ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Когда ты молод, тебе кажется, будто перед тобой миллион дорог, – так сказал мне Гарри Грин однажды ночью, когда мы стояли у лееров «Камнока». – Ты уверен, что сможешь сделать все, что захочешь, уверен в своей уникальности. Но когда становишься старше и оглядываешься назад, видишь, что жизнь твоя сложилась примерно так же, как у других. Канат господень! Как будто все устроено заранее, все предсказуемо. Тут-то и призадумаешься, есть ли у нас вообще выбор. Мне казалось, что я понимаю его мысль.

– Вы так видите свою жизнь, Гарри? – спросил я его.

– Иногда – именно так, – ответил он. – Да, иногда мне так видится.

Он говорил это с грустью, но после всего, через что я прошел, я был бы счастлив поверить, что дальше моя жизнь будет заурядной и предсказуемой, как у всех людей.

Вот почему я благодарил судьбу за нормальные, оседлые годы после смерти дяди Нормана и тети Лиззи. Правда, в то утро, когда сожгли коттедж и я спускался к резиденции коменданта, мне было очень тревожно. Комендант встретил меня у дверей и сказал, что меня кое кто ждет. Мы прошли в гостиную, где мне навстречу поднялся какой-то мужчина – худой, с обветренным лицом рыбака. Глаза его были самого светлого оттенка голубизны.

– Это мистер Чэпмен, – представил его комендант. – Я оставлю вас наедине потолковать. – И он вышел из гостиной. Сильный запах рома потускнел с его уходом.

Мы с мистером Чэпменом сидели в тишине. Я стеснялся, да и ему, похоже, было неловко. Наконец он откашлялся и заговорил:

– Значит, теперь ты вроде как в порядке, а?

Я подумал, что от меня ожидают именно этого.

– Наверное, да, – сказал я.

Он кивнул. Теперь я подметил, что Чэпмен избегает смотреть на меня прямо. Он направлял взгляд в мою сторону, на мгновение задерживал его на моем лице, и тут же отклонялся вбок, словно луч маяка. Возвращался, и отклонялся вновь. Снова и снова. Но в те моменты, когда он смотрел на меня в упор, его взгляд казался мне очень проницательным.

Мы долго стояли так – молча, друг напротив друга. Потом Чэпмен сунул руки в карманы и неуклюже отошел к эркеру, смотревшему через улицу на океан. Принялся насвистывать – вовсе не мелодично, а как бы говоря: вот, я совершенно спокоен, насвистываю себе. Начал расхаживать взад-вперед по длинным вощеным половицам парадной гостиной. На суше он ступал неловкой походкой моряка.

Вдруг что-то надумал и остановился. Глаза его сверкнули торжеством, и я решил, что он наконец-то заговорит. Вместо этого Чэпмен полез в карман рубашки, извлек старую трубку, выбил пепел в камин, набил трубку свежим табаком и раскурил. Теперь, когда его взгляд останавливался на мне сквозь клубы дыма, он как бы говорил: «Я свое дело сделал, теперь остановка за тобой».

Мне еще не случалось иметь дело с такими застенчивыми взрослыми, и я был бы рад ему помочь, однако не знал, о чем с ним заговорить. Прошло еще немного времени, комната наполнилась тишиной и вонью трубочного дыма. Наконец Чэпмен решительно выбил трубку в пустой камин и произнес свою речь:

– Ну, хватит разговоров, – сказал он. – Пошли, познакомимся с миссис Чэпмен и мальчиками. – Глаза его забегали быстрее, чем прежде, – он как будто слишком далеко зашел и сам испугался своей дерзости. – В смысле – пойдем?

Как раз в этот миг, словно все это время он подслушивал под дверью, в гостиную вернулся комендант и принес с собой запах только что выпитого рома.

– Все уладили? – спросил он мистера Чэпмена. Тот кивнул, избегая и его, и моего взгляда.

– Отлично. Пусть так и будет, – напутствовал нас комендант.

Мы с мистером Чэпменом вышли на ошеломляющую полуденную жару.

