Демон устремила украшенный зеленым наростом палец к своему розовому язычку.

Не в силах спастись, я продолжал следить за происходящим, чувствуя как мой желудок закручивается узлом, поднимаясь вверх и превращаясь в крохотный тугой комок.

Зеленое на розовом. Грязные ногти. Липкая студенистая масса, вот-вот готовая сорваться вниз.

Демон слизнула с кончика пальца свою добычу. Должно быть я издал громкий хрип или сильно вздрогнул, потому что отец сжал рукой мою коленку и прошептал: «Слушай внимательно» и конечно же более ничего не заметил, даже самого финала изысканной пытки, устроенной мне Демоном. Улыбнувшись мне, Брэнда притушила взгляд своих черных глаз и, знаменуя окончание действа, ее головка отвернулась от меня, вернувшись в исходное положение. Рука ее матери поднялась и погладила ослепительные демонические пряди Демона, словно не было во всем подлунном мире более кроткого и сладчайшего существа, чем ее дочь.

Преподобный Лавой объявил общую молитву. Освобожденный от наваждения, опустив голову, я крепко зажмурил глаза.

Примерно через пять секунд после начала молитвы твердый крохотный снаряд со щелчком врезался в мой затылок.

Быстро оглянувшись, я посмотрел назад.

И онемел от ужаса. Безжалостно блестя серыми как сталь глазами, прямо позади меня сидели братья Брэнлины, Гоча и Гордо. Их родители по обе стороны от них были глубоко погружены в молитвенный транс. По моему мнению, повод для молитвы у этих людей мог быть только один – скорейшее избавление от своего нечистого потомства. Оба брата Брэнлины были затянуты в одинаковые синие костюмчики, с белыми рубашками и галстуками, и единственное различие сводилось к тому, что белый галстук Гочи перечеркивала полоска красная, в то время как галстук Гордо имел полоску черную. Волосы Гочи, который был старше Гордо ровно на год, были светлее; лохмы Гордо отдавали в желтизну. Лица и того и другого более всего напоминали угрожающие физиономии вырубленных из темного гранита каменных истуканов и все в их облике – устремленные вперед подбородки, выпирающие скулы, кости которых готовы были прорвать кожу, утесы гранитных лбов – все говорило о снедающем их души злобном огне. В секунду, следующую за началом моего созерцания этой пары хищных образов, Гордо поднял руку и молча показал мне отставленный средний палец, в то время как Гоча зарядил духовую трубку новым гороховым снарядом.

– Кори, не крутись по сторонам! – раздался у меня над ухом шепот мамы и меня дернули за рукав. – Закрой глаза и молись!

Так я и сделал. В следующий миг новая горошина вонзилась в мой череп. Пущенная умело и с близкого расстояния, горошина может причинить острую боль, сдержать от которой крик невозможно. В течение остатка молитвы я слышал, как позади меня Брэнлины крутились, перешептывались и хихикали словно пара злобных троллей. И в течение всего остального времени моя голова служила им верной мишенью.

После молитвы нами был исполнен еще один гимн. Были произнесены необходимые оповещения и пущено слово о всегда открытых дверях для путников. По кругу отправился поднос для пожертвований. Я положил на поднос доллар, специально врученный мне отцом для этой цели. Хоры пели, сестры Гласс наигрывали на пианино и органе. Позади меня хихикали Брэнлины. Потом преподобный Лавой взошел на свое место еще раз, для того чтобы исполнить пасхальный обряд, и именно в этот момент на мою руку села оса.

Рука лежала у меня на колене. Заметив осу, я не стал отдергивать руку, несмотря на то, что страх пронизал мой спиной мозг подобно разряду молнии. Добравшись до ложбинки между мизинцем и безымянным пальцем, оса устроилась там и замерла, часто подергивая своим черно-голубым брюшком украшенным смертоносным жалом.

Теперь позвольте мне рассказать вам кое-что об осах.

