ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это произошло в Стровене, маленьком шахтерском городке, затерянном среди холмов горной Шотландии. Поселок за поселком, один приземистый холм задругам (все приземистые, приплющенные миллионами лет), один городок ничем не отличается от другого, как и холм от холма. Между собой они соединены извилистыми дорогами, проложенными по следам древних троп.

В нескольких милях к югу от Стровена лежал Каррик, чуть к западу от Каррика – Мюиртон, а на юго-запад оттуда – Камнер, потом на юго-восток и в долине будет Патна. И так далее: Россмарк, Лэнник, Тэймир, Гэтбридж, городок за городком, сплошь серые здания и низкие холмы. Деревьев маловато. Дремучие леса, что росли здесь когда-то, давно спилили и стащили стволы на несколько тысяч футов под землю, чтобы укрепить тоннели угольных шахт. Уголь – все, что осталось от еще более древнего леса.

Теперь большинство шахт закрыто, но прежде они бугрились на краю каждого городка, точно опухоли. Россыпи закопченных складов, груды тусклого шлака. Подъемники, смахивавшие на чертовы колеса, высились над ратушами и церковными шпилями. Эти подъемники опускали шахтеров глубоко в подземелья и выносили обратно к дневному свету – к серому воздуху под серыми небесами. Серые небеса и пронзительный ветер соприродны этим холмам.

Но в день моего рождения, в последний день июня, небеса не были серыми и ветер не завывал на болотах. Всю весну здесь стояла необычная погода. В апреле дни стали теплыми, к маю – жаркими, а такого солнечного июня и старожилы не припоминали.

Я появился на свет около полудня. Роды, хотя и раньше срока на целый месяц, можно было назвать успешными – в том смысле, что я благополучно родился в главной спальне наверху большого дома. Широкая и грубая ладонь повитухи Финдли шлепнула меня по ягодицам, и я, как и следовало, громко завопил.

Но прохождение по родовым путям оказалось нелегким, потому что странствовал я не один: мне сопутствовала сестра. Мы вышли вместе, головами вперед (моя чуть опережала, так что я на несколько дюймов старше). Руки и ноги у нас переплелись. Тела наши, видимо, так долго соприкасались в утробе, что мы оба оставили друг на друге свои отпечатки. Матушка Финдли силой разъяла нас.

– Слепились, точно сосиски в пакете, – ворчала она. Пурпурное родимое пятно в форме треугольника отмечало верхнюю часть туловища, от соска до соска и до пупка, и у меня, и у сестры. Очертаниями это пятно слегка напоминало голову собаки или какого-нибудь грызуна.

Пятно осталось у меня на всю жизнь.

Вообще-то в Стровене имелся врач, доктор Гиффен, но роды принимала повитуха. На долю матушки Финдли выпало достаточно странных рождений, главным образом – младенцев с лишними членами или недостаточным их числом. Ночью передо мной она приняла у Мак-кейбов – и так уже с десятерыми – мальчика без кожи.

К счастью, ребенок быстро скончался: при соприкосновении с воздухом вся кровь из его тела вытекла.

Так что повитуха обрадовалась, когда увидела, что странное переплетение рук и ног – не какое-то чудище, а два здоровых младенца. Она разделила детей, шлепнула каждого, оба взвыли как положено. Все хорошо.

Последние часы схваток изо рта повитухи свисала незажженная сигарета. Теперь, когда мы с сестрой родились, матушка Финдли ее раскурила и осмотрела пациентку. Повитуха и сама натерпелась, но понимала, что ее облегчение – ничто по сравнению с тем, каково пришлось моей матери: родовые схватки длились почти сутки. По мнению матушки Финдли, страшнее пытки, чем деторождение, еще не придумано: тело медленно раздирается надвое. Но молодая женщина не вопила, не плакала, и теперь вытянулась на постели в большой спальне наверху, бледная и молчаливая. Моя мать, Сара Полмрак. Стровен был для нее почти таким же новым и чужим местом, как для меня – этот мир.

