваши местности наводить суд и порядок, по этой причине не держите на него сердца, коли судьба сведет, во имя Господне и слово наставника нашего Ивана Осипыча, видно, и так приходит его час, тоска у него в глазах смертная, чернота в облике проступает, дух серный идет, не нам грешному в душу соль сыпать. Письмо это доставит вам верный человек, вчерашнего дня освободился, едет к вашему морю, счастья попытать. Остаюсь завсегда ваш, меньшой брат Иван, Христос с вами".
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      "Я не знаю, почему они разрешили мне эту маленькую поблажку, но уж коли это случилось, внук, я хочу попрощаться с тобой. Сегодня четвертое июня тысяча девятьсот сорок пятого года, запомни это число. Уверен, что это наше последнее свидание. Не думаю, что тебя свя-жут со мной, ты слишком молод для этого, за тобой ничего нет. Я уверен, что ты выживешь, у тебя еще все впереди, ты еще вернешься и увидишь наших, а я уже одной ногой там, коли они не убьют, умру сам по себе, без их помощи. Жалею только, что это случилось с нами так неожиданно и нелепо. Я ожидал всего, кроме предательства, подлой измены офицерскому слову. Если выживешь, опиши всё, что увидишь, услышишь, с кем встретишься, опиши без прикрас, не сгущай красок, но и не ругай доброго, а главное, не ври! Расскажи только правду, даже если она будет кому-нибудь не по вкусу, горькая правда лучше сладкой лжи. Слишком долго и слепо наша эмиграция занималась самовосхвалением, самоутешением, самообманом. Мы всегда страшились взглянуть в глаза истине, признаться себе в своих заблуждениях и ошибках, мы всегда переоценивали свои силы и недооценивали врага. Если бы можно было начать сначала, всё было бы иначе. Но, видно, и в этом Промысл Божий, закончить наши дни здесь. Вы - молодые - должны сделать выводы из наших ошибок, шапками коммунистов не закидаешь, для борьбы с ними нужны другие средства, другие слова, иной подход. Хватит сидеть по заграничным кофейням и ломать копья в пустой междоусобице, пора понять, что корень наших ошибок в нашем общем разброде. Смотри вокруг себя, внук, но, упаси Боже, ничего не записывай, да тебе и не позволят писать, не такие это люди. Но даже если предста-вится возможность, ни-ни: ни записочки, ни заметочки, употребляй голову, как записную книжку, как фотоаппарат. Ничего не забывай, здесь всё невероятно важно, каждая деталь, каждая мелочь. От Лиенца до сего дня, весь крестный путь свой по мукам запоминай. Мир должен узнать правду, что совершилось и что еще совершится, от измены и предательства до конца. И ради Бога, не воображай себя большим мыслителем или беллетристом, не делай глубокомысленных заключений, не давай поспешных оценок, не спеши с приговорами! Пусть это сделает за тебя читатель. Не гонись за четкостью формы, за красотой слога, это дано немногим, будь просто Николаем Красновым, летописцем своей судьбы. Простота, искрен-ность, милость к падшим будут твоими лучшими советниками. В свое время, ты знаешь, я написал множество книг, которые пришлись совсем не по вкусу нашим нынешним хозяевам. Опусы мои переведены на семнадцать языков. Кстати, уже сегодня, на первом допросе у меня спрашивали, откуда я брал свои типы и материалы, есть ли у меня еще что-либо изданное или неизданное и где находится. Разумеется, они от меня ничего не добились, но ты должен знать и запомнить, что у бабушки, Лидии Федоровны, хранится манускрипт повести "Погибельный Кавказ". Я посвятил ее нашему русскому юношеству. Если выйдешь отсюда живым, внук, издай эту книгу в мою память. Многое с тобой еще может случиться на твоей Голгофе, но что бы с тобой ни случилось, беги греха ненависти к своей стране, к своему народу, как геенны огненной. Не Россия и не русский народ виновны в том, что с ними случилось. Их предали тогда все: и собственные вожди, и союзники. Сначала те, кто стоял между престолом и ширью народной, а потом уж и те, кто по долгу чести обязан был помочь им в беде. И как мог я, после всего этого, поверить бывшим союзникам во второй раз! Ведь они ненавидят Россию лютой ненави-стью, за ее молодость, за ее силу, за ее великодушие. Но зря эти господа надеются, что им удастся задушить ее руками большевиков. Россия была и будет. Не та, не в боярском наряде, не в сермяге и лаптях, но она возродится вновь во всем своем могуществе и красоте, Господь не попустит! Можно уничтожить миллионы людей, им на смену народятся новые, народ не умрет, и всё переменится, когда придут сроки. Не вечно же будет жить Сталин и его присные, умрут и они, придут новые люди и настанут перемены. Воскресение России наступит не сразу, не вдруг, такое громадное тело не может исцелиться мгновенно, но в конце концов она всё же воспрянет и снова поднимется на свои могучие ноги. Жаль, что я уже не доживу до этого дня. Помнишь, внук, наши встречи с солдатами в Юденбурге? Хорошие, душевные ребята. Вот это и есть Россия, родной, не в чем мне их обвинить, отцы их не знали, что творили. А теперь, давай прощаться, внук. Не довелось мне иметь прямого потомства, но все Красновы близки мне, как единокровные. Жаль, мне нечем тебя благословить, ни креста, ни иконки, всё отобра-ли. Дай я тебя хотя бы перекрещу, во имя Господне, да сохранит Он тебя. Прощай, внук, не поминай лихом, береги имя Красновых. Имя это небольшое, небогатое, но обязывает ко многому. Прощай!"