Осы – это не то, что пчелы. Пчелы, эти толстые и довольные своей судьбой существа, день-деньской перепархивают с цветка на цветок, безразличные к человеческой плоти. Дикие пчелы более любопытны чем пасечные и могут подлетать к вам с целью изучения, но как правило их поведение легко предсказуемо и от них не составляет труда улизнуть. В отличие от пчел, осы, в особенности черные осы – поджарые и проворные насекомые, похожие на летающий кинжал с крохотной головкой, – словно рождены для того, чтобы вонзать свое жало в смертную плоть, порождая крики, сравнимые разве что с криками восторга знатока вин, откупорившего покрытую столетней паутиной бутылку. За неосторожное поведение вблизи гнезда черных пчел можно поплатиться жутковатым ощущением, сопоставимым, по слухам, с тем, что сопровождает получение заряда мелкой дроби в спину и ягодицы. Я сам видел то, что сталось с лицом мальчика, которого осы, на чье гнездо он напоролся исследуя в середине лета заброшенный дом, укусили в губу и щеки; его лицо так распухло, что такую муку я не пожелал бы даже братьям Брэнлинам. Осы безумны; к ним нельзя приноровиться, они нападают без предупреждения и в их повадках нет последовательности. Будь у них подлиннее жало, они бы прокусывали вас насквозь. В слепой необъяснимой ярости, переполняющей ос, они почти равны братьям Брэнлинам. Если у дьявола и имеются на Земле родственники, то это не черные коты, не обезьяны или гладкокожие ящерицы; это всегда были и остаются осы.

В голову мне впилась очередная горошина. Боль была неожиданной и сильной, но мне уже было не до того – я следил за осой, обнюхивающей ложбинку между моим мизинцем и безымянным пальцем, слушал бешенный ритм своего сердца, чувствуя, как моя кожа покрывается отвратительными мурашками. Что-то пронеслось мимо моего лица и, чуть подняв голову, я заметил вторую осу, сделавшую проверочный облет головы Демона, потом приземлившуюся прямо посреди ее рыжего пожара. Должно быть Демон что-то почувствовала. Не зная, что за ужас устроился на ее голове, она подняла руку и смахнула осу, проделав это без малейшего вреда для себя. Сброшенная на пол оса снова поднялась в воздух, находясь, судя по грозному жужжанию ее черных крыльев, в последней степени ярости. Я решил что Демону пришел конец, но оса, очевидно учуяв исходящие от рыжей девочки сродственные флюиды, внезапно изменила свои намерение и взмыла к потолку.

Преподобный Лавой готовился к следующей молитве, традиционно посвященной распятому Христу, плачущей деве Марии и камням, которые откатываются с прохода праведников.

Вслед за осой я поднял глаза к потолку церкви.

Возле одного из медленно вращающихся вентиляторов в потолке имелась маленькая дырочка, размером не более четвертака. На моих глазах три осы одна за другой вылезли из этой дырки и деловито принялись опускаться вниз, явно имея целью обследовать находящееся под ними собрание прихожан. Через несколько секунд из потолочной дырочки появились новые осы, принявшиеся с тихим гудением описывать круги во влажном, насыщенном испарениями от множества тел воздухе.

За стенами церкви продолжал грохотать ливень. Стук дождевых капель порой почти заглушал то поднимающиеся, то ниспадающие рулады преподобного Лавоя. О чем говорил преподобный в те минуты, я не слышал – все мое внимание было поглощено осой, умастившейся между моими пальцами, и ее товарками, проникающими в церковь сквозь дырку в потолке.

Все больше ос присоединялось к рою собирающемуся в душном пространстве наглухо запертой, осажденной ливнем церкви. Поначалу я пытался считать ос. Восемь… девять… десять… одиннадцать. Налетавшись, некоторые осы садились на неспешно вращающиеся лопасти вентилятора и катались на них словно на ярмарочной карусели. Внезапно сквозь крохотное потолочное отверстие протиснулся сразу целый черный шар ос, размером не менее кулака. Двадцать… двадцать одна… двадцать две. Я бросил считать, добравшись до двадцати пяти.