Имя мне нарекли почти через неделю, в первую субботу июля. Жаркое утро. В хорошую погоду, когда небо проясняется и голубеет, гранитные стены и сланцевые крыши Стровена, обычно сливавшиеся с пейзажем, казались не на своем месте, как будто в цветной фильм вставили черно-белые декорации.

В то утро, в половину девятого, около двух десятков горожан по двое или по трое, потея, прокладывали себе путь по мощеной улочке к Площади – на самом деле Площадь состояла из клочка травы, нескольких чахлых деревьев и деревянных скамеек у мемориала героям войны. По двум сторонам Площади располагались главные здания города: Банк, Библиотека, Полицейский участок, Ратуша, Церковь и Гостиница. По двум другим сторонам располагались небольшие лавки – Аптека Гленна, Бакалея Дарвелла, Пекарня Маккаллума, Ателье Моррисона и Кафе. Владельцы жили прямо над своими заведениями.

На этой Площади жарким субботним днем собрались почти все жители Стровена, с которыми мама была знакома. Мужчины обрядились в клетчатые кепки, тяжелые синие костюмы с жилетками, черные ботинки. Лица бледные, тела жилистые, плечи ссутулены от привычки сгибаться в низких тоннелях. Коренастые женщины нарядились в черные пальто и черные фетровые шляпы. Все выглядели так, словно ожидали обычной промозглой погоды или опасались, что жара мгновенно рассеется и холод застигнет врасплох.

Детей с собой не взяли – водить их на официальные церемонии было не принято.

Юго-западный угол Площади миновали очень осторожно, чтобы не помешать другой процессии – сотни волосатых гусениц ползли по нагретой брусчатке главной улицы по каким-то своим гусеничным делам. Никто из горожан не мог припомнить чего-то подобного.

Людская процессия добралась до Церкви и проникла внутрь. Тень и прохлада гранитных стен вытянули потный жар из тел. Церковь была пуста. Скамьи, кафедру, алтарь и прочее религиозное убранство вытащили отсюда много лет назад; уцелело только изречение, выбитое в арке над алтарем: «Око за око». Давно уже в церкви не было священника, но люди привязаны к ритуалу, а потому мэры Стровена сочли старую церковь наиболее подходящим зданием для проведения трех гражданских церемоний – бракосочетания, панихиды и нарекания детей.

В то утро люди небольшими смущенными группами стояли внутри и ждали, пока не скрипнула дверца посередине. Явился мэр Клюз, затем моя мать с сестренкой на руках, затем моя тетя, которая несла меня. Последним вошел мой отец.

Мэр провел их в центр помещения, к кругу из белых мраморных плит. Эти плиты – все, что сохранилось от еще более древней постройки. Посреди каждой располагалась маленькая синяя голова горгульи. Горожане выстроились по периметру, стараясь не наступать на плитки и даже не глядеть на горгулий, чтобы не навлечь на себя сглаз.

Мэр Клюз был мал и тощ; его спина тоже была согнута, однако не так, как у шахтеров. Он походил на больную крысу с миндалевидными глазками. На шее мэр носил бронзовую медаль, как знак своих полномочий, и ковылял так, будто медаль оттягивала шею.

Моя мать ростом превышала остальных женщин. Ее зеленые глаза глядели уверенно и ясно. Определить ее возраст было бы не просто: лицо принадлежало либо очень молодой женщине, много повидавшей в жизни, либо женщине постарше, чья жизнь была безмятежной. Девочка, укутанная белой вязаной шалью, крепко спала у нее на руках.

Тетя походила на мать, хотя была более приземистой и тяжеловесной – то же лицо, те же глаза. Она несла меня, увернув во вторую белую шаль. В отличие от сестры, я не спал и глядел в оба.

И мой отец – он последним подошел к мраморному кругу. Пухловат, среднего роста, далеко за тридцать. Редеющие волосы зачесаны набок, чтобы скрыть лысину. Время от времени он тревожно оглаживал ее, не снимая черных кожаных перчаток.

Все затихли.

Мэр вытащил из кармана клочок бумаги и заглянул в него. Уставился своими маленькими глазками на мать.

