Глава 3

— Вот для вас ванна, — сказала ему Габи, и Майкл остановился, разглядывая каменный бассейн футов пятнадцати по диагонали и четырех футов в глубину, заполненный водой, в которой плавали опавшие листья и трава. — Вот вам мыло, — сказала она и бросила ему твердый белый брусок с деревянной полки, на которой также висело несколько выглядевших поношенно, но чистых полотенец. — Мы налили эту воду всего лишь пару дней назад. — Она показала ему на большой каменный желоб, выступавший из стены над ванной. — Надеюсь, мытье в воде, в которой уже принимали ванну, не вызывает у вас возражений?

Он улыбнулся как можно элегантнее. — Если только это все, для чего ею пользовались.

— Нет, для этого у нас есть нечто другое.

— Коммунальные удобства? — сказал Майкл, и вдруг Габи стащила с себя свой заношенный свитер и стала расстегивать блузку. Он смотрел, как она раздевалась, не зная, как это воспринимать, и она посмотрела на него, снимая блузку, из-под которой показался лифчик. — Надеюсь, вы не возражаете, — сказала она и, не прекращая раздеваться, достала за спиной и расцепила лифчик. — Мне тоже нужно вымыться. — Лифчик упал, ее груди полностью обнажились.

— О, нет, — сказал Майкл. — Нисколько.

— Я рада. А если бы даже вы и возражали, мне все равно. Некоторые мужчины…

Представляете ли…

Стесняются мыться с женщинами. — Она сняла ботинки и носки и стала расстегивать брюки.

— Не представляю, — ответил Майкл, скорее себе, чем ей.

Он снял шапочку и расстегнул парашютный комбинезон. Габи без колебаний сняла последнее белье и совершенно голая пошла к ступенькам, спускавшимся под воду. Она спустилась по ним, и Майкл услышал, как у нее сперло дыхание, пока вода подходила до уровня бедер и живота. Ключевая вода, подумал он. Подаваемая через систему древнеримских труб к тому, что служило общественной баней, вероятно, в своего рода храме. Габи сделала последний шаг, вода накрыла ее грудь, и наконец она выдохнула воздух, который задерживала в легких. Здесь внизу было весьма прохладно, чтобы окунаться, но ему не улыбалось ехать в Париж, не имея еще два дня возможности вымыться. Он переступил через свое сброшенное белье и пошел к ступенькам. От холодной воды у него тут же свело лодыжки, потом колени…

Ну, такое ощущение не забывается.

— Сводит тело, — сказал Майкл, стиснув зубы.

— Потрясающе. Вы, должно быть, привычны к холодной ванне, да? — Прежде чем он ответил, она дошла до центра бассейна и окунулась с головой. Затем быстро выскочила и отвела руками свои густые черные волосы с лица на затылок.

— Пожалуйста, мыло?..

Она поймала брошенный им кусок и стала намывать волосы. От мыла пахло салом и овсянкой, оно явно не было сортом, покупаемых в парфюмерных салонах.

— Вы быстро соображали там, в Безанкуре, — сказала она ему.

— Не особенно. Я просто использовал имевшиеся возможности.

Он присел в воду по горло, пытаясь привыкнуть к холоду.

— Вы часто так делаете? — спросила она, с ее волос падали мыльные хлопья. — Используете возможности?

— Это единственное, что я умею. — «Волчий способ», — подумал он. — Брать, что дают.

Габи намылила себе руки, плечи и груди, движения ее были скоры и расчетливы, а не медлительно-соблазняющими.

Здесь ждать нечего, — подумал Майкл.

Габи просто механически действовала. Казалось она совершенно не думала о том, что ее плотное крепкое тело было менее чем в семи футах от него, и эта ее незаинтересованность — ее уверенность в том, что она может справиться с любой проблемой, если та возникнет — заинтриговала его. Но от холодной воды возникла только дрожь, а не пробуждение желания. Майкл наблюдал, как она намыливала спину, сколько могла достать, но не попросила его помылить остальное. Потом она намылила лицо, еще раз окунулась и вынырнула с розовыми щеками. Затем бросила мыло ему.

— Ваша очередь.

Майкл соскреб со своего лица маскировочную краску. Грубое мыло щипало кожу.

