Мэтью сел и подтянул колени к груди. Исцарапанное терновником лицо залилось краской: ему представились его собственные руки, блуждающие по изгибам и впадинам ее тела, как исследователи неведомой территории. Какое-то крылатое насекомое зажужжало у него в голове, и это помогло изменить направление мыслей.

Вымыв волосы и ощущая собственную чистоту, Рэйчел вновь заметила Мэтью. И вновь вернулось чувство приличия, будто тюремная грязь защищала ее от взглядов, а сейчас она действительно голая. Присев и погрузившись по шею в воду, она приблизилась к берегу.

Мэтью жевал половину ломтя солонины из пакета с едой, а другую половину отложил для Рэйчел. Увидев, что она собирается выйти из воды, он повернулся спиной. Она вышла из озера нее стекала вода — и встала обсушиться, повернувшись лицом к солнцу.

— Боюсь, тебе придется что-нибудь придумать, когда окажешься в испанском городе или форте, — сказал Мэтью, болезненно чувствуя, насколько она близко. — Сомневаюсь, чтобы даже испанцы пожелали дать убежище осужденной ведьме. — Он доел мясо и облизал пальцы, глядя на тень Рэйчел на земле. — Тебе придется назвать себя сбежавшей служанкой или просто женой, которой надоели британские правила. Как только они узнают о твоей родине, все должно быть в порядке.

Опять зажужжало рядом насекомое — нет, два насекомых, и он отмахнулся рукой.

— Постой, — сказала она, поднимая с земли свадебное платье. — Ты говоришь только обо мне. А как же ты?

— Я помогаю тебе добраться до Флориды... но не собираюсь там оставаться.

Рэйчел стала надевать платье, постигая эту мысль.

Он видел, как ее тень оделась, и потому снова повернулся к ней. От ее красоты — густых мокрых черных волос, красивого и гордого лица и пристальных янтарных глаз — у него сильнее забилось сердце. Зов ночной птицы оказался днем еще неодолимее.

— Я англичанин, — сказал он. — Связанный условностями и законами английской жизни, нравятся мне они или нет. В чужой стране мне не выжить. — Мэтью сумел выдавить полуискреннюю короткую улыбку. — Я буду слишком тосковать по ростбифу с вареной картошкой. К тому же... испанский — не мой язык.

— Не понимаю я тебя, — ответила она. — Что ты за человек — сделать то, что ты сделал, и не ждать ничего взамен?

— Ну нет, ты ошибаешься, я кое-чего ожидаю. Я ожидаю, что смогу теперь жить в мире с самим собой. Ожидаю, что ты вернешься в Португалию или Испанию и заново построишь свою жизнь. Ожидаю снова увидеть магистрата Вудворда и представить ему свое дело.

— Боюсь, что ты окажешься за решеткой покрепче той, за которой сидела я.

— Есть такая возможность, — признал он. — Очень правдоподобная. Но долго я там не пробуду. А вот, хочешь? — Он протянул ей порцию солонины.

Она приняла.

— Какими словами мне тебе объяснить, Мэтью, как много это для меня значит?

— Что? Половина ломтика солонины? Если он для тебя столько значит, возьми целый.

— Ты меня понял, — не поддалась она. — Я о том, что ты сделал. Об этом неимоверном риске. — Лицо ее было сурово и решительно, но на нем блестели слезы. — Боже мой, Мэтью! Я была готова к смерти. Я пала духом. Как я смогу вернуть тебе такой долг?

— Это я у тебя в долгу. В Фаунт-Роял я пришел мальчишкой. А ушел взрослым мужчиной. Ты бы села да отдохнула.

Она села, прижалась к нему, будто их стискивала толпа в тысячи человек, а не сидели они одни посреди этой страны, созданной Богом и тронутой Дьяволом. Он попытался отодвинуться, смущенный собственной реакцией на такую ее близость, но она мягко взяла его за подбородок левой рукой.

— Послушай, — сказала Рэйчел почти шепотом. Глаза ее смотрели в его глаза, лица их разделяли лишь несколько дюймов ненужного воздуха. — Я очень любила мужа. Я ему отдала сердце и душу. И все же, я думаю... я могла бы любить тебя так же... если бы ты позволил.

Дюймы воздуха сжались. Мэтью не знал, кто первый к кому наклонился, да и важно ли это было? Кто-то наклонился, кто-то подался навстречу, и это была и геометрия, и поэзия поцелуя.

Мэтью никогда раньше этого не делал, но поцелуй показался ему вполне естественным действием. Только тревожила скорость, с которой билось сердце — если бы оно было лошадью, то доскакало бы до Бостона еще до первой звезды. Что-то внутри будто растаяло — как раскаленное до синевы стекло меняет форму силой горна. Он становился и крепче, и слабее одновременно, в восторге и в ужасе — снова то соединение Бога и Дьявола, которое казалось ему сутью всех вещей.

