Предположим, что ты отнесся бы к нему с доверием и беспрекословно исполнял бы все его требования. А взамен он научил бы тебя пользоваться твоей мощью, какую ты никогда и не мечтал иметь и не подозревал, что она у тебя есть. И представь себе, что в один прекрасный день ты вдруг начинаешь понимать, что этот волшебник, так долго руководивший тобой, негодяй, что он все время предавал тебя, предавал всех и каждого – короля, ученого, земледельца – всех, кому он делал вид, что служит. Как бы ты поступил, если бы обнаружил, что у него имеются весьма опасные замыслы, ужасные цели, о которых ты и не подозревал, и что все его учение основано на лжи? Что бы ты сделал?

Моргон молчал. Он опустил глаза, поглядел, как его руки на столе сжимаются в кулаки, словно они принадлежали не ему, а кому-то постороннему, и прошептал:

– Ом… – Потом резко тряхнул головой и ответил: – Я бы убежал. И бежал бы до тех пор, пока не стало бы невозможным никому – ни обычному человеку, ни волшебнику – меня найти. А потом я начал бы думать.

– А я бы его убила, – просто сказала Лира.

Кулаки Моргона разжались.

– Убила бы? Чем же? Да он растаял бы, как туман, прежде чем твое копье коснулось его тела. Нельзя же отгадывать загадки, убивая людей.

– Но если этот Мастер Ом и есть Гистеслухлом, как ты собираешься поступить? Надо же что-то предпринять…

– Почему я? Высший может разделаться с ним в любой момент, и то, что он до сих пор ничего не сделал, и есть доказательство того, что Мастер Ом вовсе не основатель Лунголда. – Моргон помолчал и неохотно продолжил: – Вроде действительно все сходится, но я не могу этому поверить. Не могу поверить, что Ом – или Гистеслухлом – есть зло, хотя это могло бы объяснить странное, внезапное исчезновение волшебников. Но Ом – я ведь жил с ним бок о бок три года. Он никогда… Он обращался со мной очень по-доброму. Какая в этом логика?

Моргол задумчиво посмотрела на него и заметила:

– Логики тут нет. Все это напоминает мне загадку из Ана. Ре из Аума…

– Кто такой этот Ре из Аума? – перебила ее Лира. Так как Моргон промолчал, ответила Моргол:

– Ре из Аума однажды оскорбил владетеля Хела и так перепугался, что, опасаясь мести, построил большую стену вокруг своего дома. Он нанял для строительства этой стены незнакомого человека, а тот пообещал ему, что никто не сможет разрушить стену, выстроенную им, – ни силой, ни колдовством. Стена была построена, строитель получил плату, и Ре, наконец, почувствовал себя в безопасности. Однажды, когда он решил, что владетель Хела уже осознал тщетность своих планов мести, Ре вознамерился выйти наружу. И тогда он трижды обошел всю свою стену изнутри, но не нашел никакой двери или калитки, через которую мог бы выйти. Вот тогда-то до него и дошло, что это сам владетель Хела строил волшебную стену. – Она замолчала. – Я забыла толкование…

– Никогда не позволяй незнакомому человеку строить вокруг тебя стену, – догадалась Лира. – Значит, Гистеслухлом построил в Кэйтнарде стену невежества, так же как и в Лунголде, и вот почему Моргон сам не знает, кто он такой. Все это слишком уж сложно, я предпочитаю такие проблемы, которые могу разрешить, метнув копье.

– А что насчет Эриэл? – внезапно спросил Моргон. – Дет тебе рассказал о ней?

– Да, – ответила Моргол. – Но там, я считаю, совершенно другая история. Если бы Ом хотел тебя убить, он бы с легкостью это сделал, пока ты был студентом. Но он относился к твоим звездам не так, как те нелюди – те безымянные существа.

– У той женщины, – возразил Моргон, – есть имя.

– Ты его знаешь?

– Нет. И я никогда не встречался ни с кем, подобным ей. Я больше боюсь ее тайного имени, чем любого, чье имя мне известно.

– Возможно, Ом сделал тайной и ее имя, – вставила Лира. Она беспокойно задвигалась. – Моргон, мне кажется, я должна научить тебя защищаться. Дет, скажи ему.

