24

Все это знал не только Конан, но и Дункан. А если бы и не знал раньше

— успел бы узнать за три с лишним года странствий.

Одиночка, даже пешим будучи, может передвигаться быстрее всадника. Но невозможно все, что требуется в долгом и далеком походе, унести на своих плечах.

Это — во-первых.

И совсем иначе посмотрят на пешего пришельца в Эдинбурге. Пожалуй, могут и не допустить пред лицо короля.

Пешком ходить — удел простолюдина…

Это — во-вторых.

— Давай сделаем так… — продолжал Дункан гнуть свою линию. — Вернемся на постоялый двор — тот, что в двух милях отсюда. Оставим коней на попечение хозяина. А завтра-послезавтра, по подсохшей дороге, он пошлет их в столицу с кем-нибудь из слуг…

Конан сдержал улыбку. Ученик его явно не представлял себе, что столица — несколько больше размером, чем бывают деревушки в Хайленде. И найти там двух приезжих…

— Не боишься, что разминемся мы с посланным слугой? — спросил он.

Но Дункан и тут неправильно понял его:

— Нет, не боюсь. А-а, понял! Ты проверяешь, правильно ли я понял твои наставления о том, чем Равнина отличается от Гор?

— Ну, допустим…

— Так вот: не боюсь я, потому что… — Дункан завел вверх глаза и выпалил на едином вздохе, словно отвечая урок. — Потому что на дорогах здесь не грабят — днем, во всяком случае. И еще — есть такая вещь… сейчас… сейчас… вспомню… Ну, как она называется?

— Суд.

— Да, суд! И если хозяин не сохранит доверенных ему лошадей — судья по приговору снимет его вывеску [снятие вывески с постоялого двора, трактира и т.п. означало закрытие заведения до тех пор, пока не возмещен ущерб потерпевшим и не выплачен штраф в пользу суда]. Так что — себе дороже будет…

— Ну, а что мы будем делать в Эдинбурге эти два дня?

— Ну, как что… Порасспрашиваем, справки наведем… — Дункан озадаченно сдвинул брови. На сей раз он не был убежден в правильности своего ответа.

— И это правильно. Наведем справки… — Конан вдруг без всякого предупреждения натянул поводья — и конь встал, разворачиваясь боком. Прежде, чем Дункан успел сообразить, в чем дело, Конан уже стоял на земле.

— Держи! — кинул он Дункану повод.

— Ты куда? — ошеломленно спросил тот, взяв лошадь своего Учителя под уздцы.

— Справки наводить… — ответил Конан абсолютно серьезно.

Дорога в этом месте раздваивалась. Вернее, не то чтобы раздваивалась, а… Прямо шел основной тракт, измятый бесчисленным множеством ног и копыт, вспухший от влаги, раскисший. А вправо от него ветвилась маленькая тропка. Настолько маленькая, что трава на ней не была протоптана до грунта.

Лишь вытянулись вдоль земли не по-осеннему зеленые травинки, словно склонились в поклоне — с достоинством, но без страха и раболепия.

А по краям тропки, местами же — и на ней самой — яркими, многоцветными звездами распустились полевые цветы.

Поздние цветы, самые последние в этом году. Пожалуй, даже слишком они поздние! В других местах — давно осыпались лепестки…

Но именно они скрывали тропу от глаз незнающего. А глазам знающего — наоборот, показывали путь.

И осторожно ступал Конан, стараясь не мять ни зеленое, ни разноцветное.

Домик этот, издали напоминавший огромный куст, — так плотно, от фундамента до конька крыши, он был увит плющом — принадлежал женщине, знакомой Конану по его прошлой жизни.

Старая Катрин звали ее. Хотя вовсе не была она старой…

Впрочем, теперь, конечно, к ней действительно пришла старость. Настоящая, не обусловленная прозвищем.

А прозвище, кстати, не всегда у нее именно такое было. Помнил Конан время, когда звал ее народ — «Ведьма Катрин».

Это время миновало больше четверти века назад. Во всяком случае — для нее, для Катрин…

Для Конана же — больше четырех веков назад это было!..

Впрочем — как знать…

Домик выглядит так же — но Катрин ли в нем живет? Ведь не все обстоятельства ТОЙ и ЭТОЙ жизни, ТОЙ и ЭТОЙ истории совпадают полностью. Вот и у Дункана не все совпало. Алебарда — не офицерское копье…

Быть может, и здесь случилось что-то в этом роде? Маленькое, незначительное расхождение — и не сойдутся пути Конана и Катрин, не будут они знакомы друг с другом.

Или не будет она жить здесь, в этом доме. А возможно — и вообще жить не будет здесь. Сейчас.

Конан вздрогнул. Как он не подумал — ведь такое может случиться, даже если времена совпадают полностью. Третий десяток лет истекает с момента их расставания!

А мало кто из обитателей Шотландии, да и иных земель, перешагивает в этом веке рубеж пятидесятилетия…

Говорили в старину: Судьба разит людей, как ослепленная лошадь, — кого ударит копытами, а кого и пропустит…

25

Но уже знал Конан: едва ли оправдаются его опасения. Здесь Катрин. Жива она. И — та же самая, что была прежде.

Слишком уж свежа была растительность, покрывающая тропу, — свежа, хотя и явно ступали по ней. Кто, кроме Катрин, мог бы ходить так?

И слишком уж умело была пострижена живая изгородь, окружающая дом. Точно так же, как и тропинка: от нежелательного гостя — скроет жилище, желанному — покажет…

И умным взглядом сквозь челку кудлатой шерсти глядел на подходящего человека огромный пес, вынырнувший из-за этой изгороди. Он был спокоен.

Знала собака: приближающийся гость — не из тех, кого нужно облаивать. И уже тем более не из тех, на кого скалить клыки…

Кто, кроме Катрин, смог бы так великолепно обучить овчарку?

А Дункан, застыв в седле, с недоумением смотрел на зеленый дом. С недоумением — потому что сердца его вдруг коснулась теплая волна какой-то странной гармонии, исходившей от этих мест.

Встроенная в живую изгородь калитка дрогнула, и Конан остановился как вкопанный.

Сейчас он узнает все…

И — ничего не узнал.

Женщина, которая стояла в открывшемся проходе, очень походила на Катрин — ту Катрин, которую запомнил Конан. И возраст тот же — лет тридцать-тридцать пять с виду.

Но именно поэтому она не могла быть ею…

Впрочем, быть может, та, что нужна ему, — внутри дома? Не те уже у нее годы теперь, чтобы самой гостей встречать…

— Мир дому сему!

— Мир… — женщина внимательно смотрела на пришельца.

— Ты — дочь хозяйки этой усадьбы, Катрин Мак-Коннехи?

— А ты сын того, кто привел сюда Катрин Мак-Коннехи, Конана Мак-Лауда? — ответила женщина вопросом на вопрос.

Конан вздрогнул от неожиданности. Хотя, с другой стороны — чего уж тут неожиданного? Его-то облик за эти годы не изменился…

Однако…

Показалось или нет, что в голосе женщины проскользнула легкая насмешка? Наверное, показалось…

Должно быть, не насмешка это, а настороженность.

— Да, — ответил Конан, чтобы прекратить этот разговор.

— Значит, и я — да. Как же еще? — сказала женщина. — Войди в дом, гость…

Имени своего она так и не назвала. И Конан не спросил его, да и сам не назвался.

А лохматый бобтейл [бобтейл — древняя порода пастушеских собак, распространенная в Англии и части Шотландии] остался сидеть у калитки снаружи. Даже после того, как хозяйка и ее гость прошли во двор.

Сидел и посматривал на второго пришельца, который остался вблизи основного тракта, держа лошадей в поводу.

Чем-то беспокоил его этот человек… Впрочем, он как будто не собирался приближаться.

Переступив порог, Конан огляделся по сторонам.

Все внутри дома вроде бы оставалось прежним — таким, как видел он его в последний раз… Таким, да не совсем таким.

Так же были развешаны по стенам связки целебных трав. Так же варилось в огромном медном котле, поставленном на очаг, какое-то зелье — видимо, тоже целебное, так как острый и пряный запах расходился от него.

Запах не пищи, а лекарства.

И даже котел был прежним — кованой меди, округло-конический, словно шлем великана, с четырьмя ручками в виде витых колец… Стоп!

Блестел бок котла красноватым блеском — цветом того металла, из которого он и был изготовлен. Лишь легкая паутина недавней гари покрывала его.

Был он тщательно вычищен и отполирован. Возможно, уже не в первый раз…

А Старая Катрин, Катрин-ведьма, Катрин Мак-Коннехи никогда не чистила свой котел, опасаясь, что вместе с сажей уйдет из ее дома счастье. Сама не чистила — и никому другому не позволила бы.

Значит, напрасны его надежды… Нет в живых Катрин.

Но, может быть, дочь расскажет о ее судьбе? Более того — уж не передала ли свое искусство Катрин-ведьма дочери? Так, как Мастер Тартана или Мастер Меча — сыну передает?

Конан перевел взгляд на женщину, молча стоящую рядом. Кажется, действительно в глазах ее читается настороженность… Или все-таки насмешка это?

— Как зовут тебя, почтеннейшая?

— Катрин, — коротко ответила она.

— Как мать… А меня — Конаном называют.

— Как отца… — загадочно произнесла женщина. — И меч у тебя, вижу, отцовский — кривой, с рукоятью из кости… У нас таких не делают…

Конан запнулся на мгновение.

— Не будем о мече моем говорить, Катрин, дочь Катрин. Скажи — давно ли умерла твоя мать?

— Моя мать? Давно. Много лет назад… — женщина замолкла, как бы не договорив чего-то.

Повернувшись к котлу, она не спеша помешала варево длинным черпаком на ручке, вырезанной из оленьего рога. И лишь затем вновь повернулась к Конану.

— Но мою мать совсем по-другому звали, Мак-Лауд…

В правой руке женщина по-прежнему держала черпак. А длинные, до кисти, рукава платья она потянула вверх, когда склонялась над очагом.

Запястья ее теперь были открыты. Кажется, неспроста. Похоже, нарочно показала она руки.

И Конан увидел.

Он увидел на правой руке шрам — маленький, почти сошедший, но неповторимой формы. Будто рваная, неправильных очертаний, четырехлучевая звезда…

И была эта звезда словно выкрашена черным. Не густо — чуть заметно. Как бок котла…

А на левом запястье никакой отметины не было.

Говорили в старину: убери невозможное — и то, что останется, будет истиной. Даже если невероятным кажется оно — оставшееся.

26

— Ну, наконец-то догадался, — только теперь женщина открыто пустила на свое лицо улыбку. — А я уж думала — не узнаешь… Думала — впрямую подсказывать придется.

Нельзя сказать, что Конан был ошеломлен. Но он понимал, что должен быть ошеломлен.

Потому что все увиденное полностью меняло ту картину мира, к которой он уже успел привыкнуть. Полностью!

В не меньшей степени, чем изменилась она после того, как Рамирес, первый Учитель Конана, открыл ему тайну Силы, тайну Бессмертия…

Тайну вечной борьбы Воинов Света и Воинов Тьмы…

И если что сдерживало изумление, — то это привычка. Привычка к упорядоченному знанию, столь характерная для всех смертных.

Выходит, для бессмертных она тоже характерна… Даже для того из них, кто дальше всех продвинулся по Пути…

— А где… — начал Конан. И вдруг остановил сам себя, прервавшись на полуслове.

Катрин Мак-Коннехи кивнула, отвечая на незаданный вопрос:

— Нет. И на щиколотках — тоже нет. На животе, правда, еще кое-что осталось — но я не буду этот шрам тебе показывать, с твоего позволения. Ладно?

И помолчав, добавила:

— И котел я начала чистить уже много лет назад. С тех пор, как я успела понять — не в саже счастье…

— Сними платок… — попросил Конан.

— Что, все еще сомневаешься? — Катрин с улыбкой потянулась к завязке под подбородком, крепившей косынку на ее голове.

— Нет. Но все-таки сними.

И женщина развязала узел.

Волосы ее были цвета спелой пшеницы. Везде, кроме места над виском.

Там пшеничное поле пересекала белая прядь.

Из-за этой пряди, напоминавшей седину, Катрин и дали прозвище «Старая». С детства ее Старой звали…

Не была это врожденная метка — из тех, что передаются по наследству, от предков — к потомкам.

Тогда, действительно, седина эта могла бы и к дочери Катрин перейти — родись у нее дочь…

Но ни у кого из Мак-Коннехи не было в роду таких меток.

Белая прядка появилась после раны в голову. Самый обычной, случайной травмы — мало ли что бывает в беззаботном детстве!

А что касается прочих следов на теле Катрин — тут уж ни о какой случайности речь идти не могла…

Было это так:

Вот как это было…

Девочке дали прозвище «Старая Катрин» из-за пряди бесцветных волос, напоминающей седину.

Прозвище же «Ведьма» она получила совсем по другой причине.

С детства, еще до того, как на девчонок начинают заглядываться парни, умела она лечить. И людей, и животных.

Непонятно, откуда взялось у нее это умение. Никто ее этому не учил…

Не было в Барха-Лох, деревушке клана Мак-Коннехи, ни ведьм, ни знахарок. Тем не менее — лечила…

Травами. Наложением рук. Заговором, который никак не походил на молитву…

Принимала роды, исцеляла раны. Умела снимать горячку, вызванную гнилой водой. Переломы после ее лечения — срастались. Ягнята, маткам которых она помогла разродиться, — росли без падежа.

Да еще — случалось это редко, но все-таки случалось — впадала Катрин в странное оцепенение. Сидела, не замечая никого вокруг.

Обычно после этого она начинала произносить пророчества.

Наверное, именно по этой причине ни разу не загляделся на нее ни один парень в то время, когда это обычно происходит. А уж потом — и подавно.

Девушки в Хайленде перестают считаться чьими-то сестрами и дочерьми и начинают — женами и матерями — довольно рано.

В четырнадцать. Многие — в шестнадцать лет. Двадцатилетняя — без малого старуха. Замуж такую никто не возьмет, разве что какой вдовец-горемыка с полудюжиной собственных ребятишек, которым нянька нужна.

Тем же, чей возраст перевалил за тридцать лет, а мужа нет и не предвидится…

О таких вообще не говорят, как о женщинах. Даже если кожа их свежа, а тело — не дрябло.

По меркам хайлендской деревни, таких женщин, в общем-то, не должно быть. А если есть — то, значит, лежит на них печать какой-то особой неудачливости. Или уродства. Или беды.

Или — греха…

И это — еще одна из причин, по которым Катрин прозвали Ведьмой. Где уж горцам различить причину и следствие. Не горазды они в таких тонкостях…

А вообще-то для того, чтобы счесть ведьму достойной сожжения, не требовалось многих причин.

Была ли эта магия белой или черной? Колебались люди, затрудняясь ответить. Те, кому помогала Катрин своим целительством, — склонились к первому ответу.

Но те, кому не смогла она помочь (а бывали ведь и такие)…

Впрочем, даже считавшие магию Катрин белой, не выступили бы в ее защиту. Слишком хорошо знали они, что любое колдовство должно караться. Даже если не приносит оно вреда никому, а пользу — приносит.

Говорили в старину: трем вещам нет предела — морской глубине, человеческой глупости и глубине неблагодарности человеческой.

27

У всякого человека любое дело, за которое бы он ни взялся, идет полосами. Полоса — светлая, полоса — темная. Полоса удач — полоса неудач.

Если кто не замечает этого, значит — либо дело его маловажное (как ни поверни, все сносно), либо уж сам он такой невнимательный…

Вот и у Катрин, хотя мастерство ее только росло год от года, тоже пошла полоса неудач.

Сначала мор напал на коров, да и овец прихватил, а отчасти — даже лошадей. Без лошади же — не выжить в деревне.

Старалась Катрин, как могла. Но чуть ли не во всех дворах одновременно захворал скот, и захворал тяжело.

Приходилось разрываться между всеми — и в результате не каждое животное получало должную меру ухода и целебных настоек.

И многие из них околели.

А потом случилось еще худшее. Много худшее! Никогда прежде не бывало такого…

Из пяти женщин, у которых подряд принимала роды Катрин — две умерли. Наверное — и даже наверняка! — такой исход был связан с тем, что мор многократно увеличил лежащее на женщинах бремя. До последних дней, иногда

— даже до последних часов ухаживали они за больной скотиной…

Но это умозаключение также требовало умения связывать причину и следствие. А такой работы в Барха-Лох не любили.

И зароптал народ, бросая на колдунью косые взгляды.

Самое же плохое: незадолго до всех этих событий изрекла Катрин очередное пророчество. И сама ведь знала она, что лучше бы ей промолчать,

— но не дано ей было молчать в таких случаях.

Смысл этого пророчества, в общем-то, был темен для Мак-Коннехи — как и смысл предыдущих пророчеств. Да и для самой Катрин был он темен, если уж на то пошло…

Правда, нередко хайлендеры улавливали в ее речах понятные всем термины: «война», «голод»… Но такое — предсказать нетрудно! Ведь война постоянно где-нибудь да шла. Да и голод был не редким гостем. Однако сейчас — многие запомнили! — иные слова прозвучали в пророчестве. Слова эти были — «мор», «засуха» и «горе»…

Мор — он и есть мор. И засуха в это же время случилась, кстати. Правда, не слишком сильная — пожалуй, и не вспомнили бы про нее, если бы не была она предсказана заранее.

А что такое горе — это тоже всем понятно… Гибель роженицы — уж конечно, горе, не радость.

И как-то молнией осенила сразу многие головы одна и та же мысль — такая простая, такая естественная — потому что сводила она все эти события воедино.

Мысль эта заключалась в том, что не предсказывает Ведьма несчастья. Не предсказывает — а творит! Именно так!!!

Творит, ибо наслаждение для нее — мучения христиан. Или для того, чтобы разбогатеть на их бедах, получая бешеную плату за лекарские услуги. А быть может — обе эти цели преследует она одновременно!

Враз забыли односельчане, что никогда не требовала Катрин платы за лечение, хотя и не отказывалась от нее. Кто мог уплатить — платил, кто не мог — даром получал помощь…

Возможно, все же не решились бы жители Барха-Лох на то, на что они решились, если бы не еще одно обстоятельство.

Как раз в эти дни, когда колебались чаши весов, на одной из которых был слепой гнев, а на другой перемешалась благодарность за прошлое, страх мести Духов Зла, неуверенность — всего понемножку…

Как раз в это время деревенский священник получил от своего церковного начальства послание. В плотно запечатанном пакете прибыл очередной трактат преподобного Джона Нокса.

Название трактата было длинным — на половину титульного листа. Но достаточно было прочесть лишь первые его слова.

«О язычниках, колдунах и противодействующих Церкви, а также о способах, которыми надлежит поступать с ними…»

Тут уж и последние колебания отпали…

По-разному надлежит поступать с «колдунами». То есть «надлежащая» процедура все-таки едина, но поступают в действительности по-разному.

Можно совершить ордалию «Божий Суд». Например, кинуть заподозренную со связанными руками в воду — озеро, реку, колодец — неважно, лишь бы глубина была не менее трех мечей.

Если утонет — значит, невиновна. Если выплывет — значит, действительно, ведьма…

И тогда можно вывести ее за околицу и всем миром забить камнями, благо камней в горах хватает. Так, как сделали это несколько десятилетий назад со старухой Гулли из Глен-Финен.

Или вырыть могилу, столкнуть туда живой — и засыпать…

А можно и сжечь, но тоже — по-разному.

За несколько дней до того, как все случилось, Катрин заходила к сельскому кузнецу — лечить его кобылу. И увидела случайно, что кует он гвозди какой-то странной формы. Очень длинные, с необычно оттянутым жалом. И — с крестообразными головками.

Четыре гвоздя…

Перехватив ее взгляд, кузнец вдруг необычно смутился и сбросил заготовки с наковальни. Он явно опасался расспросов — именно поэтому Катрин ни о чем не спросила его.

Кобылу ту, кстати, ей удалось поставить на ноги…

Говорили в старину: оттого большинству людей не дано знать свою судьбу, что слишком мучительно это — знать, не имея сил изменить…

28

…Нет, не собирались устроители расправы организовывать для Катрин озерную купель. Это делают, когда есть сомнения. А тут никаких сомнений не было. И еще одна мысль удержала от этого жителей Барха-Лох. Мысль, почти ни у кого не поднявшаяся до уровня сознания. Но, тем не менее, понятая всеми.

А вдруг использует колдунья данную ей Дьяволом силу для того, чтобы утонуть, — как тонут добропорядочные женщины? И как тогда они, односельчане, будут выглядеть друг перед другом?

Когда под утро толпа ввалилась к Ведьме в дом и, сорвав с нее одежду, пинками вышвырнула на улицу, — Катрин все еще надеялась на что-то. Но когда увидела, куда ее волокут, — исчезла эта надежда.

Одинокий камень высился за окраиной села, на вересковой пустоши. Был он плоским, словно плита, и древние руны вились по его поверхности.

Но это — не было Святое Место…

Ветер и дожди давно вылизали поверхность камня, смыли с него остатки золы. Но в глубине некоторых, особенно глубоко прорезанных рунических знаков, все еще сохранилась чернота.

И хотя повсюду на плоскогорье сквозь вереск прорастал кустарник — видно было, что стена кустов, подходя к каменной плите, постепенно сходит на нет.

Словно беря ее в кольцо окружения…

И — четыре отверстия высверлены были в камне, образуя контур квадрата со сторонами около полутора ярдов.

На этом камне в давние времена жгли ведьм.

Во времена, когда клялись именами Мерлина и Морганы.

А о Христе если и знали, то воспринимали его как одного из языческих богов…

Никто уже не мог бы сказать, когда происходило здесь последнее сожжение. Но о том, что оно было — сохранилась память.

Преподобный Нокс, пресвитер Эдинбургский, не одобрил бы такую казнь. Это — не церковное аутодафе, а языческий костер.

Ведьм, конечно, надлежит жечь — но не так же!

Однако, до Нокса было далеко…

Опрокинув Катрин спиной на камень, ей сбрили все волосы на голове и теле. Искали скрытую волосами «дьявольскую метку» — родимое пятно в виде двойного копыта.

Не нашли ничего похожего — но это не сбило всеобщий раж.

А потом теми самыми четырьмя гвоздями прибили ей к камню руки и ноги, расположив их напротив отверстий — вершин квадрата.

Конечно, не по ладоням и ступням прибили — это было бы кощунством! Чтобы избежать сходства с распятием, вогнали гвозди со сдвигом: в запястья и щиколотки.

И еще одна уступка времени была сделана: шляпки гвоздей крестовидны были…

Те самые гвозди…

После чего, срубив с ближайшего куста (не так-то близко он и был…) сухую ветку, положили ее женщине поперек живота. И подожгли.

И встали вокруг в молчании, ожидая первого крика.

Вот так именно жгли ведьм в старые времена. Об этом тоже сохранилась память.

На живот в районе пупка клали горящую ветвь. После того, как вскрикнет ведьма в первый раз, — добавляли еще одну.

И так — по одной — подкладывали веточки в разгорающееся пламя после каждого крика.

Под конец ведьма начинала кричать уже непрерывно. И только тогда ветки кидали без счета, с ног до головы заваливая ее хворостом.

Потому и отступил кустарник от камня, не сумев даже за несколько веков захватить утерянное пространство…

Но на сей раз — не так получилось.

Замерла толпа, прислушиваясь. Даже вопли ярости, которыми каждый пытался заглушить свой страх или свою совесть, притихли.

Лишь бы не пропустить первый крик!

Но почему-то все не было его… Лишь трещала сухая ветвь, догорая. Кроме этого треска — ни один звук не прорезал нависшую тишину.

И когда, наконец, ветка обратилась в пепел, оставив на животе женщины страшное, уродливое пятно ожога, — Катрин так и не вскрикнула. Ни разу. Только кровь двумя струйками текла по подбородку из прокушенной губы…

Все стояли, словно окаменев. Никто не знал, как поступать дальше.

И тут внезапно одинокий голос пробил затянувшееся молчание.

— Ну, хватит… — сказал он.

Все оглянулись на голос. Кто со злобой, кто — с облегчением.

Меньше всего хайлендеры ожидали сейчас увидеть незнакомца. Однако эти слова произнес именно незнакомец.

Откуда он взялся здесь? Как сумел незамеченным пробиться в первые ряды? Ведь только что, минуту назад, не было здесь посторонних!

Видно, уж очень много внимания толпа уделила ожиданию первого крика — после того, как зажгли ветку.

Нет другого объяснения.

Говорили в старину: один, умеющий многое, стоит дороже, чем многие, умеющие немногое.

29

— Хватит!.. — сказал незнакомец. И все повернулись к нему.

С виду был он совсем молод, но почему-то никто из толпы не воспринял его, как юношу. Должно быть, не по-юношески уверенно говорил он.

Или — держался с неюношеской уверенностью…

— Хватит! То, чего вы ждали, — не свершилось. Значит, то, что вы собирались сделать, — теперь свершиться не должно!

И многоногий, многоглазый зверь толпы попятился, недовольно ворча. Он пока что еще не боялся, но чувствовал себя как-то неловко.

Пришелец шагнул вперед. Склонился над жертвой.

Никакой зверь не потерпит, когда из его лап вырывают добычу. Вот и этот — не вытерпел…

Многие в толпе были вооружены. И сразу пять-шесть клинков, подхваченные единым порывом, взлетели и одновременно обрушились вниз.

На спину пришельца. На его незащищенную спину!

Оказывается, не такой уж незащищенной она была…

Никто не сумел понять, что произошло. Вроде бы только что сидел незнакомец на корточках, спиной к ним — и вот он уже стоит.

Стоит лицом к толпе, смотря на всех сразу, хотя и непонятно, как ему это удается. Ведь обступили его со всех сторон.

И изогнутый, нездешней работы, меч в руке его — обнажен.

А те пять или шесть клеймор, вырвавшись из не удержавших их пальцев, ласточками взмыли над толпой и рухнули вниз.

Если и были в первые секунды пострадавшие, то пострадали они от этих, обрушившихся сверху, клинков.

Странный меч описал в воздухе дугу — и каждый из стоящих в первом ряду отшатнулся, не сомневаясь, что удар направлен именно в него. Но это было не так.

Никто из них даже не был ранен. Но все до единого словно глянули в лицо смерти.

На всю жизнь запомнилась эта картина: юноша со взглядом старца и фехтовальным искусством — дьявола. Или, может быть, не дьявольским, а божественным было это искусство?

Ведь дан же архангелу Михаилу огненный меч…

Как обычно атакует зверь толпы?

Он труслив. Но страшен своей многочисленностью. И множеством вооруженных лап — тоже страшен.

Задний ряд теснит передний — и тому не остается ничего делать, кроме как вступить в бой. Потому что нет отступления, нет пути назад…

Но на сей раз все вышло иначе.

Те, кто стоял впереди, не просто отшатнулись. Они столь сильно подались в стороны, что пересилили давление сзади. Потому, что перед ними была — верная гибель.

Именно гибель, — а никакой не бой.

И живое кольцо вокруг камня сразу стало шире. Но все-таки не разомкнулось оно.

Пока — не разомкнулось…

И тут кто-то из задних рядов, прикрываясь чужими спинами, метнул баллок — тяжелый узкий кинжал.

Пришелец как-то лениво шевельнул клинком. У всех, кто смотрел на это, сложилась полная уверенность, что он мог бы с легкостью отбить летящее оружие.

Но почему-то предпочел не делать этого.

(Предпочел?! Вот именно — предпочел!)

И стальной клюв баллока ударил его прямо в середину груди. С хрустом раздвигая хрящи и мышцы, кинжал погрузился до рукояти.

И белая рубаха расцвела алым пятном.

Все видели, что такая рана должна быть заведомо смертельна. Но почти сразу же в грудь незнакомцу ударили еще две стрелы из лука, одна — арбалетная, еще один метательный нож…

И снова, одна за другой — стрелы… Не запаслась толпа оружием дальнего действия, всего у двоих были луки. Но эти двое опустошили в незнакомца свои колчаны чуть ли не наполовину.

Но странное чувство владело стрелками, раз за разом натягивавшими тетиву. Им казалось — да нет, просто уверены они в этом были! — что мог этот чужак отбить их стрелы с той же легкостью, как и брошенный в него баллок.

Но — предпочел не отбивать.

Хотя — откуда взялась эта уверенность? Разве может кто-нибудь остановить клинком стрелу или уклониться, уйти с линии ее полета?

Никто не может. И никогда не мог. Даже древние герои, про которых поется в сагах. Во всяком случае, в местных сагах.

А арбалет мощнее лука, но медлительней его. Поэтому единственный арбалетчик, который захватил к несостоявшемуся костру свое оружие, так и не успел взвести его во второй раз.

Толпа взорвалась было торжествующим ревом. Но тут же рев этот смолк.