- Ты уже всё знаешь, и ты в руках Господа.
      - Но зачем, зачем, ребе? Зачем столько лет мы устилаем свой путь могилами?
      - Но разве ты не слышишь крика новорожденных?
      - Чтобы завтра их погрести? Зачем?
      - Затем, чтобы, похоронив рабов, мы вышли отсюда свободными и навсегда забыли о рабстве. Если ты не готов идти дальше, останься и обратись в тлен легко и бездумно.
      - Я с тобой, ребе...
      И, словно разбуженный его ответом, под ногами у них дрогнул и пополз песок, а следом, из самых глубин подпочвенных недр, докатился протяжный и грозный гул, напоминая о хрупкости и тщете земной тверди.
      2
      Мокрые, в первых листочках тополя под окном источались утренней изморосью. Соседние дома гляделись сквозь них особенно подслеповато и уныло. Тусклое, в коротких воробьиных росчерках небо над городом не обещало погожего дня. От трех огромных окон внутрь тянуло устойчивой зябкостью: под главк была наскоро приспособлена здешняя школа-десятилетка, отчего кабинет Золотарева всё еще упрямо смахивал на заурядную классную комнату. Ни штучная люстра, ни увесистые ковры, ни тяжеловатая, красного дерева меблировка так и не смогли сановно замкнуть это, будто специально приспособленное для сквозняков и беготни, пространство.
      После уютных и хорошо протопленных, в скрадывающих звуки портьерах и занавесках, кабинетов берлинского пригорода Карлсхорста, где Золотарев поочередно сменил несколько отделов в Экономическом управления Штаба СВА, он с трудом свыкался с забытой было за эти годы угрюмой бесприютностью родимых стен.
      Назначение застигло его врасплох. Еще за день до этого он даже помыслить не мог, что планида его повернется так круто и непостижимо. О том, что в Берлин должен вот-вот нагрянуть "сам", поговаривали давно, но, наверное, именно потому мало кто воспринимал эту байку всерьез. Даже впрочем, слегка, на большее никто не осмеливался - разыгрывали друг друга, оповещая о благополучном прибытии высокого начальства, а когда оно действительно нагряну-ло, все затаились по своим присутственным норам в ожидании суда и расправы. Этому в первую голову способствовала мрачная слава гостя, курировавшего на верхах органы внутренних дел и госбезопасности. Те, кто когда-либо хоть косвенно сталкивался с ним, вспоминали об этих встречах без особого энтузиазма.
      Золотарев ждал, как другие. Он давно усвоил спасительное правило любой службы: позовут не позовут - жди, будь начеку, приготовься во всеоружии. Он дотошно перебрал в памяти все возможные упущения по своему отделу, собрал в тисненую, специально для торжественных случаев, папку важнейшие бумаги, продумал манеру говорить и держаться: "Вроде ничего не забыл, - мысленно подытожил Золотарев, - пронеси, Господи! Да минует меня чаша сия!"
      Но "чаша сия" его все-таки не миновала. На другой день к вечеру у него на столе призывно проворковала внутренняя линия:
      - Ноги в руки, Золотарев, - в угрожающем полушепоте старшего адъютанта начальника Управления, как ни странно, сквозило нечто обнадеживающее, - и единым духом - на ковер.
      Взгляд искоса вниз (в порядке ли мундир?), левой рукой слегка по волосам (не взлохмачен ли?), тисненую папку в правую руку (как полагается согласно канцелярской субординации!), стремительный и бесшумный бросок вдоль коридора, и через минуту, не более, он уже тянул на себя ручку обитой кожей двери начальника Управления.
      Человек в штатском за огромным генеральским столом даже не поднял на вошедшего головы. Так же безразлично, не отрываясь от бумаг, выслушал высокий гость и его уставной рапорт, словно даже не читая, а исследуя каждую страницу и как бы силясь вникнуть в смысл того, что таилось не в самом тексте, а за ним - за этим текстом. Резко, рывками листая бумаги, он нетерпеливо посверкивал стеклышками пенсне, и безброво женственное лицо его то и дело капризно передергивалось. Так же, не поднимая головы от бумаг, он внезапно огорошил Золотарева:
      - Рыбачить любишь?