      2
      Он закрыл папку с грифом "Совершенно секретно. Следственный отдел МГБ" на служебной записи свидания Петра Краснова с внуком Николаем, сделанной ровно год назад. Остальное его не интересовало. Частности следствия были ему безразличны, в частностях пускай копаются правовики, это их хлеб.
      "Прекраснодушный болван, - невольно передернуло его, - Манилов в генеральских погонах! Будто не в тюремном предбаннике, а в будуаре жене исповедуется, всё выболтал, от чего потом на следствии отпирался, борец липовый, сидел бы себе лучше дома, пасьянс раскладывал".
      Бывший генерал представлял для него чисто академический интерес. Поначалу он никак не мог понять, уразуметь, взять в толк, как, почему, какого чёрта кадровый военспец, плодовитый писатель, эмигрант, поневоле поднаторевший в политике, мог ввязаться в столь обреченное дело? И лишь теперь, после знакомства с этой записью, всё встало на свои места. Оказывается, старый хрен дряхлеющим своим умишком заранее вычислил ничейный вариант: насолить большевикам напоследок, а затем скрыться под гостеприимное крылышко их союзников, хорош гусь, ничего не скажешь! Видно, короткой памятью обладал господин атаман, что поверил джентльменским заверениям своего английского собрата: будто "честное слово" что-то значит в большой политике, будто сам не давал этого самого "слова" Дыбенке в Гатчине! Они не постеснялись выдать на расправу даже кавалера ордена Бани Андрея Шкуро, личность, по их "гуманным" законам, неприкосновенную. Слава Богу, он изучил "джентльменство" своих "союзников" на собственном опыте. За четыре года войны они не раз оставляли его на произвол судьбы, невозмутимо напрашиваясь ему в друзья, как только военное счастье поворачивалось лицом к Восточному фронту. Подлая порода базарных торгашей в смокингах, с апломбом, который мгновенно улетучивается в разговоре с победителем. По гнусной своей природе, этот политический сброд способен преступить все Божеские и человеческие заповеди, одна трусость мешает. Теперь же, когда его танки стоят на Эльбе, они ему, напряги он только голос, не только Шкуро с Красновым, собственного короля выдадут, лишь бы дожить свои дни в иллюзорном убеждении, что они свободны. Не рассчитал, на этот раз, атаман, обмишурился! Видно, старость берет свое, головой сдал, надеется на суд и благодарность потомков, цивилизация рушится, а тот всё о скрижалях печется, в анналы попасть норовит, нашел себе Пимена, у сосунка еще молоко на губах не обсохло, ему там не то что писать, чихнуть лишний раз не позволят, не успеет дед дотащиться до петли, как внучонок загнется сам где-нибудь в районе Колымы, не вешать же их вместе, в самом деле, молод еще с генералами на одной виселице болтаться, чести много!
      Из всей группы казачьих генералов и офицеров, переданных ему англичанами, его, собствен-но, и занимали только эти двое - Краснов и Шкуро. Об остальных, кроме разве что Султан Килеч Гирея, он раньше никогда не слыхал, составив себе представление о них по лапидарным характеристикам следствия, обогащенным его, как ему всегда казалось, безошибочной интуицией.