— Свет, — сказал он и кивнул в сторону двух ламп, свисавших на проводах на стене. — Как вы снабжаетесь электричеством тут, внизу?

— Мы подключились к линии, идущей на особняк в двух милях отсюда, — сказала Габи. Она слегка улыбнулась, на ее волосах все еще была мыльная пена. — Нацисты используют его как командный пункт. — Она еще раз ополоснула волосы, смывая остатки мыла, хлопья поплыли от нее как кружевные гирлянды. — Мы не пользуемся электричеством с полуночи до пяти часов утра, и расходуем его не слишком много, чтобы они не заметили.

— Очень плохо, что у вас нет нагревателя воды.

Майкл намочил голову и волосы, окунувшись в воду, затем намылил и вымыл из волос песок. Он еще раз поскреб грудь, руки и лицо, смыл мыло и заметил, что Габи рассматривает его очищенное от красок лицо. — Вы не англичанин, — решила она после нескольких секунд изучения его без маскировочной раскраски.

— Я — британский гражданин.

— Возможно, так оно и есть…

Но вы не англичанин.

Она подступила к нему ближе. Он чувствовал естественное благоухание ее чистой плоти, и ему вспомнился яблоневый сад, цветущий белым цветом под весенним солнцем.

— Я видела многих англичан, захваченных немцами в 1940 году. Вы не выглядите таким, как они.

— И как же они выглядят?

Она пожала плечами. Придвинулась на фут-другой ближе. Его зеленые глаза могли бы загипнотизировать ее, если бы она позволила, поэтому она стала глядеть на его губы.

— Я не знаю. Может…

Они словно дети, занятые игрой. До них не доходило, с чем они столкнулись, когда попытались воевать с нацистами. Вы похожи… — Она запнулась, на ее груди задержалась холодная вода. Она попыталась выразить то, о чем подумала. — Вы, похоже, воюете как будто очень давно.

— Я был в Северной Африке, — сказал он.

— Нет. Это не то, что я имею в виду. Вы похожи…

Как будто ваша война тут. — Габи прижала пальцы к своему сердцу. — Ваша битва — она где-то внутри, да?

Теперь была его очередь отвести взгляд, потому что она видела слишком глубоко.

— Разве так не у всех? — спросил он и пошел в воде к ступенькам. Пора было обсушиться и отправляться на задание.

Электрические лампочки мигнули. Раз, еще раз. Они потухли до красноватого свечения, потом совсем, и Майкл остановился в темноте, холодная вода колыхалась у бедер.

— Воздушный налет, — сказала Габи; он услышал в ее голосе дрожь и понял, что она боится темноты. — Немцы отключили электричество! Послышался далекий приглушенный шум, как будто сквозь подушку ухнул молот, или взорвалась бомба, или выстрелила пушка большого калибра, подумал Майкл. За этим последовали другие взрывы, более ощутимые, чем слышимые, под ногами Майкла вздрагивали камни.

— Сейчас может стать намного хуже, — на этот раз она не могла скрыть страха в голосе.

— Всем держаться! — прокричал кто-то по-французски из другого помещения. Раздался удар, тряхнуло, и Майкл услышал как звонко треснуло перекрытие, точно выстрелило. Осколки камня посыпались в воду. То ли близко над головой упала бомба, то ли зенитная батарея методично сплошь простреливала небо. Римская пыль забила Майклу ноздри, и следующий взрыв, показалось, ударил в пятидесяти ярдах от его головы. Горячее, дрожащее тело прижалось к нему. Габи вцепилась в его плечи, и Майкл обвил ее руками.

Вокруг них в воду сыпались обломки камней. Шесть или семь штук, размером с гальку, упали Майклу на спину. Еще один взрыв заставил Габи прижаться к нему теснее, пальцы ее вцепились в его тело, и во временные затишья между взрывами он слышал, как она вздыхает и постанывает в ожидании падения следующей бомбы. Он стоял с напряженными мышцами и гладил Габи по мокрым волосам, пока на землю падали бомбы и гремели зенитные орудия.

Потом все затихло, и целую минуту слышались только звуки их дыхания. Сердца их колотились, и Майкл ощущал, как тело Габи вздрагивало от ударов сердца. В другом помещении кто-то закашлял, и голос Мак-Каррена прокричал:

— Кто-нибудь ранен?

Отвечали различные голоса, сообщая, что раненых нет.