По главной дороге мы двинулись на север, пока не достигли того места, где улица упиралась в крепостную стену, и остановились возле дома, который, как я понял, и был жилищем Чэпмена. Более причудливого строения на острове не было. Он выглядел почти овальным, как будто на него наступили сверху и слегка приплюснули. Подходя к своему дому, мистер Чэпмен заметно оживился. Он сообщил мне, что этот дом построил его дед, пустив в ход шпангоуты и доски обшивки старого парусника, выброшенного бурей на берег сто лет назад. По обе стороны крыши была оборудована «вдовья дорожка» – узкая площадка с ограждением. Над парадным входом вздымалась резная фигура, некогда украшавшая нос корабля, – обнаженная выше пояса русалка с пустым взглядом незрячих глаз. Ей крайне требовалась покраска.

Мистер Чэпмен распахнул дверь и пригласил меня войти. Когда я переступил порог, пятнистая сиамская кошка испустила яростный вопль и метнулась в соседнюю комнату. Из-за маленьких окон в доме было совсем темно. Под потолком висел фонарь «молния», бросавший тусклый отсвет на сводчатые стены, украшенные сетями и ручными гарпунами. Гнутые ребристые стены, рыбный запах – мы будто попали в брюхо морского чудища.

Из комнаты, в которой скрылась кошка, вытирая руки о фартук, вышла маленькая женщина. Вся пухлая, а на мягком лбу у нее залегла тревожная морщина. Взяв меня за руку, она заглянула мне в лицо.

– Бедный мальчик, – заговорила она. – Как ты думаешь, тебе с нами будет хорошо? – Тут она увидела, что я ничего не понимаю. – Ты с ним так и не поговорил? – спросила она мистера Чэпмена.

Глаза его, только что вроде успокоившиеся, вновь отчаянно завращались, избегая и ее, и моего взгляда. Женщина огорченно покачала головой.

– Ну что за человек! – пожаловалась она мне. – Безнадежен, совершенно безнадежен! Неудивительно, что у меня болит голова. – С этими словами она усадила меня в деревянное кресло-качалку и сама села напротив. Мистер Чэпмен остановился у небольшого окна.

– Эндрю, – начала миссис Чэпмен. – Я знала твою тетю Лиззи и всегда любила ее. Кто поймет, что побуждает людей к таким поступкам? Но я не об этом. Ты не против пожить у нас? Хотя бы для начала. Поживешь, приглядишься к нам, а потом решишь, хочешь ли остаться.

Она казалась такой доброй, так озабоченно хмурилась. Хмурилась она всегда, словно страдала от постоянной, хотя и не сильной боли.

– Да, я бы хотел, – сказал я.

Миссис Чэпмен широко улыбнулась, и на мгновение ее морщина исчезла. Заулыбался и мистер Чэпмен, хотя, когда он поймал на себе мой взгляд, глаза его вновь забегали по сторонам.

В ту минуту, вопреки всему, что уже случилось со мной, я подумал, что обрел безопасное убежище в страшном мире. Наконец-то.

Чуть позже мистер Чэпмен сходил к коменданту за моим чемоданом, а миссис Чэпмен проводила меня по шаткой лестнице в мою комнату. Она оставила меня оглядеться, а сама вернулась в кухню присмотреть за рыбной похлебкой к обеду. Едва я успел осмотреть комнату, как по ступенькам прогремели тяжелые шаги и в дверь постучали.

Я набрал в грудь побольше воздуху и открыл дверь двум парням – должно быть, сыновьям Чэпмена. Они были старше меня года на три и одеты по обычаю островитян.

– Я – Джон, – представился тот, что покрупнее. – А это Джим. Мама говорит, ты будешь жить с нами.

Парни были не красавцы. Джон уже перерос отца и выглядел плечистым и сильным. Лицо у него было такое же прыщавое, как у его брата Джима, но среди гнойников уже пробивались черные волоски.

С минуту мальчишки пристально изучали меня. Глаза у обоих были светло-голубые.

– Пошли на улицу, – сказал Джон.

Они сбежали вниз, и я поплелся за ними, на первый этаж и через парадную дверь на раскаленную улицу. Они махнули, чтобы я не отставал, и направились к ближайшему дому. Джон подошел к двери.

– Смайли! – заорал он.

Вышел долговязый парень примерно их возраста.

– Это наш новый брат, – сообщил Джон.

Они предоставили мальчишке минуту, чтобы разглядеть меня, и потащили ко второму дому, где повторили тот же обряд. Затем – к следующему, и так далее. Дети, преимущественно мальчики, выходили на улицу и смотрели на меня. Иногда я замечал девочек или взрослых людей, которые выглядывали в окна.