      Младших Красновых он просто не брал в расчет (потянулись за дедом в силу семейной инерции или, если пользоваться их языком, традиции!), Доманова и Головко для него заранее не существовало (элементарные перебежчики, невыполотый чертополох тридцатых годов, шире надо было захватывать, глубже рубить!), Султан Гирей тоже не вызывал в нем раздумий (по себе знал кавказскую злопамятность, горбатого могила исправит!), фон Паннвиц был им сразу зачислен в категорию военных преступников (пруссак остается пруссаком, жаждет юнкерская душа офицерской смерти: голубая мечта лопнула!). В соответствии с этим, выделив только в отдельный список двух Николаев Красновых - отца и сына (слишком мелкие сошки!), он и определил каждому из них меру наказания: петля! Это следовало сделать для острастки союзни-ков и в назидание выжившей из ума эмиграции, чтоб неповадно было!
      Оставалось еще двое - Соломахин с Васильевым. И если в первом случае всё, более или менее, выглядело естественным, - начальник штаба, второе по положению лицо в армии, считал себя обязанным разделить ответственность с командующим, то во втором дело обстояло куда сложнее. Снова, как и в случае с Петром Красновым, возникало несколько настораживаю-щих "почему"? Почему наспех произведенный в генеральский чин штабной офицер с таким упорством и вопреки очевидности старается убедить следствие, что является инициатором, создателем и вдохновителем всего дела в целом и военного союза с немцами в частности? Почему, пренебрегая доказательствами, берет всю вину на себя и выгораживает подельников? Почему, наконец, так безоглядно сам лезет в петлю?
      Ни в какие альтруистические порывы он не верил, оставляя эту блажь на совести священни-ков и романистов, поэтому тотчас запросил подробную справку о Васильеве с приложением оперативных данных из-за рубежа, но сведения, полученные оттуда, ни на йоту не прояснили сути.
      В Париже у Васильева оставались молодая и, судя по всему, горячо любимая им жена, сын - теперь уже семи лет, - в котором тот души не чаял, сравнительно обеспеченная крыша над головой. В непривычной для себя среде приживался легко, владел тремя языками, знал автоме-ханику (одно время даже водил такси), разбирался в финансах и делопроизводстве (несколько лет служил секретарем у экстравагантного дельца русского происхождения, некоего Гинзбурга), был принят в политических кругах Зарубежья: ни одного изъяна, ни одной зацепки, какие бы оправдывали позицию, занятую подследственным.
      В конце концов он, как это обычно бывало с ним в таких ситуациях, ограничился тем, что оставил решать эту головоломку течению времени, заменив отчаянному генералу смертную казнь лагерем, а заодно, чтобы не вызывать сомнительных кривотолков среди своих подчинен-ных, присовокупил к тому и Соломахина, как бы отделив этим степень вины штабников от строевого состава, принимавшего непосредственное участие в боевых операциях: пускай-де, мол, господа тыловые стратеги проветрят себе засохшие мозги на нашем советском лесоповале!
      И хотя судьба пленных была решена им в самом начале, он вновь и вновь возвращался к ним мыслью, точнее к двум первым - Краснову и Шкуро. За тридцать без малого лет, минувших с тех пор, как жизнь свела его с ними по разные стороны одной баррикады, где решалось тогда, кому из них править, а кому оплакивать прошлое в европейских кофейнях, судьба обернулась не в их пользу, но и теперь, спустя годы и годы, размытый давностью облик этих людей властно притягивал его, вызывая в нем смутные видения, отголоски, отзвуки той восхитительной поры, когда мир, разламываясь в крови и крике, казался таким податливым и простым. Сам того не замечая, он уже смотрел на них глазами окружающих, судивших сейчас о прошлом по ходовой литературе времен Гражданской войны и кинофильмам на ту же тему. Хотелось ему того или нет, но в конечном счете и он, и они очутились на одной странице истории, только в разных ролях, состояниях, ипостасях, и от этого нерасторжимого соседства им отныне уже некуда было деться.
      Его влекло, тянуло взглянуть на них, убедиться в их не отвлеченном, реальном существова-нии, попытаться, хотя бы в оптическом самообмане, сместить границы времени, оказавшись лицом к лицу со своим прошлым. Он долго противился иссушающему соблазну, но однажды всё же не выдержал, позвонил Берии:
      - Слушай, я хочу их видеть.