– Вы – Сара Полмрак, мать этого ребенка? – Удивительно громкий голос для такого тщедушного человечка.

– Да, – тихо ответила она.

– Это девочка?

– Да.

Мэр снова сверился с запиской и посмотрел на мою сестру. Возложил ладонь в узловатых венах ей на лоб. У малышки уже отрастали шелковистые темные волосы.

– Властью, дарованной мне, нарекаю это дитя… – Он опять заглянул в шпаргалку. – Нарекаю дитя… Джоанна Полмрак.

Когда он коснулся ее лба, сестренка открыла глаза. Лицо ее напряглось и побагровело. Она горько заплакала. Мама стала ее укачивать, малышка еще несколько раз всхлипнула и успокоилась.

Мэр повернулся к тете, которая держала на руках меня. Что-то его смущало. Он опять заглянул в бумажку и обернулся к отцу:

– Вы – отец, Томас Полмрак?

Отец кивнул.

– Во время нарекания имени ребенка мужского пола держит отец, – объявил мэр.

Отец хотел что-то сказать, но тут вмешалась мама:

– Мы договорились, что его будет держать моя сестра Лиззи.

На лице мэра Клюза переплетался лабиринт мелких морщин. Он заглянул на миг в бесстрашные зеленые глаза и пожал худыми плечами:

– Пусть будет так, – сказал он.

И снова уткнулся в бумажку. Потом протянул руку. Что-то легкое и сухое коснулось моего лба, словно лапки паука. Я зажмурился.

– Властью, дарованной мне, – произнес мэр, – нарекаю этого ребенка Эндрю Полмрак.

Все молчали. Я открыл глаза и успел увидеть, как мэр прячет записку в карман. Он оглядел собравшихся.

– Все, – сказал он. – Церемония закончена. Так я получил имя.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Горожане вышли из Церкви. Жара преобразила давно знакомые запахи. Аппетитный аромат свежего хлеба из Пекарни Маккаллума смешивался с легкой примесью затхлости. Годами посреди холмов что-то гнило, но теперь горожане не могли не замечать запах разложения.

Родители, татя и гости двинулись обратно по раскаленной улице. Утро было таким тихим, что поверх собственной болтовни они слышали ровное гудение. На Площади собирались мириады пчел – они готовились к походу на болота, где цвели полным цветом вереск и утесник.

Вскоре процессия достигла особняка, который снимали мои родители. Он стоял в конце главной улицы, на краю города. Готические окна по обе стороны от глухой деревянной двери, ухоженный газон и стриженая изгородь: среди рядов двухкомнатных шахтерских коттеджей, в каких жило большинство горожан, он казался неуместным, как дворец. Дом высился глыбой, наверху – четыре просторные спальни, внизу вестибюль переходил в коридор, который тянулся мимо дверей гостиной и библиотеки и упирался в кухню.

Горожане могли обойти вокруг дома и сразу попасть во двор, но предполагалось, что им хочется заглянуть внутрь. Они вошли через парадную дверь и двинулись по коридору. Мужчины сняли кепки. Все – и мужчины, и женщины – шли тихонько, с любопытством осматривая такую роскошь. Сквозь открытые двери гостиной они видели темные кожаные кресла, персидские ковры, столы красного дерева; проходя мимо библиотеки, видели стены, от пола до потолка застроенные стеллажами с книгами – и кому охота столько читать? Они вступили в длинную кухню, а оттуда через заднюю дверь вышли во двор с бурой лужайкой и высокими изгородями из бирючины.

Женщины сняли наконец пальто, мужчины разделись до жилетов. Уже выставили два длинных деревянных стола со скамьями по обе стороны. Несколько женщин вернулись в дом и вынесли поднос с бутербродами и кружками пива. Горожане расселись за столами. К ним вышел мой отец, а за ним – мать и тетя; они переоделись и несли на руках меня и сестру. На матери была длинная черная юбка и белая блуза, а тетя надела простое коричневое платье и коричневые туфли. Нас с сестрой осторожно уложили на теплую траву возле стола. Мать и тетя сели рядом за тот стол, что был поближе к задней двери.