– Я не собираюсь спорить с князем Хеда, – мягко сказал Дет.

– Не далее как сегодня утром ты с ним спорил.

– Я не спорил. Я только объяснил ему несостоятельность его доводов.

– Ах, так… Ну а почему тогда Высший чего-нибудь не сделает? Это ведь его дело. На его берегах появляются какие-то нелюди, они пытаются убить князя Хеда – мы могли бы с ними сразиться. В Имрисе есть армия, люди в Ане вооружены, от Краала до Ануйна. Высший мог бы собрать целое войско. Не понимаю, почему он этого не делает.

– Остерланд мог бы сам вооружиться, – сказал Моргон. – Имрис, Ануйн, даже Кэйтнард – тоже, но эти нелюди могли бы налететь на Хед, точно морская волна, и опустошить его за один день. Должен существовать другой способ бороться с ними.

– Вооружить Хед.

Моргон грохнул своим бокалом о каменный стол:

– Вооружить Хед?

– А почему нет? Мне кажется, ты должен, по крайней мере, предупредить их.

– Ты просто не понимаешь. Рыбаки из Тола выходят в море каждое утро, и единственное, что они находят там, – это рыба. Я даже не уверен, что жители Хеда верят в то, что за пределами их земли существует что-то еще помимо Высшего. Из всех шести королевств Хед единственный, где волшебники никогда не искали для себя службы – им там просто нечего делать. Чародей Талиес однажды посетил остров и объявил его необитаемым: там отсутствовала история, отсутствовала поэзия и абсолютно отсутствовал всякий к ним интерес. Мирная жизнь Хеда переходит, как землеправление, от правителя к правителю. Она связана с землей Хеда, и это дело Высшего, а не мое, нарушать этот покой.

– Но ведь… – попыталась перебить его Лира.

– Если бы я когда-нибудь привез на Хед оружие и велел бы жителям вооружаться, они бы посмотрели на меня как на чужака – а я бы и стал чужаком: чужак на собственной земле. Оружие, как болезнь, заставило бы засохнуть живые корни Хеда. И если бы я поступил так без разрешения Высшего, он отнял бы у меня землеправление.

– Не понимаю, – сказала Лира. – В Имрисе всегда идут сражения и междоусобицы; у Ана, Аума и Хела в прошлом – ужасные войны. Старые владетели Херуна всегда воевали друг с другом; почему же Хед живет по-другому? Почему Высшего должно волновать, вооружен этот остров или нет?

– Так уж повелось. В годы Заселения остров создал свои законы, и эти законы появились для того, чтобы укреплять власть князей Хеда. На острове нет ничего, за что кто-то захотел драться: ни богатств, ни больших землеугодий, ни источников власти или тайн, – просто хорошая земля и хорошая погода. Остров столь мал, что даже анские короли в годы их завоеваний не имели искушения им завладеть. Люди находили правителей, угодных им, чтобы сохранять мир, и их мирные инстинкты вросли глубоко в землю, укоренились в ней. Они в моей крови. Чтобы изменить их в себе, я должен изменить свое имя…

Лира сидела молча, не сводя с Моргона темных глаз, наблюдая за тем, как он поднял бокал и отпил из него глоток. Когда он снова поставил бокал на стол, то почувствовал прикосновение ее руки.

– Я поеду с тобой и буду тебя охранять, – объявила она. – Нет никого в страже Моргол, кто смог бы сделать это лучше меня. Нет никого, способного на это, и во всем Херуне. – Глаза ее устремились мимо Моргона на Эл. – Ты разрешишь мне это?

– Нет, – ответил вместо Эл Моргон.

– Ты сомневаешься в моей ловкости? – Лира схватила свой нож, зажала лезвие между указательным и большим пальцами. – Видишь эту веревку в дальнем конце комнаты, которая поддерживает факел?

– Лира, пожалуйста, не поджигай мне зал, – вмешалась Моргол.

– Мама, я пытаюсь показать ему…

– Я тебе и так верю, – успокоил ее Моргон.