      - В любое время, Сосо.
      - Но так, чтобы они не знали об этом.
      - Как прикажешь, Сосо.
      - Послезавтра в полночь.
      - Где ты хочешь, Сосо?
      - Сделай, как в прошлый раз.
      - Я привезу их, Сосо.
      - У меня всё...
      Время от времени тот устраивал ему такие свидания здесь же, у него за стеной, в просмотро-вом кинозале. Под покровом ночи арестованных скрытно доставляли сюда, где они, в полной уверенности, что находятся в очередном отделе Лубянки, оставались наедине друг с другом.
      Он наблюдал за ними сквозь проекционное окошко, мстительно упиваясь своей недосягае-мостью и душевной агонией поверженного врага. В последний раз привозили в этот зал Власова со штабом. Сцена состоялась столь тягостная, что даже его, привыкшего, казалось бы, ко всему, при одном воспоминании о ней, невольно мутило. Правда, в отличие от казачьей головки, с этими, согласно указанию сверху, следствие не стеснялось: к ним применялся весь арсенал физической обработки.
      Обоих атаманов должны были доставить сегодня. В ожидании урочного часа он придвинул к себе папку текущих бумаг, открыл ее и углубился в чтение. С самого верху лежал проект приго-вора захваченному в Маньчжурии японскому командному составу, представленный военной прокуратурой. Мелькали диковинные имена, труднопроизносимые названия, иероглифы подпи-сей. Взгляд его скользнул мимо всей этой пестроты, прямо к итоговой рекомендации. Прокурор-ская братия, по обыкновению страхуя себя от любых случайностей, без разбору предлагала высшую меру социальной защиты, оставляя вариации его капризам и великодушию. Выучились, сукины дети!
      По близкой ассоциации в памяти всплыла его апрельская встреча с рыбниками, где он выделил, взяв себе на заметку, подбористого парня, косая сажень в плечах, преданный свет в васильковых глазах, и ему сразу вспомнилось, что давно собирался запросить подробный обзор по этому району вообще.
      Он нажал кнопку вызова и, глядя в стол перед собой, привычно уверенный в том, что помощник уже стоит на пороге в подобострастном ожидании приказа, произнес:
      - Срочно закажи мне толковую справку по Сахалину и Курилам, попроще и покороче, без болтовни, прочту на ночь. - Затем, всё также глядя в стол, протянул тому прочитанный только что проект приговора. - Верни по месту, японцы, говорят, давно Сибирью интересуются, дадим им возможность изучить положение на месте, в тайге. Всё.
      И снова принялся за бумаги.
      3
      Ровно без двух минут двенадцать тоненько, даже нежно проворковала вертушка:
      - Готово, Сосо, - коротко сообщил Берия, - когда прикажешь начать?
      - Иду.
      Он неспешно поднялся, прошел через боковой выход в наглухо замкнутый с обеих сторон коридор и, дойдя до самого упора, толкнул впереди себя маленькую дверцу в стене. Здесь в затемненной коробке проекционной будки его уже ждал Берия:
      - Можно начинать, Сосо?
      - Вали.
      Сначала в зал впустили Шкуро. Маленький, почти тщедушный, в полураспоротом чуть не по всем швам мундире, тот, недоуменно озираясь, лихорадочно закружился по проходу между столиками, то и дело упрямо потряхивая молодившим его льняным, с проседью чубчиком. Было в нем что-то вызывающе мальчишеское, отчего с первого взгляда трудно было определить, сколько же ему на самом деле лет.
      - Петр Николаич, голубчик, - бросился тот вдоль прохода навстречу вдруг возникшему в глубине зала Краснову, - как я рад вас видеть! - Он порывисто приник к старику, кудлатая голова его пришлась тому по грудь. Как вы? - Тут же отстранившись, он продолжал береж-но держать Краснова за руки. - Как вы себя чувствуете? - Забрасывая того вопросами, Шкуро с тревожной заботливостью вглядывался в него, будто искал в нем подтверждения каким-то своим тайным догадкам. - Вы, часом, не знаете, зачем нас сюда привезли?