      - Так точно, товарищ Маршал Советского...
      - Меня зовут Лаврентий Павлович, - тот впервые поднял на Золотарева глаза: в обратном фокусе увеличительных стекол они казались особенно колючими, - так удобнее и короче. - Едва заметный грузинский акцент только подчеркивал ленивую властность тона. - Это хорошо, что любишь рыбачить. Я ценю, когда человек любит свою работу. У меня есть для тебя такая работа. Начальником главка дальневосточных промыслов пойдешь?
      - Готов выполнить любое задание партии и правительства! - Жаркая волна восторга и благодарности подхватила Золотарева. - Дорогой Лаврентий Павлович...
      - Ладно, ладно, - лениво махнул на него тот пухлой ладошкой, - верю. Он медленно встал, отодвинул от себя папку с бумагами (только тут, мгновенным наитием, Золотарев определил, что это его "личное дело"), вышел из-за стола и, заложив руки за спину, вразвалочку закружил по кабинету. Но ты, Золотарев, должен знать, что не в рыбе суть. Мы доверяем тебе большое политическое и весьма деликатное дело. Наши доблестные воины с боями отвоевали у японских захватчиков исконно русские земли: Южный Сахалин и Курильские острова. Твоя задача - закрепить этот успех. Мы дадим тебе деньги, людей, технику, а ты нам - крепкую советскую власть на новых землях. Понятно?
      - Так точно, товарищ... Лаврентий Павлович!
      - Ты знаешь, что такое большевик, Золотарев? - тот остановился прямо напротив, глядя на него в упор, и тут же продолжил, не ожидая ответа. Большевик ставит перед собой цель, прищуривается и идет к своей цели. Ничего вокруг не видит, только цель, и к ней идет, - мар-шал в штатском наглядно показал, как надо прищуриваться и каким образом идти. - Понятно?
      - Так точно, дорогой Лаврентий Павлович...
      Но тот уже повернулся к нему спиной:
      - Иди.
      Через три дня Золотарев обживал новый кабинет в Москве, на Верхнекрасносельской. С младых канцелярских ногтей усвоив безошибочное правило "начальству виднее", он не задумывался над тем, почему выбор пал именно на него. Сейчас он был полон восхитительного ощущения своей власти над огромными территориями и десятками тысяч людей. Одно лишь сознание того, что по первому его приказу все эти земли и массы оживут, придут в движение, вызывало в нем прилив горделивого воодушевления. "Знай наших, почти пел он себе, - авось, тоже не лыком шиты!"
      Золотарев машинально листал представленные ему на визу списки оргнабора, небрежным взглядом скользя по плотным колонкам цифр и фамилий, когда рассеянное его внимание вдруг напряглось и мгновенно выхватило из машинописного ряда: "Самохин Федор Тихонович, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения. Место рождения: деревня Сычевка, Узловского района, Тульской области".
      Ошибки быть не могло: другой Сычевки, что в Узловском районе, да еще в Тульской облас-ти, в природе не существовало. И Самохины в этой деревне имелись одни. И парня самохинско-го, местного заводилу, Золотарев не забыл. "Вот сиротское счастье, - в сердцах посетовал он про себя, чувствуя, как стремительно улетучивается из него недавнее воодушевление, - земляков мне только под началом не хватает!"
      О Сычевке и о сычевцах Золотарев обычно старался не думать. Почти всё, о чем ему не хотелось бы вспоминать, было связано у него с родной деревней. Еще в молодости забросив крестьянство, старший Золотарев подался на Сызрано-Вяземскую железную дорогу паровозным кочегаром, но из немалого по тем временам и деревенским меркам заработка своего до дому доносил меньше половины, оттого хлеб у них бывал на столе через день, а то и реже. Тихий и уступчивый по натуре, отец во хмелю терял рассудок и тогда доставалось всем без разбору: и жене, и сыну, и тестюшке с тещей. Похмельными утрами он вздыхал, казнился, даже в церковь заглядывал, но в день получки все затевалось сначала. По той причине семейство их на деревне считалось из последних, что стоило младшему Золотареву больших обид и синяков: не дразнил и не бил его только ленивый.