Этот миг он запомнит на всю жизнь.

Губы их сплавились воедино, растопленные жаром крови и ритмом сердца. Кто первый отодвинулся, Мэтью тоже не знал, потому что время размыло свои границы, как река и дождь.

Мэтью смотрел в глаза Рэйчел. Потребность заговорить была сильна, как стихия. Он знал, что сейчас скажет.

— Я...

Крылатое насекомое село на плечо платья Рэйчел. Мэтью на миг отвлекся на него и увидел, что это пчела.

Насекомое зажужжало и взлетело, и тут Мэтью заметил еще несколько, жужжащих вокруг.

— Я... — снова начал он — и вдруг забыл все слова. Она ждала, но он оставался безмолвен.

Он еще раз заглянул ей в глаза. Что он там увидел — желание любить его или желание отблагодарить за дар жизни? Знала ли она сама, какое чувство властвует в ее сердце? Мэтью не был в этом уверен.

Хотя они шли вместе, но двигались в противоположных направлениях. Это было горькое осознание, но истинное. Рэйчел направляется туда, где он не сможет жить, а он должен жить там, куда она не может направиться.

Он отвел глаза. Она тоже понимала, что нет будущего на двоих у таких, как они, что Дэниел еще так же близко к ней, как то платье, которое надела она в день их свадьбы. Она отодвинулась от Мэтью и тогда тоже заметила кружащих пчел.

— Пчелы, — сказал Мэтью.

Он оглядел поляну в поисках того, о чем подумал, — и вот оно!

Два сгоревших дуба — наверное, от удара молнии, — стояли чуть поодаль от опушки леса, в пятидесяти ярдах от края озера. У вершины одного из них зияло широкое дупло. И воздух вокруг был темной, живой, шевелящейся массой. Под солнцем стекающая по стволу струйка казалась золотой.

— Где есть пчелы, — заключил Мэтью, — там есть мед.

Он вынул из мешка бутылку, вылил воду — поскольку пресная вода была здесь в изобилии — и встал.

— Посмотрим, не получится ли добыть немного.

— Я помогу.

Она хотела встать, но Мэтью положил ей руку на плечо.

— Отдохни, пока можешь, — посоветовал он. — Очень скоро двинемся дальше.

Рэйчел кивнула и снова опустилась на траву. Действительно, надо будет собрать все силы перед продолжением пути, и проход к мертвому дереву и обратно, пусть даже за манящей сладостью меда, ей трудно было себе представить.

Но Мэтью был настроен решительно — особенно после поцелуя и боли отрезвления реальностью, последовавшей за ним. Пока он шел к дереву, Рэйчел предупредила:

— Смотри, чтобы тебя не изжалили! Мед того не стоит.

— Согласен.

Но он заметил издали, что по стволу из каких-то очень обильных сотов стекает золотой нектар, и был уверен, что сможет набрать бутылку, не вызвав ярости пчел.

А производительность у этих пчел была весьма высокой. Мед стекал с высоты сорока футов до самой земли, где налилась липкая лужица. Мэтью вытащил нож из ножен, откупорил бутылку и подставил ее под струйку, одновременно проталкивая клинком липкий эликсир — природное лекарство от всех болезней, как мог бы сказать доктор Шилдс. Несколько пчел гудели вокруг, но не пытались жалить и вроде бы просто любопытствовали. Но слышен был ровный и более зловещий гул большой темной массы над головой, занятой своим делом возле сотов.

Наполняя бутылку, Мэтью вернулся мыслями к магистрату. Письмо сейчас давно уже прочитано. Усвоено или нет — это сказать намного труднее. Мэтью слушал пение птиц в лесу, и возникла мысль, слышит ли магистрат сейчас такую же песню и видит ли солнце на небе в этот безоблачный день. О чем сейчас думает Айзек? Мэтью горячо надеялся, что написал письмо достаточно связно — и убедительно, — чтобы уверить Айзека, что он в своем уме и что Смайта надо найти во что бы то ни стало. Если этот человек согласится говорить, многое можно будет...

Мэтью прервал работу, хотя бутылка наполнилась лишь наполовину. Что-то изменилось, подумал он.

Что-то.

Он прислушался. По-прежнему было слышно гудение работающих пчел, но... птицы. Почему не слышно их?

Мэтью глянул на тенистый край леса.

Птицы замолкли.

Движение слева отвлекло его. Из листвы вспорхнули три вороны и полетели, громко каркая, через поляну.

Возле озера дремала, лежа на спине, Рэйчел. Услышав голоса ворон, она открыла глаза и проводила их взглядом.