Таким образом юные Чэпмены представили меня большинству школьников на острове Святого Иуды. Попутно они показывали мне свои излюбленные места, в особенности – тот край причала, с которого они удили изящную рыбку-ласточку. Ткнули в сторону бухты, где обычно купались, и настрого предупредили никогда не заплывать на глубину, где подстерегает акула – рыба-молот.

– Акула никогда не спит, знаешь, – добавил Джон Чэпмен.

Последней остановкой на обратном пути стал «Бастион». На сей раз Джон не стал кричать, а вежливо постучал. Дверь отворила маленькая девочка со строгим лицом.

– Это наш новый брат, – сказал Джон.

Она уставилась на меня. За ее спиной возникла высокая и худая миссис Хебблтуйэт.

– Иди в дом, – велела она девочке. Вид у нее был сердитый и немного испуганный.

– Чего тебе надо? – спросила она Джона.

– Это наш новый брат, – ответил Джон.

– Я уже насмотрелась на него, – заявила жена доктора и захлопнула перед нами дверь.

Джон и Джим Чэпмен с минуту постояли, подумали и дружно показали деревянной двери язык. От такой гримасы они сделались совсем уродцами – точно две прыщавые горгульи. И мне они вдруг понравились.

В первый же вечер за ужином миссис Чэпмен поведала мне семейный секрет: ее мужу не следовало выбирать профессию рыбака.

– Он не может есть рыбу, которую сам ловит, – сказала она. Ей приходилось каждый день выходить на причал, встречать рыбацкие лодки и менять его улов на чужой.

– Неудивительно, что у меня болит голова, – приговаривала она.

Мальчикам, видимо, было не привыкать, и они смеялись. Даже мистер Чэпмен, хоть глаза его и бегали отчаянно, пока жена обличала его слабость, нисколько не смущался. Мне показалось, что супруги нежно любят друг друга и своих мальчиков.

Я понадеялся, что они полюбят и меня.

Но сиамская кошка, с которой я повстречался, едва переступив порог этого дома, не проявляла подобного мягкосердечия. Звали ее Софи, и она не спускала с меня холодных кошачьих глаз. Как только миссис Чэпмен приближалась ко мне, кошка шипела, даже если хозяйка подходила, чтобы положить мне рыбную похлебку.

– Скверная кошка, Софи! – журила ее миссис Чэпмен, но это не помогало. Кошка сидела на полу у моего стула, шипела и злобно поглядывала на меня, как будто различала во мне такое, чего другие в своей наивности увидеть не могли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Я начал ходить в крепостную школу, состоявшую из одного класса, и мне здесь нравилось не меньше, чем в Стровене. Правда, иногда происходили какие-то события, тревожившие мой покой.

Ежегодный поход в горы состоялся через месяц после того, как я поступил в школу. Двадцать ребят снарядились в путь в девять утра под руководством нашего учителя, Мозеса Аткинсона. Это был жилистый старик с длинными седыми волосами и не менее длинной серой бородой. Глаза у него сдавали, он носил очки с толстыми линзами в металлической оправе. Он учительствовал на острове Святого Иуды почти сорок лет.

Утро было теплым, как обычно, и мы шагали в сопровождении стаи мух, жадных до свежей детской крови. Мы прошли через город, миновали ворота и двинулись по тропе в гору. Я не бывал здесь с тех пор, как сожгли коттедж. То и дело мы останавливались, и Мозес Аткинсон дребезжащим голосом призывал нас посмотреть то на выбросы лавы, то на разновидности кактуса и другие растения, способные выжить на этой суровой почве.

Мы подходили к тому месту, где прежде стоял коттедж, и мне все больше становилось не по себе. Кое-кто из мальчиков начал перешептываться, поглядывая на меня. Джон Чэпмен выступил вперед и пошел рядом со мной – и с этого момента никто уже не осмеливался косо на меня взглянуть.

Мозесу Аткинсону тоже было неловко, и он старался перевести наше внимание на растения и геологические образования по ту сторону тропы, что была ближе к морю, но я все смотрел на развалины дома. Крыша провалилась, но почерневшие от огня стены еще стояли. Все деревянные части – двери, оконные рамы, полы – исчезли. Сорняки уже завладели руинами, маленькая клумба перед домом совсем заросла. На заднем дворе из привозной почвы поднялись монструозные кусты картофеля со зловеще зелеными листьями.