      Долгий кошмар этот оборвался внезапно и драматически: отец по пьяной лавочке попал под маневровый паровоз, и хлопотами путейского начальства Золотарева определили в дорожный интернат на полное довольствие. Здесь с воодушевлением новообращенного он бросился в общественную деятельность, где вскоре, как сын беднейшего пролетария, и преуспел. Перед самой войной Золотарев уже был секретарем Узловского райкома комсомола, но, даже прочно защищенный положением и властью, он все же старался по возможности объезжать родную деревню стороной. Он хотел забыть, избыть в мыслях душный кошмар своего сычевского прошлого, но оно, словно ржа в зерне, то и дело упрямо проступало в памяти.
      Когда Золотарев впервые сел за письменный стол, ощутил под собой твердую устойчивость стула, вдохнул бессмысленно хлопотной атмосферы присутственного места, он вдруг ликующе осознал, что наконец-то обрел спасение. Здесь, где авторитет решался не кулаками или луженой глоткой, а тонким умением вовремя промолчать и так же вовремя высказаться, он очутился в родной ему стихии, и ничто отныне, кроме нового светопреставления, не могло бы выбить его с занятой позиции. И он тихой сапой дрался не на жизнь, а на смерть за каждую пядь своего места под солнцем, расталкивая локтями близстоящих, а иногда и перешагивая через них, пока, лихо меняя очередной стул на лучший, не пересел в номенклатурное кресло и не пророс в него всеми своими конечностями и корешками.
      По той же причине Золотарев не женился по сию пору: боялся в семейной сутолоке упустить еще один возможный шанс в своем служебном подъеме. Женщин в его жизни было наперечет, и ни одна из них не оставила сколько-нибудь внятного отголоска или памяти. Однажды только было поддался он жаркому наваждению, и ослаб сердцем, и малодушно изменил себе, своему раз затверженному правилу, и едва не поплатился за это, если не жизнью, то биографией во всяком случае.
      Память было вырвала из прошлого крошечный сколок давней яви, но в этот момент зазвонил внутренний телефон: Золотарева вызывали к Министру.
      По той подчеркнутой значительности, с какой Министр встал ему навстречу, Золотарев догадался, что разговор предстоит долгий.
      - Здравствуйте, товарищ Золотарев, садитесь, - бульдожий подбородок Министра выжидающе напрягся: в меру долгая пауза, с достоинством выдержанная вслед за этим, лишь подчеркнула важность момента. - Сегодня, он взглянул на часы, - ровно в двадцать один час ноль-ноль минут нас с вами примет, - голос Министра пресекся торжественным хрипом, - товарищ Сталин. Надеюсь, вы понимаете, - короткая, под прямым углом шея его еще более отвердела, - что это значит?
      Новость, на миг жарко сдавив гортань, горячей волной вдарила в голову: он слишком хорошо знал, что это значит. Школа, которую ему пришлось пройти за годы работы в аппарате и в органах, в достаточной мере охладила прежний юношеский пыл, отложив в нем лишь смесь страха и восхищения перед человеком, достигшим такого положения, когда не нужно опасаться соперников или искать чьей-то дружбы. Слепой в прошлом энтузиазм сделался для него созна-тельной и удобной личиной, с помощью которой он мог свободно плавать в капризных водах номенклатурного моря. Слова в этом море не содержали в себе прямого, соотнесенного с действительностью смысла. Слово здесь воспринималось только как пароль, символ, опознава-тельный знак. Следовало быть постоянно начеку, существовать как бы в двух ипостасях: субъекта - и слушателя, способного вовремя остановить, поправить самого себя. Лишний звук, избыточная нота, неосторожно составленное выражение влекли за собой гибель или забвение. И вся кружевная паутина этой чуткой сигнализации своей запутанной спиралью восходила к одной-единственной точке, к одному человеку и управлялась оттуда умело и неумолимо. Но баловням судьбы, чудом взлетавшим по ее смертельным лабиринтам к точке всех пересечений и соприкоснувшимся с нею, пути назад не было. Каждый из них становился тем трепетным светлячком, который сиял ровно до тех пор, пока на него падала тень этой точки. Поэтому пред-стоящий прием сулил Золотареву не одни лишь радужные перспективы: высота открывалась головокружительная, но бездна под нею и того пуще.