Подняли кружки, чокнулись. Заиграл музыкант. Это был немолодой человек без ноги – один из тех калек, которые много лет назад попали в завал в шахте Мюиртона. Теперь он играл на скрипке на семейных торжествах – рилы и заплачки, заплачки и рилы. Они почти незаметно переходили друг в друга.

Отец, с аккуратно прилизанными редеющими волосами, сидел на стуле во главе второго стола. Он остался в том же двубортном черном костюме и в тех же элегантных черных ботинках, в которых присутствовал на церемонии. Перчатки он так и не снял. Черные, кожаные, они блеетели на солнце. Отец не ел и не пил. Мужчины пытались вовлечь его в разговор, но он только кивал в ответ.

Выждав момент, мать подала скрипачу знак, и он умолк. Мать встала. Горожане притихли.

– Я хочу поблагодарить вас всех, – глубоким, спокойным голосом объявила она. Лицо у нее было гладкое, без морщин. Наверное, она старалась улыбаться пореже. А может, и не было у нее повода улыбаться. – Речь я произносить не стану. Просто скажу всем «спасибо» за то, что вы сегодня пришли сюда, за то, что были добры к нам, когда мы приехали в Стровен. А теперь – пожалуйста, веселитесь!

Она села, и гости устроили ей овацию, стуча кружками с пивом по столу.

Отец тоже аплодировал матери – хлопал затянутыми в перчатки ладонями. Затем поднялся, и гости решили, что он тоже хочет сказать тост. Но нет – отец прошел туда, где сидела мать.

– Сара, мне бы хотелось подержать детей, – сказал он.

Горожане наблюдали. Похоже, смолкли птицы и даже насекомые. Мать с минуту смотрела на отца, потом глубоко вздохнула и поднялась из-за стола. Она посмотрела на двух своих малышей, лежавших на траве, что-то прикидывая. Я не спал – я гукал и размахивал руками. Но мама, наклонившись, подняла с земли мою сестру Джоанну, которая все еще спала, завернутая в шаль. Мама мгновение качала девочку на руках, всматриваясь в спящее личико. А потом решительно вытянула руки и уложила дочку на подставленные руки отца.

– Спасибо, – сказал он. Одутловатое лицо, до тех пор угрюмое, преобразила улыбка. Он посмотрел на мою сестренку, лежавшую в его объятиях, потом оглядел гостей, улыбаясь каждому. Снова посмотрел на сестру, изучая крохотное лицо, заговорил с ней, как счастливый родитель.

– Моя красавица-дочка, – сказала он. – Моя маленькая красотка-дочь, – он повторял это снова и снова.

Он хотел показать ее каждому гостю.

– Ведь она красивая? – спрашивал он тех горожан, что сидели ближе к нему, наклоняясь и предъявляя им свою крошку. – Она так прекрасна. – Он говорил это даже мужчинам, сидевшим за столом, и те смущенно кивали, поскольку слово «прекрасная» шахтеры горной Шотландии не говорят никогда.

Постепенно гости оправились, опять завязался общий разговор, застучали кружки, скрипач завел новый рил. Но мама не сводила глаз с мужа – и столь же пристально следила за ним моя тетя, да и все женщины Стровена, почуявшие неладное.

Все они были свидетелями.

А произошло вот что: отец наклонился, чтобы дать жене хлебопека Джейн Маккаллум получше разглядеть личико сестры. Шерстяная вязаная шаль заскользила на блестящей коже перчаток. Женщины за столом забеспокоились, соседки протянули руки, желая помочь. Отец крепче прижал сестренку к себе, чтобы она не упала.

Крак! Отчетливый, резкий звук, похожий на удар бича, расслышали все, несмотря на шум болтовни и визг скрипки.

Все замерли.

Мать вскочила с места и бросилась к мужу. Она выхватила младенца у него из рук. Зеленые глазки были теперь широко открыты, словно сестренка наконец проснулась. Красная струйка вытекла из мягких губок.