Должно быть где-то на чердаке под крышей у ос было гнездо. Размером это гнездо было наверно не меньше футбольного мяча и оно висело в темноте, слабо пульсируя. Я сидел завороженный зрелищем осиного вторжения, в точности как, наверное, стояла и не могла отвести глаз дева Мария, которой путник на дороге демонстрировал свои израненные бока, и в течение нескольких ударов сердца из черной точки в потолке выпорхнули подряд еще не менее дюжины ос. Никто кроме меня, по всей вероятности, ос не замечал; быть может для собравшегося сообщества осы стали сейчас такими же невидимыми, какой была несколько минут назад Демон, когда добывала из носа свое лакомство. Следуя направляющим указаниям вентилятора, осы описывали наверху круг за кругом. Ос скопилось так много, что из них под потолком уже образовалось целое темное облако, словно бушевавшая за стенами гроза сумела-таки каким-то образом найти лазейку внутрь.

Моей осе надоело сидеть на месте и она поползла вперед. Когда очередная горошина впилась в мою шею там, где кончали расти волосы, я, глядя на осу во все глаза, вздрогнул, но сумел сохранить неподвижность. Добравшись до среднего сустава моего указательного пальца, оса остановилась. Осиное жало легло на мою кожу, и прикосновение его крохотных зазубрин было сравнимо с ощущением от крупинок разбитого стекла.

Преподобный Лавой достиг кульминации своей проповеди, его руки метались как мельничные колеса, его волосы уже сползли на лоб. Буря ломилась в закрытые окна и дождь изо всех сил стремился превратить крышу в решето. Обстановка напоминала начало судного дня, когда наступала пора присмотреть десяток сосен попрямее и начать созывать каждых тварей по паре. Всех, за исключением ос, подумал я; на этот раз мы исправим ошибку Ноя. Со смешанным чувством страха и острого любопытства я продолжал следить за осиным лазом в потолке. Я подумал, что Сатана наконец-то нашел способ проникнуть на пасхальное богослужение и вот он кружит над нашими головами, высматривая плоть себе в добычу.

Далее одновременно произошли следующие вещи.

Воздев руки, преподобный Лавой проговорил своим хорошо поставленным громким баритоном проповедника: «И в это знаменательное утро, после ухода ночи тьмы, ангелы наконец спустились на землю и га… а…а…кх!..

Устремив руки вверх навстречу ангелам, он внезапно увидел их воочию, крохотных и жужжащих злыми черными крылышками.

В тот же миг моя мама нежно накрыла ладонью мою руку с сидящей на ней осой и любовно сжала.

Собравшиеся под потолком на свою пасху осы видимо решили, что церемония, руководимая преподобным Лавоем затянулась слишком долго.

Моя мама вскрикнула. Ответом ей был крик преподобного. Именно он и послужил сигналом для осиной атаки, которого те так долго дожидались.

Черно-синее облако отвратительных насекомых, насчитывающее в своих рядах до сотни жал, пало вниз подобно сети, брошенной на головы загнанных животных.

Я услышал, как рядом со мной заорал что было силы ужаленный дедушка Джейберд: «Черррт!». Бабушка Элис взяла высокую трепетную ноту вполне оперной чистоты. Несколько ос одновременно укусили мать Демона в шею и та заголосила как пароходная сирена. Демонин папочка заколотил в воздухе своими худыми ручищами. Сама Демон разразилась зловещих хохотом. Позади меня крякали от боли Брэнлины, забыв о своей трубке-плевалке. По всей церкви наряженные в пасхальные костюмы и платья верующие вскакивали с мест и принимались размахивать в воздухе руками, словно сражаясь с невидимыми бесами, одолевающими их из неизвестного измерения. Преподобный Лавой танцевал вокруг кафедры в пароксизме агонистических мучений, молотя своими многосуставчатыми руками в воздухе с такой силой, словно вознамерился напрочь оторвать их от плеч. Хоры по-прежнему стояли и пели в один голос, но не слова очередного гимна срывались с их уст, а крики боли от укусов зловредных ос, впивающихся в щеки, подбородки и носы певчих. Воздух был полон темных, заходящихся вихрями течений, обращающихся вокруг лиц и голов людей подобно черным терновым венцам.