Он повернулся, чтобы удержать ее руку, державшую нож. Пальцы Лиры были тонкими и теплыми, они чуть трепетали в его руке, и на миг Моргону показалось, что он держит маленькую птицу, и это тронуло его. Он старался говорить твердым голосом, но в нем все равно слышалась нежность:

– Спасибо тебе. Но если бы тебя ранили или убили, когда ты защищала меня, я никогда не простил бы себе этого – до конца жизни не простил бы. Единственная моя надежда – отправиться в путь как можно быстрее и незаметнее. Если я так и сделаю, то буду в безопасности.

Он разглядел сомнение в глазах Лиры, но, кладя нож на стол, она сказала только:

– Ладно, но уж в этом-то доме я все равно буду тебя охранять. Ты не сможешь мне отказать в этом.

После ужина Дет играл для Моргол приятные мелодии без слов, исполнявшиеся в старину при дворе в Ане, баллады Имриса и Остерланда. Заслушавшись его, все притихли.

Когда он закончил, возле столов не осталось никого, кроме них четверых. Свечи догорали в подсвечниках. Моргол неохотно поднялась.

– Уже поздно, – сказала она. – Утром я пополню ваши запасы, так что вам не придется останавливаться в Остерланде, скажите мне только, что вам нужно.

– Спасибо, – поблагодарил Дет, продевая плечо в перевязь арфы. С мгновение он молча смотрел на Эл, и она улыбнулась ему. Дет произнес тихо: – Мне хочется остаться. Я вернусь.

– Я знаю.

Моргол проводила их через лабиринт коридоров в покои, где уже были приготовлены вода, вино и пушистые одеяла; в очаге горел огонь, испуская неуловимый аромат свежести.

Прежде чем Моргол повернулась, чтобы уйти, Моргон спросил:

– Могу я оставить тебе несколько писем, чтобы ты передала их торговцам? Мой брат не имеет представления, где я нахожусь…

– Разумеется. Я велю принести тебе бумаги и чернил. А можно попросить тебя показать мне твою арфу?

Моргон вынул инструмент из чехла. Эл взяла арфу, долго смотрела на нее, прикасаясь тонкими пальцами к звездам, золотой отделке, белым лунам.

– Да, – тихо сказала она. – Я так и думала, что узнаю ее. Дет некоторое время назад рассказал мне об арфе Ирта, и, когда в прошлом году какой-то купец привез арфу ко мне в дом, я была уверена, что это та самая, которую изготовил Ирт, – зачарованная арфа с немыми струнами. Мне так хотелось ее купить, но она не продавалась. Торговец сказал, что обещал ее одному человеку в Кэйтнарде.

– Какому человеку?

– Он не назвал его имени. Моргон, что такого я сказала, что это тебя так встревожило?

Он вздохнул:

– Понимаешь, мой отец… Я думаю, мой отец купил ее в Кэйтнарде прошлой весной специально для меня незадолго до того, как погиб. Так что, если ты сможешь припомнить, как выглядел этот купец, или выяснить, как его звали…

Эл ласково тронула Моргона за плечо:

– Хорошо, я узнаю для тебя его имя. Спокойной ночи.

Когда Моргон закрыл дверь, Лира, одетая в короткую темную рубашку, бесшумно пройдя по коридору, встала у порога комнаты, копье неподвижно застыло в ее руке. Она посторонилась, только когда слуга принес бумагу, перья, чернила и воск.

Моргон устроился перед огнем. Долгое время он неотрывно наблюдал за пламенем, чернила высыхали на пере. Один раз он пробормотал:

– Что я ей напишу?

Подумав еще некоторое время, он начал писать, с трудом подбирая слова.

Закончив, наконец, письмо к Рэдерле, он сочинил коротенькую записочку Элиарду, запечатал ее и откинулся на подушки – глядя, как языки пламени то соединяются в единый яркий столб, то снова расходятся, дробятся мелкими огоньками, – едва замечая Дета, который неторопливо собирал их вещи. Наконец Моргон поднял голову и обратился к арфисту:

– Дет… А ты знал Гистеслухлома?

Руки Дета застыли в воздухе. Они снова задвигались лишь через несколько мгновений – Дет продолжил завязывать узел с одеялами. Не поднимая головы, он ответил:

– Я разговаривал с ним тогда всего раза два, очень коротко. В те времена, за несколько лет до исчезновения чародеев, он был почти недосягаем, держался в Лунголде в стороне от всех.

– Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что Мастер Ом мог быть основателем Лунголда?

– И не могло бы прийти – никаких свидетельств тому не было.

Моргон подбросил дров в огонь; тени на потолке заметались, потом снова успокоились. Он сказал:

– Не понимаю, почему Моргол не могла ничего увидеть в сознании Ома. Я не знаю, откуда он родом; возможно, он, как и Руд, родился с колдовской силой в крови… Мне ни разу не пришло в голову спросить его – кто он и откуда. Он был просто Мастером Омом, и казалось, что он всегда жил в Кэйтнарде. Если бы Эл сказала ему, что она приняла его за Гистеслухлома, он, наверное, рассмеялся бы… Вот только я ни разу не видел, как он смеется. Падение Лунголда случилось так давно, с тех пор все волшебники притихли, словно вымерли, – и вспоминают люди о них все реже и реже… Вероятно, ни один из них не выжил.

Голос Моргона замер. Он повернулся на бок и закрыл глаза. Чуть позже он услышал, как Дет начал тихонько наигрывать на арфе, и под эти усыпляющие нежные звуки Моргон уснул.

Проснулся он от пения иного арфиста. Звуки инструмента окутывали его, точно сеть, неспешные глубокие аккорды попадали в такт замедленному биению его сердца, быстрые, неистовые, высокие пассажи врывались в ткань его мыслей, точно крошечные, чем-то или кем-то встревоженные птички.

Моргон попытался пошевелиться, но что-то с силой давило ему на руки и грудь. Он раскрыл рот, чтобы позвать Дета, – звук, вырвавшийся из горла, снова был похож на карканье черной вороны.

Моргон открыл глаза и понял, что ему только приснилось, будто он их открывает. Моргон сделал вторую попытку – и не увидел ничего, кроме темноты. Ужас объял его, поднялся к самому горлу, превращая мерещившихся ему птиц в тяжелый горячий кошмар.

Он изо всех сил пытался очнуться, словно выплывая из тяжелых, глубоких сгустков тьмы и сна, и, наконец, услышал голос арфиста и увидел сквозь ресницы слабое свечение угольков.

Голос певца был хрипловатым, но глубоким, и, слово за словом, он связывался с кошмарным сном Моргона:

Моргон открыл глаза. Темнота и красные угасающие угли вихрем закружились вокруг него, потом темнота, точно морской отлив, отхлынула от его глаз, и ему показалось, что светящиеся угли – далеко-далеко, что они совсем крошечные. И под мелодию арфиста в колодце ночи он увидел Хед, плавающий в море, словно разбитый корабль; он услышал, как виноградные листья сухо перешептываются, почувствовал, как замедляют свое течение реки, высыхают их русла и дно их трескается.

Моргон беспомощно застонал – и наконец увидел музыканта, сидящего у очага, арфа его была сделана из костей неведомых животных и отполированных ракушек, лицо же терялось в тени. При звуке голоса Моргона арфист чуть повернулся, и на затемненное лицо его упал золотой отсвет угасающего очага.

Отлив, казалось, унес живительные речные воды, обнажив бесплодную, потрескавшуюся землю, голые берега, оставив за собой только пустыню, пески, усыпанные ракушками, опустошив Хед, унес саму жизнь и исчез где-то на черных окраинах мира.

Моргон громко закричал, вкладывая все свои последние силы в этот крик ужаса, который был не словом, но вороньим карканьем на фоне заунывной песни арфиста. И карканье это заставило его прийти в себя, как будто его тело, погруженное во мрак, вырвалось из тьмы и обрело жизнь. Он вскочил, так дрожа от слабости, что тут же споткнулся, запутавшись в своем длинном одеянии, и упал рядом с очагом. Прежде чем подняться, он схватил горсть горячей золы и швырнул в арфиста. Тот, засмеявшись, встал. Глаза его в слабом освещении были белесыми, с золотыми крапинками. Арфист засмеялся и ударил Моргона в подбородок. Голова князя Хеда дернулась назад, он упал на колени к ногам таинственного музыканта, задыхаясь, почти ничего не видя от боли, – комната кружилась перед его глазами. Арфа, на которой играл незнакомый арфист, просвистев мимо головы Моргона, когда он качнулся в сторону, разбилась на куски о его плечо.