      - Такая честь, товарищ Золотарев, не всякому достается. - Снова взял Министр высокую ноту, но не выдержал тона, обмяк, лицо по-детски расплылось мясистой гармошкой, обнажая прокуренные зубы. - И нас не забыл. Значит, и мы не последние. А то на Совете Министров мы, как интенданты для фронтовиков, вроде пасынков, всё в последнюю очередь, одни шишки собираем и никакой тебе благодарности. Война кончилась, теперь мы - на коне, народ за насто-ящую работу взялся, кормить надо. Товарищ Сталин зря не позовет, Министр выжидательно уставился на него. - О молодежи тоже думает, о молодых кадрах заботится, перспективу видит, нам - старикам - достойную смену готовит...
      Министр явно заискивал перед Золотаревым, и гость знал действительную подоплеку этой искательности и потому держался на равных, хоть и не выходя за пределы, дозволенные субор-динацией: так-то оно, подсказывал ему опыт, надежнее. Ведомство, которое направило его сюда, и те, кто командовал этим ведомством, фактически держали в своих руках все нити государст-венного механизма и осуществляли над ним тотальный контроль, мгновенно и жестко реагируя на малейшие отклонения от общепринятых и одобренных сверху норм, принципов, установле-ний. Человек, отпочкованный этим ведомством в любую ячейку правительственной машины, становился в ней как бы негласной параллельной властью, готовой в необходимый момент заменить уже существующую. Оттого Министр и вибрировал заискивающе в разговоре с ним, что сам в свое время заместил предшественника при подобных же обстоятельствах, прекрасно отдавая себе отчет в том, чем это для последнего кончилось.
      - Что ж, - Министр взглянул на часы, поднялся, его массивная фигура монументально подобралась; он глубоко, всей грудью, вдохнул воздуху, словно перед прыжком в воду. - Пора.
      Москва за стеклом автомобиля уныло растекалась в холодящей измороси. Даже броские пятна побуревших от воды лозунгов и полотнищ не скрашивали ее угрюмой промозглости, в которой озабоченно двигался, перемещался, маячил людской поток. Золотарев, как почти всякий провинциал, не любил столицы, но неизменно тянулся к ней, ибо она таила в себе возможности, осуществление которых позволяло ему свысока смотреть на свое деревенское прошлое, будучи одновременно наградой, призом, компенсацией за все обиды и унижения пройденного пути. Откинувшись сейчас на спинку сиденья и вполуха поворотясь к собеседнику, Золотарев с горде-ливым удовлетворением отмечал и заискивающие нотки в голосе собеседника, и добротность своей одежды, и почтительность козырявших им вслед постовых милиционеров. "Пошла жизнь, усмехался он про себя, - видел бы это батя покойный!"
      - Поговаривают, - Министр делался все доверительнее, - крупные перемены намечают-ся. Кое-кому из наших полководцев военный хмель в голову вдарил, наполеонами себя возомни-ли, гонор покоя не дает, забываться стали. - В ожидании ответной откровенности он даже слегка подался к соседу. Головокружение от успехов, так сказать. Необходима общая перест-ройка. План "на ура" не возьмешь, здесь другой стиль руководства требуется. Молодежь надо выдвигать, молодежь, старики застоялись, задубели. - Не чувствуя взаимности в собеседнике, Министр осекся и тут же без стеснения сменил тему. - Курилы у нас сейчас самое слабое место, необходимо...