– Пошли прочь! Прочь! – зашелся кто-то в крике.

– Бежим! – догадался кто-то сметливый у меня за спиной.

Единство сестер Гласс разбилось, они мчались к боковым церковным выходам, их волосы были полны ос. Все до одного в церкви были на ногах и то, что всего десять секунд назад казалось мирным собранием прихожан, теперь напоминало охваченное ужасом стадо коров.

И во всем этом были виноваты осы.

– Моя чертова нога застряла! – в отчаянии стонал дед Остин.

– Джей! Помоги ему! – крикнула дедушке Джейберду бабушка Остин, но того уже и след простыл – вовсю работая локтями, он пробивался между рядами скамеек сквозь обезумевшую толпу к выходу.

Отец поднял меня на руки. Я услышал злобное гудение над моим правым ухом и в следующее мгновение оса ужалила меня в мочку, да так, что от боли у меня из глаз брызнули слезы.

– Ой! – услышал я свой собственный крик, мгновенно утонувший без следа в смятенном хоре воплей и пронзительных выкриков. Но две новых осы все же услышали меня. Одна метко клюнула меня в правое плечо, пронизав и ткань моего костюма и рубашку; вторая со свистом, словно выпущенная метким африканским дикарем из духовой трубки отравленная игла, пронеслась к моему лицу и впилась в верхнюю губу, результатом чего стало уааауаааввааа – общепонятное выражение неимоверной боли, в котором не было ни единой разумной буквы, вслед за чем я тоже забил в воздухе руками. Внизу меня кто-то заходился от радостного смеха и взглянув сквозь залитые слезами глаза, я увидел Демона, как заводную прыгающую на скамье с поднятыми руками с растянутым в приступе веселья лягушачьим ртом. Все лицо Брэнды было усеяно красными пятнами осиных укусов.

– Все выходите наружу! – что было сил выкрикнул доктор Лизандер. В красивом пике сразу три осы, отвратительно пульсируя брюшками, впились в его лысину, еще пара атаковала за спиной у него его седовласую, суроволикую супругу, с которой моментально слетела ее красивая голубая пасхальная шляпка. На широких плечах миссис Лизандер осы нашли для себя отличные посадочные площадки. Оскалив зубы в приступе праведного гнева и стиснув в одной руке Библию, а в другой свою сумочку, та принялась наносить наседающим на нее волнам летающих бестий могучие удары.

Отталкивая друг друга, люди рвались к дверям, забыв в стремлении поскорее избавиться от муки и пробиться на волю о своих дождевиках и зонтах. Наполняя церковь, пасхальная публика являла собой образцовую модель цивилизованного христианского общества, в то время как наружу вываливались толпища посконных варваров. Женщины и дети падали в липкую грязь церковного двора, мужчины спотыкались о их тела и тоже падали лицами вниз, прямо в лужи. Пасхальные шляпки разлетались во все стороны и катились по ветру подобно мокрым колесам до тех пор, пока их не затаптывали обезумевшие от страха люди.