Мэтью застыл неподвижно, вглядываясь в стену листвы, откуда вылетели вороны.

И еще одно движение обратило на себя его внимание. Высоко в небе медленно кружил одинокий стервятник.

Слюна пересохла у Мэтью во рту, превратившись в холодный пот на лице. Ощущение опасности ударило, как кинжал.

Он твердо знал, что из леса за ним наблюдают.

Нарочито медленно, хотя нервы вопили, требуя повернуться и бежать, Мэтью закрыл бутылку пробкой. Правая кисть сжалась на рукояти ножа. Он стал отступать от медового дерева шаг за шагом. Взгляд его тревожно бегал по стене коварного леса.

— Рэйчел? — позвал он, но голос сел. — Рэйчел? — повторил он и оглянулся посмотреть, слышала ли она.

Вдруг что-то большое и тяжелое вырвалось из укрытия на опушке. Рэйчел увидела это первой и испустила вопль, разодравший ей горло.

Теперь и Мэтью его видел. Ноги будто приросли к земле, глаза полезли на лоб, рот открылся в беззвучном крике ужаса.

Чудовищный медведь, рысящий в его сторону, был старый воин, весь серый. Пятна пепельной разъедающей парши виднелись на плечах и лапах. Челюсти распахнулись навстречу человеческому мясу, струйка слюны болталась позади вымпелом. В какую-то долю секунды Мэтью заметил, что левая глазница медведя пуста и сморщена, и понял.

Сейчас его схватит Одноглазый.

Мод... в таверне Шоукомба...

"Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое".

— Рэйчел! — вскрикнул он, оборачиваясь к ней и бросаясь в бегство. — Беги в воду!

Она ничем не могла ему помочь, только молить Бога, чтобы он успел добежать до воды. Сама она бросилась в озеро и в свадебном платье поплыла на глубину.

Мэтью не смел оглянуться. Ноги бешено молотили землю, лицо перекосилось от страха, сердце готово было лопнуть. Он слышал громовой топот настигающих лап и с ужасной ясностью до него дошло, что к озеру ему не успеть.

Сжав зубы, Мэтью бросился влево — на слепую сторону медведя, одновременно завизжав изо всей силы и надеясь, что этот визг заставит зверя хоть вздрогнуть и даст выиграть время. Одноглазый пролетел мимо, вспахивая землю когтями задних лап. Передняя лапа взмахнула, и воздух между человеком и зверем взвихрился.

Мэтью снова бежал к озеру, на каждом шагу виляя из стороны в сторону. И снова задрожала земля позади. Медведь был больше самого большого коня, какого только Мэтью видел, и просто наступив, мог переломать Мэтью все кости.

Мэтью метнулся влево прыжком, от которого чуть не вывихнулись колени, едва не упал, и медведь пронесся мимо, дернув запаршивленной головой в его сторону. Челюсти сомкнулись с треском мушкетного выстрела. Пахнуло едкой звериной вонью, и Мэтью вблизи увидел четыре сломанных древка стрел, торчащих из медвежьего бока. Он снова устремился к озеру, моля Бога дать ему быстроту вороны.

И снова Одноглазый почти догнал. Снова Мэтью метнулся в сторону, но на этот раз неверно оценил и геометрию, и гибкость собственных колен. Он прыгнул под слишком острым углом, и земля выскользнула из-под ног. Мэтью упал в траву на правый бок. Сквозь грохот в голове очень издалека доносились крики Рэйчел. Серая стена Одноглазого встала перед ним, и Мэтью пошатнулся, ловя равновесие.

Что-то его ударило.

Ощущение было такое, будто мир перевернулся вверх дном. Жгучей болью вспыхнуло левое плечо. Мэтью осознавал, что летит кувырком, но сделать ничего не мог. Потом он рухнул с размаху на спину, воздух вышибло из груди. Он попытался отползти, и снова над ним встала серая стена. Левая рука не слушалась.

По ребрам слева ударило раскаленное докрасна пушечное ядро, и Мэтью отлетел, как мешок с зерном. Что-то зацепило его по лбу, пока он кувыркался, — мушкетная пуля, наверное, подумал он, здесь на поле боя, и красной пленкой залило глаза. Кровь, подумал он. Кровь. Он рухнул на землю, и снова его потащило и бросило. Мэтью стиснул зубы. Это смерть, подумал он. Прямо здесь. В солнечный ясный день. Смерть.

Левая рука уже была мертвой. Легкие свистели и булькали. Серая стена в пятнах парши снова нависла над ним, и в ней торчало древко стрелы.

Он решил, почти спокойно, что тоже что-нибудь воткнет.

— Эй! — заорал он, и собственный голос поразил его мощью отчаяния. — Эй!