      - Здравствуйте, здравствуйте, Андрей Григорьич, дорогой вы мой! Старик явно еле держался, лохмотья мундира свисали на нем, словно на восковой фигуре. - Мне сказали, что будут уличать нас какими-то секретными кинодокументами. - Он снисходительно пожал плечами. - Однако, в чем именно, никто не говорит. Моя жизнь прошла на виду, обо всем, что я делал и думал, написано в моих книгах, вы тоже, кажется, никогда не были рыцарем плаща и кинжала, но у них, сами знаете, свои правила. - Тяжело припадая на одну ногу, он потянулся к креслу. - Сядемте, Андрей Григорьич, дорогой, в ногах правды нет, да уж и не держут ноги-то. - С помощью Шкуро генерал опустился за столик, чуть отставив вытянутую перед собой сухую ногу в проход. Так-то лучше...
      Сидя перед проекционным окошком, он вдруг разглядел алый лампас на обтрепанной брю-чине Краснова и ему неожиданно вспомнилась конкурсная экспозиция нового обмундирования перед введением в армии погонов и офицерства. Господи, чего там тогда ни было понаворочено! Провинциальная фантазия доморощенных костюмеров превзошла самоё себя: в стремлении перещеголять друг друга они понатащили в тот день в очищенный для этой цели от кресел Георгиевский зал такого радужного хлама, что после осмотра этого павлиньего царства ему оставалось только руками развести. Помнится, он приказал тогда доставить на выставку полный комплект формы царской армии и, бегло окинув взглядом офицерский ряд с шестью пуговицами по каждому борту, распорядился одну пуговичку срезать, оставив прочее в полной сохранности, чтобы отныне было о чем еще рассказывать очевидцу окружающим и потомкам!..
      А разговор в зале шел прежним чередом:
      - Я не страшусь смерти, Петр Николаич, - горячо доказывал тому Шкуро, - я, можно сказать, с ней всю жизнь в обнимку жил, об одном жалею, не в бою - в подвале или в тюрем-ном дворе умирать придется!
      - Ах, Андрей Григорьич, Андрей Григорьич, - укоризненно покачивал вялой головой Краснов, - не все ли равно, где умирать, лишь бы с чистой совестью.
      - Вы, Петр Николаич, европеец, писатель, интеллигент, у вас дом целое человечество, а я казак, крестьянин, мне майская ночь в Тихорецкой дороже социального блаженства и благопо-лучия малых сих. Как вспомню, чем степь весной пахнет, сердце разрывается!
      - Не скажите, Андрей Григорьич, не скажите, - голос старика дрогнул, я ведь еще и донской атаман, у меня тоже сердце казачье, не забыло оно хлеба отчего. Только зачем мучить себя понапрасну, Андрей Григорьич, ничего уже не изменишь, нам с вами перед Господом представать скоро, успокоиться надо, душу приготовить, молиться...
      Чутко вслушиваясь в этот разговор, он невольно задавался вопросом, есть ли, найдется ли на свете человек, которому, попади они вдвоем в такой же смертельный переплет, его расположило бы вот так же сокровенно, словно на духу, открыться, излить душу? Перебрав в памяти десятки имен и лиц, он в конце концов с разъедающей сердце горечью вынужден был признаться себе, что нет - нету.
      Даже тому, кто сидел сейчас у него за спиной и кто, связанный с ним одной кровью и одной тайной, казалось бы, готов был за него в огонь и в воду, он не доверился бы не только сердцем, помыслом единым, уверенный, что тот продаст и предаст его при первой же возможности, не моргнув даже глазом из-под пенсне.
      - Спасибо Господу, что свидеться удалось перед смертью, теперь мне и умирать легче, Петр Николаич.
      - И мне тоже, Андрей Григорьич, и мне тоже, я вас любил и ценил высоко, вы это знайте.
      - Голубчик вы мой, Петр Николаич!
      - Буду молиться за вас, дорогой...
      Зрелище становилось ему невмоготу. Он поднялся и, срывая досаду, с безапелляционной грубостью выговорил в темь за спиной:
      - Доставь господам это удовольствие, дай им взглянуть на родные пенаты, пусть полюбуются перед смертью, устрой свой судебный театр где-нибудь на Кавказе.
      - Где ты скажешь, Сосо.
      - Выбери сам. - Но перед тем, как выйти, на мгновение задумался и уже из коридора бросил через плечо. - Лучше в Пятигорске...
      Когда он вернулся в кабинет, на столе у него уже лежала тисненая папка с аккуратной веленевой наклейкой: "Сахалин и Курильские острова" (общий обзор).
      Вскоре деловое чтение увлекло его, и он, незаметно для себя, выключился из окружающего.
