ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Это заняло гораздо больше времени, чем я рассчитывал. Целых три дня. Кто бы подумал, что в одной-едивственной жизни могло накопиться столько событий, о которых необходимо поведать? Три дня я писал почти без передышки. Мария приносила мне кофе и еду и укладывала спать, когда у меня кончались силы. Я спал спокойным сном, никаких кошмаров.

Порой, когда я записывал какое-то памятное событие, оно вдруг меняло свой смысл, как если бы камень вдруг начал петь. Иногда сам процесс становился пыткой. Вопреки теории Гордона Кактейля, некоторые кошмары не рассеиваются оттого, что их облекают в слова, а, напротив, обретают ужасающую конкретность. Взять хотя бы мой «сучёк». Когда я писал о нем и даже когда перечитывал написанное, я словно бы заново переживал это наваждение.

С другой стороны, должен признать, что иные главы – например, о встрече с той женщиной в мотеле посреди заснеженных холмов – доставляли мне живейшее наслаждение.

Поздно вечером в воскресенье, когда Мария уже легла спать, произошло нечто замечательное. Я сидел в кресле, допивая скотч и гладя перед сном Минни, как было заведено. Поглаживая кошку, я мысленно перебирал, о чем еще предстоит написать – в первую очередь о той аварии, в которой я изувечил себе руку. В стотысячный раз я пытался понять, отчего напрочь забыл ее.

И вдруг – вспомнил. Словно в темном тоннеле кто-то включил огни. Я вспомнил все. Так, наверное, и к дяде Норману разом вернулась память в ту ночь на острове Святого Иуды.

Я вспомнил, как ехал много часов, весь долгий путь из Камберлоо. Я вел взятую напрокат старомодную машину, сплошь зализанные горбы и плавники, и на мне была старая куртка. Теперь я припомнил эту куртку: одна из тех вещей доктора Гиффена, которые я сохранил после продажи дома.

Я ехал среди гор, ночь выдалась снежная. Высокие сугробы отражали свет фар. Деревья и тьма угрожающе надвигались с обеих сторон, а я медленно продвигался вперед, всматриваясь в дорогу. Я утомился от долгого пути, постоянно сужавшаяся дорога и снег действовали гипнотически. Я уже не помнил, где я, и хотел одного: найти пристанище, место, где можно было бы провести ночь. Наверное, я задремал – на миг, как раз достаточно, чтобы невольно нажать на газ. Когда я открыл глаза, машина неслась слишком быстро. Я резко ударил по тормозам, но тяжелый автомобиль заскользил и перелетел через насыпь.

На долю секунды в лучах фар передо мной мелькнули густые ветви ели, отягощенные снегом. Потом – грохот и треск, меня выбросило через ветровое стекло, и дальше – темнота.

Когда я очнулся, мне сказали, что я нахожусь в больнице Инвертэя.

Теперь, сидя у себя дома с кошкой на коленях, я чуть не завопил от радости. Мой разум, расколотый надвое этим провалом в памяти, наконец-то исцелился. Жалел я только об одном: то полное поглощение женщиной, которого я достиг в мотеле, поглощение, казавшееся столь реальным и насущным, оказалось всего-навсего галлюцинацией человека, ударившегося головой о приборную доску. Жизнь медленно вытекала из тела в морозную ночь, и мозг распутывался, словно клубок нитей.

Я погладил Минни.

– Вот видишь, – сказал я кошке. – Всегда найдется рациональное объяснение – пусть не такое интересное, зато верное.

Минни зевнула.

Я допил скотч, сел за стол и закончил свой отчет. Потом я лег в постель.

На следующее утро после завтрака я передал блокнот Марии. Она присела на диван и начала читать.

Я страшно нервничал. Хотел было погладить Минни, но кошка была не в настроении и метнулась прочь, рассекая хвостом воздух. Я подравнивал тома на стеллажах, бродил из комнаты в комнату, целую вечность стоял перед окном, тупо уставившись на деревья в парке: их листья медленно умирали, задыхаясь под свинцовым небом.