Мы свернули за отрог, и отсюда коттедж больше не был виден. Теперь мы поднимались к вершине, тропа становилась все круче. Мозес Аткинсон, которому всегда хотелось идти первым, при восхождении громко пыхтел и спотыкался.

– Осторожнее! – покрикивал он. – Тут водятся змеи.

И точно – все мы увидели на тропинке маленькую черную змейку с ярко-желтыми глазами и быстро мелькающим языком. Она поспешно уползла прочь.

– Они выползают по утрам, чтобы погреться на солнце, – пояснил Мозес Аткинсон. – Их к этому побуждает инстинкт.

– Что такое инстинкт? – спросила его девочка. Это была Мария Хебблтуэйт.

– Инстинкт – то, с чем вы родились на свет, – пояснил Мозес Аткинсон. – Взять, к примеру, змей. Им не нужно учиться на опыте. Они рождаются, уже зная все, что им нужно знать.

Когда он произносил эти слова, в толстых линзах его очков заиграл солнечный луч, и я готов был присягнуть: учитель смотрел прямо на меня.

Мы карабкались вверх. Тропа зигзагом поднималась к вершине и заканчивалась площадкой возле тысячефутовой отметки. Отсюда мы могли охватить взглядом весь остров. Болтовня стихла. Наверное, все остальные чувствовали то же, что и я: мы – крошечные точки на горе посреди острова, который и сам – лишь малая точка в океане на планете, и Земля наша – всего-навсего точка во Вселенной.

Я делал все то же, что и другие дети на острове – и, как они, ходил каждый месяц встречать корабли. Поначалу я надеялся на возвращение «Камнока», но он так и не вернулся. Я надеялся получить хотя бы письмо от Гарри Грина. Письмо так и не пришло.

Сыновья Чэпмена любили плавать. В первые же выходные они повели меня вместе с большой компанией ребят в ту бухту, которую показывали мне издали. Я никогда не учился плавать, поскольку пруды в окрестностях Стровена были слишком холодными. Мне очень хотелось попробовать. И лишь когда, следуя примеру других, я содрал с себя штаны и рубашку, я вспомнил про багровое пятно. Мальчики уставились на мою отметину – кто со смехом, кто с отвращением. Братья Чэпмены тоже удивились, ведь они прежде никогда не видели этого пятна, однако Джон тут же поспешил на подмогу.

– Чего уставились? – одернул он ребят. Обнаженный, он казался взрослым мужчиной, мускулистым, волосатым, хотя ему едва минуло пятнадцать. Я так смутился, что схватил рубашку и хотел надеть ее снова.

– Не вздумай, Эндрю! – остановил меня Джон Чэпмен. – Это пятно отпугнет акул! – Он расхохотался, а вслед за ним и все остальные. На том дело и кончилось. Мы дружно вбежали в теплые волны.

И пока я жил на острове, лишь однажды другой человек обратил внимание на отметину у меня на груди.

Так прошло три года. Джон и Джим Чэпмены закончили школу и рыбачили вместе с отцом. Мне исполнилось четырнадцать, и посторонний человек принял бы меня за типичного уроженца острова: я носил черные брюки, белую рубашку и черные ботинки, лицо обгорело на солнце. Я даже говорил как местные, слегка гнусавя. Я бы сам прежде не поверил, что могу быть так счастлив – у меня был дом, у меня была настоящая семья.

И все же старый кошмар порой возвращался: я стоял на краю огромной ямы, и земля крошилась у меня под ногами. Я пытался убежать, но неуклонно соскальзывал назад, а потом вниз, вниз, в провал такой глубокий и черный, что не увидать дна. А порой в этом кошмаре я стоял на краю провала, но вполне прочно, как вдруг за спиной раздавались бегущие шаги, и кто-то сзади толкал меня в бездну. Я просыпался в поту и лежал тихо, прислушиваясь к тому, как лодки возле берега поскрипывают на ночном ветру. Даже если бы мне достало отваги вновь встретиться со своим кошмаром, пережитый страх мешал мне уснуть.

В конце третьей весны моего пребывания на острове Святого Иуды произошло событие, которое превратило мой кошмар в пророчество.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В школе я близко сошелся с марией хебблтуэйт. Наша дружба завязалась вполне невинно. Мария, как и я, любила учиться, и мы порой обсуждали свое домашнее задание. Она все еще оставалась худой, строгой девочкой с вытянутым лицом. Светлые волосы низко свисали из-под головной повязки.