      4
      "1. ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ. Расстояние от Сахалина до Москвы водным путем и желез-ной дорогой через Владивосток равняется 10417 километров. Между Москвой и Сахалином разница во времени составляет 8 часов. Расстояние между северной оконечностью острова - мысом Елизаветы и южной - мысом Крильон - 948 километров. Самая большая ширина острова - 160 километров, средняя - около 100 километров. Самое узкое место на юге - всего 27 километров. От материка Сахалин отделя-ется проливами Татарским и Невельского, Амурским лиманом и Сахалинским заливом. Проливы соединя-ют между собой два моря - Охотское и Японское. У юго-западного побережья Сахалина расположился небольшой скалистый островок Монерон. Со стороны Охотского моря к Сахалину примыкает остров Тюлений. Южнее Сахалина с юго-запада на северо-восток расположены Курильские острова. От самого южного Кунаширского пролива, отделяющего Курильскую гряду от Японии, до северного острова Шумшу - 1200 километров. Цепь Курильских островов - это верхняя часть вулканической гряды, выступающей из воды на 1-2 тыс. м и уходящей в глубины океана более чем на 10 км. На Курильских островах 39 действующих вулканов. Самый высокий из них - Алаид, его высота 2339 м. От южной оконечности Сахалина - мыса Крильон - до японского острова Хоккайдо наименьшее расстояние - 40 км, а от острова Кунашира до Хоккайдо - всего 17,5 км. Сахалин, 56 островов Курильского архипелага, острова Монерон, Тюлений - всё это может составить одну административно-территориальную единицу. Площадь области - 87,1 тыс. кв. км. Это почти в 3 раза больше площади Бельгии, в 2 раза
      - Швейцарии, больше Австрии или Ирландии.
      ..."Ирландии... Ирландии... Голландии... Финляндии... Курляндии... дни... дни... дни...". Полуслово, будто на заезженной пластинке буксовало в ослабевающем сознании, и он судорожным усилием воли цеплялся за этот надоедливый звук, пока в конце концов вновь не пришел в себя...
      2. ПРИРОДА И КЛИМАТ. Значительная часть территории занята горами. На сотни километров в меридиональном направлении простерлись Западно-Сахалинские и Восточно-Сахалинские горы. Высота их достигает 1609 м. Поверхность острова изрезана густой сетью небольших и неглубоких, за исключе-нием Тыми, Пороная и Лютоги, горных рек, которых насчитывается около тысячи. Общая протяженность их - почти 22 тыс. км. Реки - быстрые, порожистые, с большим количеством водопадов. Самый высокий водопад Илья Муромец - 140 м. На островах (включая Сахалин) 7 тыс. озер. Общая площадь их составляет десятки тысяч гектаров. На севере преобладают озера неглубокие, с низкими, заболоченными берегами. Вдоль северо-восточного побережья цепочкой тянутся озера морского происхождения - волны прибоя намыли песчаные валы-дюны, которые навсегда отделили заливы от моря. Вода в этих озерах солоноватая, а растительность по берегам - бедная. В поймах рек много озер-стариц, в которых обитают ценные животные - ондатры и выдры. Весной и осенью на озерах скапливаются тысячи перелетных птиц - уток, гусей, лебедей. На Курильских островах в кратерах потухших вулканов встречаются горячие озера. Почвы - преимущественно бедные, с низким содержанием питательных веществ - лугодерновые почвы долин, бурые лесные и горно-лесные почвы сопок, горных склонов, увалов, надпойменных террас и водоразделов. Сахалин и Курильские острова входят в зону муссонов умеренных широт. Однако климат здесь значительно суровее по сравнению с другими областями умеренного пояса. Вследствие меридиона-льного расположения, температурный режим характеризуется большой неравномерностью. В средней части среднегодовая температура воздуха составляет около -1,5 °, в южной +2,2 °. На севере острова в январе средняя температура колеблется от -16° до -24°, на юге - от -8° до -18°. Самым теплым месяцем является август, когда средняя температура в северной части колеблется от + 12° до +17°, в южной - от +16° до +18°. Наиболее холодными районами являются Поронайский, Тымовский и Охин-ский. В зимнее время морозы здесь достигают -40 - 50 °. Однако летом в этих районах температура воздуха иногда поднимается до +35°. Зима снежная и продолжительная. Весна затяжная, холодная, с поздними снегопадами и туманами.