Порой Мария вздыхала, отрывая взгляд от блокнота, задумывалась над прочитанным. Прошел час. Однажды она улыбнулась, и я догадался, что она читает о наших встречах в бухте на острове Святого Иуды. Я принес ей чашку кофе, и она стала пить, ни словом не поблагодарив меня. Два часа прошло. Мария добралась до последних страниц и читала все так же внимательно. Наверное, теперь – о том, как она возвратилась в мою жизнь.

Наконец она дочитала. Я снова стоял у книжных полок. Мария поднялась с дивана, подошла ко мне, обхватила меня руками.

– Спасибо, Эндрю! – сказала она. – Спасибо, что доверился мне.

Я сильно смутился.

– Что ж, теперь ты знаешь все мои тайны, – сказал я. – Правда, всем им грош цена…

Мария крепче прижалась ко мне.

– Грош цена? – негромко переспросила она. – Как ты можешь так говорить? Ты дорого заплатил за них.

И за эти слова я полюбил ее навеки.

Мария быстро перешла к делу. Мы вместе устроились на диване, и она засыпала меня вопросами – сотнями вопросов. В том числе ее интересовали кошмары: почему на меня обрушивается подобная пытка?

Но мне было очень неловко обсуждать с нею подобные веши. Писать – еще ничего, это уединенное занятие, общение с немой бумагой. Написанные слова я удерживал на расстоянии вытянутой руки, подальше от себя. Даже «я», писавший эти слова, был лишь росчерком пера, персонажем рассказа, это не был реальный «я», Эндрю Полмрак.

Но разговор – другое дело. Рот, формировавший слова, был моим ртом, мои голосовые связки произносили эти звуки, мой язык участвовал в акте, моя слюна. Устное слово было живым, было частью меня самого.

Но я уже слишком далеко зашел, а потому постарался быть до конца откровенным с Марией. Я отвечал на ее вопросы. Домик с башнями и Тристесса – что побуждало меня искать подобных приключений? А мой «сучёк» – Мария сказала, что эта часть не на шутку напугала ее, – был ли это еще один кошмар, кульминация всех страхов, через которые я прошел, все болезненные воспоминания, разом ополчившиеся на меня? А та женщина в номере мотеля – это описание, сказала Мария, растрогало ее: не правда ли, то был весьма позитивный опыт? Нельзя ли его приравнять к повторному рождению, новому шансу?

Она умно и проницательно ставила вопросы, и я изо всех сил старался справиться с ними. Должен признать, спустя какое-то время говорить стало легче. Настолько легче, что мне и самому захотелось кое о чем расспросить Марию. Например, о ее жизни с первым мужем. И я задал вопрос.

Мария и удивилась, и обрадовалась.

– Я все ждала, когда же ты спросишь, – сказала она. – Я так хотела рассказать тебе о нем. Вычеркнуть его из памяти было бы несправедливо. Он был хороший человек, и я думаю 6 нем каждый день.

И она пустилась с любовью рассказывать о муже, сидя рядом на диване, и я удивился тому удовольствию, с каким внимал повести об их совместной жизни. Под ее рассказ погода прояснилась, сквозь жалюзи проникли солнечные лучи, светлыми полосами расчертили ковер. Мария приникла ко мне и умолкла. Я решил, что наш разговор закончен, я расслабился, наслаждаясь тишиной и покоем. Но это было еще не все.

– Эндрю, – заговорила Мария. – А что было с фотографией твоих родителей? Почему ты разбудил меня среди ночи и стал спрашивать о ней? Почему ты так часто упоминаешь ее в своих записях? Что тебя в ней так беспокоит? Я никак не пойму.

От ее вопроса мне снова стало не по себе.

– Это была просто глупая навязчивая идея, – промямлил я.

– Объясни мне.

Мне казалось, что я не сумею, и я так и сказал.

– Пожалуйста, попытайся, – настаивала Мария.

И я попытался. Я напомнил ей о множестве совпадений, из которых состояла моя жизнь, включая появление Марии – кто бы мог подумать! – в Камберлоо. И не странно ли, что я, как и отец, изувечил руку в автомобильной аварии поблизости от Инвертэя?

– Пока писал, я еще много подобных вещей заметил, – сказал я. – Полагаю, в жизни каждого человека бывают совпадения, но всему есть предел, не так ли?