С моей помощью отцу удалось высвободить деревянную ногу деда Остина из плена церковной скамьи. Осы нещадно кусали руки моего отца, и каждый раз, когда очередное жало впивалось в него, я отчетливо слышал, как с шипением вырывался у отца сквозь стиснутые зубы воздух. Мама, бабушка Элис и бабуля Сара старались пробиться к выходу в придел, где люди валились с ног и отчаянно пытались выпутаться друг из-под друга. Преподобный Лавой, с пальцами распухшими как сосиски, тщетно пытался защитить лица своих детей, укрывая их между собой и полами юбки своей несчастной Эстер. Певчие спасались бегством, некоторые на бегу срывали с себя свои пурпурные мантии и бросали их прямо на пол. Отец и я повели деда Остина по проходу между скамьями к выходу из придела. Осы не побрезговали и другим моим дедом – его шея была вся искусана сплошь и щекам, по которым струились слезы или пот, тоже досталось. Отец раз за разом отмахивался от ос, жадно круживших вокруг нас словно команчи, охочие до поживы, припрятанной в фургонах переселенцев. Отовсюду доносились детский плач и пронзительные выкрики женщин, а осы продолжали нападать и жалить.

– Скорее наружу! Наружу! – выкрикивал в дверях доктор Лизандер, не считаясь с рангами, проталкивал людей вперед под дождь, как только в проходе намечался затор. С другой стороны прохода его жена, Вероника, плечистая датская медведица, одну за другой хватала страждущую душу за шиворот и вытаскивала на улицу за порог.

Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался и отец осторожно поддерживал его. Моя мама выбирала ос из прически бабули Сары, словно голова той была густонаселенным гнездом. Два раскаленных гвоздя впились в основание моей шеи, один за другим с секундным интервалом – боль была такая, что мне показалось, что голова моя сейчас лопнет. Сразу вслед за этим меня схватил за руку отец, сильно дернул на себя, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены моей семьи сумели наконец выбраться на улицу, отец поскользнулся, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли, и кончилось это тем, что, оступившись, я потерял сцепление с землей и прямо в своем пасхальном костюме растянулся в густой зефирской грязи.

Последним церковь покинул преподобный Лавой. Захлопнув за собой церковную дверь, он торопливо задвинул засов и с тяжким вздохом прислонился спиной к окованному дереву, словно бы запечатав собой находящееся внутри зло.

Буря продолжала бушевать, сотрясая все вокруг. Тяжелые капли дождя впивались в землю и во все стоящее на ней, напоминая скорее уже не гвозди, а удары небольших молотков, выколачивающих из наших тел последнюю чувствительность. Кто-то просто сидел в грязи безо всяких сил; другие бродили вокруг в прострации; кто-то стоял, обратив кверху лицо, чтобы дождь бил прямо в него, облегчая холодными каплями боль.

Больно мне было ужасно. В бреду боли мне воображалось, как радуются позади закрытой церковной двери осы. Ведь, в конце концов, эта пасха была и их праздником тоже. Они так же воспряли из мертвых, пробудившись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и их население, в основном крохотные личинки-младенцы, обращалось в неподвижные мумии. Откатив со своего пути свой собственный камень, они вышли навстречу весне своего нового рождения, поспешив познакомить нас с болезненной церемонией, знаменующей упрямство и цепкость жизни, намеревающейся просуществовать еще так долго, как это не снилось ни одному преподобному Лавою. И сегодня нам, всем нам, удалось испытать на себе всю остроту и болезненность терновых шипов и каленых гвоздей, пусть и несколько своеобразным способом это было преподано.

Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Подняв глаза, я взглянул в мокрое лицо дедушки Джейберда, волосы на голове которого страшно стояли дыбом, словно он только что перенес сильнейший удар электричеством.

– С тобой все в порядке, парень? – спросил он меня.

Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всей нашей семье спиной и бежал, спасая собственную шкуру. Он стал иудой и трусом, и в предложенной им грязи не было целебной силы.

Я ничего ему не ответил. Я просто взглянул ему прямо в глаза, но смотрел я сквозь него.

– Все будет в порядке, – сказал он тогда мне, потом выпрямился и отправился посмотреть как там бабуля Сара, которая стояла вместе с мамой и бабушкой Элис. Обернувшись на ходу, он взглянул на меня как побитая загнанная крыса.