Мать упала на колени, прижимая к себе ребенка. Отец, стоявший рядом, медленно поднял затянутые в перчатки руки и закрыл ими лицо. Один горожанин, Джейми Спранг, потихоньку выбрался из-за стола. Проворно обошел дом – с той стороны калитка вела на улицу. Он даже не стал ее отпирать, а перемахнул через ограду и рысью помчался по раскаленной брусчатке к Площади. Вернулся он с доктором Гиффеном, который забрал у мамы сестренку, уложил ее на стол и тщательно обследовал. А потом сообщил диагноз, давно уже очевидный для всех, собравшихся в саду: девочка мертва. Даже упругие младенческие ребра оказались недостаточно упругими – они треснули, и острые концы пронзили маленькие легкие.

Что человека может раздавить, для горожан не было новостью. Из поколения в поколение шахтеры Стровена погибали такой смертью в завалах глубоко под землей. Но даже их потрясло, что подобная участь настигла младенца, мою сестру, и не под землей, а на поверхности, в саду, в летний солнечный день.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Доктор осмотрел малютку, мой отец, Томас Полмрак, покинул сад и вошел в дом. За ним пошла тетя – она пыталась поговорить с отцом, хотя сама была в отчаянии. Спустя какое-то время отец вышел из дома. Кто-то из горожан видел, как он идет по улице, через Площадь, к овечьей тропе, уводившей на восток, в горы. Сухопарый пастух Керр Лоусон торчал у овечьего загона, практикуясь в игре на волынке (горожане предпочитали слушать эту музыку издали), и он видел, как мой отец скрылся среди холмов.

Искать его начали только на следующее утро. На рассвете четверо мужчин подошли к Адрианову мосту, который над стофутовой бездной некогда перебросили римляне. Внизу текла река, славившаяся жирной форелью.

Эти четверо догадывались, что именно здесь они могут найти моего отца. Они подошли к ручью около семи часов. Среди них был Джейми Спранг – тот самый, кто накануне бегал за врачом, проворный человек лет двадцати пяти с зоркими глазами. Он всегда был наготове, тело напряжено, будто он ждал малейшего повода, чтобы опрометью куда-то устремиться. И теперь он первым заметил в небесах черные точки, словно пятна в глазу утреннего солнца. Джейми указал на них своим спутникам.

– Вороны! Вон там!

Птицы кружили в воздухе в полумиле выше по ущелью, где русло сужалось и река готовилась нырнуть под мост.

Когда они добрались туда, Спранг первым разглядел под самым мостом обнаженное тело моего отца, распростертое на камнях; верхняя часть туловища торчала из воды. Со всех сторон его облепили вороны, они клевали, рвали, долбили, словно тушу захлебнувшейся в воде овцы.

Мужчины стали швырять в падальщиков камнями, И те, хрипло каркая, рассеялись.

Спранг первым спустился по отвесному берегу. Он зашел по колено в стремительный поток. Шея отца была свернута под немыслимым углом, птицы уже основательно его изуродовали – выклевали глаза и пухлую плоть лица и груди. От правой руки уцелел только кровавый обрубок до локтя.

Птицы с пронзительными криками кружили над головой.

Мужчины вытащили труп из воды. На берегу они завернули его в брезент и потащили наверх. Среди зарослей вдоль тропинки они нашли черные брюки, шелковую рубашку и другие детали отцовского костюма. Подумали было, не стоит ли надеть все это на него, чтобы покойник имел пристойный вид. Но ни один не решился вступить в столь интимный контакт с изувеченным телом. В итоге они сунули одежду под брезент, к трупу.

И вот таким образом отца принесли обратно в Стровен.

К тому времени как мужчины, обнаружившие тело, вернулись, большинство горожан уже высыпало на Площадь под жаркое утреннее солнце – поглазеть, как они понесут этот груз через весь городок к дому моей матери. Четверо мужчин потели, изнемогая под его весом, но никто не вызывался им помочь. Теперь их укрывала живая пелена – тучи мясных мух, привлеченных ароматом смерти.

Добравшись до большого дома, мужчины вошли, не постучавшись. Они прошли по коридору на кухню и выложили свою ношу на стол – дощатый кухонный стол, побитый и поцарапанный, много лет служивший для рубки мяса.

Мои мать и тетя, наблюдавшие за приближением носильщиков из окна верхней спальни, спустились в кухню и остановились в дверях, глядя на тело. При виде женщин мужчины отступили на шаг и стянули с голов кепки.

– Мы нашли его под римским мостом, – сообщил матери Джейми Спранг.

Кухня наполнилась гулом мух, которые последовали за мужчинами в дом. Мать покачнулась и привалилась к дверному косяку. Потом шагнула вперед и отвернула угол брезента, открыв лицо и верхнюю часть туловища.

– Вороны, – пояснил Джейми Спранг. – Они его изувечили.

Тетя тоже подошла ближе. Лицо покойника было иссиня-бледным, глазницы окровавлены, щеки порваны до кости. На обрубке руки запеклась кровь.

Мать и тетя стояли и глядели на труп, а Джейми Спранг пытался отогнать мух, размахивая своей кепкой.

Расследование обстоятельств смерти отца было кратким. Его провели прямо за дощатым столом на кухне у матери через час после того, как на стол выложили тело. Присутствовали: Джейми Спранг и еще трое мужчин, нашедших тело; мать и тетка; доктор Гиффен и констебль Мактаггарт.

Доктор Гиффен определил причину смерти: шея сломана, что совершенно очевидно по углу наклона головы. Отец, должно быть, спрыгнул с моста, с высоты ста футов, на голые камни. Остальные увечья нанесли вороны.

– Единственная странность, – отметил доктор Гиффен, – это правая рука. – Он указал на обрубок. – Вы видите, рука отрезана в этом месте, где плечевая кость соединяется с лучевой и локтевой. – Доктор явно смущался, растолковывая все это матери. – Как видите, здесь тело расклевали вороны. Но кость была отрезана каким-то орудием. Скорее всего, ее отпилили. Вороны, конечно, сообразительны, но не настолько. Шрамы от пилы – недавнего происхождения. Трудно определить, появились ли они до смерти или после. Придется вызывать эксперта или отправить тело в Город.

Все молчали. Тетя посмотрела на мать, и та наконец заговорила.

– Прошу вас, – сказала она. – Неужели нельзя оставить его в покое? Он умер. Он не хотел больше жить. Что сделано, то сделано.

Доктор заглянул в зеленые глаза, отвел взгляд и поспешно кивнул констеблю Мактаггарту.

– Конечно, – сказал он. – Эта история с рукой не так уж важна, поскольку мы установили причину смерти. Падение с высоты – вот что его убило.

Констебль Мактаггарт, сухопарый человек с орлиным носом, вот уже тридцать лет представлявший в Стровене закон и порядок, умел решать местные проблемы без лишней суеты.

– В таком случае, надо подписать свидетельство о смерти, – заключил он.

Джейми Спранг заговорил с матерью:

– Если хотите, мы вернемся и поищем его руку, – предложил он.

– Не нужно, – возразила она. – Больше ничего делать не надо. Вы все были очень любезны. – Она посмотрела в глаза доктору Гиффену, констеблю Мактаггарту, Джейми Спрангу и всем остальным мужчинам и повторила: – Очень любезны.

Только женщины провожали покойников на кладбище, хотя несли гробы мужчины – два темных гроба красного дерева, большой и маленький.