Дальше я рассказал Марии о том, как меня тревожила странная закономерность: люди и целые города – крепость Святого Иуды, Стровен – погибали, соприкоснувшись со мной. Я рассказал о том ужасе, который пережил при виде огромной, засасывающей воронки в Стровене: словно мои кошмары обернулись пророчеством. И как страшен был мой преследователь, которого я так и не увидел! Он явно желал мне зла.

– Думаю, во многом тут виноват Гарри Грин, – сказал я. – На «Камноке» он рассуждал о Вечном Круговращении и Втором Я, встреча с которым может оказаться для меня роковой. По-видимому, на меня это произвело большее впечатление, чем я сам думал: ведь мальчишкой я мог поверить или почти поверить во что угодно.

Я сказал Марии, что теперь, двадцать лет спустя, когда я писал эти строки, меня осенило, что я отождествил свой «сучёк» со Вторым Я и думал, что Второе Я в итоге нагнало меня. Оно преследовало меня во всех кошмарах. А еще точнее – всю мою жизнь.

– Я уверился, что оно за мной наблюдало с момента зачатия, уничтожая все мои шансы на счастье, – признался я Марии. – Я винил его в смертях сестры и отца, а потом – матери. Оно было источником моих кошмаров и всех несчастий в жизни.

Мария внимательно слушала.

– А что касается фотографии, – продолжал я, – я часто лежал в постели, глядя на нее и думая об этом. Я дошел до такого состояния, что поверил в существование двух Эндрю Полмраков, и тот, второй, присутствовал в час моего зачатия. Это он сделал снимок. – Как глупо это звучало. – Мне стыдно рассуждать об этом вслух. Но все казалось таким логичным, Мария. Все совпадало. Все выглядело разумно. Логика ночного кошмара.

Мария ненадолго умолкла. Потом она сказала, что у нее осталось много вопросов, но пока она даст мне передышку.

– Спасибо, – отозвался я.

– Гарри Грин был тебе добрым другом, – продолжала Мария. – Это я знаю. Но если б ты не увидел в его каюте ту книгу, «Чудовищный строй женщин», ты был бы избавлен от большинства кошмаров. И к чему он забивал маленькому мальчику голову всей этой ерундой про Иоанна Моролога?

– Гарри не хотел навредить мне, – вступился я. – Его привлекала мысль, что за обыденным скрывается некая загадка. Это совсем не похоже на мировоззрение Гордона Кактейля.

– Кактейль! – повторила она, сморщив нос, словно от скверного запаха. – Этот отвратительный человек!

Я от всей души согласился с ней.

– Впрочем, если подумать, – продолжала Мария, – теория Кактейля не так уж отличается от Моро-лога. Оба они превращают реальность в кошмар, да еще и пытаются навязать этот кошмар всем нам. И сестра Юстиция немногим лучше – взять хотя бы ее представления о любви. По-моему, одного-единственного человека любить гораздо труднее, чем всех на свете.

– Думаю, что так, – подтвердил я.

– Уж ты мне поверь, – сказала Мария, и маленькие птички в уголках ее глаз ожили. – Я это знаю. По личному опыту.

Я понял, о чем она говорит.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Но, клянусь, самое удивительное событие мне еще предстояло. Еще одно совпадение, самое серьезное, какое может произойти в книге, но не в реальной жизни. Мария присутствовала при этом и была свидетельницей.

Мы сидели на диване и как раз закончили разговор о Гарри, как вдруг кто-то постучал в дверь квартиры.

Волосы у меня встали дыбом – не знаю, почему. Я встал, подошел к двери и открыл ее так осторожно, словно ожидал увидеть по ту сторону чудовище. Чудовищем оказался человек из курьерской службы, который доставил мне письмо. Я расписался, он передал мне официального вида пакет из коричневой бумаги с моим адресом. В левом верхнем углу стояла печать пароходных линий «Купар» и почтовый штемпель Лондона (Великобритания).

Курьер ушел, а я вернулся в квартиру, тихо притворил дверь и вскрыл конверт. В нем лежало письмо и другой конверт, поменьше – воздушной почты. Письмо было написано на бланке пароходной компании «Купар». 