Будь я ростом с моего отца, я наверное ударил бы его. Но сейчас я не был способен ни на что большее, как испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того другая мысль изводила меня, мысль о том, сколько из трусости дедушки Джейберда перешло по наследству ко мне. В ту пору я не имел ни малейшего представления об этом, но не за горами было время, когда все это мне довелось узнать.

Где-то на другой стороне Зефира начал звонить колокол другой церкви, и этот звук доносился до нас сквозь дождь словно во сне. Я поднялся на ноги, моя шея, нижняя губа и плечо изнывали от пульсирующей боли. Самое ужасное в боли то, что она унижает тебя. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и скулили как щенки. Лично я ни до, ни после не видел никого, кто бы смог держать себя молодцом, получив в нос с полдюжины жал, а вы?

Пасхальный колокольный звон начал разноситься над залитым водой городом.

Служба закончилась.

Аллиллуйя.

Глава 5

Смерть велосипеда

А дождь продолжал лить.

Серые облака сплошным покрывалом висели над Зефиром, изливая на землю из своих раздувшихся подбрюший воды, положившие начало паводку. Засыпая под барабанную дробь дождя в крышу, я просыпался под грохот урагана. В своей конуре скулил и дрожал Рибель. Я мог представить себе, какие чувства мог он испытывать. Мои осиные укусы сошли, на их местах остались только красные пятна, а дождь все лил и лил, и мы уже начали забывать о солнечном свете, теряя надежду на то, что его лучи когда-то согреют наш родной городок; изводящий скучный дождь не прекращался и в свободное от домашних заданий время мне не оставалось ничего другого, как только сидеть у окна и читать моих любимых «Знаменитых чудовищ» или пересматривать кипу комиксов.

Весь наш дом насквозь пропитался тем известным дождевым запахом, духом мокрого дерева и влажной грязи, которую входящие с улицы наносят с лужайки. По причине обильности небесного излияния был отменен обычный субботний утренний сбор в «Лирике», что объяснялось сильными течами в крыше кинотеатра. Сам городской воздух стал влажным и липким, похожим на зеленую плесень, которая нарастает на боках валунов. Через неделю после пасхи отец за обедом отложил вилку и нож, обратил взгляд к запотевшему окну со стекающими каплями влаги и заметил:

– Если это продолжится еще неделю, нам придется начать отращивать жабры.

А дождь все лил и лил, и эту неделю и следующую. От воды в воздухе стало тяжело дышать, от застоявшихся в небе облаков дни превратились в одни сплошные болотистые сумерки. Наши дворы стали прудами, а улицы – полноводными бурливыми реками. Из школы начали отпускать пораньше, так чтобы засветло все сумели вернуться домой без потерь, а в среду днем ровно без пятнадцати три мой велик приказал долго жить.

Еще за секунду до этого я старательно крутил педали, преодолевая напор воды, катившейся по Дирман-стрит, и в следующее мгновение переднее колесо моего скакуна угодило в невидимую под водой расселину у тротуарного выступа и весь изъеденный ржавчиной остов его устрашающе содрогнулся. Далее несколько событий произошло одновременно: руль сложился пополам, спицы переднего колеса лопнули, сиденье завалилось набок, старые швы рамы наконец сдались и разошлись и я внезапно оказался лежащим на животе в воде, противно устремившейся внутрь моего желтого дождевика. Некоторое время, не знаю уж сколько, я неподвижно лежал, пытаясь сообразить, что же случилось и что, Бога ради, смогло так неожиданно выбить меня из седла. Когда же я сел и оттер воду со своих глаз и посмотрел на велосипед, то в одно мгновение понял, что моему старому, во всех отношениях, другу пришел конец.