      Пропускная система Кремля действовала с безукоризненной четкостью хорошо отлаженного автомата. После того как они, миновав Спасские ворота, остановились у правительственного подъезда, их уже не оставляло пристальное внимание контрольно-пропускной службы внутрен-ней охраны. Проверка документов начиналась в вестибюле, а затем вновь и вновь происходила на каждой лестничной площадке, переходе и повороте, пока они не вышли в коридор, где по обеим сторонам, с интервалами в несколько шагов друг от друга, вытягивались по стойке смирно неподвижные, словно изваяния, офицеры госбезопасности, каждый из которых при их приближении слегка раздвигал затвердевшие губы:
      - Спокойнее, товарищи... Спокойнее, товарищи... Спокойнее, товарищи... Спокойнее...
      И от этого почти дружеского предупреждения сердце еще больше напрягалось и обмирало.
      Человек, поднявшийся им навстречу в приемной, был мал, желт, худ, с круто срезанным назад голым лбом:
      - Здравствуйте, товарищи. - Глубоко запавшие, цвета талой воды глаза изучающе посверливали вошедших. - Сейчас товарищ Сталин примет вас. Предупреждаю: вопросов не задавать, отвечать только, когда спросят, не перебивать, не пускаться в рассуждения. Понятно, товарищи? - Не ожидая ответа, он бесшумно выскользнул из-за стола, летучей походкой проследовал к двери кабинета, скрылся за нею и мгновенно, будто по волшебству, появился оттуда, уступая им дорогу. - Пройдите к товарищу Сталину.
      Сталин сидел за столом в глубине кабинета и что-то писал, заслонив, словно от солнца, глаза ладонью. Ни звуком, ни жестом не отозвавшись на их появление, он продолжал писать, а они, устремленные жадным вниманием в его сторону, молча теснились у порога в ожидании кивка или слова. Провальной паузе уже, казалось, не будет конца, когда он, наконец, отложил перо, опустил со лба ладонь, придвинул к себе раскрытую этикеткой к ним коробку "Северной Пальмиры", взял оттуда папиросу, долго и старательно разминал ее между пальцами, закурил и лишь после этого встал и вышел из-за стола, оказавшись сутулым, но еще крепеньким старичком в маршальской паре, заправленной почему-то в щегольские, ручной работы бурки.
      - Курилы, - размеренно, без всякого вступления начал он, медленным шагом пускаясь вдоль кабинета, - это наше дальневосточное подбрюшье. Слово, видно, ему понравилось. - Вот именно, подбрюшье. Наш форпост на территории противника. - Он снова одобрительно повторил: - Главный дальневосточный форпост. Не следует забывать также, что это исконно русские земли, которые отошли к японцам в результате проигранной царизмом войны. Его кавказский акцент, о котором так много кругом говорилось, как бы подчеркивал вескость сказанного. - Развитие нашей рыбной промышленности на Курилах не только и не столько экономическая задача, но прежде всего задача политическая. Ваш главк, товарищ Золотарев, играет сейчас роль нашего полпреда на этих территориях. Выходит, вы, товарищ Золотарев, - тут он впервые поднял на гостей тяжелые, в склеротических прожилках глаза, - наш куриль-ский посол или, если хотите, наш государственный генерал-губернатор. - Чувствовалось, что это сравнение его развеселило, он проследовал мимо них, удовлетворенно потирая руки. - Мне вас рекомендовал Лаврентий Павлович как дельного и перспективного работника. - Он вдруг остановился и сбоку, стоя вполоборота к ним, быстро взглянул на Министра. - А вы как думаете, ваше мнение, товарищ Министр?
      Тот, мгновенно усыхая в размерах и молитвенно подбираясь, рассыпался захлебывающейся готовностью:
      - Так точно, товарищ Сталин! Товарищ Золотарев - молодой растущий специалист с большим опытом руководящей работы. - В вопросе хозяина таился подвох, и поэтому он спешил, торопился опередить события. - Считаю, что на любом участке товарищ Золотарев оправдает высокое доверие партии и правительства.
      Хозяин, повернувшись к ним спиной, вновь двинулся вдоль кабинета, видно, считая тем самым вопрос исчерпанным.
      - Японские милитаристы с помощью своих заокеанских друзей несомненно попытаются в будущем предъявить права на Курильские острова. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность - вот наша генеральная линия в освобожденных районах...
      Золотарев и раньше краем уха слышал, что вождь рыж, рябоват, длиннорук, но теперь, очутившись лицом к лицу с оригиналом, он заставлял себя не замечать этого, стараясь запом-нить другие, более существенные для себя и своего будущего черты и детали. Он верил, что, начиная с сегодняшнего дня, его судьбе суждено круто и бесповоротно измениться: в иерархи-ческом подъеме он выходил на последнюю прямую, и на этом пути любой ложный шаг мог стать для него смертельным.
      Сталин производил на Золотарева впечатление человека, который постоянно к чему-то прислушивается, чего-то ждет, чем-то источается, выражая в разговоре лишь внешнюю связь с окружающими обстоятельствами. Казалось, он обкладывает, огораживает, баррикадирует словами то, что происходит у него внутри, от проникновения или вмешательства извне. Полая необязательность этих слов как бы обеспечивала ему надежность бесконечной самообороны.
      - Как говорит русская пословица: делу - время, потехе - час. - Сталин решительно загасил папиросу в пепельнице. - Посмотрим фильм, товарищи. Хороший фильм знаменитого Чарли Чаплина. - Он жестом пригласил их следовать за собой. - Товарищ Сталин учит, что в нашей стране, - не скрывая усмешки, он распахнул перед ними боковую дверь, - каждый имеет право на труд, на отдых и на образование.
      Подобное приглашение на кинопросмотр считалось с его стороны, как было известно, знаком особого внимания, отчего Золотарев сразу же приосанился и осмелел.
      Чуть не на цыпочках они друг за другом проследовали мимо Сталина в открытые перед ними двери, оказавшись в небольшом зале с экраном во всю фронтальную стену и несколькими отдельными столиками с приставленными к ним стульями, где их встретил всё тот же немного-словный человек из приемной, кивком головы указавший гостям, на какие места им надлежит сесть:
      - Внимание, товарищи, - оповестил он их шепотной скороговоркой, - не оборачиваться, не переговариваться между собой, без разрешения не вставать.
      И растворился, исчез во внезапно наступившей темноте. Где-то за спиной у них прошелестел ряд неразборчивых фраз на два голоса: одни с приказной, другие с услужливой интонацией, после чего вспыхнул экран, на котором появился чудак в нелепой паре, в котелке и с тростью, попадавший на каждом шагу в самые неожиданные и смешные ситуации. Все фильмы с ним Золотарев просмотрел еще до войны и по нескольку раз, потешаясь и давясь от смеха, но только теперь, в этом маленьком зале, ощущая у себя за спиной присутствие силы, перед лицом которой вещи, события и люди казались уменьшенными до микроскопических размеров, он вдруг увидел, что смеяться здесь, собственно говоря, не над чем, что чудаку на экране вовсе не весело и что в карусельной веренице его неудач кроется какая-то не подвластная простому смертному закономерность...
      Свет зажегся одновременно с появлением человека из приемной, с той же шепотной скороговоркой над их ухом:
      - Товарищи, прошу следовать за мной. К товарищу Сталину не обращаться. Головы не поворачивать.
      Гуськом, след в след, они двинулись к выходу. Сталин сидел за столиком возле двери, заслонив, как и в самом начале, словно от солнца, глаза ладонью. Перед замыкавшим шествие Золотаревым он слегка раздвинул пальцы, как бы желая еще раз в чем-то в госте удостовериться, и тот, с обвалившимся вдруг сердцем, заметил, что глаза его мокры от слез.
      "Вот те на, - опамятовался Золотарев по дороге, - и на старуху бывает проруха. Тяжела ты, шапка Мономаха..."
      На обратном пути Министр подавленно молчал и лишь у самого дома, выходя из машины, глухо выговорил:
      - Указания вождя, товарищ Золотарев, для нас руководство к действию. Видно, смирив-шись со своей обреченностью, он все же решил любыми способами оттянуть неизбежное. - Завтра же оформляйте командировку на острова, в сроках не стесняйтесь, новая обстановка требует внимательного изучения и анализа. Кстати, по пути загляните в наше Байкальское хозяйство, присмотритесь к производству, это вам пригодится на месте. Утром я подпишу приказ. До завтра.
      Он с силой захлопнул дверцу, и тяжело, как бы сразу состарившись, двинулся через тротуар к подъезду.
      "Укатали сивку крутые горки, - мысленно посочувствовал ему Золотарев. - Вот она, судьба наша, индейка!"
      3
      Золотареву необходимо было как можно скорее освободиться от переполнявшей его ноши, выложить, рассказать кому-то обо всем случившемся с ним в этот вечер. Друзьями в Москве Золотарев обзавестись не успел, да, по совести говоря, и не спешил ими обзаводиться, времена не располагали к откровенности, родни столичной за ним тоже не числилось, поэтому расстав-шись с начальством, он попросил отвезти себя на Преображенку, по единственному частному адресу, который значился в его записной книжке: "Улица Короленко, дом 6, квартира 11, Кира Слуцкая".
      С Кирой он встретился в Потсдаме, куда она приезжала с концертной бригадой. Во время ужина, устроенного городским комендантом в честь москвичей, они оказались рядом за столом. Много пили, дурачились и танцевали, а потом он увез ее к себе. После той единственной ночи у них завязалась ни к чему не обязывающая переписка: он делился с ней подробностями своего полувоенного быта, она отвечала, описывая ему ровным почерком школьницы столичные ново-сти из актерской или окололитературной жизни, со смешными и зло подмеченными деталями. Тон ее письма носил слегка снисходительный характер обращения старшего к младшему, хотя они были однолетками, но это лишь забавляло его, представляясь ему с высоты того положения, которое он занимал, наивным ребячеством. Кира была не замужем, считая, как призналась, брак для актрисы делом излишне хлопотным, жила одна, родители сгинули в ленинградской блокаде, и, видно, это ее с ранней молодости самостоятельное одиночество проступало в ней резкостью мысли и категоричностью суждений.
      Перебравшись в Москву, Золотарев как-то позвонил ей, но не застал, а затем, закрутившись в организационной суматохе, никак не мог выкроить времени, чтобы вновь попытаться ее найти, и поэтому сейчас, по дороге к ней, он боялся вновь не застать Киру дома или, еще хуже, застать не одну, тем более, что ехал без предупреждения.
      Золотарев с трудом отыскал в темноте холодного коридора необходимый номер, долго, обжигаясь, палил спички, высматривая фамилию Киры против пуговичного набора квартирных звонков, еще дольше звонил, прежде чем услышал за дверью ее торопливые шаги.
      - Заходи. - Увидев его, она нисколько не удивилась, будто они еще вчера виделись. - Здравствуй. Только тише. Соседи спят. - Это была ее манера - разговаривать отрывистыми фразами. - Вот сюда.
      Он так спешил, горел, торопился выложиться, что, еще не раздеваясь, выпалил:
      - Я только что от товарища Сталина!
      - Да? - вяло молвила она, копошась у плитки. - И что же?
      Но сдержанность Киры не охладила его порыва. Горячась, сбиваясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывал ей о происшедшем со всеми возможными подробностями, не забыв, разумеется, и замеченных им слез на глазах Сталина. Когда Золотарев наконец умолк, Кира всё еще стояла спиной к нему, склонившись над плиткой с чайником. В небольшой, в одно окно комнате было пустовато и серо. Стол, безликий шкаф, горбатое, в ветхой бахроме кресло, тахта, несколько фотографий на пожелтевших обоях почти не скрашивали ее безликой неуютности. Казалось, что хозяйка, наспех и кое-как расставив здесь случайные предметы, тут же без сожаления забыла о них: отсек-одиночка, как две капли воды похожий на тысячи таких же в утлом ковчеге столичного потопа.
      - Хорошая режиссура, - не оборачиваясь, откликнулась она. Классический Станислав-ский.
      - Что? - Он сначала не понял ее, а когда понял, кровь бросилась ему в голову. - Ты отдаешь себе отчет...
      - Отдаю, отдаю, милый, я не самоубийца. - Она повернулась, подошла к нему и, успокаи-вая, взъерошила ему волосы. - Просто, Илья, в большом деле без режиссуры нельзя. Великие люди склонны к театру, артистизм натуры сказывается.
      - Можно подумать, что ты каждый день встречаешься с великими людьми...
      - Нет, но моя подруга близка с одним человеком оттуда.
      Золотарев мгновенно насторожился: ему немало пришлось слышать о театральных похождениях своего руководства.
      - Может быть, и ты тоже?
      - Мне туда дорога заказана, - буднично, словно речь шла о чем-то само собой разумею-щемся, сообщила она. - Я еврейка, ты разве не замечал? Еврейки у вас теперь не в чести.
      Новость скорее озадачила, чем встревожила его. До сих пор ему вообще не приходилось всерьез задумываться над этой проблемой. Она попросту для него не существовала. С евреями Золотарев сталкивался чаще всего лишь по службе. От всех прочих сослуживцев в большинстве случаев они отличались только деловитостью, умением приноравливаться к обстоятельствам и склонностью к легкой общительности. Но продвижение его по иерархической лестнице было таким безоблачным и крутым, что ревности к их талантам он не испытывал. И хотя до него доходили смутные слухи о перемене наверху курса по отношению к ним, особого значения он этому не придавал: "Сегодня так, а завтра по-другому!"
      - Ерунда, - он встал и привлек ее к себе, - выброси из головы, какое это имеет значение, я у тебя паспорта не спрашиваю, откуда ты знаешь, может быть, я - татарин?
      И вдруг его словно обожгло: он увидел в ее глазах столько робкой признательности и такую благодарную мольбу, что не выдержал и, боясь собственной слабости, отвернулся.
      В эту ночь он как бы впервые разглядел Киру: в ней удивительно сочеталась ранняя зрелость женщины с доверчивой наивностью подростка, что подчеркивалось ее мальчишеской стрижкой и мягким, почти детским овалом лица. Забываясь, она закрывала глаза, отчего выражение моль-бы и признательности на этом ее лице становилось еще более нестерпимо обезоруживающим.
      - А знаешь, - приходя в себя, жалась она к нему, - говорят, на этих Курилах бывают страшные землетрясения.
      - Наверное, бывают, - бездумно поддакнул он. - Ведь это рядом с Японией. - И потерся виском о ее висок. - Тебе-то чего бояться, оттуда до Москвы, как до луны.
      - Как сказать! - еще теснее приникала она. - У нас зимой тоже были толчки.
      - Какие уж там толчки, разговоров больше.
      - Всё равно страшно.
      - Спи, дурочка, я с тобой.
      - Я уже сплю...
      Утром он не стал будить ее, тихонько собрался и, уходя, оставил записку: "Мне сверху видно всё, ты так и знай. Целую". И лишь на улице, с удивлением к себе, отметил мысленно, что еще никогда не писал женщинам записок.
      Небо над Москвой стерильно очистилось, день обещал быть солнечным, и, пешком пересе-кая пустынную столицу, Золотарев не сомневался, что отныне собственная судьба у него в руках, что поездка на Курилы станет началом его очередного восхождения и что главное в отведенной ему ниве жизни только начинается.