Я прислонился к двери, потрясенный. Гарри Грин умер! Я представлял себе, как он лежит на дне теплого моря, его книги шевелит подводное течение, раскрытые страницы обгладывают рыбы-попугаи, которые вплывают в его пустые глазницы и выплывают обратно. И последние картины капитана Стиллара – там же, на дне! Они разбухли от воды, татуированные ящерицы осыпались с обнаженных женских тел, а потом и сами тела разрушились, соленая вода дочиста отмыла холст. Процесс творчества обратился вспять.

– Что такое, Эндрю? – окликнула меня с дивана Мария.

Я все еще стоял у двери. Подойдя ближе, я передал жене письмо.

Она поспешно прочла его.

– О, Эндрю! – вздохнула она. – Мне так жаль. Она поднялась и снова обняла меня.

– Невозможно поверить, – сказал я.

– Ты так любил его, – откликнулась она.

– Да, – сказал я. – Да, любил.

Мы вместе опустились на диван. Второй конверт оставался у меня в руках. Тонкий конверт из белой бумаги, предназначенный для авиапочты. Я узнал на нем почерк Гарри – он всегда словно протыкал ручкой бумагу, стараясь навеки пригвоздить каждое слово. Я аккуратно вскрыл конверт. Внутри лежал один-единственный лист. 

Я передал и это письмо Марии, и она прочла его.

– Жаль, что я не была с ним знакома, – сказала она. – Значит, он догадался, как ты несчастлив, когда видел тебя в последний раз.

– Думаю, его было нелегко провести, – согласился я.

– Он уже староват был для матроса, верно?

– Ему было около семидесяти. Мне кажется, он и не думал о пенсии. Они с капитаном Стилларом – два сапога пара: обоим были необходимы моря, чтобы заниматься любимым делом.

– Что ж, давай выполним его поручение, – предложила Мария.

– Какое?

– Сверим координаты, – пояснила она. – Если он столько лет потратил на то, чтобы их вычислить, мы должны, по крайней мере, посмотреть но карте, что это за место. – Мария отошла к стеллажу и вернулась с атласом.

На какое-то время она погрузилась в изучение карты.

– Вот оно! – сказала она, указывая точку на карте. – Видишь? – На губах ее играла улыбка.

Я посмотрел: линии координат сходились точно в Камберлоо.

– Не очень-то подходящее место, – сказал я.

– Может, нет, а может, и да, – возразила Мария. – Помнишь надпись, которую Гарри повесил на двери каюты? Помнишь слова?

Я перечитывал эту надпись каждый день по пути на остров Святого Иуды. Я и сейчас словно видел ее перед собой: 

Я повторил эти слова вслух.

– По-моему, так оно и есть, – сказала Мария. – Что если Рай – всегда там, где ты находишься, только человеку почти непосильно это понять? И ты не обретешь его, пока не сумеешь полюбить другого человека и довериться ему; и тогда, где бы ни находился, там и будет Рай?

Я согласился, что это неплохая мысль.

– Моя мама порой жаловалась, когда отца посылали в какое-нибудь совсем уж гиблое место; – продолжала Мария, – а он уверял ее, что все не так уж плохо. Он говорил: «Роза цветет и на куче навоза». Не то чтобы Камберлоо был навозной кучей, но, конечно, и на Рай, каким его обычно"себе представляют люди, он не слишком похож.

Потом она снова заговорила о Гарри:

– Помнишь, он сказал тебе, что хорошая книга становится талисманом, – сказала она, – даже если ты не соберешься ее прочесть. Может, это применимо и к словам. Разве слово не может быть талисманом, даже если ты не понимаешь в точности его значения? Почему бы слову «любовь» не стать талисманом? И слову «доверие»?

– Наверное, ты права, – отозвался я. Мне хотелось угодить жене.

– Помнишь, что сказал нам Мозес Аткинсон тогда, на горе: змеи ничему не учатся на опыте.

– Да, – кивнул я.

– Может, насчет змей он и прав, – продолжала Мария, – но к нам это не относятся. Человек сумеет научиться любви.

Мы сидели на диване, и атлас все еще лежал рядом с нами. Внезапно Мария выпрямилась.

– Вот что я подумала, Эндрю: добавь это к своим записям, ты не против? Вернись к столу, прямо сейчас, и после всех кошмаров и ужасов запиши это.

Я сомневался. Мне это казалось глупым.

– Пожалуйста, – попросила Мария. – Если не ради себя самого, то ради меня.

И я решился.

– Почему бы и нет? – сказал я. – Конечно, я так и сделаю.

– Ты напишешь, что любовь и доверие – самое важное в мире?

– Напишу! – сказал я. Она была счастлива.

– Спасибо, Эндрю! И кстати, если та процессия когда-нибудь еще явится тебе во сне, – она с трудом удержалась от улыбки, – ты знаешь, о ком я – «Чудовищный строй женщин», – включи в него и меня, договорились? Я буду идти в этой процессии и нести знамя, на котором будут написаны всего два слова: ЛЮБОВЬ и ДОВЕРИЕ. Ты сделаешь это для меня?

Я тоже пытался сдержать улыбку, но не сумел.

– Конечно, договорились. Так и будет, – пообещал я.

– И чтобы ты навсегда запомнил, ты поставишь эти два слова в самом конце своих записей?

Да, Мария. Я пообещал, и я сделал это. Вот они, последние слова в моем блокноте: ЛЮБОВЬ и ДОВЕРИЕ.

1

Джон Нокс был пропагандистом кальвинизма в Шотландии, основателем шотландской пресвитерианской церкви, политическим противником шотландской королевы-католички Марии Стюарт. – Здесь и далее прим. переводчика.

2

Маргарет Дрэббл (р. 1939) – английская писательница и литературный критик.

3

Доналд Джастис (1925-2004) – американский поэт.

4

Джон Мильтон. «Потерянный рай», Песнь I.

5

Незаконченная аллегорическая поэма (1590-1596) английского поэта Эдмунда Спенсера (ок. 1552-1599).

6

Трактат (опубл. 1621) английского писателя, философа и богослова Роберта Бёртона (1577-1640).

7

«Математический мир» (лат.) Фамилия автора буквально означает «говорящий глупости» (греч.).

8

От грен, макарос – «блаженный».

9

Чеслав Милош (1911-2004) – польский поэт, эссеист, лауреат Нобелевской премии (1980).

10

Чистая дощечка (лат.).

11

Prima facie – на первый взгляд, mens rеа – преступный умысел (лат.).

12

Луиза Элизабет Глюк (р. 1943) – американская поэтесса.

13

Адриенна Рич (р. 1929) – американская писатель поэтесса, феминистка.

14

От исп. «святой волчонок».

15

Ксенофан Колофонский (ок.570 – после 478 до н.э.) – древнегреческий поэт и философ. Гермес Трисмегист (греч. трижды величайший) – в греческой мифологии прозвище бога Гермеса как покровителя магии и тайного знания. Мегасфен – автор «Индики», одного из основных древнегреческих сочинений об Индии. Птолемей Клавдий (ок.90 – ок.160) – древнегреческий ученый. Может иметься в виду Зенон из Китиона (между 336 и 332 – между 264 и 262 до н.э.) – древнегреческий философ, основатель школы стоиков; или Зенон из Элей (ок. 490 – 430 до н.э.) – древнегреческий философ, представитель элейской школы. Фемистокл (ок. 525 – ок. 460 до н.э.) – афинский полководец, вождь демократической группировки, в период греко-персидских войн с 493/492 архонт и стратег. Платон (ок.427 – ок.347 до н.э.) – древнегреческий философ. Гераклит Эфесский (кон.VI – нач.V вв. до н.э.) – древнегреческий философ, представитель ионийской школы. Эмпедокл из Агригента (ок. 490 – ок. 430 до н.э.) – древнегреческий философ, поэт, врач, политический деятель. Анаксагор из Клазомен (ок. 500-428 до н.э.) – древнегреческий философ. Ори ген (ок. 185 – 253/254) – христианский теолог, философ, филолог, представитель ранней патристики, оказал большое влияние на формирование христианской догматики и мистики, соединяя платонизм с христианским учением. Заратустра (Заратуштра, Зороастр, между Х и 1-й пол. VI вв. до н.э.) – пророк и реформатор древнеиранской религии. Пифагор Самосский (VI в. до н.э.) – древнегреческий философ, религиозный и политический деятель, основатель пифагореизма, математик.

16

Агаряне – кочевое племя, которое древние евреи почти полностью уничтожили во время своего переселения в Палестину. Некоторые агаряне служили позднее израильским царям.