Мой велосипед, который был стар, по меркам жизни мальчишки, задолго до того, как попал в мои руки с развалов блошиного рынка, более был не жилец. И сидя вот так под дождем, я не испытывал ни малейших сомнений по этому поводу. То, что давало жизнь этому созданию человеческих рук, инструментов и мысли, теперь развалилось и лопнуло по швам и воспарило в сочащиеся водой небеса. Рама треснула и погнулась, ручки руля висели на одном честном слове, седло повернулось в обратную сторону и напоминало свернутую голову. Цепь слетела со звездочек, с переднего колеса соскочила шина, сломанные спицы торчали во все стороны. При виде таких смертельных ранений я готов был разрыдаться, но несмотря на то, что мое сердце сжимала невыносимая печаль, я знал, что слезами горю не поможешь. Просто все дело было в том, что мой велик откатал свое, износивши до последней крайности тело, и со спокойным достоинством добрался до конца дней своих. Я был не первым его владельцем, и может быть дело заключалось и в этом тоже. Быть может все дело было в том, что велосипед, однажды выставленный из дома своего хозяина за ненадобностью и по старости лет, год за годом чах от тоски по тем первым рукам, что держали его руль, год от года еще больше старея, и в минуты покоя и по ночам видел свои особые велосипедные сны о дорогах, по которым катился в молодости. По сути дела мой велик никогда не был по-настоящему моим; он носил меня на себе, но его педали помнили прикосновения ног другого хозяина. И в эту дождливую среду он наконец решился покончить с собой, и причина тут заключалась, может, и в том, что он, мой велик, знал так же и то, что мне до смерти хочется заиметь другой велосипед, который бы принадлежал с самого начала мне и только мне одному, который был бы создан лишь для меня. Может быть дело состояло и в этом тоже. Все, в чем я был точно уверен в этот момент, так это в том, что весь остаток пути до дома мне придется проделать на своих двоих и что ни за что в жизни я не смогу заставить себя нести останки своего велосипеда.

Оттащив сломанный велик с дороги к чьему-то двору, я прислонил его к стволу дуба и зашагал домой в насквозь промокшем дождевике, с ранцем, в который пробралась сырость, за спиной, и в башмаках, которые скрипели от налившейся в них воды.

Когда, возвратившись вечером с работы, папа узнал о печальной судьбе моего велосипеда, он решительно усадил меня с собой рядом в кабину нашего пикапа-грузовичка и мы вдвоем покатили на поиски обломков велика, которые должны были дожидаться на нас на Дирман-стрит.

– Наверняка его еще можно починить, – говорил мне отец, и дворники елозили взад и вперед, старательно разгоняя воду стекающую по ветровому стеклу. – Мы найдем кого-нибудь, кто сварит раму и руль и наладит остальное. Это выйдет наверняка дешевле, чем покупать новый велосипед.

– Лады, – отвечал я, хотя ни на секунду не сомневался в том, что велик мой мертв и воскресить его к миру живущих двухколесных не под силу никому. Никакой ангел-сварщик не способен на такое чудо. – Переднее колесо тоже все вывернулось, – добавил я, но все внимание папы было сосредоточенно на скользкой дороге.

Медленно, но верно мы добрались до того дуба, где я оставил свой сломанный велик.

– И где же он? – спросил меня отец. – Ты здесь его оставил?

Хотите верьте, хотите нет, но остатки моего велосипеда испарились, словно их и не было здесь вообще. Папа остановил пикап, вылез под дождь и постучал в двери дома, во дворе которого рос дуб. Сквозь стекло кабины я увидел как отворилась дверь и на улицу выглянула светловолосая женщина. Отец поговорил с ней о чем-то с минуту и я увидел, как женщина указала рукой куда-то вдоль по улице. Когда отец мой вернулся обратно, его фуражка была вся мокрая, а куртка молочника на ссутуленных плечах потемнела от воды. Отворив дверь кабины и скользнув за руль, он вздохнул и сказал мне:

– Что ж, она мне все рассказала. Эта женщина выходила взять почту и увидела твой велосипед, лежащий у подножья дуба у нее во дворе, после чего, вернувшись домой, позвонила мистеру Скалли и попросила его приехать и забрать велосипед, что он и сделал.