— Габи? — позвал Мак-Каррен. — Ты и бритт в полном порядке?

Она попыталась ответить, но ноздри и глотка у нее были забиты пылью и она чувствовала, что готова отключиться. Она ненавидела темноту, ощущение заточения в малом пространстве, и молотом грохотавшие взрывы, которые возбудили воспоминание о страшных мгновениях четыре года назад, когда она и ее семья сидели в подвале, пока самолеты «Люфтваффе» в щепки разносили деревню.

— Габи? — с легкой нервозностью прокричал Мак-Каррен.

— С нами все в порядке, — спокойно сказал Майкл. — Просто немного потрясло.

Шотландец издал вздох облегчения и продолжил поверку.

Габи не могла справиться с дрожью. Ее вызывала и холодная вода, и собственная стылая кровь. Она держала голову на плече мужчины, и внезапно ей пришло в голову, что она не знает — да и не должна знать — его настоящее имя. Это было одним из правил игры. Но она ощущала запах его тела сквозь запах носившейся в воздухе древней пыли и подумала на мгновенье — нет, конечно, такого не могло быть — что от его кожи несло едва уловимым духом зверя, похоже на то, как пахнет от животных. Это не было неприятно, просто…

По-другому, она не могла точно выразить, как.

Электрические лампочки замигали. Зажглись и погасли, зажглись и погасли, когда кто-то — немецкая рука — поворачивал выключатели, дававший электрический ток. Затем они зажглись и остались гореть, хотя и тусклым желтоватым светом.

— Все успокоилось, — сказал Майкл, и Габи посмотрела ему в лицо. Казалось, что его глаза слегка светились, как будто вобрали в себя весь имевшийся свет, и это испугало ее, хотя она не могла в точности понять, почему. Этот мужчина был другим; было в нем что-то неопределимое. Она встретилась с ним взглядом, пока время измерялось ударами сердца, и ей показалось, что в глубине зеленых глаз она увидела какую-то вспышку — промелькнувшую единичную частичку света, как огонь сквозь заиндевевшее стекло. Она ощутила жар его тела, пар, начинавший выходить изо всех пор его кожи, и хотела было заговорить о чем-то, сама не зная о чем, но четко осознала, что когда голос ее зазвучит, в нем будет дрожь.

Майкл заговорил первый, своим телом. Он отвернулся, пошел вверх по ступенькам к полке с полотенцами, взял одно для себя и другое для нее.

— Вы замерзнете до смерти, — сказал он Габи, предлагая полотенце как приманку, чтобы она вышла из холодной воды.

Она вышла, и Майкл ощутил как отзывалось его тело, пока вода открывала ее груди, затем низ живота и заблестевшие бедра. А потом она стояла перед ним, вода капала с нее, черные волосы были мокры и прилизаны, и Майкл мягко обернул ее полотенцем. В горле у него сдавило, но он все же решился сказать:

— Мне надо бы сейчас отдохнуть, — сказал он, глядя ей в глаза. — У меня была беспокойная ночь.

— Да, — согласилась Габи. — У меня тоже.

Она затянулась в полотенце и за ней на полу оставались мокрые следы, когда она шла к своей одежде и собирала ее.

— Ваша комната — вниз по этому коридору. — Она показала в его сторону. — Она через второй проход справа. Надеюсь, вы не возражаете против раскладушки, но одеяло хорошее и толстое.

— Это звучит прекрасно. — Он мог заснуть и на земле, когда уставал, и знал, что уснет через две секунды после того, как уляжется на раскладушку.

— Я зайду за вами, когда будет пора вставать, — сказала она ему.

— Я на это надеюсь, — ответил он, суша волосы.

Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечь фитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того, как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может, у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с лимоном, духов «Шанель», сладкого землянистого благоухания дорогого белого вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек «Данлоп», которые проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял, что для него обоняние — такое же мощное чувство, как и зрение. Его способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека. Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку, набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь, мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно капавшей с потолка воды.

Ваша битва — она где-то внутри, сказала Габи. Да? Да, — подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу: Я не человек. Я не животное. Кто я? Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к одному смыслу: оборотень.

Не человек. Не животное, — думал Майкл. Тогда кто же я в глазах Божьих?

О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости Бога, Короля Волков.

Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать, но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.

Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода — кап…