Моргон закричал от острой боли, пронзившей ключицу. Сквозь туман в глазах он разглядел Лиру, которая стояла в дверях все так же неподвижно, повернувшись к нему спиной, – стояла так, словно он спал беспробудным сном. Боль и гнев вернули ему способность мыслить. Все еще стоя на коленях, он бросился на арфиста, выставив вперед здоровое плечо, ударил его так сильно, что он потерял равновесие, покачнулся и упал на тяжелые подушки. Затем, схватив попавшуюся ему под руку арфу Дета, Моргон швырнул ее в страшного музыканта. Струны лопнули, расплескивая звуки, и Моргону послышался непроизвольный вскрик.

Моргон бросился на арфиста. Неизвестный музыкант боролся с ним, пытаясь вырваться. При слабом свете, падавшем из зала через приоткрытую дверь, Моргон видел, как кровь струится по его лицу. Сотворенный будто из воздуха нож полетел в Моргона, он в отчаянии поймал арфиста за руку, но вторая рука музыканта словно клещами впилась в его раненое плечо.

Князь Хеда застонал, в глазах его почернело, и тут он почувствовал, что тело человека, которого он держит, меняет обличье. Моргон сжал зубы, вцепившись в своего противника здоровой рукой с такой силой, будто хотел удержать его от этих странных изменений.

Моргон потерял счет коротким и отчаянным схваткам с постоянно изменяющимся непостижимым существом. Он улавливал запах дерева, мускуса, меха, ощущал, как в руках его бьются теплые крылья, как липкая болотная грязь тяжестью оседает на его ладони. Лошадь с громадными копытами пыталась лягаться и даже опрокинула Моргона на колени; потом бьющийся огромный лосось почти выскользнул из его рук; в следующий миг возникла горная кошка, она яростно царапала его своими острыми когтями.

Моргон боролся с такими древними животными, что они даже не имели имен, с удивлением узнавая их по описаниям из старинных книг. Он шатался под тяжестью громадного камня из города Властелинов Земли; он держал в руках бабочку, такую прекрасную, что чуть не выпустил ее, боясь повредить ей крылья. Он держал в руках струну арфы, и звук ее проникал в его уши, пока он сам не превратился в звук. А струна, которую он держал, обернулась мечом.

Моргон держал его за лезвие, серебристо-белое, длиной почти в половину его роста; странные завитушки рисунков спускались по клинку, тонко выгравированные и хорошо различимые в свете углей. Рукоятка меча была сделана из меди и золота; в золоте, сверкая огнями, горели три звезды.

Моргон терял силы, захват его слабел, он дышал тяжело, со свистом. Внезапно его поразила тишина, наполняющая помещение. В комнате не было больше никаких звуков. С яростным криком Моргон отбросил меч подальше от себя, на пол, где он зазвенел на камнях у порога, заставив Лиру вздрогнуть.

Она повернулась и схватила меч, но он ожил в ее руках, и Лира снова уронила его, отшатнувшись назад. Меч исчез, а на его месте стоял Меняющий Обличья.

Он повернулся лицом к Моргону и быстро двинулся к нему: копье, которое Лира метнула с опозданием в долю секунды, пролетело мимо него и воткнулось в одну из подушек рядом с Моргоном. Моргон, все еще стоя на коленях, видел, как сквозь паутину теней прорвался какой-то силуэт – волосы развевались в темноте, лицо, обрамленное реденькой бородкой цвета раковины улитки, с глазами то голубыми, то зелеными, светилось собственным светом. Туловище было текучим и неясным, цвета пены и морской воды. Существо это двигалось бесшумно, необычное одеяние его мерцало красками мокрых водорослей и ракушек. Когда противник подошел, неумолимый, как прилив, Моргон ощутил в нем громадную, не поддающуюся определению безликую силу, страшную и непостижимую, как море. Крик Лиры заставил его очнуться:

– Копье! Моргон! Копье возле твоей руки! Бросай его!

Моргон потянулся к копью.

В глазах цвета морской волны произошло какое-то движение, словно неясный слабый проблеск улыбки. Он услышал отчаянный крик Лиры:

– Моргон! Бросай!

Руки его начали дрожать: улыбка в странных глазах сделалась глубже и яснее. Моргон, неожиданно для себя прорыдавший короткое имрисское ругательство, отвел руку назад – и метнул копье.