Когда печальная процессия двигалась через площадь, кто-то стоял со мной на руках у окна в спальне наверху. Женщины Стровена, всех возрастов и обличий, следовали за черным пологом катафалка, по четверо в ряд, медленным торжественным шагом, словно траурный строй. Они облачились в привычное обмундирование женщин горной страны: длинные черные пальто, плоские черные башмаки, низко повязали лбы черными платками. Среди них я видел матушку Финдли и соседок, приходивших к нам в сад: миссис Гленн, жену аптекаря, и миссис Дарвелл, жену бакалейщика, мисс Балфур, библиотекаршу, миссис Маккаллум, жену пекаря, Дженни Моррисон, портниху, и миссис Гибсон, владелицу кафе, а рядом с ними – шахтерских жен: миссис Блайт, миссис Митчелл, миссис Хаворт, миссис Томсон, миссис Харригэн, миссис Кеннеди, миссис Холмс, миссис Бромли, миссис Каммингс, миссис Хьюсон, миссис Браун и миссис Торнуэйн. Замыкали колонну две женщины, высокая и низенькая. Высокая несла длинный шест, на конце которого развевался вымпел из шелка. На нем имелась надпись, но прочесть ее было трудно: ветер все время играл складками ткани. Когда последние две женщины прошли под окном, сердце мое взыграло, потому что я узнал маму и тетю, а я любил их больше всего на свете. Но проходя под окном, они – и все остальные женщины – поворачивали головы и смотрели на меня. Лица их были мне чужды – посреди сияния дня как будто наступила полночь, ибо глаза их сверкали, словно у волков в свете фар.

Но то была не ночь, а середина дня, солнце изливало лучи на женщин, на весь Стровен, на окружавшую их петлю холмов. Оно сияло и сверкало, словно вознамерилось светить вечно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первые дни жизни прокручиваются в моей памяти с запинкой, будто старый черно-белый фильм. Конечно, сам я ничего не помню. Об этой поре мне рассказали намного позже, всего один раз и в самых общих чертах. Но разум, видимо, не терпит пустоты, и мой заполнил пробелы. Теперь мне уже трудно отделить услышанное от собственного вымысла, поскольку и то, и другое сделалось как бы моим личным воспоминанием: и тот миг, когда мы с сестрой вышли из материнского лона; и бумажное прикосновение руки мэра к моему лбу; и жаркое солнце в саду, смех; голоса гостей, стук глиняных кружек для пива и скрипичная музыка; и тот страшный КРАК! – и изувеченное тело отца на кухонном столе; и процессия женщин Стровена, тянувшаяся к кладбищу.

К тому времени, когда я выяснил обстоятельства своего рождения, я был уже намного старше. Лишь тогда я узнал, что моя мать даровала мне жизнь дважды: один раз – естественным путем, как женщина, рождающая ребенка на свет, и второй раз – когда предпочла отдать не меня, а сестренку, в смертоносные объятия нашего отца, Томаса Полмрака.

Об этих событиях я услышал не из материнских уст. Всякий раз, когда я намекал, что хотел бы узнать о своем прошлом – хотя бы о происхождении пурпурного пятна у меня на груди, – достаточно было ее взгляда, чтобы расспросы прекратились. Уже к семи годам я знал, что лучше не спрашивать.

Да и никто из взрослых жителей Стровена не рассказывал мне о том дне в саду, хотя вряд ли кто-нибудь сумел тот день забыть. Но люди полагали, что о некоторых вещах лучше не заговаривать.

Дети Стровена подобной деликатностью не отличались. Они болтали о моем отце, будто о сказочном чудовище. Всем было известно, что у него не хватало одной руки. Впервые я услышал об этом от Джека Макдиармида, сына городского столяра, в разгар футбольного матча на школьной площадке.

– Эй, Поддурок! – окликнул он меня. Таково было мое прозвище – наряду с «Полмерком» и «Полботинком». – Твой папаша был людоедом! Он отгрыз себе руку и подавился! – И Джек гадко захохотал.

В другой раз одноклассница, Исабель Блайт, передала мне иной слух: она сказала, что мужчины Стровена отрезали отцу руку и запихали ему в глотку его собственные пальцы.

Тогда я понятия не имел, откуда взялись эти сплетни, однако мне они причиняли много страданий. На уроках истории, едва речь заходила о каннибалах, я ловил на себе взгляды всего класса. Отец, пожирающий собственную руку, являлся ко мне в первых ночных кошмарах и стал частью моих «воспоминаний», покуда я не узнал более точную версию.