Подняв нож, он ударил, дернул, повернул ударил дернул повернул ударил дернул повернул и зверь ухнул заревел заревел дыхание жарче Пекла вонь гнилого мяса вонь гнилых зубов ударил дернул повернул красная кровь на сером струями славный вид сдохни гад гад гад!

Одноглазый был огромен, но не дожил бы до столь зрелого возраста, будь он глуп. Удары ножа сделали свое дело, и медведь отступил от комара.

Мэтью стоял на коленях. Нож в правой руке залило кровью. Слышалась капель, и Мэтью опустил глаза на свертывающуюся кровь, стекающую с пальцев левой руки на измазанную красным траву. Его сжигал разложенный кем-то у него внутри костер, но не дикая боль в плече и в ребрах и на лбу заставила его всхлипнуть. Он обмочил бриджи, а другой пары у него с собой не было.

Одноглазый обходил его слева. Мэтью поворачивался вместе со зверем, черные волны все сильнее заполняли голову. Он слышал из другого мира голос женщины, Рэйчел ее звали, да, Рэйчел, Рэйчел, она звала его по имени, звала и плакала. Он видел кровь, булькающую у ноздрей медведя, алую слипшуюся шерсть на горле. Мэтью готов был потерять сознание и знал, что, когда это случится, он умрет.

Вдруг медведь вскинулся на задние лапы на высоту восемь футов или больше и раскрыл пасть с поломанными зубами. И оттуда донесся хриплый, громоподобный, сотрясающий душу рев, полный до краев муки и, быть может, осознания собственной смертности. Две обломанные стрелы торчали из гноящегося брюха зверя подле окровавленной раны от когтей, оставленной, наверное, кем-то из его сородичей. Еще Мэтью заметил приличный вырванный кусок на плече Одноглазого — омерзительная рана позеленела от заражения.

Он понял сквозь пелену боли и осознание неминуемого расставания с миром, что Одноглазый тоже умирает.

Зверь рухнул на корточки. И тогда Мэтью заставил себя встать, покачнулся, упал, снова поднялся и заорал "А-а-а-а-а!" в самую пасть медведя.

После чего снова свалился в лужу собственной крови. Одноглазый, пуская ноздрями кровавые пузыри, двинулся к нему, шатаясь и разинув пасть.

Но Мэтью еще не был готов умирать. Пройти такой путь, чтобы умереть на чистой полянке под солнцем и синим Божиим небом? Нет. Не сейчас.

Он поднялся, движимый только силой отчаяния, и загнал клинок под челюсть зверя, резко, из последних сил рванул нож. Одноглазый взревел, фыркнул кровью прямо Мэтью в лицо и отдернулся, унося в себе нож. Мэтью упал на живот и задергался от боли в ребрах, как раздавленный червь.

И снова медведь стал обходить его слева, тряся головой в тщетных усилиях избавиться от жала, вонзившегося в горло. Кровавые флаги разлетались в воздухе от его ноздрей. Мэтью, даже лежа на брюхе, поворачивался ползком, чтобы медведь не оказался сзади. Вдруг Одноглазый снова вздыбился, и Мэтью подобрался, закрывая лицо правой рукой, чтобы защитить что там осталось у него от черепа.

От этого маневра медведь отвернул в сторону. Одноглазый попятился, единственный глаз его моргал и таращился. Зверь потерял равновесие на миг, зашатался и чуть не упал. Он стоял ближе пятнадцати футов от Мэтью, глядя на него в упор, и тяжело ходили пронзенные стрелами бока. Вывалился серый язык, облизывая окровавленный нос.

Мэтью кое-как поднялся на колени, правой рукой держась за ребра с левой стороны. Это казалось ему сейчас всего важнее в мире — держать там руку, чтобы внутренности не потекли наружу.

Мир, озверевший и окрасившийся в красное, сузился до пятнадцати футов между человеком и животным. Они смотрели друг на друга, подсчитывая боль, кровь, жизнь и смерть — каждый по-своему.

Одноглазый не издал ни звука. Но древний раненый воин принял решение.

Внезапно он отвернулся от Мэтью. Потом то ли зашлепал, то ли захромал через поляну туда, откуда пришел, мотая головой в напрасном желании избавиться от ножа. Еще миг — и зверь исчез в глуши.

И не стало Одноглазого.

Мэтью рухнул на окровавленное поле битвы, глаза его закрылись. Уплывая в призрачное царство, он вроде бы услышал высокий, пронзительный крик: "Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!" Крик стервятника, подумал он. Стервятника, пикирующего сверху.

Устал. Очень... очень... устал. Рэйчел. Что... теперь... будет...

Пикирующий стервятник.

Вопль.

"Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!"

И Мэтью почувствовал, что покидает землю, устремляясь в ту даль, исследовать которую уходили многие, но откуда невозможно вернуться.