Доктор Хебблтуэйт всегда был добр ко мне. В комнате, которую он именовал своей библиотекой, он собрал много хороших книг, энциклопедий и справочников. Библиотека примыкала к его врачебному кабинету на первом этаже дома. Доктор даже настаивал, чтобы Мария приводила меня сюда заниматься. Эта комната немного напоминала мне каюту Гарри Грина, хотя, конечно, не была так загромождена.

Мать Марии невзлюбила меня и не пыталась этого скрывать. Если ей случалось выйти к двери на мой стук, она впускала меня в дом без единого приветливого слова. Но однажды вечером, когда я постучался, она отворила мне и улыбнулась – по крайней мере, постаралась. Вот неожиданность.

– Мария ужинает. Доест через несколько минут, – сказала она. – Проходи в библиотеку.

Я вошел и присел за письменный стол. На столе корешком вверх лежала раскрытая книга. Доктор Хебблтуэйт не разрешал нам оставлять книги в таком виде – говорил, что от этого они портятся. Еще больше меня удивило название: «Анатомия меланхолии». Та самая, сложная книга, которую я много лет назад видел в каюте у Гарри Грина, та, чей автор потом повесился. Я взял книгу в руки и просмотрел раскрытые страницы. Многие строки были подчеркнуты – еще одно обыкновение, которое доктор Хебблтуэйт не одобрял. Я глянул на страницу и как-то сумел понять прочитанное. То ли текст был набран более современным языком, чем в издании Гарри, то ли я лучше научился читать. Первая страница была озаглавлена: «Симптомы любви». Я начал вникать.

Как говорится, любовь слепа. Каждый влюбленный обожает свою госпожу, будь она крайне дурна собой, уродлива, морщиниста, прыщава, бледна, красна, желта, смугла, одутловата, будь лицо ее широким, словно тарелка Жонглера, или узким, тощим, младенческим, будь у нее на лице пятна, будь она кривой, сухопарой, лысой, пучеглазой, подслеповата или с неприлично вытаращенными глазами, пусть она выглядит как придушенная кошка, клонит голову набок, пусть глаза у нее опухшие, тупые, запавшие, вокруг них чернота или желтизна, или же она косоглаза, рот с воробьиную гузку, нос крючковатый, как у Персов, нос ввалился от Сифилиса или красный, огромный, курносая, с широкими ноздрями, нос, точно утес, кривозубая, гнилозубая, с черными, неровными, желтыми зубами, с лохматыми бровями, с ведьмацкой бородкой, с дыханием, провонявшим всю комнату, пусть нос у нее каплет и зимой, и летом, пусть свисает зоб на шее, или шея длинная, точно у цапли, пусть даже стоит она криво, груди болтаются, вымя, точно двойной винный мех, или другая крайность – вовсе нет вымени, обескровленные пальцы, длинные обломанные ногти, шершавые руки и запястья, загрубелая кожа, гнилое тулово, сутулая спина, она горбится и хромает, плоскостопая, с талией не изящнее, чем у Коровы, с лодагрическими ногами, распухшие лодыжки свисают на туфли, от ног несет, кормит собой вшей, подменыш, истинное чудище, деревенщина, далекая от совершенства, весь ее внешний вид неприятен, голос резкий, походка разнузданная, злобная бой-баба, уродливые титьки, лентяйка, жирная лахудра, пучок хвороста, длинное тощее пугало, скелетина; и по твоему суждению сущее дерьмо в фонаре: которую бы ты не возжелал и за все сокровища мира, которую ненавидишь и страшишься, и плюнул бы ей в лицо или высморкал бы нос ей за пазуху, истинное противоядие от любви для всякого другого человека, неприбранная, неряха, бранчливая, злобная, грубая, вонючая, грязная, мерзостная шлюха, непристойная, низкая, голь перекатная, неотесанная, глупая, неученая, досадливая, но стоит человеку влюбиться, и он будет восхищаться в ней всеми этими качествами и не заметит никаких изъянов и несовершенств ума или тела и предпочтет обладать ею, нежели какой иной женщиной в целом мире.

И так далее, и так далее, страница за страницей. Предполагалось, что это должно вызывать отвращение, но мне было смешно. Когда Мария спустилась в библиотеку, закончив ужин, я показал ей этот пассаж, и она вроде бы тоже сочла его забавным.

Мне подумалось, что это миссис Хебблтуэйт с умыслом оставила книгу на столе, чтобы я прочел – должно быть, она рассчитывала отвратить меня от женщин и от своей дочери в особенности.

Но если так, но действие книги оказалось совсем не таким, как было задумано.

Правда, на вторую или третью ночь я поплатился за это чтение кошмаром. На сей раз я наблюдал процессию женщин из Стровена с высоты, возможно – из окна башни. По мере того как они приближались, все в черном, распевая какую-то жалобную песнь, все поднимали головы и смотрели на меня. Знакомые лица – даже лицо матери и лицо тети Лиззи – исказились настолько чудовищно, что меня сковал ужас. Я проснулся весь в поту, сознавая, что слова книги обрели плоть и кровь – по крайней мере, плоть и кровь страшного сна.

Но, как я уже говорил, если это миссис Хебблтуэйт оставила книгу на виду и если она столь хитроумно пыталась отвратить меня от своей дочери, ее замысел провалился. Хотя от такого описания к горлу подкатывала тошнота и ночной кошмар был ужасен, позывы моего тела оказались сильнее.

Так к концу марта наша с Марией дружба вдруг обрела себя в неких смутных биющихся границах, и мы стали немного стесняться друг друга.

В последнюю пятницу месяца уроки закончились рано, сразу после полудня. Мы не пошли сразу домой, как обычно: Мария предложила мне погулять. Я согласился.

Мы вместе шли вдоль берега на юг, бок о бок, однако не держась за руки. Шли мы целеустремленно и молча, ступая осторожно: черные пески были сплошь усеяны мириадами крошечных крабов, похожих на черных пауков. Вскоре нам пришлось разуться и снять носки, чтобы переходить вброд оставленные приливом лужицы и небольшие заливы, отделявшие один пляж от другого. Наконец мы добрались до бухты в миле к югу от городка, полностью скрытой от чужих глаз мысом.

Мы переглянулись и стремительно бросились в объятия друг другу, как можно теснее прижимаясь телами, руки и языки наши переплелись. Мы срывали с себя одежду, изумляясь дивной белизне плоти под ярким солнцем и неожиданной поросли волос.

Я болезненно смущался пятна на груди, но Мария словно не замечала его.

Распростершись поверх своей одежды на черном песке, мы попробовали заняться любовью. Первая попытка с технической точки зрения оказалась не слишком успешной, но мы не были разочарованы. Мы почти рыдали от невыносимого восторга. Попробовали еще раз, и на этот раз сумели выполнить основные приемы. Дальше мы принялись изучать иные возможности. Языки и пальцы проникали повсюду, извлекая немыслимый экстаз.

Потом мы лежали, сплетясь, отдыхая.

– Я люблю тебя, – повторял я снова и снова.

– Я тоже тебя люблю, – отвечала она. Провела пальцами по багровому пятну на моей груди и поцеловала его. – Я люблю тебя, – сказала она.

С этих слов все началось заново. К трем часам дня, когда мы решили наконец вернуться в город, из робких учеников мы превратились в довольно опытных подмастерьев. Мы были вполне довольны собой и уверены, что интимное знание о чужом теле – единственное, к которому следует стремиться.

Кто бы упрекнул нас за то, что после подобных откровений мы не разглядели иных знамений дня – не видели, как померкло послеполуденное солнце, горизонт окрасился странным оттенком лилового, а гора превратилась в одинокую подпорку, на которую плоско, будто крышка стола, лег небосвод?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Но все остальные на острове это заметили.

В тот вечер после ужина Чэпмены обсуждали погоду. Мистер Чэпмен раскурил трубку, Джон и Джим последовали примеру отца, поскольку оба уже были взрослыми рыбаками; впрочем, Джим еще не слишком пристрастился к табаку.

– Никогда прежде не видел такого неба, – произнес мистер Чэпмен. При мерцающем свете фонаря-«молнии» его взгляд порой казался достаточно устойчивым.

– Рыбе, похоже, нравится, – вставил Джон. – В жизни столько не ловили – готов поклясться, она словно хочет пойматься. – Джон почти не изменился со школьных дней. Высокий, прыщавый, все такой же приветливый. В скором времени он собирался жениться на Серене Джоунз, которая работала на почте. Попыхтев трубкой, он обратился прямо ко мне: – А тебе это не с руки, верно, Эндрю?