Мистер Эммет Скалли был зефирским старьевщиком, разъезжающим по городу на своем грузовичке, выкрашенном ярко-зеленой краской, с красной надписью на дверце «Антиквариат Скалли» и номером телефона под ней. Мой отец запустил мотор и взглянул на меня. Мне был знаком этот взгляд; взгляд был жестким и разгневанным, отчего будущее нарисовалось мне в самых мрачных тонах.

– Почему ты не постучал в дверь этой женщины и не предупредил ее, что вернешься за своим велосипедом? О чем ты думал в тот момент?

– Ни о чем, сэр, – потупив глаза ответил я. – Я ни о чем в тот момент вообще не думал. Я упал.

Молча кивнув, мой отец выжал сцепление, дал газ и, отъехав от тротуара перед домом с дубом, мы снова пустились в дорогу. Но путь наш лежал не в сторону дома – мы устремились на запад. Я отлично знал куда правит наш пикап отец. На западе находилась персональная свалка мистера Скалли, его развал старья, за самой окраиной города, там, где начинался лес. По пути мне пришлось выслушивать разнообразные поучительные рассказы отца, сводящиеся примерно к следующему: «Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я всюду ходил только пешком. В ту пору я и мечтать не мог о собственном велике, даже о подержанном. Господи, да тогда никто не думал о том, чтобы катить куда-то на велике, даже если путь составлял две или три мили. И от этого здоровья в нас было хоть отбавляй. В солнце, в ветер, в дождь, все равно, мы шли пешком. И куда нам было нужно, мы всегда добирались пеш…» – и так далее и тому подобное; вы понимаете, о чем я говорю: мой отец пел хвалебную песнь своему детству, с чем все мы, конечно же, хорошо знакомы.

После того как окраины города остались позади, блестящая от воды дорога пошла через насквозь промокший зеленеющий лес. Дождь по-прежнему не обещал милостей, клочья тумана цеплялись за ветви деревьев и отрываясь, неторопливо пересекали дорогу перед самым нашим носом. Папа сильно сбавил ход, поскольку дорога здесь считалась опасной даже в самую лучшую и сухую погоду. Он все еще терзал меня рассказами о сомнительных радостях безвелосипедной жизни, что, как я уразумел, было в его устах своеобразным способом дать понять мне, что в том случае, если велосипед окажется непригодным к починке, то мне лучше сразу же начать привыкать к пешему образу существования. Между скрытыми в дымке холмами продолжали завывать ветер и грохотать буря, пустынная дорога разматывалась перед нами, норовисто убегая под колеса нашего грузовичка словно плохо объезженная лошадь, не желающая скакать под седлом. Не знаю уж что толкнуло меня в спину, но именно в этот момент я повернул назад голову и всмотрелся в мокрые сумерки.

И увидел автомобиль, который быстро настигал нас сзади.

Волосы поднялись дыбом у меня на затылке, а на коже появилось такое ощущение, словно по мне ползли муравьеи. Машина позади нас была черной как смоль, приземистой и имела самый что ни на есть угрожающий вид присевшей на задние лапы перед прыжком пантеры с блестящими хромом зубами. Прямо сейчас она, не снижая скорости, стрелой вписывалась в поворот, который только что при помощи непростой работы сцеплением, газом и тормозами, преодолел мой отец. Мотор черной машины наверняка работал на самых высших оборотах, но несмотря на то, что ее и наш грузовичок разделяло всего ничего, со стороны этого ужаса ночи не доносилось ни звука. Мне показалось, что я увидел бледное лицо, низко пригнувшееся к рулевому колесу. В тот миг, когда я четко увидел языки красного и оранжевого пламени, нарисованные на капоте и по черным эбонитовым бокам, в ту секунду когда машина настигла нас и, не снижая скорости и даже не пытаясь свернуть, устремилась нам под задний бампер, я не выдержал и пронзительно закричал: