Глава 1

Война продолжалась.

В феврале 1941 года она, словно огненный смерч, перекинулась из Европы на северо-западное побережье Африки, куда в Триполи, с целью оказания поддержки итальянцам, прибыл гитлеровский командующий нацистскими войсками, опытный военный Эрнст Роммель. С его прибытием немцы стали теснить британские силы к Нилу.

По дороге, пролегавшей вдоль побережья, от Бенгази через Эль-Агхелия, Агедабия и Мечили, техника и солдаты танковой армии «Африка» продолжали теснить противника на земле изнуряющего солнца, песчаных бурь, оврагов, забывших вкус дождя, и отвесных обрывов, переходивших через сотни футов в плоские равнины пустыни. Масса людей, противотанковых пушек, грузовиков и танков двигалась на восток, отбив 20 июня 1942 года у британцев крепость Тобрук и приближаясь к заветной цели Гитлера — Суэцкому каналу. Владея этим жизненно важным водным путем, нацисты могли бы парализовать переброску войск союзников и продолжить марш на восток, подбираясь к уязвимым рубежам России.

В последние дни ожесточенных сражений июня 1942 года Восьмая британская армия, большинство солдат которой были изнурены до предела, брела по направлению к железнодорожной станции под названием Эль-Элемейн. Инженерные войска прилагали героические усилия, закладывая по ее следам запутанные узоры минных полей в надежде задержать настигающие танки. Ходили слухи, что у Роммеля не хватает бензина и боеприпасов, но солдаты, сидевшие в своих окопчиках, выдолбленных в твердой белой земле, чувствовали, как земля содрогается от движения немецких танков. Под лучами солнца и кружащимися стервятниками на западном горизонте поднимались столбы пыли. Роммель дошел до Эль-Элемейна, и, казалось, никто не сможет помешать ему пообедать в Каире. Солнце садилось, кроваво-красное в молочном небе. Тени тридцатого дня июня ползли по пустыне. Солдаты Восьмой армии ждали, в то время как их офицеры в палатках изучали покрытые пятнами пота карты, а инженерные подразделения продолжали усиливать минные поля между британскими и немецкими войсками. В безлунном небе засияли первые звезды. Сержанты проверяли боеприпасы и орали на солдат, чтобы те вычищали свои окопчики, — лишь бы не думать о резне, которая неизбежно должна начаться на рассвете.

В нескольких милях к западу, где мотоциклисты на иссеченных песками мотоциклах, БМВ и солдаты на бронемашинах разведки разъезжали в темноте по границам минных полей, на полоске земли, обозначенной голубыми огнями, приземлился маленький защитной расцветки аэроплан марки «Шторьх». Ворча пропеллерами, он поднял в воздух тучи пыли. На крыльях самолета были изображены черные нацистские свастики.

Как только колеса «Шторьха» остановились, с северо-западного направления подъехала автомашина с открытым верхом и фарами под козырьком. Из самолета вылез немецкий обер-лейтенант в пыльной светло-коричневой форме африканского корпуса и в защитных очках. К запястью его правой руки был прикреплен наручником плоский коричневый планшет. Водитель автомашины ловко отдал ему честь, одновременно придерживая дверцу. Штурман «Шторьха» остался в кабине, выслушав приказания офицера. Затем автомашина уехала в ту же сторону, откуда появилась, и, как только она скрылась из виду, штурман отхлебнул из своей фляжки и попытался немного подремать.

Автомашина взобралась на небольшой гребень, из-под ее покрышек полетел песок и острая галька. На другой стороне гребня стояли палатки и грузовики передового разведывательного батальона. Местность погрузилась в полную темноту, только внутри палаток слабо светились фонари и изредка мелькало мерцание замаскированных фар мотоциклов или броневиков, посланных с каким-нибудь поручением.

Автомашина подъехала к стоянке у самой большой, стоявшей в центре палатки, и обер-лейтенант, прежде чем выйти, подождал, пока ему не открыли дверцу. Подойдя к входу, он услышал дребезжание банок и увидел несколько тощих собак, рывшихся в отбросах. Одна из них приблизилась к нему, ребра у нее выпирали наружу, а глаза ввалились от голода. Он ударил ее ногой, прежде чем она дотянулась до него носом. Ботинок попал в бок, отбросив собаку назад. Но она не издала ни звука. Офицер знал, что у этих паршивых животных были блохи, и при таком спросе на воду ему не улыбалась перспектива отскребать свою плоть песком. Собака отвернулась, на шкуре ее были отпечатаны кровью следы других ботинок, смерть от голода была для нее предрешена.

Возле клапана палатки офицер остановился.

Он осознал, что тут был кто-то еще — сразу за границей полной тьмы, дальше, где собаки выискивали в отбросах остатки мяса.

Он видел его глаза. Они мерцали зеленым светом, отражая крошечные лучики от фонаря в палатке. Глаза смотрели на него, не мигая, и в них не было выражения приниженности или мольбы. Еще одна проклятая собака из местного племени, подумал он, хотя ничего, кроме глаз, видно не было. Собаки следовали за бивуаками, и поговаривали, что они будут пить мочу из тарелки, если им ее предложить. Ему не нравилось, как этот мерзавец глядел на него; глаза были умны и холодны, и ему захотелось дотянуться до своего «Люгера» и отправить еще одну собачью душу на мусульманские небеса. От взгляда этих глаз в низу живота забегали мурашки, потому что в них не было страха.

— Посыльный офицер Фойт? Мы ждали вас. Входите, пожалуйста.

Клапан палатки завернули внутрь. Майор Штуммер, офицер с резкими чертами лица, в круглых очках и с коротко остриженными рыжеватыми волосами, отдал честь, и Фойт кивком головы поприветствовал присутствующих. В палатке были еще три офицера, стоявшие вокруг стола, заваленного картами. Свет фонаря разливался по точеным загорелым немецким лицам, выжидательно смотревшим на Фойта. Посыльный офицер задержался на пороге, взгляд его устремился вправо, туда, где рылись тощие, голодные собаки.

Зеленые глаза исчезли.

— Сэр? — спросил Штуммер. — Что-нибудь не так?

— Нет, все в порядке, — его ответ прозвучал слишком поспешно.

Глупо так нервничать из-за собаки, сказал он себе. Приказ расчету 88-мм пушки уничтожить четыре британских танка он отдал лично с большим самообладанием, чем то, которое испытывал в настоящий момент. Куда исчезла эта собака? Конечно же, в пустыню. Но почему она не занималась вылизыванием банок, как другие? Нет, это смешно — терять время на раздумья о таких пустяках. Роммель послал его, чтобы получить сведения, и именно их ему предстояло привезти назад, в штаб танковой армии.

— Все в порядке, если не считать того, что у меня язва желудка, солнце напекло затылок и я безумно хочу увидеть снег, иначе просто сойду с ума, — сказал Фойт, ступая внутрь палатки. Клапан за ним захлопнулся.

Фойт стоял за столом с Штуммером, майором Клинхурстом и двумя другими офицерами батальона. Его глаза стальной голубизны внимательно исследовали карты, на которых была обозначена изборожденная оврагами пустыня между отметкой «169», небольшим гребнем, который он только что пересек, и британскими укреплениями. Кружками, нанесенными красными чернилами, обозначались минные поля, голубыми квадратами — доты, обнесенные колючей проволокой и снабженные пулеметами, которые нужно будет миновать по дороге на восток. Черными линиями и квадратами были отмечены немецкие войска и техника. На каждой карте стояла официальная печать батальона.

Фойт снял фуражку, изрядно поношенным платком вытер с лица пот и стал изучать карты. Он был крупным широкоплечим мужчиной, его светлая кожа загрубела от солнечных ожогов. У него были светлые волосы с се — дыми завитками на висках и густые брови, почти совсем седые.

— Полагаю, это самые последние? — спросил он.

— Да, сэр. Последний патруль вернулся двадцать минут назад.

Фойт уклончиво хмыкнул, чувствуя, что Штуммер ожидает похвалы своему батальону за доскональную разведку минных полей.

— У меня мало времени. Фельдмаршал Роммель ждет. Каковы ваши рекомендации?

Штуммер был разочарован, что работа его батальона не была оценена. Последние двое суток было совсем тяжело выискивать слабые места в укреплениях британцев. Он и его люди были на краю земли, а вокруг простиралась пустыня.

— Здесь, — он взял карандаш и постучал по одной из карт. — Мы думаем, что наиболее приемлемый маршрут должен быть в этом месте, прямо на юг от гребня Рувейсат. Минные поля слабые, и имеется зазор в поле обстрела этих вот двух дотов. — Он коснулся двух голубых квадратиков. Массированный удар может легко пробить брешь.

— Майор, — устало сказал Фойт. — В этой проклятой пустыне легко не дается ничто. Если мы срочно не добудем бензин и боеприпасы, в которых нуждаемся, то будем вынуждены стоять на месте и бездействовать. Заверните для меня карты.

Один из младших офицеров поспешил выполнить приказ. Фойт расстегнул планшет и положил карты внутрь. Потом закрыл планшет, вытер с лица пот и надел фуражку. Теперь во время его полета к командному пункту Роммеля и всю оставшуюся ночь будут идти обсуждения, доклады, начнется передвижение войск, танков и снабжения к районам, которые Роммель решит атаковать. Без этих карт решение фельдмаршала будет стоить не больше, чем ставка на игральные кости.

Но теперь карты у него, Фойта, и это успокаивало.

— Уверен, что фельдмаршал захочет, чтобы я доложил о проделанной вами замечательной работе, майор, — наконец сказал Фойт. Штуммер выглядел довольным. — Все мы поднимем тост за успехи танковой армии «Африка» у берегов Нила. Хайль Гитлер.

Фойт быстро поднял руку, и другие, все, кроме Клинхурста, который не стеснялся выказывать свое безразличие к партии, ответили тем же. На этом встреча закончилась, Фойт повернулся от стола и быстро вышел из палатки к ожидавшей его автомашине. Шофер уже стоял, готовый открыть дверцу, и майор Штуммер вышел проводить Фойта. Фойт сделал несколько шагов к машине, и тут уловил справа быстрое движение.

Он резко повернул голову в сторону звука, и ноги его сразу стали ватными.

Ближе чем на расстоянии вытянутой руки стояла большая черная собака, сверкая зелеными глазами. Она явно выскочила из-за другой стороны палатки и подлетела к нему так быстро, что ни шофер, ни Штуммер не успели отреагировать. Черный зверь не был похож на других голодающих одичавших собак; он был крупный, как мастиф, почти два с половиной фута в холке, и мышцы, как пучки струн от рояля, играли вдоль спины и ляжек. Уши были прижаты к гладкошерстной голове, а глаза были такие же яркие, как зеленые сигнальные лампочки. Они напряженно уставились в лицо Фойта, и в этом взгляде немецкий офицер углядел разум убийцы.

Это не собака, понял Фойт.

Это был волк.

— Боже мой, — сказал Фойт, разом выдохнув воздух, как будто его ударили по язве желудка.

Перед ним стояло мускулистое чудовище, пасть открыта, в ней видны белые клыки и розовые десны. Фойт ощутил горячее дыхание на своем запястье с наручником, и когда сообразил, что волк собирается сделать, его левая рука скользнула к кобуре «Люгера».

Челюсти волка сомкнулись на запястье Фойта, и свирепым поворотом головы он сломал ему кость. Раздробленная кость прорвала мякоть руки, в то же мгновение дугой ударила бордовая струя, попавшая в бок автомашины. Фойт вскрикнул, не сумев расстегнуть кобуру и вынуть «Люгер». Он попытался потянуть на себя, но волк вцепился когтями в землю и не двинулся с места. Шофер в шоке застыл, Штуммер звал на помощь других солдат, только что вернувшихся с патрулирования. Загорелое лицо Фойта приняло желтый оттенок. Челюсти волка работали, зубы стали сходиться, пронзая расщепленные кости и мякоть. Зеленые глаза вызывающе уставились на него. Фойт заорал:

— Помогите, — и волк в ответ резко дернул головой, отчего боль пронзила каждый нерв его тела, и состояние его руки стало еще хуже. На грани обморока Фойт вырвал все-таки «Люгер» из кобуры, шофер же взвел курок пистолета «Вальтер» и прицелился в голову волка. Фойт ткнул дуло своего пистолета в окровавленную пасть зверя.

Но в тот момент, когда пальцы обоих застыли на спусковых крючках, волк неожиданно отскочил в сторону, не отпуская при этом запястье Фойта, и Фойт выстрелил прямо себе под ноги. Пистолет шофера выпалил с резким звуком «крэк» в тот самый момент, когда «Люгер» выстрелил в землю. Пуля из «Вальтера» прошла сквозь спину Фойта, пробив на выходе из груди отверстие с красными краями. Когда Фойт обмяк, волк отодрал его кисть от запястья. Наручник соскользнул и упал, все еще прикованный к планшету. Быстрым рывком головы волк выбросил шевелящуюся кисть из своей испачканной кровью пасти. Она упала прямо перед голодными собаками, и они набросились на новый кусок отбросов. Шофер выстрелил еще раз, раскрыв от ужаса рот, его рука с пистолетом тряслась. Слева от волка, рванувшегося в сторону, взметнулись комья земли. Из соседней палатки выбежали трое солдат, у каждого автомат «Шмайсер». Штуммер завизжал:

— Убейте его!

Из штабной палатки выскочил Клинхурст с пистолетом в руке. Но черный зверь, прыгнув через тело Фойта, проскочил вперед. Его зубы нашли металлический наручник и сомкнулись на нем.

Когда шофер выстрелил в третий раз, пуля пробила планшет и с визгом отскочила от земли. Клинхурст взял прицел, но прежде чем успел нажать на курок, волк отскочил зигзагом и рванулся вперед во тьму, к востоку.

Шофер расстрелял всю обойму, но воя от боли не послышалось. Из палаток набежали еще солдаты, и по всему лагерю раздавались тревожные крики. Штуммер подбежал к телу Фойта, перевернул его и отпрянул в ужасе от количества вытекшей крови. Он с трудом проглотил слюну, в сознании его прокручивалось, как быстро все это произошло. И тут до него дошла суть происшедшего: волк схватил планшет, набитый разведкартами, и направился к востоку.

К востоку. По направлению к британским войскам.

На этих картах показано расположение войск Роммеля, и если британцы завладеют ими…

— По машинам! — заорал он, вскакивая на ноги, как будто в позвоночник ему вонзили стальной прут. — Скорее, ради Бога! Скорее! Нужно остановить этого зверя!

Он пробежал мимо автомобиля к другому транспортному средству, стоявшему неподалеку: желтому броневику с тяжелым пулеметом, укрепленным на передней раме. За ним прибежал водитель, солдаты тут же бросились к мотоциклам БМВ и прицепным коляскам, вооруженным пулеметами. Штуммер уселся на сиденье, шофер завел мотор и включил фары, моторы мотоциклов зафырчали и заревели, их фары засветились желтым светом, и Штуммер крикнул «Трогай!» своему шоферу: его шея уже почти ощущала петлю палача.

Броневик рванулся вперед, выбрасывая из-под колес султанчики пыли, и четыре мотоциклиста, веером, прибавляя скорость, заревели вслед за ним.

Четвертью мили впереди бежал волк. Его тело было ходовой машиной, рассчитанной на скорость и расстояние. Глаза сузились в щелки, челюсти крепко сцепились на наручнике. Планшет постукивал о землю в ровном ритме, и дыхание волка было спокойным, мощным. Несущаяся фигура свернула на несколько градусов вправо, взбежала на каменистый пригорок и спустилась с него, придерживаясь намеченного курса. Песок летел из-под лап, впереди зверя скорпионы и ящерицы спешили свернуть в укрытие.

Уши волка навострились. Слева быстро надвигался рокочущий шум. Он увеличил прыжки, лапы забарабанили по плотно спрессованному песку. Рокот приблизился…

Еще ближе…

И теперь он был уже прямо слева. Луч фонаря проскочил по зверю, вернулся и остановился на бегущей фигуре. Солдат в коляске мотоцикла закричал:

— Вот он! — и откинул предохранитель с пулемета. Повернул ствол в сторону зверя и открыл огонь.

Волк резко, взметнув пыль, остановил бег, и пули выбили яростную строчку в земле перед ним. Мотоцикл на скорости пролетел мимо него, водитель вовсю давил на тормоза и крутил рукоятки. Но тут волк изменил направление и вновь понесся на полной скорости, продолжая держать курс на восток, сжимая челюстями наручник.

Пулемет продолжал строчить. Трассирующие пули выбивали в темноте оранжевые линии и рикошетировали от камней, как выброшенные сигаретные окурки. Но волк скакал по земле зигзагами вправо и влево, и когда пули просвистели мимо, зверь перебежал через еще один пригорок и скрылся из зоны света фонаря.

— Туда, — закричал пулеметчик сквозь ветер. — Он пробежал за холм. Водитель повернул громоздкий мотоцикл и направился вслед за зверем, в луче фары крутился белый пыльный вихрь. Он дал полный газ, и мотоцикл отозвался рокочущим ревом. Они разогнались и взлетели на холм, а затем устремились с него вниз. В свете фары прямо перед ними показался овраг восьмифутовой глубины, ожидавший как оскаленная пасть.

Мотоцикл грохнулся в него, несколько раз перевернулся, пулемет строчил, в безумстве рассеивая пули, отлетавшие рикошетом от краев оврага, осыпая при этом землей водителя и пулеметчика. Мотоцикл осел, его бензобак взорвался.

По другую сторону оврага, перемахнув его одним пружинистым толчком задних ног, волк продолжал бежать, увертываясь от кусочков горячего металла, падавших на землю вокруг него.

Сквозь эхо взрыва послышался шум другого противника, на этот раз шедшего справа. Волк повернул голову в бок, высматривая свет фары на коляске мотоцикла. Пулемет открыл огонь, пули подняли пыль у лап волка и засвистели вокруг него. Он отчаянно рванулся вперед и стал петлять. Но мотоцикл сокращал расстояние между ними, и пули ложились все ближе к цели. Одна пуля сверкнула так близко, что волк мог почувствовать горький запах человеческого пота с обоймы. И тут он сделал еще один резкий рывок в сторону, прыгнув высоко в воздух, в то время как пули заплясали под ним, и скакнул в овраг, который перерезал пустыню по направлению к юго-востоку.

Мотоцикл с приглушенным мотором катился вдоль края оврага, и сидевший в коляске освещал его дно маленьким фонарем.

— Я сбил его! — клялся он. — Я уверен, что видел, как пули ударили…

И тут ощутил, что волосы у него на затылке зашевелились. Когда он повел фарой кругом, огромный черный волк, бежавший за мотоциклом, прыгнул вперед, пролетел над коляской и ударился телом о водителя. Два ребра водителя смялись как две гнилых доски, и, когда он вылетел из сиденья, ему показалось, что волк встал на задние лапы и толчком перелетел через ветровое стекло, как мог бы, наверное, прыгнуть только человек. Хвост дерзко махнул по лицу пулеметчика; он кубарем вывалился из коляски, а мотоцикл проскочил еще около пятнадцати футов, прежде чем сорвался с края оврага и грохнулся на дно. Черный волк продолжил свой бег, придерживаясь прежнего курса.

Теперь сеть оврагов и пригорков закончилась, под сиявшими звездами открылась плоская и каменистая пустыня. Волк все еще продолжал мчаться, сердце его билось чаще, а легкие всасывали через ноздри чистый запах свободы. Он резко мотнул головой влево, выпустил наручник и перехватил кожаную ручку планшета, чтобы он больше не бил по земле. Хищник с трудом пересилил желание выплюнуть ручку, потому что она отдавала тошнотворным привкусом человеческой ладони.

И тут сзади донеслось другое гортанное рычание, оно было более низким, чем голос двух других мучителей. Волк оглянулся, увидел пару желтых лун, спешивших через пустыню по его следам. Длинная очередь из пулемета — красное мерцание над двойной луной — и пули поразили песок менее чем в трех футах от волка. Он увернулся и, выровняв скорость, понесся опять вперед. Следующая длинная очередь опалила шерсть на его спине.

— Быстрее! — закричал Штуммер шоферу. — Не упускай его!

Он дал еще одну очередь и увидел, как взметнулся песок, а волк резко свернул влево.

— Черт возьми! — сказал он. — Держи ровнее!

Животное, все еще неся в зубах планшет Фойта, направлялось прямо к британским линиям. Что же это за зверь, который украл портфель, полный карт, вместо объедков из мусорной кучи? Проклятое чудовище должно быть остановлено. Ладони Штуммера покрылись потом, и он старался навести прицел пулемета на волка, тот он продолжал изворачиваться, резко тормозя, а затем увеличивая скорость, как будто он… Да, подумал Штуммер, соображает, как будто он человек.

— Ровнее! — завопил он.

Но броневику под колеса попался камень, и снова прицел сбился. Ему надо просто поливать землю очередями в надежде, что зверь нарвется на пули. Он заставил себя перевести пулемет в автоматический режим и нажал на гашетку.

Ничего. Пулемет раскалился, как полуденное солнце, и либо его заклинило, либо в кожухе испарилась вода.

Волк огляделся, заметив, что бронемашина быстро приближается. Затем примерился к местности перед собой, но оказалось слишком поздно. Прямо перед ним, менее чем в шести футах, возникло заграждение из колючей проволоки. Задние лапы волка напряглись, и его тело оторвалось от земли. Но заграждение было слишком близко, чтобы ему удалось не зацепиться; грудь волка изрезалась колючками проволоки, а задняя правая нога попала в виток.

— Ага! — заорал Штуммер. — Дави его!

Волк дернулся, мускулы его тела напряглись. Он царапал землю когтями, но бесполезно. Штуммер приподнялся, ветер обдувал его лицо, шофер дожал акселератор. Бронированный автомобиль был в пяти секундах от волка, готовясь раздавить его рубчатыми колесами.

Тому, что Штуммер увидел за эти пять секунд, он бы никогда не поверил, не окажись сам очевидцем происшедшего. Волк изогнул тело и передними лапами расцепил виток колючей проволоки, который поймал его за заднюю лапу. Передние лапы раздвинули проволоку и держали ее, пока он не освободился. Затем волк опять вскочил и кинулся прочь. Бронированный автомобиль смял проволоку, но волка там уже не было.

Но фары все еще освещали его, и Штуммер увидел, как животное прыгало, вместо того чтобы бежать, скакало то вправо, то влево, иногда касаясь земли только одной ногой, прежде чем прыгнуть и повернуть в другую сторону.

Сердце в груди Штуммера упало.

Оно знает, понял он. Это животное знает…

Он прошептал:

— Мы на минном по…

И тут левое переднее колесо наскочило на мину, и взрыв вышвырнул тело майора Штуммера из броневика как окровавленную куклу. Левое заднее колесо сдетонировало другую мину, а разодранная масса правого переднего колеса задела о третью. Бронированный автомобиль треснул, бензин воспламенился и растекся, а в следующую секунду броневик накатился еще на одну мину, и не осталось ничего, кроме очага красного пламени и покореженного металла, взлетевшего в небеса.

Впереди в шестидесяти ярдах волк остановился и посмотрел назад. Мгновение он наблюдал пламя, в его зеленых глазах светился отблеск разрушения, затем он резко отвернулся и продолжил петлять через минное поле в сторону безопасности на востоке.

Глава 2

Он скоро уже должен появиться. Графиня чувствовала себя такой же возбужденной, как школьница перед первым свиданием. Больше года прошло с тех пор, как она видела его в последний раз. Где он был все это время, что он делал — она не знала. И не хотела знать. Это было не ее дело. Все, что ей сказали, это то, что ему необходимо убежище и что служба использует его для опасного задания. Знать больше было небезопасно. Она сидела перед овальным зеркалом в окрашенной в лавандовый цвет туалетной комнате, золотые огоньки Каира мерцали сквозь стеклянную дверь, ведущую на террасу. Графиня тщательно красила помадой губы. Ночной бриз доносил до нее запахи корицы и муската, и внизу во дворе мягко шептались пальмовые листья. Она почувствовала, что дрожит, и положила помаду, пока не успела испортить линию губ. Я не девственница с влажными глазками, сказала она себе с некоторым сожалением. Но вероятно, это тоже было частью его магии; он явно заставил ее почувствовать в прошлый его приезд сюда, что она — начинающая в школе любви. Вероятно, размышляла она, я так возбуждена потому, что за все это время — и через череду так называемых любовников — я не ощущала прикосновение так, как его, и я жаждала его.

Она понимала, что она относится к разряду женщин, от которых нужно держаться подальше, как однажды ей сказала мать, тогда в Германии, до того как безумный маньяк устроил стране промывание мозгов. Но это тоже было неотъемлемой частью жизни, и опасность оживляла ее. Лучше жить, чем существовать, думала она. Кто это ей так говорил? О, да. Говорил он.

Она провела гребнем слоновой кости по белокурым, причесанным под Риту Хэйворт волосам, которые пышно и мягко ложились на плечи. Ей посчастливилось иметь красивое тело, высокие скулы, светло-карие глаза и изящную фигуру. Здесь ей следить за фигурой было нетрудно, потому что египетская кухня ей не слишком нравилась. Она владельцем контрольного пакета в каирской ежедневной газете, выходившей на английском языке. Позднее она и сама с большим интересом читала свою газету, когда Роммель стал продвигаться к Нилу и британцы храбро сражались, чтобы остановить натиск нацистов. Вчерашний заголовок гласил: «Роммель был вынужден остановиться».

Война будет продолжаться, но оказалось, что, по крайней мере в этом месяце, Гитлеру не будут салютовать восточнее Эль-Элемейна.

Она услышала мягкое фырканье двигателя роллс-ройсовской модели «Серебряная тень», когда лимузин подкатил к парадной двери, и сердце у нее екнуло. Она посылала шофера привезти его, следуя инструкциям, данным ей в отеле «Шефердс». Он не останавливался там, он был на каком-то собрании, называвшемся, как она поняла, «дебрифингом». Отель «Шефердс», с его хорошо известным вестибюлем с плетеными креслами и восточными коврами, был полон уставшими от сражений британскими офицерами, пьяными журналистами, мусульманскими головорезами и, конечно, глазами и ушами «нации». Ее особняк в восточном пригороде был для него более безопасным местом, чем открытый для всех отель. И значительно более удобным.

Графиня Маргерит встала из-за туалетного столика. Позади нее стояла ширма, украшенная голубыми и золотыми павлинами, она сняла светло-зеленое цвета морской волны платье, висевшее на ней, набросила на себя и застегнулась. Еще один взгляд на прическу и макияж, немного свежего аромата «Шанели» на белую шею, и она готова. Но нет, не совсем. Она решила расстегнуть главную пуговичку, так, чтобы высвободить упругость грудей. Затем ступила ножками в сандалии и стала ждать, когда Александр войдет в туалетную комнату.

Он вошел примерно еще через три минуты. Дворецкий мягко постучал в дверь, и она сказала:

— Да?

— Мистер Галатин прибыл, графиня, — голос Александра был по-английски чопорным.

— Скажите ему, что я незамедлительно спущусь.

Она прислушалась к шагам Александра в коридоре по выложенному тиковым паркетом полу. Ей не очень-то хотелось, чтобы он видел, как она спустится вниз, не заставляя гостя подождать ее, что было частью игры между леди и джентльменами. Поэтому она выждала еще три-четыре минуты и затем, сделав глубокий вдох, покинула неспешным шагом туалетную комнату.

Она прошла по коридору, увешанному коллекцией лат, копий, мечей и другого средневекового оружия. Они принадлежали прежнему владельцу дома, сочувствовавшему Гитлеру и сбежавшему из страны, когда еще в 1940 году итальянцы были выбиты О'Коннером. Она не очень понимала в оружии, но рыцари, казалось, гармонировали с тиком и дубом дома, и, как бы то ни было, они представляли собой ценность и давали ей ощущение, будто ее охраняли днем и ночью. Она подошла к широкой лестнице с перилами из резного дуба и спустилась на первый этаж. Двери в гостиную были закрыты, и там, как она инструктировала Александра, находился он. Она постояла несколько секунд, чтобы собраться с силами, поднесла ладонь ко рту, чтобы уловить запах своего дыхания — мятный, слава Богу, — а затем открыла дверь, порозовев от волнения.

Серебряные канделябры горели на низких полированных столиках. В камине трепетало небольшое пламя, потому что после полуночи легкий ветерок из пустыни становился прохладным. Пламя отражалось от хрустальных бокалов и бутылок с водкой и виски и мерцало на узорной бутыли с вином у стены, отделанной украшениями из алебастра. Ковер мерцал переплетенными оранжевыми и серыми фигурами, на каминной полке часы показывали около девяти.

А вот и он, сидит в плетеном кресле, скрестив ноги, тело его отдыхает, как будто ему принадлежит место, им занимаемое, и он гарантирован от какого-либо вторжения. Он задумчиво рассматривал охотничьи трофеи, размещенные на стене над камином.

Но вдруг его глаза остановились на ней, и он встал с кресла с изящной грацией.

— Маргерит, — произнес он и подал ей красные розы, которые держал в руках.

— О… Майкл! Они прекрасны!

Голос у нее был слегка хрипловатый, с великолепной певучестью северо-германских равнин.

Она подошла к нему. «Не слишком быстро!» — осадила она себя.

— Где вы достали в Каире в такое время года розы?

Он слегка улыбнулся, так что она увидела его белые, крепкие зубы.

— В саду вашего соседа, — ответил он, и она уловила оттенок русского произношения, который так сильно заинтриговывал ее.

Что делать джентльмену русского происхождения в британской разведке в Северной Африке? И почему при этом у него не русское имя? Маргерит засмеялась, принимая у него розы. Должно быть, он шутил: в саду Питера ван Джинта, конечно, были клумбы с безупречными розами, но стена, разделявшая их владения, была шести футов высотой. Майкл Галатин, вероятно, не мог бы одолеть ее, да, к тому же, его костюм цвета хаки был без единого пятнышка. На нем была светло-голубая рубашка и галстук с приглушенными серыми и коричневыми полосками, загар пустыни блестел на его лице. Она понюхала одну из роз, на них все еще лежала роса.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он. — Вы сделали другую прическу.

— Да. Самая последняя мода. Вам нравится?

Он протянул руку, коснулся локона ее волос. Пальцы поласкали его, рука осторожно тронула ее щеку — нежное мимолетное прикосновение к коже, и руки Маргерит покрылись пупырышками.

— Вы замерзли, — сказал он. — Вам нужно стать поближе к камину.

Его рука погладила ее подбородок, пальцы коснулись ее губ, затем отпрянули. Он подвинулся поближе к ней и положил руку на ее талию. Она не отодвинулась. Дыхание у нее замерло. Лицо его было прямо перед ее лицом, и в зеленых глазах отразилось мерцание красного огня в камине, как будто в них загорелось пламя. Его губы приближались. Она почувствовала, как ее тело пронзила боль. И тут он вдруг остановился, менее чем в двух дюймах от ее губ, и сказал:

— Я голоден.

Она моргнула, не зная, что ответить.

— Я не ел с утра, — продолжил он. — А утром была яичница из порошка и сушеное мясо. Не удивительно, что Восьмая армия так крепко воюет: им хочется скорее попасть домой и получить что-нибудь съедобное. — Еда, — сказала она. — О, да. Еда. У меня есть повар, он приготовил вам обед. Баранину. Это ваше любимое блюдо, так ведь?

— Мне приятно, что вы запомнили.

Он легонько поцеловал ее в губы и слегка пощекотал носом ее шею, так мягко, что она почувствовала, как по спине побежали мурашки. Он отпустил ее, в его ноздрях остался запах «Шанели» и ее собственного возбужденного женского запаха.

Маргерит взяла его руку. Ладонь была шершавой, как будто он клал кирпичи. Она повела его к двери, и они почти уже вышли, когда он спросил:

— Кто убил этого волка?

Она остановилась:

— Прошу прощения?

— Волка, — он показал в сторону шкуры серого лесного волка, висящей над камином. — Кто его убил?

— А-а. Вы ведь, наверное, слышали про Гарри Сэндлера?

Он помотал головой.

— Гарри Сэндлер. Американец, охотник на крупную дичь. Два года назад о нем писали все газеты, когда он застрелил белого леопарда на вершине горы Килиманджаро.

Глаза Майкла все еще были непонимающими.

— Мы стали…

Хорошими друзьями. Он прислал мне этого волка из Канады. Прекрасное животное, не так ли?

Майкл что-то промычал. Он глянул на другие подвешенные трофеи, присланные Маргерит Сэндлером, — головы африканского буйвола, великолепного самца, пятнистого леопарда и черной пантеры — но взгляд его вернулся к волку.

— Из Канады, — сказал он. — Откуда из Канады?

— Я точно не знаю. Кажется, Гарри называл Саскачеван. — Она пожала плечами. — Ну, волк есть волк, так ведь?

Он не ответил и улыбнулся.

— Нужно будет как-нибудь познакомиться с Гарри Сэндлером, — сказал он.

— Плохо, что вас не было здесь неделю назад. Гарри проезжал через Каир по пути в Найроби, — она игриво шлепнула по его руке, чтобы отвлечь его внимание от трофеев. — Пойдемте, пока ваш обед не остыл.

В столовой Майкл Галатин поедал бараньи котлетки, сидя за длинным столом под хрустальной люстрой. Маргерит тыкала вилкой в салат из пальмовой мякоти и пила «Шабли», они вели непринужденный разговор о том, что было в Лондоне — идущие популярные пьесы, моды, романы и музыка — все, что не удалось увидеть Маргерит. Майкл говорил, как ему понравилось последнее произведение Хэмингуэя и что у того ясный взгляд на вещи. Маргерит, пока они разговаривали, изучала лицо Майкла и поняла, здесь, под ярким светом люстры, что он изменился за год и пять недель, прошедшие после их последней встречи. Изменения были едва различимы, но все-таки были: около глаз стало больше морщинок и, вероятно, также больше седых прядок в его гладких, плотно причесанных черных волосах. Его возраст был еще одной загадкой; ему могло быть и тридцать, и тридцать четыре. Тем не менее его движения обладали силой и легкостью юности, руки и плечи поражали своей силой. Руки его были необъяснимы; они были мускулисты, длиннопалы и артистичны — руки пианиста, но тыльные их стороны поросли красивыми черными волосками. Это были в то же время и руки рабочего, привыкшего к грубой работе, но они управлялись с серебряным ножом и вилкой с удивительной ловкостью. Майкл Галатин был крупный мужчина, около шести футов и двух дюймов ростом, с широкой грудью, и длинными худыми ногами. Маргерит поинтересовалась при первой с ним встрече, не занимается ли он бегом, но ответ был таков, что он «иногда бегает для удовольствия».

Она отхлебывала «Шабли» и поглядывала на него через край бокала. Кто же он в действительности? Что он делает на службе? Откуда он появился и куда направляется? У него было тонкое обоняние, и Маргерит заметила, что он принюхивается к пище и питью перед тем как попробовать их. Лицо его было мрачновато приятным, чисто выбритым, с резкими чертами; когда он улыбался, оно как будто светилось — но нельзя было сказать, чтобы он улыбался очень часто. В покое лицо его, казалось, становилось еще более мрачным, а когда свет его зеленых глаз тускнел, их мрачный оттенок вынуждал Маргерит думать о цвете глубоких чащоб первобытного леса, обитель тайн, которые лучше не трогать, и, наверное, места больших опасностей.

Он протянул руку к бокалу с водой, не заинтересовавшись «Шабли», и Маргерит сказала:

— Я отослала прислугу на вечер.

Он отпил воды и отставил бокал в сторону. Воткнул вилку в еще один кусок мяса.

— Давно Александр работает у вас? — спросил он.

Вопрос был совершенно неожиданным.

— Почти восемь месяцев. Его рекомендовало консульство. А что? — У него… — Майкл запнулся, обдумывая, как сказать. Не внушающий доверия запах, чуть не сказал он. — …

Немецкий акцент, — закончил он.

Маргерит не знала, кто из них обоих сошел с ума, потому что быть британцем в большей степени, чем Александр, можно только если носить вместо подштанников британский флаг.

— Он хорошо скрывает его, — продолжил Майкл. Он понюхал мясо, прежде чем взять его в рот, и стал тщательно прожевывать, после чего сказал. — Но не очень хорошо. Британский акцент — это маскировка.

— Александр прошел полную проверку в службе безопасности. Вы знаете, как там строги. Если хотите, я могу рассказать вам историю его жизни. Он родился в Стрэтфорде-на-Эйвоне.

Майкл кивнул.

— Город артистов, как о нем говорят. От всего этого явно пахнет Абвером.

Абвер, насколько знала Маргерит, был разведывательным учреждением Гитлера.

— Машина заедет за мной в семь тридцать. Я думаю, вам тоже нужно уехать.

— Уехать? Куда уехать?

— Отсюда. Если возможно, из Египта. Может быть, в Лондон. Я не думаю, что сейчас вы здесь в безопасности.

— Это невозможно. У меня здесь слишком много обязательств. Боже, у меня газета! Я просто не могу все бросить и убежать.

— Хорошо, устройтесь в консульстве. Но я думаю, что вам нужно как можно скорее покинуть Северную Африку.

— Мой корабль еще не дал течи, — настаивала Маргерит. — Вы ошибаетесь насчет Александра.

Майкл ничего не сказал. Он доел кусок баранины и промокнул рот салфеткой.

— Мы побеждаем? — спросила она его немного спустя.

— Мы сдерживаем, — ответил он. — Зубами и ногтями. Сети снабжения Роммеля нарушены, его танки дожигают последний бензин. Внимание Гитлера приковано к Советскому Союзу. Сталин призывает Запад к совместным действиям. Никакая страна, даже такая мощная, как Германия, не выдержит расходов на войну на два фронта. Поэтому если мы сможем удержать Роммеля, пока его боеприпасы не иссякнут, то сможем отбросить его назад к Тобруку. И даже дальше, если повезет.

— Я не подозревала, что вы верите в везение.

Она выгнула дугой светлую бровь.

— Это субъективное понятие. Там, откуда я, «везение» и «право силы» означают одно и то же.

Она воспользовалась случаем.

— А откуда вы, Майкл?

— Издалека, — ответил он, и по тому, как он это сказал, она поняла, что больше разговоров о его личной жизни быть не должно.

— У нас есть десерт, — сказала она, когда он закончил с котлетами и отодвинул тарелку. — Шоколадный торт, на кухне. Я приготовлю кофе. Она встала, но он опередил ее. Он уже был рядом с ней, не успела она сделать и двух шагов, и сказал:

— Торт и кофе потом. У меня на уме другой десерт.

Взяв ее руку, он поцеловал ее, медленно, каждый пальчик.

Она обвила руками его шею, сердце у нее колотилось. Он поднял ее без усилий на руки, а затем вынул из голубой вазы с розами в центре стола одну розу.

По лестнице, через зал с оружием он понес ее к спальне с кроватью с четырьмя стойками и с видом на холмы Каира.

При свете свечи они раздели друг друга. Она помнила, какие волосатые были у него руки и грудь, но теперь она увидела, что он был поранен: грудь его была залеплена крест-накрест пластырями.

— Что с вами произошло? — спросила она, касаясь пальцами его крепкого смуглого тела.

— Да просто ерунда, попал в один переплет.

Он смотрел, как ее кружевное белье сползло к ногам, и затем вынул ее из одежд и положил на прохладную белую постель.

Теперь он тоже был обнажен и казался еще огромнее благодаря освещенным свечой буграм мышц. Он лег, пристраиваясь рядом с ее телом, и она ощутила сквозь слабый запах его одеколона еще один запах. Он был как аромат мускуса, и опять ей подумалось о зеленных чащах и холодных ветрах, дующих на диких просторах. Его пальцы легонько кружили вокруг ее сосков, потом его рот приник к ее рту, их тепло соединилось, переливаясь друг в друга, и она содрогнулась всем телом и душой.

Вместо его пальцев появилось что-то другое: бархатная роза кружила вокруг ее затвердевших сосков, возбуждая ее груди, как поцелуи. Он провел розой по ее животу, остановился и покружил у пупка, потом ниже, в пуще золотистых волосков, все кружа и возбуждая нежными прикосновениями, от которых ее тело раскрывалось и томилось. Роза подвинулась к увлажнившемуся центру ее желания, пощекотала ее напрягшиеся бедра, потом здесь же оказался его язык, и она вцепилась пальцами в его волосы и застонала, а ее бедра волнообразно двигались ему навстречу.

Он остановился, поддержав ее спину у края, и начал снова, языком и розой, действуя попеременно, как пальцами на волшебном золотом инструменте. В душе Маргерит пела музыка, она шептала и постанывала, в теле ее рождались горячие волны и прорывались сквозь ее ощущения.

И вот он пришел, этот раскаляющий до бела взрыв, который подбросил ее с постели и заставил выкрикнуть его имя. Она упала назад, как осенний лист в цвете красок, увядающий с краев.

Он вошел в нее, своим жаром в ее жар, и она ухватилась за его спину и держалась за нее, как всадник в бурю; его бедра двигались с осторожностью, без неистовой силы, и только она подумала, что больше не выдержит этого, тело ее открылось, и она забилась так, чтобы он вошел в то место, где они станут одним существом с двумя именами и двумя колотящимися сердцами, и чтобы твердая плоть его мужского достоинства тоже бы вошла в нее, а не просто прижалась к ее влажности. Ей нужен был весь он, до последнего дюйма, и вся влага, которую он мог ей дать. Но даже в разгаре этого вихря она чувствовала, как он сдерживается, как будто внутри у него было что-то такое, что даже сам он не мог проникнуть в это. В потоке их страсти ей показалось, что она слышала, как он зарычал, но звук был заглушен ее собственным хрипом, и она не была уверена в том, что это не был ее собственный голос.

Кровать ходила ходуном. Это бывало со многими мужчинами, но никогда так неистово.

И тут его тело дернулось — первый, второй, третий раз… Пять раз. Он задрожал, пальцы его скручивали смятые простыни. Она сомкнула ноги на его спине, желая, чтобы он остался. Ее губы нашли его рот, и она ощутила соленый вкус пота.

Они немного отдохнули, говорили опять, но теперь шепотом, и темой были не Лондон или война, а искусство страсти. Потом она взяла розу оттуда, где она лежала на тумбочке, и провела ею по коже к его восстанавливающейся твердости. Это была прекрасная машина, и она благодарила ее со всей щедростью любви.

Лепестки розы лежали на постели. Свеча догорала. Майкл Галатин лежал на спине, спал, на плече его лежала голова Маргерит. Его дыхание было ровным и здоровым как хорошо отлаженный мотор.

Немного погодя она проснулась и поцеловала его в губы. Он спал крепко и не отозвался. Тело ее приятно ныло. Она ощущала себя так, будто ее растянули, переплавили в его фигуру. Мгновение она смотрела в его лицо, стараясь запечатлеть в памяти его резкие черты. Для меня слишком поздно чувствовать настоящую любовь, подумала она. Слишком много было тел, слишком много кораблей, ходивших ночами; она знала, что была полезна службе как приют и любовница для агентов, нуждавшихся в убежище, и это было все. Конечно, ей было решать, с кем спать и когда, но их было так много. Лица наслаивались одно на другое, но это лицо стояло особняком. Он не был похож на других. И не похож ни на каких мужчин, каких она когда-либо знала. Итак, назови это школярским обожанием и остановись на этом, подумала она. У него свое назначение, а у нее свое, и им, возможно, не скоро еще придется сойтись в одном порту.

Она вылезла из кровати, стараясь не разбудить его, и голая пошла через большой проходной чулан, отделявший спальню от туалетной комнаты. Она включила свет, выбрала белый шелковый халат, влезла в него одним движением плеч, потом сняла с плечиков коричневый махровый халат — мужской халат — и накинула его на женский манекен в спальне. Мысль: может, спрыснуть между грудями и поправить волосы перед тем, как крепко заснуть? Машина может прийти в семь утра, но она вспомнила, что он любил вставать в половине шестого.

Маргерит прошла, держа в руке изрядно помятую розу, в туалетную комнату. Маленькая лампа от Тиффани все еще горела на столике. Она понюхала розу, ощутила ее смешавшийся с другими запахами аромат и поставила в воду. Надо будет заложить ее в шелк. Она тяжело вздохнула, потом взяла щетку и посмотрела в зеркало.

За ширмой стоял человек. Она увидела его лицо над ней, и через секунду, затраченную на попытку узнавания, прежде чем испугаться, она поняла, что это лицо убийцы, лишенное какого-либо выражения, бледное и ничем не примечательное. Лицо такого типа легко смешивается в толпе и не вспоминается через секунду после увиденного.

Она открыла рот, чтобы позвать Майкла.

Глава 3

Раздался тихий звук, напоминающий кашель, глаз павлина полыхнул огнем. Пуля ударила Маргерит в затылок, точно туда, куда метил убийца. На стекло зеркала брызнула кровь, осколки костей и мозг, и голова ее ткнулась в середину полки с баночками для наведения красоты.

Он вышел, проворный, как змея, одетый в плотно прилегающую черную одежду, маленький пистолет с глушителем зажат в руке в черной перчатке. Он глянул на маленький обтянутый резиной абордажный крюк, зацепленный за ограждение террасы, веревка от которого спускалась во двор. Она была мертва, его работа сделана, но он знал также, что здесь находится британский агент. Он взглянул на наручные часы. Еще почти десять минут, прежде чем машина заберет его у ворот. Время, достаточное, чтобы отправить в ад и эту свинью.

Он взял пистолет наизготовку и двинулся к чулану. Вот она, спальня сучки. Меркла догоравшая свеча, в простынях какая-то фигура. Он прицелился в голову и другой рукой подпер запястье: поза стрелка. Глушитель кашлянул — раз, другой. Фигура дернулась дважды — от каждого выстрела.

А затем, как настоящий художник, который должен увидеть результат своего мастерства, он сбросил с трупа простыню.

Там был не труп.

Там был манекен для платьев, с двумя пулевыми отверстиями в пустом белом лбу.

Движение справа от него. Кто-то быстрый. Убийца в панике резко уклонился от предполагаемого выстрела, но по его спине и ребрам ударило стулом, и он выронил пистолет, прежде чем успел нажать курок. Тот упал в складки простыни и потерялся из вида.

Убийца был высокий мужчина, шести футов и трех дюймов ростом, двухсот фунтов весом, весь из мускулов. Изо рта у него вырвался выдох, словно бы рев локомотива, выскочившего из тоннеля, и удар стула оглушил его, но не сбил с ног. Он вырвал стул из рук противника, прежде чем тот успел вторично им воспользоваться, и ударил ногой. Ботинок попал по животу. Удар вызвал долгожданный стон от боли, и британский агент, мужчина в коричневом халате, ударился в стену, держась руками за живот.

Убийца метнул стул. Майкл увидел, куда он летит, по движению руки человека, и, когда он увернулся, стул разлетелся на куски, ударившись о стену. Затем человек кинулся на него, пальцы сомкнулись на горле, свирепо вдавливаясь в его гортань. Черные мушки запрыгали перед глазами Майкла, в ноздрях стоял металлический запах крови и мозга — запах смерти Маргерит, который он уловил через мгновение после того, как услышал смертельный шепот глушителя.

Этот человек профессионал, понял Майкл. Человек против человека, и через минуту в живых останется только один.

Да, будет именно так.

Майкл быстро вскинул руки, разбив хватку убийцы, и ладонью правой руки разбил противнику нос. Удар был рассчитан на то, чтобы вогнать кость в мозг, но убийца был проворен и успел повернуть голову, ослабив удар. Все же нос был разбит вдребезги, и из глаз убийцы от боли хлынули слезы. Он отшатнулся назад на два шага, и Майкл двинул его в подбородок быстрыми ударами левой и правой. Нижняя губа убийцы была рассечена надвое, но он уцепил Майкла за воротник халата, оторвал британского агента от пола и швырнул в дверь спальни.

Майкл вывалился в коридор и упал на коллекцию лат. Они со стуком осыпались со своих подставок. Нацистский убийца выскочил из двери, изо рта его текла кровь, и, пока Майкл пытался подняться, удар ноги угодил ему в плечо и отбросил по коридору на восемь футов.

Убийца оглядывался вокруг, глаза его блеснули при виде лат и оружия, на миг его лицо приняло благоговейное выражение, как будто он нечаянно оскорбил священную раку с мощами. Он подхватил булаву — деревянное древко с цепью трехфутовой длины, на которой крепился железный шар, усеянный шипами, — и бодро закрутил ей над головой. Он двинулся к Майклу Галатину.

Средневековое оружие свистнуло, направляясь на голову Майкла, но он уклонился с его пути и отскочил назад. Булава ударила с другой стороны, прежде чем он успел выпрямиться, и железные шипы царапнули по коричневому халату, но Майкл отпрыгнул назад, налетев на другую коллекцию лат. Когда она свалилась, он схватил железный щит и закрылся им, успев отразить следующий удар, метивший ему по ногам. От начищенного металла полетели искры, удар передался по руке к ушибленному плечу. Но тут убийца поднял булаву над головой, чтобы размозжить Майклу череп, и тогда Майкл швырнул щит, и тот ребром ударил другого человека по коленям, сбив его с ног. Когда убийца грохнулся, Майкл начал наносить удары ногой по его лицу, но сдержал себя: разбитая нога не придаст ему проворства.

Убийца поднимался на ноги, булава все еще была в его руках. Майкл метнулся к стене и сорвал с крючков меч, а затем повернулся, готовый к новому нападению.

Немец оценил меч как воин и схватил секиру, отбросив более короткое оружие. Они несколько секунд стояли друг против друга, каждый ища у противника уязвимое место, а затем Майкл сделал выпад, но секира отбила его. Убийца бросился вперед, увернувшись от бокового удара меча, и замахнулся секирой. Но Майкл мечом отразил удар, секира ударила по рукояти меча, высекла сноп голубых искр, обрубила клинок и оставила Галатина безоружным. Убийца махнул секирой в лицо своей жертвы, тело его напряглось от радостного предвкушения удара.

Майкл в ничтожные доли секунды успел оценить точные углы и направленность удара. Шаг назад, как и шаг в сторону, стоил бы ему головы. Поэтому он метнулся вперед, на убийцу, а так как удары в лицо не давали результата, он двинул кулаком в открытую подмышку, костяшками угодив в сплетение вен и артерий.

Убийца заорал от боли, и, поскольку рука его онемела, перестал управлять секирой. Она вырвалась из его рук и на два дюйма вошла в дубовую панель стены. Майкл ударил его в раздробленный нос, отчего голова убийцы откинулась назад, и добавил ударом снизу точно в подбородок. Немец хрюкнул, рыгнул кровью и завалился на перила. Майкл кинулся за ним, вытянув руку, чтобы ударить по горлу, но неожиданно убийца выбросил обе руки, которые сомкнулись на шее Майкла и оторвали его от пола.

Майкл забился, но опоры не было. Убийца держал его почти на вытянутых руках, и скоро ему бы пришло на ум бросить Майкла через перила на пол нижнего этажа, выложенный плиткой. В двух футах над головой Майкла проходила дубовая балка, но она была ровной и скользкой, не за что было зацепиться. В голове стучала кровь, пот выступил из всех пор — а где-то глубоко внутри что-то стало распрямляться и просыпаться от мертвого сна.

Пальцы давили на артерии, прерывая течение крови. Убийца тряс его то ли от пренебрежения, то ли чтобы усилить хватку. Конец приближался, немец видел, как глаза Майкла стали закатываться.

Руки Майкла дернулись кверху, пальцы царапали по дереву. Тело яростно вздрагивало — движение, которое убийца оценил как приближение смерти.

Но это была не смерть.

Правая рука Майкла Галатина стала извиваться и менять форму. По его лицу текли капли пота, и явная мука искажала его черты. Черные волосы на тыльной стороне его рук зашевелились, сухожилия перемещались, слышался слабый хруст костей. Кисть искривлялась, костяшки увеличивались в размере, мякоть становилась крапчатой и утолщалась, черные волосы разрастались.

— Подыхай, сукин сын, — проговорил убийца по-немецки. Он зажмурил глаза, весь сконцентрировавшись на том, чтобы удавить своего врага до смерти. Теперь осталось чуть-чуть…

Чуть-чуть…

Что-то под его руками задвигалось, словно снующие муравьи. Тело тяжелело, толстело. Появился едкий звериный запах.

Убийца открыл глаза и глянул на свою жертву. То, что он держал, не было больше человеком. С воплем он попытался перебросить его через перила, но когти вонзились в дубовую балку и намертво застыли в ней, а чудовище подняло пока еще человеческое колено и ударило немца в подбородок с силой, которая отбила в нем всякие ощущения. Он выпустил свою жертву и, визжа, бросился наутек. Он упал, запнувшись о разлетевшиеся латы, пополз к двери спальни, оглянулся и увидел, как когти чудовища отцепились от балки. Оно упало на пол, подскакивая и дергаясь, освобождаясь от своего коричневого халата.

И тут убийца, один из лучших в своей породе, познал истинное значение ужаса.

Чудовище приходило в себя, ползло в его сторону. Оно еще не совсем обрело свой вид, но зеленые глаза смотрели на него не отрываясь и обещали смерть.

Рука убийцы ухватила копье. Он ткнул им в морду чудовища, но тот отпрыгнул в сторону, кончик копья попал в изменившуюся левую щеку и прочертил на черном розовую линию. Затем он отчаянно ударил его ногой, пытаясь прорваться в двери спальни и добраться до ограждения террасы — и тут почувствовал, как в его лодыжку вцепились клыки, дробящая сила раскусила кость как спичку. Челюсти разомкнулись и вцепились в другую ногу, за икру. Снова хрустнула кость, и убийца свалился без сил.

Он завопил, моля Бога, но ответа не последовало. Только легкое дыхание чудовища.

Он выбросил кверху обе руки, чтобы отразить нападение, но руки человека не могли оказать никакого сопротивления. Зверь прыгнул на него, прямо перед его лицом был его влажный нос и немигающие страшные глаза. Затем нос фыркнул в его грудь, сверкнули клыки. В грудину ударило, как молотом, потом еще раз, как будто его разорвало на две части. Лапы раздирали его, из-под когтей вылетали красные ошметки. Убийца изворачивался и боролся изо всех сил, но его силы были ничем. Когти зверя рвали его легкие, вырывали его наружные мышцы, вкапывались в нутро человека, а затем нос и зубы нашли пульсирующий приз, и двумя рывками головы сердце было оторвано от своего ствола, как перезревший, истекающий соком плод.

Сердце было раздавлено между челюстями, и рот впитал его соки. Глаза убийцы были все еще открыты, и тело его дергалось, но вся кровь его вытекла наружу и ничего не осталось, чтобы поддерживать жизнь его мозга. Он издал потрясающий страшный стон — и чудовище, запрокинув голову, вторило крику голосом, который разнесся по дому, как предвестник смерти.

Затем, внюхиваясь в разверстую середину, зверь стал пожирать тело, с неудержимой яростью вырывая таинственные человеческие внутренности.

Позже, когда огни Каира потускнели и над пирамидами проплыли первые фиолетовые лучи восходящего солнца, что-то случилось с животным, терзавшим человека, скорчившегося и изорванного, в особнячке графини Маргерит. Из его пасти исторглись страшные куски и ошметки, колышущееся красное море, все это потекло под перилами через край вниз на пол, выложенный плиткой. Обнаженное существо свернулось в форму плода, содрогаясь в конвульсиях, и в доме мертвых никто не услышал его плача.

Глава 1

Опять его разбудил этот сон, и он лежал в темноте, в то время как порывы ветра звенели стеклами окон и хлопал незакрепленный ставень. Ему снилось, что он волк, которому снится, что он человек, которому снится, что он превратился в волка. В этой путанице сновидений обломками разломанной механической головоломки лежали обрывки и фрагменты воспоминаний: окрашенные в тон сепии лица отца, матери и старшей сестры, лица, как будто с фотографии с обгоревшими краями; дворец из обломков белого камня, окруженный непроходимым дремучим лесом, в котором лишь вой волков переговаривался с луной. Проносящийся мимо состав с паровозом, светящий фарами, и маленький мальчик, бегущий рядом с рельсами, все быстрее и быстрее, ко въезду в открывающийся перед ним туннель.

Из головоломки памяти: старое, сморщенное лицо с седой бородой, губы, открытые в шепоте: «Живи свободным».

Он уселся на корточки и понял, что лежал не в постели, а на холодном каменном полу перед камином. Несколько угольков, мерцающих в темноте, ожидали, чтобы их поворошили. Он поднялся — обнаженное и мускулистое тело — прошел к высоким выступающим наружу окнам, выходившим на безлюдные холмы Уэльса. За стеклами свирепствовал мартовский ветер, редкие атаки дождя и льда били по окнам. Он смотрел из темноты во тьму и знал, что они идут.

Они оставили его слишком надолго. Нацисты отходили к Берлину под мстительным натиском Советов, но Западная Европа — Атлантическая стена — все еще находилась под пятой Гитлера. Сейчас, в 1944 году, надвигались великие события, события с большой вероятностью победы или риском поражения. А он слишком хорошо знал, что будут представлять собой последствия поражения: Западная Европа в руках объединившихся нацистов, вероятно усиленное наступление на русские войска и неистовая схватка за территории между Берлином и Москвой. Хотя их ряды поредели, нацисты все еще были лучшими убийцами в мире. Они все еще могли остановить русскую военную машину и опять хлынуть к столице Советского Союза.

К столице родины Михаила Галатинова.

Но теперь он был Майклом Галатином и жил в другой стране. Он говорил по-английски, думал по-русски и мог предугадывать с помощью языка более древнего, чем каждый из этих человеческих языков.

Они направляются сюда. Он чувствовал, что они приближались, так же верно, как ощущал ветер, прорывающийся зигзагами через лес в шестидесяти ярдах отсюда. Происходящие в мире события вели их все ближе к этому дому на каменистом побережье, которого большинство людей привычно сторонилось. Шли они по одной причине.

Они нуждались в нем.

«Живи свободным», вспомнил он, и рот его искривило что-то похожее на улыбку, в которой была какая-то горечь. Свобода под кровом его дома на этой штормистой земле, где ближайшая деревня, Эндрос Рил, располагалась в целых пятнадцати милях к югу, была лишь иллюзией. Для него смысл свободы заключался в уединенности, он все больше и больше убеждался, прослушивая коротковолновые радиопередачи от Лондона и до Европы и вслушиваясь в голоса, разговаривавшие цифрами сквозь шквалы атмосферных помех, что узы человеческого вязали его по рукам и ногам. Поэтому он не откажет им войти, когда они придут, потому что он — человек, и они тоже люди. Он выслушает то, что они ему скажут, может быть, даже кратко обсудит это, прежде чем отказаться. Они проедут долгий путь по разбитым дорогам, и он, вероятно, предложит им кров на ночь. Однако его служба для приемной родины выполнена, и теперь пришло время молодых солдат с забрызганными грязью лицами и нервными пальцами на спусковых крючках карабинов. Генералы и начальники могут отдавать приказы, но пусть молодые, умирая, выполняют их. Так было во все времена, и в этом отношении будущее войн не изменится никогда. Люди будут такими же, какие они есть.

Конечно, нет причин давать им от ворот поворот. Он может запереть ворота, поставить перед ними знак, что дальше дороги нет, но они найдут способ обойти это или просто перекусят забор из колючей проволоки и пройдут. У британцев огромный опыт в том, как перекусывать колючую проволоку. Поэтому самое лучшее — оставить ворота не запертыми и ждать их. Это может случиться завтра или послезавтра, или на следующей неделе. Как бы то ни было, когда-нибудь это случится.

Майкл на мгновение прислушался к песне пустыни, голова его слегка повернулась. Затем он вернулся на каменные плиты пола перед камином, сел, обхватив колени руками и попытался успокоиться.

Глава 2

— Он выбрал для себя чертовски безлюдное место, не правда ли? — майор Шеклтон зажег сигару и опустил со своей стороны стекло сверкавшего черного «Форда», чтобы дым вытягивало наружу. Кончик сигары рдел в неуютном сумраке позднего вечера. — Вы, бритты, таковы же, как эта погода, а?

— Боюсь, что у нас нет другого выбора, кроме как только любить ее, — ответил капитан Хьюмс-Тельбот. Он улыбнулся как можно вежливее, его аристократические ноздри чуть вздернулись. — Или хотя бы мириться с ней.

— Воистину так.

Шеклтон, офицер армии Соединенных Штатов, с лицом, похожим на обух секиры, выглянул наружу; серые низкие тучи и мерзкая морось. Он больше двух недель не видел солнца, а от холода у него ныли кости. Пожилой, с распрямленной спиной, британский армейский водитель, отделенный от пассажиров стеклянной перегородкой, вез их по узкой, мощеной булыжниками дороге, змеившейся между темными, скрываемыми тучами утесами и участками густого соснового леса. Последняя деревня, которую они проехали, Хьюлетт, осталась в двенадцати милях позади.

— Вот почему вы такие бледные, — продолжал он, ведя себя как слон в посудной лавке, — все тут похожи на призраков. Приезжайте к нам в Арканзас, я покажу вам весеннее солнце.

— Не уверен, что у меня будет для этого время, — сказал Хьюмс-Тельбот и опустил стекло на полтора оборота. Это был бледный и тощий двадцативосьмилетний штабной офицер, чье первое тесное знакомство со смертью произошло в Портсмутском канале, когда в семидесяти футах над его головой провыл истребитель «Мессершмит». Но это было в 1940 году, а сейчас ни один самолет «Люфтваффе» не осмеливался перелетать через пролив.

— Итак, Галатин проделал отличную работу в Северной Африке? — зубы Шеклтона сжимали сигару, и окурок ее был мокр от слюны. — Это было два года назад. Если он с тех пор ничем не занимался, что заставляет вас думать, что он может справиться с этой работой? Хьюмс-Тельбот незряче уставился на него своими голубыми глазами:

— Потому, — сказал он, — что майор Галатин — это профессионал.

— Я тоже, сынок, — Шеклтон был на десять лет старше британского капитана. — Но я вовсе не считаю себя способным высадиться с парашютом во Франции и сделать все это. Последние двадцать четыре месяца я ни разу не подставлял свой копчик. Я гаран… — черт побери, гарантирую вам, что это чертовски трудное задание.

— Да, сэр, — согласился англичанин, только потому что почувствовал, что это надо сделать, — но ваши…

Э…

Люди просили помощи в этом деле, и поскольку это выгодно нам обоим, мое руководство решило…

— Да, да, да, это все — вчерашние новости, — Шеклтон нетерпеливо махнул собеседнику рукой. — Я говорил своим людям, что я не подкупился послужным списком Галатина, извините, майора Галатина. У него недостаточно опыта работы полевых условиях, насколько я знаю, но мне предоставили возможность судить на основе личного знакомства. Что не соответствует нашим приемам работы в Штатах. Там мы ориентируемся по послужным спискам.

— Мы здесь ориентируемся по характеру, — холодно сказал Хьюмс-Тельбот, — сэр.

Шеклтон слабо улыбнулся. Ну, наконец-то он зацепил этого мальчишку с несгибаемой шеей.

— Ваша разведка вполне могла порекомендовать Галатина, но для меня это не стоит и лопаты дерьма, — он пыхнул дымом из ноздрей, и в глазах его появился яростный огонек. — Я понимаю, что Галатин — не настоящее его имя. Раньше он был Михаил Галатинов. Он русский. Правильно?

— Он родился в Санкт-Петербурге в 1910 году, — последовал осторожный ответ. — В 1934 году стал гражданином Великобритании.

— Да, но Россия у него в крови. Русским доверять нельзя. Они пьют слишком много водки. — Он стряхнул пепел в пепельницу позади водительского сиденья, но его действия были неточны, и большая часть пепла просыпалась на его начищенные до блеска ботинки. — Так почему он оставил Россию? Может, его там разыскивали за преступление?

— Отец майора Галатина был армейским генералом и другом царя Николая Второго, — сказал Хьюмс-Тельбот, глядя, как в желтом свете фар разворачивалась дорога. — В мае 1918 года генерала Федора Галатинова с женой и двенадцатилетней дочерью казнили советские партийные экстремисты. Юный Галатинов сбежал.

— И? — подтолкнул Шеклтон. — Кто провез его в Англию?

— Он приехал сам, устроившись матросом на грузовом судне, — сказал капитан, — в 1932 году.

Шеклтон курил сигару и обдумывал сказанное.

— Постойте, — спокойно сказал он, — вы говорите, что он скрывался от карательных органов России со времени, когда ему было восемь лет, до того, как ему стало двадцать два года? Как ему это удалось?

— Не знаю, — сознался Хьюмс-Тельбот.

— Вы не знаете? Ну, я-то думал, что вы, ребята…

Считается, что вы знаете о Галатине все. Или почти все. Разве у вас не ведется проверка личных дел?

— В его личном деле есть нечто вроде пробела, — он увидел впереди сквозь сосны смутное свечение. Дорога повернула, ведя их в сторону светящихся фонарей. — Часть информации засекречена, доступна только для управления разведки.

— Да? Ну, уже этого достаточно, чтобы я не хотел поручать ему эту работу.

— Полагаю, что этот период жизни майора Галатина связан с теми людьми, которые остались верны памяти царского окружения и помогли ему выжить. Раскрыть эти имена было бы…

Скажем, более чем неблагоразумно.

Маленькие домики и жмущиеся друг к другу деревенские строения вынырнули из мороси. Маленький белый указатель гласил: «Эндорс Рилл». — Если мне будет позволено, я поведаю вам анекдотичное предание, — сказал Хьюмс-Тельбот, мечтая запустить в этого мрачного американца дымящуюся гранату. — Насколько я понял, был в Санкт-Петербурге легендарный Распутин, который наслаждался…

Любовными связями с различными дамами, несколько из которых в 1909 и 1910 годах родили детей. Одной их этих дам была Елена Галатинова, — он взглянул Шеклтону в лицо. — Распутин мог бы быть настоящим отцом Михаила Галатинова.

Из горла Шеклтона вырвался слабый кашель от сигарного дыма.

Послышался звук мягкого барабанного постукивания пальцами. Мэллори, водитель, слегка постучал по стеклу и нажал на педаль тормоза «Форда». Автомобиль замедлил ход, дворники счищали со стекол дождь и лед. Хьюмс-Тельбот опустил стеклянную перегородку, и Мэллори сказал с заметным оксфордским выговором:

— Прошу прощения, сэр, но я думаю, нам нужно остановиться, чтобы спросить дорогу. Может быть, лучше здесь, — он указал на освещенную фонарем таверну, приближавшуюся справа.

— Действительно, стоит, — согласился молодой человек и вновь поднял стекло, в то время как Мэллори подвел высокий автомобиль к стоянке перед дверью таверны.

— Я вернусь через минуту, — сказал Хьюмс-Тельбот, поднимая воротник шинели и открывая дверцу.

— Подождите меня, — сказал ему Шеклтон. — Я бы не отказался выпить виски, чтобы согреть кровь.

Они оставили Мэллори в автомобиле и поднялись по ступенькам. Над дверью на цепи висела вывеска, и Шеклтон, глянув на нее, увидел нарисованного барана и надпись «Бараньи отбивные». Внутри топилась чугунная печка, распространявшая приятный острый запах болотного торфа, и на деревянных стенах с крюков свисали керосиновые лампы. Трое мужчин, сидевших за дальним столом, тихо разговаривая и прикладываясь к кружкам с элем, прервали разговор, разглядывая офицеров в форме.

— Приветствуем вас, джентльмены, — с сильным шотландским акцентом проговорила из-за стойки привлекательная черноволосая женщина. Глаза у нее были ярко-голубыми, они быстро оглядели гостей с хорошо скрытой проницательностью. — Чем могу служить?

— Виски, детка, — сказал Шеклтон с улыбкой, не выпуская сигары из зубов, — лучшую отраву, какая у вас есть.

Она откупорила кувшин и налила ему темный мерный стакан до краев.

— Единственное пойло, какое у нас есть, кроме эля и горького пива, — она слабо улыбнулась, улыбка была недоброй, в ней сквозил вызов. — Мне ничего не наливайте, но я хотел бы получить некоторые сведения, — Хьюмс-Тельбот грел руки над печкой. — Мы ищем человека, живущего где-то здесь. Его зовут Майкл Галатин. Вы не…

— О, да, — сказала она и глаза ее просияли, — конечно, я знаю Майкла.

— Где он живет? — Шеклтон дунул на виски, и ему показалось, что брови его опалило.

— Недалеко. Он не жалует посетителей, — она обтерла тряпкой кувшин. — Очень не жалует.

— Он ждет нас, детка. Официальное дело.

Она на момент задумалась, глядя на его начищенные пуговицы.

— Езжайте по этой дороге, которая проходит через Рилл. Миль восемь будет нормальная дорога, а потом она перейдет в проселочную дорогу или в топь — как уж получится. Там она раздваивается. Дорога налево хуже другой. Она и ведет к его воротам. Будут они открыты или нет, зависит от него.

— Мы откроем, если они закрыты, — сказал Шеклтон. Он вынул изо рта сигару и с улыбкой в сторону барменши проглотил стакан местного виски.

— До дна, — сказала она ему.

Колени у него дрогнули, когда виски опалило ему глотку, как поток лавы. На мгновение ему показалось, что он глотнул толченое стекло или ломанные бритвенные лезвия. Он почувствовал, как его прошибает пот, и едва удержал в груди кашель, потому что барменша наблюдала за ним, хитро улыбаясь, а он проклял бы себя, если бы ударил лицом в грязь перед женщиной.

— Ну как, понравилось, детка? — спросила она, сама наивность.

Он побоялся сунуть сигару в рот, чтобы от сигары глотка не воспламенилась и ему взрывом не оторвало голову. Слезы жгли глаза, но он стиснул зубы и стукнул дном стакана о стойку.

— Маловато…

Крепости, — удалось проворчать ему, и лицо его покраснело, когда он услышал, как засмеялись люди за дальним столиком. — Действительно, надо бы добавить, — согласилась она, и ее тихий смешок был похож на шуршание шелковой занавески.

Шеклтон было полез за бумажником, но она сказала:

— За счет заведения. Вы — хороший парень.

Он улыбнулся, скорее вяло, чем бодро, а Хьюмс-Тельбот прокашлялся и сказал:

— Мы благодарны вам за сведения и гостеприимство, мадам. Мы едем, майор?

Шеклтон издал нечленораздельное хмыканье в знак согласия и последовал за Хьюмс-Тельботом к двери на свинцово-тяжелых ногах.

— Майор, дорогой? — позвала барменша, прежде чем он вышел. Он оглянулся, желая выбраться из этого удушливого тепла, — вы можете поблагодарить Майкла за выпивку, когда увидите его. Это его личный запас. Никто другой не касается этой штуки.

Шеклтон вывалился из дверей «Бараньих отбивных», ощущая себя отбитой бараниной.

Когда Мэллори вывез их из Эндрос Рилла между исхлестанными ветром деревьями и скалами, выщербленными пальцами времени, наступила кромешная тьма. Шеклтон, чье лицо побледнело, тщился курить сигару, но потом выбросил ее из окна. Она оставила искристый след, подобно падавшей комете.

Мэллори свернул с основной дороги — залитой грязью тележной колеи — влево, на еще более ухабистую. Скрипели оси, когда колеса «Форда» пропахивали колдобины, и пружинное сиденье стонало как паровые клапана, когда Шеклтона подбрасывало и швыряло. Молодой британский капитан был привычен к неудобным дорогам и уцепился рукой за дверь, на дюйм-другой приподнявшись с сиденья.

— Этот человек…

Явно не хочет…

Чтобы его беспокоили, — все, что мог сказать Шеклтон, когда «Форд» трясло сильнее, чем танк, какой он когда-то водил. Господи! Пожалей мой больной копчик, — подумал он. Дорога продолжалась, тропа мучений через густой зеленый лес. Наконец еще через две-три мили бесчеловечной дороги фары уткнулись в высокие железные ворота. Они были широко распахнуты, и «Форд» въехал во владения, не останавливаясь.

Грязная дорога стала чуть ровнее, но ненамного. Не раз они попадали на колдобину, и зубы Шеклтона лязгали с такой силой, что, он знал, он бы откусил себе язык, если бы не держал его поджатым. Ветер из леса пронизывал с обеих сторон, в стекла сыпало льдинками, и вдруг Шеклтон осознал, как далеко он забрался от Арканзаса.

Мэллори нажал на тормоз.

— Тут! Что такое? — сказал Хьюмс-Тельбот, глядя вдоль светового конуса фар. На дороге стояли три большие собаки, ветер ерошил шерсть. — Боже мой! — Хьюмс-Тельбот сдернул очки, поспешно протер стекла и снова надел их. — Мне кажется… Это же волки!

— Черт! Закройте все стекла! — завопил Шеклтон.

Форд сбавил ход до предела. Когда кулак Шеклтона ударил по замку двери с его стороны, три зверя ощетинились на запах горячего металла и моторного масла и скрылись в стене деревьев, черневшей с левой стороны. «Форд» опять набрал скорость, веснушчатые от возраста руки Мэллори твердо держали руль. Они проделали большую дугу по лесу и вынырнули на дорогу, вымощенную булыжником.

Тут и стоял дом Майкла Галатина.

Он был похож на церковь, построенную из темно-красных камней, скрепленных белой известью. Шеклтон понял, что раньше это, должно быть, и была церковь, потому что наверху была узкая башня, завершавшаяся белым шпилем и ограждением вокруг нее. Но действительно изумительным в этом сооружении было то, что оно снабжалось электричеством. Свет лился из окон первого этажа, а вверху на башне из окошек с витражами мерцало темно-синим и розовым. Справа было каменное строение поменьше, вероятно, мастерская или гараж.

Дорожка делала круг перед домом, Мэллори остановил «Форд» и потянул ручной тормоз. Он постучал в стекло и, когда Хьюмс-Тельбот опустил его, водитель спросил с некоторой неуверенностью:

— Мне оставаться здесь, сэр?

— Да, пока что, — Хьюмс-Тельбот знал, что старый шофер — один из штатных сотрудников британской разведки, но ему не стоит знать больше, чем абсолютно необходимо. Мэллори кивнул — послушный слуга — и выключил мотор и фары.

— Майор? — Хьюмс-Тельбот двинулся к дому.

Два офицера пошли от автомобиля сквозь колючие снежинки, подняв под шинель плечи. Над тремя каменными ступеньками возвышалась обитая дубовая дверь с позеленевшим бронзовым молоточком: какое-то животное, в зубах которого была зажата кость. Хьюмс-Тельбот поднял кость — и вместе с ней поднялась нижняя клыкастая челюсть зверя. Он стукнул по двери и стал ждать, чувствуя, как его пробирает озноб.

Задвижка откинулась. Шеклтон чувствовал, как у него в желудке бурчит от ведьминого пойла в «Бараньих отбивных». А затем дверь по — вернулась на смазанных петлях, и в ее освещенном проеме показался силуэт черноволосого мужчины.

— Входите, — сказал Майкл Галатин.

Глава 3

В доме было тепло. В нем был натертый воском дубовый паркетный пол, и в зале с высоким потолком в очаге из грубо отесанного белого камня жарко играло пламя. После того как капитан Хьюмс-Тельбот предъявил Майклу верительное письмо, подписанное полковником Валентином Вивьеном из Лондонского управления паспортного контроля, Шеклтон прошел прямо к камину — греть свои покрасневшие руки.

— Чертовски трудно добираться сюда, — прохрипел Шеклтон, шевеля пальцами. — Наверное, трудно найти более безлюдную местность, не так ли?

— Мне другой найти не удалось, — спокойно сказал Майкл, читая письмо. — Если бы я имел желание развлекать незваных гостей, я бы купил дом в Лондоне.

Шеклтон почувствовал, как пальцы заныли, отогревшись, и повернулся, чтобы получше рассмотреть человека, с которым, как бы то ни было, приехал познакомиться.

На Майкле Галатине был черный свитер с закатанными до локтей рукавами и выцветшие изрядно поношенные брюки цвета хаки. На ногах были стертые коричневые мокасины. Его густые черные волосы, подбитые сединой на висках, были острижены по-военному, коротко с боков и сзади. На подбородке была темная-темная щетина, которой два-три дня не касалась бритва. На левой щеке был шрам, начинавшийся от глаза и уходивший назад, к краю волос. Шрам от лезвия, подумал Шеклтон. Знакомое такое напоминание. Ну, значит, у Галатина есть опыт рукопашного боя. И что же? Шеклтон прикинул, что рост этого человека около шести футов двух дюймов, плюс-минус четверть дюйма, и вес около ста девяноста — ста девяносто пяти фунтов. На вид Галатин был мужчиной сильного, широкоплечего атлетического типа, может быть футболиста или регбиста или как там это у англичан называется. Он производил впечатление спокойной силы, как мощная пружина, сильно стянутая и готовая вот-вот сорваться. И все же этого было недостаточно, чтобы считать его способным к выполнению задания в оккупированной нацистами Франции. Галатину явно было необходимо побыть на солнце: он был бледен, словно после зимней спячки, наверное, ни разу не видел яркого солнца за все шесть месяцев. Черт возьми, в этой проклятой стране всю зиму не бывает ничего, кроме сумрака. Но сейчас зима уходила, и всего лишь через два дня наступит весеннее равноденствие.

— Вам известно, что в округе водятся волки? — спросил его Шеклтон.

— Да, — сказал Майкл и сложил письмо, которое прочитал. Последний раз он работал с полковником Вивьеном уже давно. Должно быть, дело важное.

— Я бы на вашем месте не ходил на прогулки, — продолжал Шеклтон. Он полез во внутренний карман шинели, вытащил сигару и обрезал у нее кончик маленькими ножничками. Потом чиркнул спичкой о белый камень очага, — эти здоровые зверюги любят мясо.

— Это волчицы, — Майкл опустил письмо в карман.

— Какая разница, — Шеклтон зажег сигару, глубоко затянулся и выпустил струю голубого дыма, — вам надо немного размяться, достать ружье и поохотиться на волков. Вы уж точно знаете, как обходиться с ружьем, не… — он оборвал разговор, потому что Майкл Галатин внезапно оказался прямо перед ним, и его светло-зеленые глаза сковали льдом его душу.

Рука Майкла поднялась, схватила сигару и выдернула ее из зубов майора. Он сломал ее пополам и швырнул в огонь.

— Майор Шеклтон, — сказал он с налетом русского акцента, сглаженного холодной британской аристократичностью, — здесь мой дом. Чтобы курить здесь, нужно просить разрешения. Но если вы попросите, я его не дам. Мы поняли друг друга?

Шеклтон прошипел, покраснев лицом:

— Это была…

Это была полудолларовая сигара!

— Дыму она дает ровно на полцента, — сказал ему Майкл, еще несколько мгновений глядя в глаза человека, чтобы убедиться, что его вызов ясен, а затем повернулся к молодому капитану. — Я в отставке. Таков мой ответ.

— Но…

Сэр…

Вы еще даже не выслушали, для чего мы приехали!

— Могу догадаться, — Майкл прошел к окну и поглядел на черный лес. Он учуял запах старого виски из неприкосновенного запаса, шедший от кожи Шеклтона, и слегка улыбнулся, догадываясь, как американец мог на него отреагировать. К удовольствию Морин из «Бараньих отбивных».

— Существует план совместной операции союзников. Если бы он не был важен для американцев, майор не приехал бы сюда. Я сам слушал радиопередачи через пролив по своему коротковолновому приемнику. Все эти цифры, вещи насчет цветов для Руди и скрипок, которые нужно настроить. Я не могу понять всех этих переговоров, но я понимаю тон этих голосов: большое волнение и много страха. Скажу, что это значительно приближает неизбежное возведение Атлантической стены, — он взглянул на Хьюмс-Тельбота, который так и не сдвинулся с места и не снял свою мокрую шинель, — думаю, не позже, чем через три-четыре месяца. Когда пролив летом успокоится. Уверен, что ни Черчилль, ни Рузвельт не хотят высаживать на побережья Гитлера армии солдат, опухших от морской болезни. Итак, что-нибудь в июне-июле будет более верным. В августе будет слишком поздно; американцам придется пробиваться на восток в самое плохое время зимы. Если они захватят места для высадки в июне, они будут в состоянии наладить линии снабжения и закопаться на оборонительных рубежах у самих границ Германии до первого снега, он поднял брови. — Я правильно рассуждаю?

Шеклтон прошипел сквозь зубы:

— Вы уверены, что парень на нашей стороне? — спросил он Хьюмс-Тельбота.

— Позвольте мне погадать еще немного, — сказал Майкл, взгляд его переместился к молодому капитану, потом вернулся к Шеклтону. — Для успеха вторжению через пролив должно предшествовать разрушение немецких коммуникаций, взрывы складов боеприпасов и топлива и общая атмосфера земного Ада. Но спокойного ада, с холодным жаром. Я предполагаю, что заработают партизанские сети, которые будут трудиться ночами, подрывая железные дороги и, может быть, здесь найдется место и для деятельности американцев. Парашютные десанты могут посеять своего рода беспорядки в тылах, что может заставить немцев бежать куда глаза глядят, — Майкл подошел к камину рядом с майором и подставил ладони огню. — Я полагаю, что то, что вы хотите от меня, имеет отношение к вторжению. Конечно, я не знаю, где это произойдет или когда точно, и мне эти сведения не нужны. Вы должны понять другую вещь, а именно — то, что высшее командование нацистов определенно готовится к попытке вторжения в течение ближайших пяти месяцев. Имея с Востока наступающие Советы, немцы знают, что приближается подходящий момент — подходящий с точки зрения союзников — для наступления с запада, — он потер руки. — Надеюсь, мои выводы не слишком далеки от ваших замыслов?

— Нет, сэр, — сознался Хьюмс-Тельбот, — они попали в точку.

Майкл кивнул, а Шеклтон сказал:

— У вас есть кто-то, работающий на вас в Лондоне?

— У меня мои личные глаза, уши и мозг. Этого вполне достаточно.

— Сэр? — Хьюмс-Тельбот, стоявший почти навытяжку, теперь позволил себе расслабить спину и сделать шаг. — Можно нам…

Хотя бы вкратце информировать вас о том, в чем заключается задание?

— Вы бы даром потратили ваше время и время майора. Я уже сказал, что я в отставке.

— В отставке? И это — всего лишь после одного паршивого задания в Северной Африке? — Шеклтон издал губами презрительный звук. — Ведь вы стали героем в сражении за Эль-Элемейн, правильно? — он прочел послужной список Галатина по пути из Вашингтона. — Вы проникли на командный пункт нацистов и стащили фронтовые карты? Чертовски громкая кража! Если вы не отстали от жизни, война все еще идет. И если мы не ступим ногой в Европу летом сорок четвертого, наши задницы окажутся капитально выполосканными в море, прежде чем мы сможем предпринять новую попытку.

— Майор Шеклтон? — Майкл обернулся к нему, и напряжение в его взгляде заставило майора подумать, что он видит сквозь защищенные зелеными стеклами очки топку домны. — Вы больше не станете упоминать Северную Африку, — спокойно, но с угрозой сказал он. — Я там потерял…

Друга, — он моргнул, пылающая домна на миг притухла, потом опять набрала полную силу. — Северная Африка — это закрытая тема.

Что за проклятый человек! — подумал Шеклтон. Если бы можно было, он бы припечатал Галатина к полу.

— Я просто имел в виду…

— Мне все равно, что вы имели в виду, — Майкл посмотрел на Хьюмс-Тельбота. Капитан рвался начать изложение, и тут Майкл вздохнул и сказал:

— Хорошо. Послушаем.

— Да, сэр. Я могу?.. — он запнулся и жестом показал желание сбросить шинель.

Майкл кивком разрешил ему сделать это, и когда оба офицера сняли шинели, он прошел к кожаному креслу с высокой спинкой и сел лицом к огню.

— Это дело службы безопасности, конечно же, — сказал Хьюмс-Тельбот, подойдя так, чтобы видеть выражение лица майора Галатина. Оно было совершенно лишено интереса. — Конечно, вы правы, оно действительно связано с планом вторжения. Мы и американцы пытаемся до первого июня вытащить обратно тех агентов, чье положение ненадежно. Возвращаем из Франции и Голландии агентов, чья безопасность может оказаться под вопросом. В Париже есть американский агент…

— По кличке Адам, — вмешался Шеклтон.

— Париж теперь уже не райские сады Эдема, — сказал Майкл, сплетая пальцы, — из-за нацистских змеев, ползающих там повсюду.

— Точно, — продолжил майор, беря бразды беседы, — как бы там ни было, парни из вашей разведки чуть больше двух недель назад получили шифровку от Адама. В ней он сообщил про какие-то перемены в обстановке, что-то такое, о чем он еще не во всех подробностях разобрался. Но он сообщил, что, чем бы это ни было, оно сильнейшим образом засекречено. Он получил наводку от берлинского художника, парня по имени Тео фон Франкевиц.

— Погодите-ка, — Майкл подался вперед, и Хьюмс-Тельбот увидел в его глазах блеск заинтересованности, похожий на сверкание клинка. — От художника? Почему от художника?

— Не знаю. Мы не смогли раскопать никаких сведений о Франкевице. Итак, как бы то ни было, восемь дней назад Адам передал вторую шифровку. В ней была только пара строчек. Он сообщил, что находится под колпаком и у него есть сведения, которые нужно доставить из Франции через курьера. Ему пришлось оборвать передачу до того, как он смог дать подробности.

— Гестапо? — Майкл глянул на Хьюмс-Тельбота.

— Наши осведомители обнаружили, что Адам не в гестапо, — сказал молодой человек. — Мы предполагаем, что они знают, что Адам наш человек, и держат его под постоянным наблюдением. Они, вероятно, надеются, что он выведет их на других агентов.

— Итак, нет никого другого, чтобы выяснить, что представляют собой эти сведения, и доставить их оттуда.

— Нет, сэр. Туда должен проникнуть кто-то извне.

— И, конечно, они пеленгуют его радиопередатчик. Или, может, они нашли его и вывели из строя, — Майкл нахмурился, глядя, как горят дубовые поленья. — Почему художник? — спросил он опять. — Что мог узнать художник о военных секретах?

— Не имеем ни малейшего представления, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Вы понимаете наше затруднительное положение?

— Мы должны выяснить, что же, черт возьми, происходит, — высказался Шеклтон. — Первая волна вторжения должна включать почти двести тысяч солдат. К девяностому дню после даты начала операции мы планируем ввести туда больше миллиона парней, чтобы надрать Гитлеру задницу. Мы рискуем в один прекрасный день стать просто мишенью для стрельбы, словно бы просто произойдет поворот карты, и нам бы лучше наверняка знать, что на уме у нацистов.

— Конечно же, смерть, — сказал Майкл, и никто из присутствующих не сказал ни слова.

Костер трескнул и выплюнул сноп искр. Майкл ждал окончания рассказа.

— Вас самолетом доставят во Францию и выбросят с парашютом около деревни Безанкур, примерно в шести милях от Парижа, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Один из наших будет в месте приземления, чтобы встретить вас. Оттуда вас доставят в Париж и окажут любую помощь, какая вам потребуется, чтобы попасть к Адаму. Это в высшей степени ответственное задание, майор Галатин. Чтобы вторжение имело какой-то шанс, мы должны знать, чего нам ожидать.

Майкл понаблюдал, как горел огонь. Затем сказал:

— Я сожалею. Найдите кого-нибудь другого.

— Но, сэр…

Пожалуйста, не принимайте поспешного…

— Я сказал, что я в отставке. На этом и закончим.

— Ну, это просто глупо! — взорвался Шеклтон. — Мы разбивали свои задницы, добираясь сюда, потому что некоторые ослы указали на вас как на лучшего в своем деле, а вы говорите, что вы в «отставке», — он прошипел это слово. — Там, откуда я, по-другому говорят о человеке, у которого изнеженные нервы.

Майкл слегка улыбнулся, что привело Шеклтона в еще большую ярость, но он ничего не ответил.

— Майор Галатин, — попытался опять Хьюмс-Тельбот. — Пожалуйста, не говорите сейчас последнего слова. Хотя бы обдумайте наше предложение, а? Может, мы бы остались на ночь, а затем снова обсудили это утром? Майкл вслушивался в падание мокрого снега, стучавшего по окнам.

Шеклтон подумал о долгом пути домой, и его копчик заныл.

— Можете оставаться на ночь, — согласился Майкл. — Но в Париж я не отправлюсь.

Хьюмс-Тельбот хотел было опять заговорить, но решил дать всему этому устояться. Шеклтон проворчал:

— Какого черта, мы что, напрасно перлись в такую даль?

Но Майкл только пошуровал в камине.

— С нами еще водитель, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Не найдете ли вы и для него место?

— Я поставлю раскладушку у камина, — он встал и пошел в чулан за раскладушкой, а Хьюмс-Тельбот вышел наружу, чтобы позвать Мэллори. Когда двое мужчин вышли, Шеклтон стал осматриваться в зале. Он увидел антикварный патефон из розового дерева фирмы «Виктрола», на его диске лежала пластинка. Название пластинки было «Весна священная» какого-то Стравинского. Ну, с русским водиться — значит любить русскую музыку. Наверное, всякая славянская чепуха. В такую ночь, как эта, ему бы послушать бодрую вещь Бинга Кросби. Галатин любил читать, в этом нельзя было сомневаться. Тома вроде «О происхождении человека», «Плотоядные», «История григорианской поэзии», «Мир Шекспира» и другие книги с русскими, немецкими и французскими названиями заполняли полки книжных шкафов.

— Вам нравится мой дом?

Шеклтон чуть не подпрыгнул. Майкл подошел сзади тихо, как туман. Он принес раскладную кровать, развернул и поместил около камина.

— Столетие назад этот дом был лютеранской церковью. Ее построили спасшиеся от кораблекрушения; подводные скалы всего лишь в сотне ярдов отсюда. Они выстроили здесь поселок, но через восемь лет после этого их скосила бубонная чума.

— О, — сказал Шеклтон и вытер руки о штаны.

— Развалины до сих пор прочные. Я решил попробовать восстановить их. У меня ушло на это целых четыре года, и мне еще много нужно сделать. Если вам интересно, у меня за домом есть генератор, который работает на бензине.

— Я сразу так и подумал, что к вам не могли провести линию электропередачи в такую даль.

— Конечно же. Слишком далеко. Вы будете спать в башенном помещении, где когда-то жил пастор. Это не очень большое помещение, но для двоих места там достаточно.

Открылась и закрылась дверь, и Майкл оглянулся на Хьюмс-Тельбота и шофера. Майкл несколько секунд смотрел, не мигая, как шофер снимал шляпу и куртку.

— Вы можете спать здесь, — сказал он, указывая рукой на раскладушку. — Кухня за той дверью, если хотите кофе и чего-нибудь поесть, — сказал он всем троим. — Я бодрствую во время, которое вам может показаться необычным. Если среди ночи услышите, что я на ногах…

Не выходите из вашей комнаты, — сказал он, глянув так, что у Шеклтона по затылку пробежали мурашки.

— Я иду отдыхать, — Майкл направился к лестнице. Он остановился и выбрал книгу. — Да…

Ванная и душ за домом. Надеюсь, вы не будете в претензии, что вода только холодная. Спокойной ночи, джентльмены.

Он поднялся по ступенькам, и скоро они услышали, как мягко затворилась дверь.

— Проклятый колдун, — пробормотал Шеклтон и поплелся в кухню, чтобы чем-нибудь перекусить.

Глава 4

Майкл сел на постели и зажег керосиновую лампу. Он не спал, а ждал. Он взял с маленькой тумбочки наручные часы, хотя его чувство времени уже сказало ему, что было три часа. Часы показали три часа семь минут.

Он потянул носом воздух, и глаза его сузились. Запах табачного дыма. «Беркли и Латакия», дорогой сорт. Он знал этот аромат и откликнулся на него.

Он был еще в одежде, в брюках цвета хаки и черном свитере. Он влез в мокасины, взял лампу и, следуя за ее желтым светом, спустился по винтовой лестнице.

В очаге прибавилась пара дополнительных поленьев, и мягкий огонь потрескивал в нем. Майкл увидел поднимающийся вверх табачный дым из трубки, которую держал человек, сидевший в кожаном кресле, повернутом к огню. Раскладушка пустовала.

— Поговорим, Майкл, — сказал человек, называвшийся Мэллори.

— Да, сэр, — он пододвинул стул и сел, поставив лампу на столик между ними.

Мэллори — не настоящее его имя, а одно из многих — рассмеялся, кончик трубки был зажат у него в зубах. Пламя камина отражалось в его глазах, и сейчас он ничем не напоминал того пожилого и слабого джентльмена, который недавно вошел в этот дом.

— Не выходите из вашей комнаты, — сказал он и опять засмеялся. Его настоящий голос, неизмененный, обладал явной жесткостью. — Это было здорово, Майкл. Ты запудрил мозги этому бедному янки.

— А они у него есть?

— О, он весьма способный офицер. Не обманывайся его простотой и болтовней: майор Шеклтон свое дело знает, — проницательный взгляд Мэллори скользнул по собеседнику. — И ты тоже.

Майкл не ответил. Мэллори с минуту в молчании курил трубку, потом сказал:

— В том, что случилось в Египте с Маргерит Филипп, твоей вины нет, Майкл. Она знала, чем рискует, и делала свою работу храбро и хорошо. Ты убил ее убийцу и разоблачил Гарри Сэндлера, агента нацистов. Ты тоже сделал свою работу храбро и хорошо.

— Не совсем хорошо, — эта старая история все еще вызывала болезненное чувство скорби, грызшее его изнутри. — Если бы я той ночью был настороже, я мог бы спасти жизнь Маргерит.

— Пришел ее черед, — безжизненно произнес Мэллори, профессионал в области жизни и смерти, — а твое время скорби по Маргерит должно же когда-то закончиться.

— Когда найду Сэндлера, — лицо Майкла напряглось, на щеках появилась краска. — Я понял, что он немецкий агент, как только Маргерит показала мне волка, про которого он сказал, что прислал ей из Канады. Мне было совершенно ясно, что это был балканский волк, а не канадский. И единственным способом для Сэндлера иметь возможность убить балканского волка было поехать на охоту с его друзьями-нацистами. Гарри Сэндлер, американский охотник на крупную дичь, о котором писал журнал «Лайф», после убийства Маргерит исчез, не оставив следов.

— Я должен был заставить Маргерит покинуть дом той ночью. Незамедлительно. Вместо этого я… — он сдавил подлокотник пальцами. — Она доверилась мне, — придушенным голосом проговорил он.

— Майкл, — сказал Мэллори, — я хочу, чтобы ты поехал в Париж.

— Это настолько важно, что и тебя в это впутали?

— Да. Настолько важно, — он пыхнул дымом и вынул трубку изо рта. — У нас будет только один шанс, один-единственный, чтобы вторжение оказалось удачным. Крайний срок, по теперешним данным, первая неделя июня. Он может измениться, в зависимости от погоды и течения. Но мы должны достоверно знать все потенциальные опасности, с которыми придется столкнуться, и могу сказать тебе, что разгадка этих сложных головоломок оставляет массу возможностей для самых сволочных ошибок, какие только можно себе представить, — он фыркнул и слегка улыбнулся. — Мы должны сделать свою часть работы, чтобы дом был чистым, когда они будут въезжать. Если гестапо так тщательно следит за Адамом, можно быть уверенным, что у него есть данные, которые им нельзя упустить наружу. Мы должны узнать, что они собой представляют. С твоими… Э… Особыми способностями есть возможность войти и выйти под носом у гестапо.

Майкл смотрел в огонь. Человек, сидевший в кресле рядом, был одним из тех трех человек во всем мире, которые знали, что он ликантроп.1] — Есть и другая сторона, которую тебе нужно учесть, — сказал Мэллори. — Четыре дня назад мы получили шифровку от нашего агента в Берлине, Эхо. Она видела Гарри Сэндлера.

Майкл глянул в лицо собеседника.

— Сэндлер был в компании нацистского полковника по имени Эрих Блок, офицера СС, который был начальником концлагеря Фалькенхаузен под Берлином. Итак, Сэндлер вращается в каких-то высших сферах.

— Сэндлер еще в Берлине?

— У нас нет ни одного слова от Эхо, говорящего об обратном. По нашему заданию она следит за ним.

Майкл тихо заворчал. Он не имел представления, кто такая Эхо, но вспомнил краснощекое лицо Сэндлера с фотографии журнала «Лайф», тот улыбался, поставив одну ногу на убитого льва на зеленой равнине Кении.

— Конечно, мы можем достать для тебя досье на Сэндлера и Блока, — отважился продолжить Мэллори. — Мы не знаем, какая между ними связь. Эхо свяжется с тобой в Берлине. Что ты станешь делать там — это на твое усмотрение.

Мое усмотрение, — подумал Майкл. Очень вежливо сказано, что, если он решит убить Сэндлера, то это его личное дело.

— Однако первое твое задание — узнать, что известно Адаму. — Мэллори выпустил изо рта струйку дыма. — Это приказ. Ты можешь передать эти сведения через своего французского связника.

— А как насчет Адама? Разве вы не хотите вызволить его из Парижа?

— Если это возможно.

Майкл задумался. Человек, называвшийся сейчас Мэллори, имел репутацию очень опасного, как потому, что он много не договаривал, так и потому, что многое говорил.

— Мы хотим подтянуть все ослабшие концы, — после минутного молчания сказал Мэллори. — Меня беспокоит то же, что и тебя, Майкл: почему здесь замешался художник? Фон Франкевиц — это никто, он рисует на заказ портреты на тротуарах Берлина. Как он оказался завязанным с государственными тайнами? — глаза Мэллори остановились на Майкле. — Ты возьмешься за эту работу?

Нет, по-русски подумал он. Но в нем начинала закипать кровь, как пар в нагретом котле. За два года не прошло и дня, чтобы он не думал о том, как его подруга, графиня Маргерит, погибла, пока он нежился в объятиях удовлетворенной страсти. Найти Гарри Сэндлера — значило расквитаться по старому долгу. Из этого могло бы ничего и не выйти, но было бы удовлетворение от охоты на охотника. А положение с Адамом и предстоящим вторжением было жизненно важным само по себе. Как могли сведения Адама повредить дню начала операции и жизням тысяч солдат, которые хлынут на побережье в роковое июньское утро?

— Хорошо, — сказал Майкл с усилием в голосе.

— Я знал, что в одиннадцать часов могу на тебя положиться, — сказал, едва заметно улыбнувшись, Мэллори. — Час волка, так ведь?

— У меня есть одна просьба. У меня слабая парашютная подготовка. Мне бы хотелось подобраться на подводной лодке.

Мэллори задумался, но тут же покачал головой.

— Извини, слишком рискованно при немецких патрулирующих катерах и минах в проливе. Маленький транспортный самолет — самый безопасный вариант. Мы подкинем тебя в местечко, где ты сможешь отточить свое умение, сделать несколько тренировочных прыжков. Конфетку, как говорят янки.

Ладони Майкла вспотели, и он сжал кулаки. Он не выдерживал рев и вонь аэропланов и в воздухе ощущал себя маленьким и беспомощным. Но выбора не было; ему предстояло перенести это и действовать, не теряя времени, хотя парашютные тренировки были бы истинным мучением.

— Хорошо.

— Великолепно, — тон Мэллори показывал, что он заранее знал, что Майкл Галатин возьмется выполнять задание. — Ты в хорошей форме, Майкл, да? Достаточно спишь? Ешь в меру? Надеюсь, не слишком много мяса?

— Не слишком.

Лес изобиловал оленями и дикими кабанами, а также зайцами.

— Иногда я беспокоюсь за тебя. Тебе нужна жена.

Майкл смехом ответил на дружеские намерения Мэллори.

— Спасибо, — поблагодарил его Майкл. — Но, вероятно, все-таки не нужна.

Они проговорили еще долго, конечно, о войне, потому что на ней пересеклись их пути, по мере того как пламя тихонько сжирало дубовые поленья и перед рассветом ветер становился все пронзительнее, а затем ликантроп на службе короля встал и поднялся по лестнице в свою спальню. Мэллори заснул в кресле перед очагом, лицо его опять стало лицом пожилого шофера.

Глава 5

День занялся серый и ветреный, как и вчерашние сумерки. В шесть часов оркестровая музыка разбудила майора Шеклтона и капитана Хьюмс-Тельбота, позвоночники которых ныли, когда они сползали с узкой, совершенно неудобной кровати давно покойного пастора. Они спали в одежде, спасаясь от холода, проникавшего отовсюду из окон с цветными стеклами, и потому спустились вниз по-военному помятыми.

По окнам стучал мокрый снег, и Шеклтон подумал, что от такой погоды впору завыть.

— Доброе утро, — сказал Майкл Галатин, сидевший в черном кожаном кресле перед недавно разожженным огнем, с чашкой горячего чая в руках. Он был в темно-синем шерстяном халате и босой. — В кухне кофе и чай. И яичница с местной колбасой, если хотите позавтракать.

— Если эта колбаса такая же острая, как местный виски, — то я — пас, — с гримасой неудовольствия сказал Шеклтон.

— Нет, очень приятная на вкус. Управляйтесь сами.

— А где Мэллори? — спросил, оглядывая помещение, Хьюмс-Тельбот.

— Он позавтракал и пошел заменить масло в автомобиле. Я позволил ему воспользоваться гаражом.

— Что это за какофония? — Шеклтону показалось, что музыка была похожа на шум армии демонов, гомонящих в аду. Он подошел к «Виктроле» и увидел вращавшуюся на ее диске пластинку.

— Стравинский, да? — спросил Хьюмс-Тельбот.

— Да. «Весна священная». Это мое любимое произведение. Это место, майор Шеклтон, где старики селения стоят в кругу и смотрят, как юная девушка танцует в смертельном экстазе языческого ритуального жертвоприношения, — Майкл на несколько секунд закрыл глаза, представляя себе темно-красные и ярко-оранжевые цвета прыгающих сумасшедших нот. Он открыл глаза и посмотрел на майора. — Жертвенность в те времена, кажется, была самой значительной темой.

— Не знаю, — от взгляда Галатина Шеклтону было не по себе, он был прямым и проникающим в душу, в нем была сила, от которой у майора создавалось ощущение безволия, как будто он превращался в тряпку. — Я поклонник Бенни Гудмана.

— О, да, я его знаю, — Майкл еще некоторое время слушал гремящую, резкую музыку, в которой отзывалась картина мира в состоянии войны, борьбы со своим собственным варварством, и варварство явно побеждало. Потом он встал, поднял без скрежета звукосниматель с диска 78 оборотов в минуту и оставил «Виктролу» останавливаться.

— Я принимаю поручение, джентльмены, — сказал он. — Я найду то, что вы хотите.

— Найдете? Я имею в виду… — Хьюмс-Тельбот путался в словах. — Мне показалось, вы приняли наше предложение.

— Да, принял. И несколько изменил его.

— Ах, понимаю, — но в действительности он не понимал, однако не собирался больше выспрашивать мотивы. — Ну, приятно слышать, сэр. Очень хорошо. Мы, конечно, дадим вам неделю для тренировки. Дадим вам сделать несколько тренировочных прыжков с парашютом и поработаем немного с языком, хотя сомневаюсь, что вы в этом нуждаетесь. А также, как только вернемся в Лондон предоставим вам всю необходимую информацию.

— Да, сделайте так, пожалуйста, — от мысли о полете через пролив во Францию кожа на затылке стянулась, но это предстояло проделать в свое время. Он сделал глубокий вдох, теперь довольный, что его решение стало окончательным. — Надеюсь, вы меня извините, я собирался на утреннюю пробежку.

— Я знал, что вы бегун, — сказал Шеклтон. — Я тоже. На какое расстояние вы бегаете?

— Пять миль, около того.

— Раньше я бегал по семь миль. С полной полевой выкладкой. Послушайте, если у вас есть запасной теплый костюм и свитер, я побегу с вами. Мне бы не помешало опять разогнать кровь, — особенно после попыток выспаться на этой доске, подумал он.

— Я не пользуюсь теплым костюмом, — сказал ему Майкл и сбросил халат. Он остался без одежды. Он положил халат на спинку кресла. — Уже почти весна. И благодарю вас, майор, но я всегда бегаю один.

Он прошел мимо Шеклтона и Хьюмс-Тельбота, которые от удивления не могли ни говорить, ни двигаться, и вышел из дверей в холодный свет утра с падавшим мокрым снегом.

Шеклтон задержал дверь, не дав ей закрыться. Он, не веря глазам своим, смотрел, как обнаженный человек начал бег по дороге длинными целеустремленными скачками, потом свернул через поле к лесу.

— Эй! — крикнул он. — А как же насчет волков?

Майкл Галатин не оглянулся и в следующий момент скрылся за деревьями.

— Странный парень, вам не кажется? — спросил Хьюмс-Тельбот, глядя через плечо майора.

— Странный или нет, — сказал Шеклтон, — я верю, что майор Галатин может выполнить эту работу.

Снег летел ему в лицо, и он вздрогнул, несмотря на свою теплую форму, и захлопнул дверь, чтобы не дуло.

Глава 6

— Мартин? Иди-ка сюда и посмотри на это.

Человек, чье имя было названо, немедленно встал из-за стола и прошел во внутренний кабинет, стуча каблуками по бетонному полу. Он был массивен и широкоплеч, в дорогом коричневом костюме, безукоризненно белой рубашке, с черным галстуком. У него было округлое, мясистое лицо всеми любимого дядюшки, человека, который обычно рассказывает сказки на ночь.

Стены кабинета были увешаны картами, разрисованными красными стрелками и кружочками. Некоторые стрелки были соскоблены, нарисованы вновь и нарисованы по-другому, а многие из кружочков были перечеркнуты гневными штрихами. На большом столе лежали еще карты вместе со стопками бумаг, положенных на подпись. Рядом стоял маленький железный открытый ящик, а в нем удобно располагались ванночки с акварелями и кисти конского волоса разных размеров. Человек подтянул стул с жесткой спинкой к мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон, а на мольберте в процессе работы была картина: акварельное изображение белого сельского домика, за которым поднимались розовевшие зазубренные горные вершины. На полу у ног художника были другие картины домиков и сельских пейзажей, все они были брошены незаконченными.

— Здесь вот. Вот тут. Видишь его? — на художнике были очки, и он постучал кистью по намазанной тени у края сельского домика.

— Я вижу…

Тень, — ответил Мартин.

— В тени. Вот там! — он снова постучал, пожестче. — Вглядись поближе.

Он схватил рисунок, испачкавшись в краске, и сунул его в лицо Мартина.

Мартин судорожно глотнул. Он видел тень, и больше ничего. Но, похоже, от его видения зависело многое, и нужно было относиться к этому осторожно.

— Да, — ответил он, — мне кажется…

Я действительно вижу.

— А-а, — сказал, улыбаясь другой. — А-а, так вот он где! — Он говорил по-немецки с густым, можно даже сказать, неуклюжим австрийским акцентом.

— Волк! Вот здесь, в тени! — Он показал деревянным концом кисти в темный округлый мазок, в котором Мартин не мог различить ничего. — Волк в засаде. И смотри сюда! — Он вынул другой рисунок, плохого исполнения, извилистого темного речного потока. — Видишь его? За скалой? — Да, мой фюрер, — сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и одну-две ломанных черточки.

— А тут, вот здесь! — Гитлер показал третий рисунок, изображавший лужайку с белыми эдельвейсами. Он показал своим выпачканным красками пальцем на два темных пятна посреди освещенных солнцем цветов. — Глаза волка! Видишь, он подкрадывается ближе! Знаешь, что это означает, верно?

Мартин замялся, потом медленно покачал головой.

— Волк — это мой счастливый символ! — сказал Гитлер, не скрывая возбуждения. — Об этом же известно всем! И вот — в моих рисунках появляется волк по своей воле. Нужно ли более ясное предзнаменование, чем это?

Ах, вот оно что, подумал секретарь Гитлера. Теперь мы окунулись во тьму толкований знаков и символов.

— Я — волк, разве тебе не понятно? — Гитлер снял очки, в которых его видели редко, только круг приближенных, с треском сложил их и запихнул в кожаный планшет. — В этом предзнаменование будущего. Моего будущего, — его загоревшиеся глаза мигнули, — будущего Рейха, конечно, должен был я сказать. Это всего лишь очередной раз говорит о том, что я уже знаю наверняка.

Мартин молча ждал, уставившись на рисунок с сельским домиком — бесталанная и неряшливая мазня.

— Мы намерены раздавить славян и загнать их назад в их крысиные норы, — продолжал Гитлер, — Ленинград, Москва, Сталинград, Курск…

Названия на карте, — он снял карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и презрительно сбросил ее со стола. — Фридрих Великий никогда не думал о поражениях. Никогда о них не думал. У него были преданные генералы, это да. У него были люди, которые подчинялись приказам. Никогда в жизни я не видел такого своевольного неподчинения! Если они недовольны мною, почему бы им просто не приставить пистолет к моему виску?

Мартин ничего не сказал. Щеки Гитлера стали розоветь, а в глазах появились желтизна и влага — плохой признак.

— Я сказал, что мне нужны большие по мощности танки, — продолжал фюрер, — и ты знаешь, что я услышал в ответ? Да, более мощные танки сжигают больше горючего. Но что такое вся Россия, как не огромный бассейн бензина? Однако мои офицеры в ужасе пятятся от славян и отказываются воевать за жизнь Германии. На что мы можем надеяться в войне со славянами без горючего? Не говоря уже о воздушных налетах, уничтожающих подшипниковые заводы. Ты знаешь, что они говорят на это? Мой фюрер — они всегда говорят «мой фюрер» таким голосом, от которого тошнит, как будто ты съел слишком много сладкого, — нашим зенитным орудиям нужно больше снарядов. Нашим тягачам, которые возят зенитные орудия, нужно больше горючего. Видишь, как работает их ум? — Он опять мигнул, и Мартин увидел, что они снова понимают друг друга, как будто зажегся холодный свет. — О, да. Ты был с нами на совещании в тот полдень, так ведь?

— Да, мой… Да, — ответил он, — вчера в полдень, — он глянул на карманные часы: уже почти час тридцать.

Гитлер с отсутствующим видом кивнул. На нем был шитый халат кашмирской шерсти, подарок Муссолини, и кожаные тапочки, и они с Борманом были одни в административном крыле берлинской штаб-квартиры. Он засмотрелся на свою работу — домики, составленные из неуверенных штрихов, пейзажи с неправильной перспективой — и воткнул кисть в чашку с водой, глядя, как расплывается краска.

— В этом — предзнаменование, — сказал он, — в том, что я рисую волка, даже не зная этого. Это означает победу, Мартин. Полное и окончательное уничтожение врагов Рейха. Внутри и вне, — сказал он, многозначительно глянув на секретаря.

— Теперь вы должны узнать, мой фюрер, что никто не может отказать вам в вашей воле.

Гитлер, казалось, не слышал. Он был занят укладыванием красок и кистей в металлический ящик, который хранил запертым в сейфе.

— Каков мой распорядок на сегодня, Мартин?

— В восемь часов встреча за завтраком с полковником Блоком и доктором Гильдебрандом. Потом, с девяти до десяти тридцати, совещание Штаба. Фельдмаршалу Роммелю назначено на час ровно для краткого доклада об укреплении Атлантической стены.

— А-а, — брови Гитлера опять поднялись, — Роммель. Появился наконец-то человек с четкими намерениями. Я простил ему Северную Африку. Теперь все прекрасно.

— Да, герр. Этим вечером в семь сорок мы в сопровождении фельдмаршала отправимся на самолете к победителю Нормандии, — продолжил Борман, — а потом в Роттердам.

— Роттердам, — Гитлер кивнул, укладывая коробку с красками в сейф. — Верю, что работы там идут, как запланировано. Это крайне важно.

— Да, герр. После дня, проведенного в Роттердаме, мы полетим на неделю в Бергоф.

— Бергоф? Ах, да, я забыл. — Гитлер улыбнулся, под глазами у него обозначились темные круги.

Бергоф, поместье Гитлера в Баварских Альпах, выше деревни Берхтесгаден, было единственным истинным его домом с самого лета 1928 года. Это были места с целебным воздухом, несравненными живописными видами и воспоминаниями, легко всплывающими в душе. И, конечно, Хели. Там он познакомился с Хели Рубаль, своей единственной настоящей любовью. Хели, дорогая Хели, с белокурыми волосами и смеющимися глазами. Зачем, дорогая Хели, ты пробила себе пулей сердце? Я любил тебя, Хели, подумал он. Разве этого было мало? В Бергофе его будет ждать Ева, иногда, при каком-то совещании и когда волосы Евы зачесаны назад, Гитлер мог прищурить глаза и увидеть Хели, его потерянную любовь и племянницу двадцати трех лет, такой, как когда она покончила собой в 1931 году.

Голова у него заболела. Он посмотрел на календарь, открытый на месяце марте, среди беспорядка на своем столе.

— Время весны, — дошло до Гитлера.

Где-то за стеной, над затемненным Берлином, послышался вой. Волк! — подумал Гитлер, рот его в изумлении открылся. Нет, нет… Сирена воздушного налета.

Вой нарастал до стона, больше ощущаемый, чем слышимый внутри стен имперской канцелярии. В отдалении слышались звуки разрыва бомбы, ухающий удар, словно бы чудовищный топор ударил по древесному стволу. Потом еще один, еще два, и пятый с шестым почти без интервала.

— Выясните, что там, — приказал Гитлер, на щеках его выступил холодный пот.

Мартин схватил трубку телефона на столе и набрал номер.

Упали еще бомбы, грохот разрушений нарастал и изнурял. Пальцы Гитлера вцепились в край стола. Ему казалось, что бомбы падали к югу, возле аэропорта Темпельхоф. Не настолько близко, чтобы пугаться, но все же…

Удары и грохот отдаленных взрывов прекратились. Теперь остался только волчий вой противовоздушной сирены и других, вторивших ей.

— Бестолковый налет, — сказал Мартин после того, как переговорил с шефом безопасности Берлина, — несколько воронок на летном поле и подожжено несколько домиков. Бомбардировщики удалились.

— Проклятые свиньи! — встал, дрожа, Гитлер. — Всем им гореть в аду! А где же ночные истребители «Люфтваффе», когда они нужны? Ни один не проснулся? — Он шагнул к карте, показывавшей оборонительные сооружения, минные поля и бетонные бункеры на побережье Нормандии. — Благодарю судьбу, что есть Роммель. Черчилль и этот еврей Рузвельт собираются высадиться во Франции, и сделают это рано или поздно. Они получат теплый прием, не так ли?

Мартин согласился, что получат.

— А когда они пошлют свое пушечное мясо, то сами будут сидеть в Лондоне за полированными столами и пить английский чай и есть эти…

Как у них называются эти бисквиты?

— Рогалики, — сказал Мартин.

— Пить чай и есть рогалики, — продолжал распаляться Гитлер. — Но мы дадим им попробовать на зубок нечто особенное, так ведь, Мартин?

— Да, мой фюрер, — сказал Мартин.

Гитлер фыркнул и перешел к другой карте. Эта карта имела более конкретное значение: она показывала путь славянского вала, угрожавшего перехлестнуть берег России и хлынуть в занятую немцами Польшу и Румынию. Маленькие красные кружочки показывали «котлы», в которые попались немецкие дивизии, медленно таявшие, каждая тысяч по пятнадцати человек.

— Мне нужны прямо вот здесь две бронедивизии, — Гитлер коснулся одного из узких мест, где в это время, в сотнях миль от Берлина, немецкие солдаты сражались насмерть против жестоких атак русских. — Я хочу, чтобы в течение суток они были уже там.

— Да, мой фюрер.

Тридцать тысяч человек и почти триста танков, подумал Мартин. Откуда их взять? Генералы с запада разбушуются, если потребовать оторвать что-то от их армий, а те, что на востоке, слишком заняты всякими идиотскими распоряжениями. Однако люди и танки все-таки найдутся. Такова воля фюрера. И точка.

— Я устал, — сказал Гитлер. — Думаю, что смогу заснуть. Запри, ладно?

Он поплелся из кабинета по длинному коридору, маленький человечек в простом халате.

Мартин тоже устал, у них был долгий день. У всех. Прежде чем выключить настольную лампу, он обошел кабинет и взял рисунок с сельским домиком и смутным пятном в тени. Он долго и напряженно вглядывался в это темное пятно. Может быть…

Точно, могло быть…

Что это волк, выползающий из-за угла сельского домика. Да, теперь Мартин видел его. Он был именно в том месте, куда показал фюрер. Предзнаменование. Мартин вернул рисунок на мольберт. Гитлер, вероятно, больше не коснется его, и кто знает, какова будет судьба этого рисунка?

Волк там был. Чем дольше он смотрел, тем очевиднее становилось ему это.

Фюрер всегда первым видел эти предзнаменования, и это, конечно, было частью его чуда.

Мартин Борман выключил лампу, закрыл кабинет и пошел по длинному коридору к себе. В спальне крепко спала его жена Герда, над ее головой висел рисунок Гитлера.

Глава 7

— Майор Галатин? — произнес темноволосый второй пилот сквозь приглушенный рев винтов, — до места выброса семь минут.

Майкл кивнул и встал, мрачно улыбаясь. Он зацепил замок-карабин с фалом за металлический прут, шедший вдоль корпуса аэроплана, и прошел к закрытой двери. Над головой тускло светилась красным сигнальная лампочка, окрашивавшая стены в розовый цвет.

Было двадцать шестое марта, по его наручным часам — два часа двенадцать минут. Он приказал себе не обращать внимания на качку и броски С-47 и стал проверять укладку парашютных лямок, убеждаясь в том, что они одинаково стягивают его ноги в чреслах. Не слишком-то приятно целую тысячу футов лететь вниз, ощущая, как давит на интимное место.

Он проверил натяжение грудных лямок, а потом верхнее крепление самого парашютного ранца, чтобы быть уверенным в том, что ничто не спутает стропы, когда раскроется купол. Парашют должен быть черным, поскольку была неполная луна.

— Три минуты, майор, — сказал вежливый второй пилот, юнец из Нью-Джерси.

— Спасибо.

Майкл почувствовал, как самолет слегка заскользил правой плоскостью: пилот выравнивал курс, чтобы избежать или прожектора, или зенитного огня. Майкл медленно и глубоко дышал, следя за красной лампочкой над дверью. Сердце сильно билось, тело в темно-зеленом комбинезоне покрылось потом. На голове черная вязанная шапочка, а лицо измазано черными и зелеными маскировочными пятнами. Он надеялся, что все они легко отмоются, иначе будут привлекать нежелательное внимание на Елисейских полях.

К его поясу была прикреплена короткая лопатка со складной рукоятью, нож с зазубренным лезвием, автомат 45-го калибра, рожок с пулями. А также небольшая коробка, застегнутая в куртке, с двумя плитками шоколада и кусочками вяленой солонины. Он подумал, что от тепла его тела плитки шоколада уже расплавились.

— Одна минута.

Красный огонек погас. Юный пилот из Нью-Джерси потянул за рукоятку, и дверные створки С-47 плавно раскрылись, засвистев на ветру. Майкл тут же встал в положение полной готовности: кончики носков ботинок на краю, руки на дверной раме. Под ним простиралась черная ширь, которая равно могла быть и необитаемым лесом, и бездонным океаном.

— Тридцать секунд! — прокричал сквозь ветер и шум винтов второй пилот.

Далеко внизу что-то блеснуло. Дыхание у Майкла перехватило. Еще раз блеснуло: луч света, исходящий с земли, шарил по небу.

— О, Господи! — воскликнул первый пилот.

Прожектор под углом устремился вверх. Они услышали шум моторов, понял Майкл. Сейчас они начали охотиться. Свет сделал оборот, и его луч резанул тьму в сотне футов ниже ботинок Майкла. Он стоял ровно, но внутри затряслись поджилки. Слева от луча прожектора взорвалось красным, вслед за этим послышался громовой удар, и в пятистах-шестистах футах над С-47 сверкнуло белое. Самолет тряхнуло взрывной волной, но он удержался на курсе. Второй зенитный снаряд разорвался выше и правее, но луч прожектора заходил на второй оборот. Пилот из Нью-Джерси, бледнея лицом, вцепился в плечо Майкла.

— Майор, нас заметили! — заорал он. — Будете отказываться от прыжка?

Самолет набирал скорость, намереваясь поскорее покинуть место выброса. Майкл понял, что времени для размышлений нет.

— Я пошел, — ответил он и, обливаясь потом, прыгнул в проем.

Он выпал в темноту, казалось, сердце расширилось до предела, а кишки подперли желудок. Он стиснул зубы, скрестил руки, стиснув себя за локти. Он услышал высокий гул уходившего самолета, потом рвануло так, что заныли кости, потому что дернул фал и из ранца вышел купол с мягким, почти нежным хлопком.

Когда купол распустился, тошнотворное падение Майкла затормозилось. Он почувствовал, будто его внутренние органы, мышцы и кости резко скрутило, колени задрались так высоко, что чуть не ударили в подбородок. Потом он распрямил ноги и уцепился за купольные стропы, сердце бешено колотилось. Он услышал еще один выстрел зенитного орудия, но взрыв был высоко справа, и ему не угрожала опасность быть задетым осколком. Прожектор метнулся к нему, остановился и опять стал кружить в другой стороне, охотясь за нарушителем. Майкл всмотрелся в темноту под собой, ища тот знак, который ему сказали ожидать. Он должен быть с востока, вспомнилось ему. Полумесяц был слева за плечом. Он медленно стал поворачиваться под шелком парашютного купола и осматривать землю.

Там! Зеленый огонек. Мигалка, высвечивавшая быструю морзянку.

Потом огонек погас.

Он развернул купол в сторону сигнала и глянул вверх, чтобы убедиться, что все стропы натянуты ровно.

Парашют был белым.

Проклятье! — подумал он. Доверяй службе снабжения! Если немецкие солдаты на земле увидят белый купол, придется понести чудовищную расплату. Прожектористы наверно уже радировали поисковым машинам или мотоциклистам. В опасности находился не только он сам, но и человек с зеленой мигалкой. Кем бы он ни был.

Зенитное орудие заговорило снова, громовой далекий раскат. Но С47 давно улетел, держа курс назад, через пролив, в Англию. Майкл пожелал двум американцам удачи и стал думать о своих трудностях. Но сейчас ему не оставалось ничего другого, как только лететь вниз. Когда он коснется земли, вот тогда сможет как-то действовать, но сейчас он мог только болтаться, отданный на милость белого парашюта.

Майкл взглянул вверх, прислушиваясь, как воздух шелестит в складках шелка. Это пробудило воспоминание. Такое давнее…

Забытый мир…

Так давно, когда ему была еще ведома наивность.

И вдруг — вспышка памяти, ярко-голубое небо, и над головой никакого парашюта, вместо него воздушный змей из белого шелка, разматывающий нить в его руке, чтобы поймать ветер России.

— Михаил! Михаил! — зовет женский голос над полем, полным желтых цветов.

И Михаил Галатинов, всего восьми лет от роду и еще совершенно человеческое дитя, улыбается, и майское солнце играет на его лице.

Глава 1

— Михаил, — звала женщина, сквозь время и расстояние. — Михаил, где ты?

В следующий момент она увидела воздушного змея, а затем ее глаза обнаружили сына, стоявшего на дальнем краю поля, почти рядом с лесной глушью. В этот день, 21 мая 1918 года, ветерок дул с востока и доносил легкий запах пороха.

— Иди домой, — сказала она мальчику и посмотрела, как он махнул рукой и стал сматывать нитку со змеем.

Похожий на белую рыбу змей опадал. За спиной высокой черноволосой женщины с фарфорово-белой кожей возвышался помещичий дом Галатиновых, двухэтажное строение из желтого русского камня с красной остроугольной крышей и дымовыми трубами. Вокруг дома росли большие подсолнухи, от дома до железных ворот шла вымощенная булыжником дорожка, переходящая дальше в немощеную дорогу к ближайшей деревне, Морок, в шести верстах к югу. Самым ближним городом был Минск, в пятидесяти верстах по скверной дороге.

Россия — страна огромная, и поместье генерала Федора Галатинова было не более чем пылинка на большом столе. Однако мир самих Галатиновых сводился к четырнадцати десятинам лугов и леса — таким он был к тому времени, когда 2 марта 1917 года царь Николай Второй отрекся от престола, сопроводив подписание манифеста об отречении словами: «Господи, помоги России! Отчизна превратилась в убийцу своих детей».

Но маленький Михаил ничего не знал ни о политике, ни о красных, воюющих против белых, ни о хладнокровных людях Ленине и Троцком. К счастью, он ничего не знал и про целые деревни, что сравняли с землей враждующие стороны не более чем в сотне миль от того места, где стоял он, запуская желтого змея; ничего не знал он и о голоде, и о женщинах и детях, дергавшихся на деревьях, будучи повешенными, и о револьверных стволах, забрызганных мозгами. Он знал, что его отец был героем войны, что мать его красива, что его сестра иногда щиплет его за щеку и называет оборвышем, и что сегодня — день долгожданного пикника. Он смотал нитку змея, борясь с ветром, затем осторожно взял его в руки и побежал через поле к матери.

Однако Елена знала о тех вещах, о которых не знал ее сын. Ей было тридцать семь лет, на ней было длинное светлое платье цвета весеннего льна, и седые волоски уже пробивались на висках. Вокруг глаз и около рта пролегли резкие морщинки, оставленные не возрастом, а постоянными внутренними тревогами. Федор слишком долго не возвращался с войны, его серьезно ранило в кровопролитной схватке у болотистого захолустья под названием Ковель. Безвозвратно ушли в прошлое оперные представления и яркие праздничные огни Санкт-Петербурга, ушла шумная толчея московских улиц; ушли банкеты и пышные вечерние приемы во дворцовых садах царя Николая и царицы Александры, и в тени их прорисовывались очертания будущего.

— Он летал у меня, мама! — закричал, подбегая, Михаил. — Ты видела, как высоко?

— Так это был твой змей? — с притворным удивлением спросила она. — А я подумала, что это было облако, зацепившееся за нитку.

Он понял, что мать над ним шутит.

— Это был мой змей! — сердился он, и она взяла его за руку и сказала:

— Ты бы лучше спустился на землю, облачко ты мое. Мы собирались на пикник.

Она стиснула его руку — он возбужденно трепетал, словно язычок пламени свечи — и повела его в дом. На дорожке стоял их работник Дмитрий с экипажем, запряженным парой только что выведенных из стойла свежих лошадей, и двенадцатилетняя Лиза несла из дверей дома одну из плетеных корзинок с провизией для пикника. Служанка и компаньонка Елены, Софья, несла другие корзинки и помогла Лизе уложить их позади экипажа.

А затем из дома появился Федор, неся под рукой коричневое одеяло, скатанное в сверток, а другой рукой опираясь на трость, увенчанную резным орлом. Его правая нога, покалеченная пулеметными пулями, не разгибалась и была заметно тоньше левой; но он научился легко передвигаться, и, донеся одеяло до экипажа, поднял лицо к солнцу.

Елена после всех этих лет не могла без учащенного сердцебиения смотреть на него. Он был высок и худ, с фигурой фехтовальщика, и, хотя ему было сорок шесть лет и на его теле было много шрамов от сабель и пуль, в нем все еще сохранилось что-то от юноши, любопытство и энергия жизни, тогда как она иногда чувствовала себя старухой. Его лицо с удлиненным тонким носом, прямым подбородком и глубоко посаженными карими глазами, прежде было жестким и суровым, лицом человека, который испытал крайние трудности. Теперь же, однако, оно смягчилось от осознания реального положения: он отошел от службы Родине и проживет остаток своих дней здесь, на этом пятачке земли, далеко от центра событий. После отречения царя он настоял на отставке, хотя это была горькая пилюля, но теперь, когда она рассосалась, он ощущал себя опустошенным.

— Какой чудесный день, — сказал он и посмотрел на деревья, шелестевшие под ветром.

На нем была коричневая, тщательно выглаженная форма, на груди много медалей и нашивок, а на голове фуражка с темным околышем, на которой все еще оставался вензель царя Николая Второго.

— Я запускал змея! — радостно сказал Михаил отцу. — Он поднялся почти до неба!

— Молодец, — отозвался Галатинов и потянулся к Лизе. — Ангелочек мой! Не поможешь мне взобраться, а?

Елена смотрела, как она помогла отцу забраться в экипаж, пока Михаил стоял со змеем в руках. Она коснулась плеча сына.

— Ну-ка, Михаил. Давай проверим, все ли уложено.

Змея они тоже поместили позади, и Дмитрий закрыл и замкнул крышку багажника. Елена с Михаилом уселись напротив отца с Лизой в красной обитой бархатом середине, они помахали на прощанье Софье, а Дмитрий дернул вожжи, и две каурые лошади стронули экипаж.

Михаил смотрел в овальное окошко, в то время как Лиза рисовала пейзаж, а отец с матерью разговаривали о вещах, которые он едва помнил: весенний праздник в Санкт-Петербурге; поместье, где они жили, когда он родился; люди, имена которых были ему знакомы только потому, что он слышал их раньше. Он смотрел, как медленно вращающееся поле меняется на лес из огромных дубов и вечнозеленых елей, прислушивался к хрусту веток под колесами и копытами лошадей. Сладкий аромат диких цветов заполнил экипаж, когда они проезжали мимо цветущей лужайки, и Лиза оторвалась от рисования, когда Михаил увидел группу оленей на опушке леса. С середины октября и до конца апреля его держали взаперти дома, и он усердно выполнял учебные упражнения, которые давала ему Магда, их с Лизой воспитательница. Сейчас же под неудержимым напором весны чувства Михаила возбудились. Свинцовая тяжесть зимы сползла с земли, по крайней мере на время, и мир, окружавший Михаила, одевался в красивый зеленый наряд.

Они каждый год в мае выезжали на пикник — ритуал, возвращавший их к петербургской жизни. А этом году Дмитрий нашел для них красивое местечко на берегу озера, в часе неторопливой езды от дома Галатиновых.

Озеро было голубым и покрытым рябью от ветра, и когда Дмитрий подогнал экипаж к поляне, Михаил услышал карканье воронов на верхушке громадного кряжистого дуба. Озеро окружал лес, изумрудное запустение, на сотни верст не нарушаемое ни деревьями, ни поселениями. Дмитрий остановил экипаж, подложил камни под колеса, пока Галатиновы выгружали корзинки и расстилали одеяло так, чтобы была видна голубая поверхность, потом повел выпряженных лошадей испить озерной воды.

Они ели копченую ветчину, печеный картофель, ржаной хлеб и имбирные пряники. Одна из лошадей вдруг заржала и нервно забила копытами, но Дмитрий успокоил кобылу, а Федор повернулся лицом к лесу.

— Она чувствует какого-то зверя, — сказал он Елене, наливая ей и себе в стаканы красное вино. — Дети! — предупредил он. — Не уходите от нас слишком далеко!

— Ладно, папа, — сказала Лиза, но уже сбросила туфли и подобрала подол розового платья, чтобы пройтись по воде.

Михаил спустился к ней к озеру и стал выискивать красивые камешки, пока она бродила по отмели. Дмитрий был рядом, он сидел на упавшем дереве и наблюдал, как плывут облака; сбоку от него лежало ружье. Чарующий полдень продолжался. С карманами, полными камешков, он разлегся на солнечной полянке и наблюдал за отцом и матерью, сидевшими вместе на одеяле и разговаривавшими. Лиза лежала рядом с отцом и спала, и время от времени его рука тянулась, чтобы дотронуться до ее руки или плеча. Михаил совершенно неожиданно понял, что рука отца никогда не дотрагивалась до него. Он не знал, почему, и совсем не понимал, почему в глазах отца светился январский холод, когда они сходились с его взглядом. Иногда он ощущал себя маленьким камешком, лежащим у подножия скалы, в другое время его это не трогало, но сегодня в его душе затаилась обида.

Немного погодя мать положила голову на плечо отца, и они задремали на солнце. Михаил наблюдал за вороном, кружившим над головами, крылья его отблескивали иссиня-черным, затем встал и пошел к экипажу — вынуть змея. Он бегал взад-вперед, отпуская нить, пропуская ее между пальцами, и ветерок попал в шелк, надул его, змей медленно поплыл в воздухе.

Он стал звать родителей, но оба они спали. Лиза тоже спала, прижавшись спиной к боку отца. Дмитрий сидел на упавшем дереве, глубоко задумавшись, ружье лежало у него на коленях.

Змей поднимался выше. Нить продолжала разматываться. Михаил переменил пальцы, чтобы ухватить покрепче. Над верхушками деревьев ветер неистовствовал. Он подхватил змея, заводя его то вправо, то влево, и нить звенела, как струна мандолины. Змей все еще поднимался — слишком высоко, в какой-то миг решил мальчик.

Он начал сматывать нить. И вдруг ветер налетел, непонятно откуда, вскинул и в то же мгновение вывернул змея, и нить натянулась, вытянулась и лопнула в нескольких метрах от перекрестья планок.

О, нет! — чуть не выкрикнул он. Змей был подарком матери к его восьмому дню рождения, на седьмое марта. А сейчас он уплывал по милости ветра, уносясь над верхушками деревьев в глушь леса. Он посмотрел на Дмитрия и позвал его на помощь. Но Дмитрий сидел, спрятав лицо в руки, как будто погрузившись в невеселые думы. Остальная семья продолжала дремать, и Михаил подумал про то, как отца раздражает, когда его будят от дремы. Еще через минуту змей скроется за лесом, и решение нужно было принимать сейчас же: стоять так и наблюдать, как он улетает, или бежать за ним в надежде, что он упадет, если ветер ослабнет.

«Дети!» — вспомнилось ему, как сказал отец. — «Не уходите слишком далеко от нас».

Но ведь это был его змей, и если он потеряется, сердце у матери не выдержит. Он опять глянул на Дмитрия, тот не шевельнулся. Драгоценные секунды уходили.

Михаил решился. Он перебежал через полянку и углубился в лес.

Глядя вверх, он видел змея сквозь зеленую листву и переплетение ветвей. Следя за его беспорядочным полетом, он выгреб из кармана пригоршню гладких камней и стал бросать их под ноги, чтобы помечать дорогу обратно. Змей продолжал двигаться, и мальчик тоже.

Спустя две минуты после того, как Михаил покинул поляну, с основной дороги прискакали на лошадях трое. На всех была грязная, заплатанная крестьянская одежда. У одного из них на плече было ружье, а двое других имели револьверы и патронные обоймы на поясах. Они подъехали к месту, где спала семья Галатиновых, и когда одна из лошадей фыркнула и заржала, Дмитрий оглянулся и встал. На лице его выступили капельки пота.

Глава 2

Федор Галатинов проснулся, когда на него упали три тени. Он моргал, увидев лошадей и всадников, и, когда он сел, Елена тоже проснулась. Лиза глядела вверх, протирая глаза.

— Добрый день, генерал Галатинов, — сказал главный из всадников, мужчина с длинным худым лицом и кустистыми бровями. — Не видел вас после Ковеля.

— Ковель? Кто…

Кто вы?

— Я был лейтенантом, Щедрин Сергей. Гвардеец. Меня вы можете не вспомнить, но Ковель вы помните наверняка.

— Конечно, помню. Каждый день вспоминаю. — Галатинов с трудом поднялся на ноги, опираясь на трость. Лицо его стали покрывать красные пятна гнева. — Что все это значит, лейтенант Щедрин?

— Ну, нет, — человек вытянул палец и покачал им из стороны в сторону. — Я теперь просто товарищ Щедрин. Мои друзья, Антон и Данилов, тоже были в Ковеле.

Взгляд Галатинова обежал лица этих двоих: у Антона оно было широкое и с тяжелой челюстью, а у Данилова от левой брови к волосам шел штыковой шрам. Глаза его были холодны и лишь чуть любопытны, как будто рассматривали насекомое под увеличительным стеклом.

— А также с нами и вся остальная рота, — сказал Щедрин.

— Остальная рота? — Галатинов, не понимая, потряс головой.

— Послушайте, — Щедрин вытянул шею, в то время как по лесу пробежал ветер. — Вот они, шепчутся. Послушайте, о чем они говорят. «Справедливости. Справедливости». Вы их слышите, генерал?

— У нас пикник, — жестко сказал Галатинов. — Я бы хотел, чтобы вы, господа, покинули нас.

— Да. Но, пожалуй, именно вы будете тем, кто покинет этот пикник. Что за прекрасная семья.

— Дмитрий! — крикнул генерал. — Дмитрий, сделай предупредительный выстрел над их…

Он повернулся в сторону Дмитрия, и от того, что он увидел, сердце его схватило, как железными когтями.

Дмитрий стоял от них в пятнадцати метрах и даже не вскинул ружье. Он смотрел в землю, опустив плечи.

— Дмитрий! — опять крикнул Галатинов, но уже знал, что ему не ответят. В горле у него пересохло, и он стиснул похолодевшую руку Елены.

— Спасибо за то, что привез их сюда, товарищ Дмитрий, — сказал ему Щедрин. — Твоя услуга будет отмечена и вознаграждена.

Михаилу, пробиравшемуся через лес за змеем, показалось, что он услышал, как крикнул отец. Сердце у него забилось: наверно, отец проснулся и позвал его. Ему наверняка попадет. Но змей уже падал, нитка зацепилась за сучковатую верхушку дуба. Потом ветер потянул ее, и змей опять взмыл. Михаил пробился сквозь густую поросль, по мягкой губчатой массе из опавших листьев и мха, и продолжал следить за змеем. Еще десять метров, и еще двадцать, тридцать. В волосы вцепились колючки, он вырвался, пригнул голову под колючие ветки и бросил еще камешек пометить дорогу назад.

Змей снизился, попал в ветви ели и, дразня, взлетел опять. Потом стал резко подниматься к голубому небу, и когда Михаил смотрел, как он улетает, на лице его были пятна света и тени.

Кто-то шевельнулся в поросли, ближе чем в десятке метров слева от него.

Он стоял очень спокойно, когда змей набирал скорость и поплыл прочь. Тот, кто пошевелился, сейчас замер. В ожидании.

Послышалось еще движение, справа от мальчика. Тихий хруст под тяжестью, придавившей сухую листву.

Михаил сглотнул слюну. Он хотел позвать мать, но она была слишком далеко, чтобы услышать, а он не хотел шуметь.

Тихо. Только ветер шумит среди деревьев.

Михаил уловил запах животного: резкий звериный запах, вонь существа, дышавшего гнилым мясом. Он чувствовал кого-то — кого-то двоих, — следивших за ним с разных сторон, и подумал, что если он побежит, то они прыгнут на него сзади. Ему сильно хотелось повернуться и с криком бежать сломя голову через лес, но он подавил это желание; далеко ему не убежать. Нет, нет. Галатиновы никогда не убегают, сказал ему однажды отец. Михаил почувствовал, как капелька пота стекает по его спине. Звери ожидали, что он предпримет, и они были очень близко.

Он повернулся, на дрожащих ногах, и стал медленно уходить назад, отыскивая дорогу по брошенным им камешкам.

Галатиновы никогда не убегают, подумал Федор. Взглядом он окинул поляну. Михаил. Где Михаил?

— Наша рота была перебита под Ковелем. — Щедрин наклонился вперед, руками сжимая луку седла. — Перебита, — повторил он. — Нам приказали бежать через болото на укрепление из колючей проволоки и пулеметов. Вы, конечно, помните это?

— Я помню войну, — ответил Галатинов. — Я помню трагедии, шедшие по пятам друг за другом.

— Для вас — трагедия. Для нас — бойня. Конечно, мы подчинялись приказам. Мы верой и правдой служили царю. Как мы могли не подчиниться?

— В то время мы все подчинялись одним и тем же приказам.

— Да, подчинялись, — согласился Щедрин. — Но некоторые подчинялись им за счет крови невинных людей. Ваши руки все еще в крови, генерал.

Я вижу, как с них капает кровь.

— Посмотрите получше. — Галатинов вызывающе двинулся к человеку, хотя Елена пыталась его удержать. — Моя кровь там есть тоже.

— А-а, — кивнул Щедрин. — Так точно. Но, думаю, ее недостаточно. Елена открыла рот. Антон вынул из кобуры наган и взвел курок.

— Пусть они убираются! — со слезами на глазах крикнула Лиза. — Пожалуйста, пусть они уберутся отсюда!

Данилов вынул наган и снял предохранитель.

Галатинов встал впереди жены и дочери, глаза его потемнели от гнева.

— Как вы смете поднимать оружие на меня и мою семью? — он поднял трость. — Дьявол вас побери! Уберите наганы!

— У нас есть прокламация для прочтения, — сказал, не смутившись, Щедрин.

Из седельной сумки он вынул свернутый лист бумаги и развернул его.

— Генералу Галатинову, состоявшему на службе у царя Николая Второго, герою, — он чуть улыбнулся, — Ковеля и командующему гвардейской армией. От оставшихся в живых гвардейцев, от пострадавших и перестрелянных из-за глупости царя Николая и его придворных. Царя у нас тут нет, но у нас есть вы. И, таким образом, дело будет закрыто, к нашему удовлетворению.

Карательный отряд, понял Галатинов. Одному Богу известно, сколько времени они выслеживали его. Он быстро огляделся: выхода не было. Михаил. Где мальчик? Сердце его тяжело колотилось, ладони вспотели. Лиза начала плакать, но Елена молчала. Галатинов посмотрел на револьверы и в глаза людей, целившихся в них. Выхода не было.

— Позвольте моей семье уйти, — потребовал он.

— Ни один из Галатиновых не покинет этого места живым, — ответил Щедрин. — Мы понимаем важность хорошо выполненной задачи, товарищ. Примите это…

Как ваш личный Ковель.

Он снял с плеча ружье и клацнул затвором, загоняя патрон в магазин.

— Вы, гнусные собаки! — выкрикнул генерал Галатинов и шагнул вперед с намерением ударить человека по лицу тростью.

Антон выстрелил ему в грудь раньше, чем трость поднялась. От треска выстрела нагана Елена и дочь чуть не подскочили, и звук эхом прокатился по поляне, словно гром. Стая воронов взлетела с вершины дерева и захлопала крыльями, улетая в безопасное место.

Силой выстрела Галатинова отбросило назад, он упал коленями в траву. На его груди расплывалось красное пятно. Он задыхался, не находя силы встать на ноги. Елена вскрикнула и упала рядом с мужем, обхватив его руками, как будто могла защитить от следующей пули. Лиза повернулась и побежала к озеру, и Данилов дважды выстрелил ей в спину, прежде чем она пробежала десяток метров. Она свалилась мешком окровавленной плоти и ломаных костей.

— Нет! — крикнул Галатинов, и здоровая его нога подломилась.

Кровь пошла у него изо рта, в глазах сверкнул ужас. Он стал подниматься, Елена не отпускала его.

Щедрин спустил курок ружья, и пуля ударила Галатина в лицо. Осколки кости и брызги мозгов осыпали платье Елены. Содрогающееся тело стало падать навзничь, увлекая за собой Елену, и они упали на корзинки, бутылки с вином и тарелки с остатками пищи. Данилов выстрелил Галатинову в живот, а Антон послал еще две пули ему в голову, в то время как Елена продолжала рыдать.

— О, Господи Боже! — прошептал Дмитрий, закашлявшись, и побежал к озеру, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

Михаил услышал ряд последовательных резких трескучих звуков, за которыми последовали вскрики. Он остановился, и звери, кравшиеся по его следам, тоже замерли. Он понял, что это голос его матери. Лицо его от страха сжалось, и он побежал через лес, забыв про опасность за своей спиной.

Кусты цеплялись за его рубашку, пытаясь задержать его. Он выискивал камешки в траве, ботинки его скользили по покрытым мхом камням и тонули по щиколотку в опавших листьях. И тут он вырвался из леса на поляну и увидел трех человек на лошадях и распростертые тела. В зеленой траве отблескивало красным. У него схватило живот, и он увидел, как один из них отвел затвор ружья и прицелился в него…

— Мама! — закричал он, голос его страшно отозвался по поляне.

Антон и Данилов обернулись к мальчику. Елена Галатинова стояла на коленях, с ее белого платья капала кровь, увидев его там, она вскрикнула:

— Беги, Михаил! Бе…

Пуля из ружья ударила ее ниже волос. Михаил увидел, как голова у матери разлетелась.

— Не упустите мальчишку! — приказал Щедрин, и Антон поднял дымившийся наган.

Он уставился, замерев, в черный глаз ствола нагана. Галатиновы никогда не убегают, подумал он. Он видел, как палец человека дернул курок. Сноп огня прыгнул из черноглазого ствола, и он услышал осиное жужжание и почувствовал горячее на левой щеке. За плечом упала срезанная ветка.

— Убейте его, черт возьми! — завопил Щедрин, загоняя другую пулю в патронник ружья, и повернул лошадь.

Данилов целился в Михаила, а Антон вот-вот нажмет на курок второй раз.

Галатинов побежал.

Он развернулся — в ушах звенел крик матери — и рванулся в лес, а пуля ударила в дерево справа и окатила его волосы щепками. Он споткнулся о вьющийся стебель какого-то растения, закачался и чуть не упал. Раздался еще один хлопок, и пуля прошла над головой Михаила, пока он старался удержаться на ногах.

Потом он рванулся быстрее, разрывая подошвами траву и поросль, поскальзываясь на палой листве и продираясь сквозь сплетение колючек. Он свалился в рытвину, вскочил и выкарабкался из нее, углубляясь все дальше в чащобу.

— Езжайте за ним! — крикнул Щедрин остальным. — Мы не можем позволить маленькому поганцу скрыться!

Он вдавил пятки в бока лошади и въехал в лес, Антон и Данилов ехали за ним следом.

Михаил услышал стук копыт. Он взобрался на каменистый холмик и наполовину бегом, наполовину соскальзывая, спустился по крутой его стороне.

— Вон там! — услышал он, как кричал один из них. — Я видел его! Сюда!

Колючки хлестали Михаила по лицу и рвали рубашку. Он смигивал слезы, ноги ныли от усталости. Раздался выстрел и попал в дерево в пяти метрах в сторону.

— Береги патроны, идиот! — скомандовал Щедрин, успев заметить, как мелькнула спина мальчика, прежде чем ветки скрыли его бег.

Михаил бежал, сгорбив плечи, надеясь, что это поможет избежать ожидаемого удара свинцовой пули. В груди жгло, сердце колотилось как молоток по ребрам. Он решился оглянуться. Трое на лошадях гнались за ним, палые листья взметались по их следу. Он опять метнул взгляд вперед, затем влево, и вбежал в густой подлесок, перевитый ползучими ветками.

Лошадь под Антоном попала ногой в кротовую нору. Животное застонало и свалилось, и правое колено Антона тут же раздробилось, разлетелось как перезревший плод, когда он ударился об острый камень. Он завопил от боли, а лошадь дергалась, пытаясь подняться, но Щедрин и Данилов продолжали преследование.

Михаил продирался сквозь заросли, спеша по направлению к оврагу, поросшему кустами. Он ясно сознавал, что его ожидает, если убийцы его поймают, и страх придал ему силы. Ноги скользнули по толстому слою сосновых иголок, и он упал под густые ветви елки, там росло несколько подосиновиков, но тут же вскочил и побежал дальше, а позади услышал ржание лошади и крик:

— Он тут! Спускается по горке!

Впереди был густой лес: тесно растущие ели, густые заросли колючих кустов и поросли кустов с красными ягодами. Он направлялся к кустарнику, надеясь скрыться в нем и пробраться к нижней части оврага, куда всадники не поедут. Он полез в кусты, разводя яркую зелень ободранными руками — и столкнулся лицом с мордой зверя.

Это был волк с темно-карими глазами и гладкой бурой шерстью. Михаил попятился назад, рот его открылся, но крик застыл в горле.

Волк прыгнул.

Пасть разинулась, клыки оскалились у левого плеча Михаила, который свалился на землю. Дыхание Михаила сбилось, как и все остальные ощущения. Клыки волка сомкнулись на плече, готовые разодрать тело и раздробить кости, — как вдруг сзади подскочила продравшаяся сквозь кусты лошадь, несшая Сергея Щедрина, и глаза ее выкатились от страха. Щедрин выпустил из рук ружье и заорал, припав к шее лошади, когда увидел у себя под ногами волка.

Животное отпустило плечо Михаила, плавным изящным движением сделало поворот и вцепилось в брюхо лошади. Лошадь издала придушенный стон и упала на бок, придавив ногу Щедрина.

— Святой Боже! — завопил Данилов, въехавший на лошади на вершину холма.

Спустя пару секунд большой серый волк, бежавший по его следу, прыгнул сбоку на лошадь и, зацепившись за седло, рванул клыками шею Данилова. Он тряс Данилова как тряпичную куклу, грызя его спину и таща из седла наземь. Лошадь оступилась и упала, скатываясь по склону в потоке палых листьев и сосновых игл.

Третий волк, светлый, с голубыми льдинками глаз, подскочил и вцепился в размахивавшую правую руку Данилова. Яростным рывком он сломал ее в локте, и расщепленная кость насквозь прорвала мякоть. Тело Данилова дернулось и скрючилось от боли. Серый волк, вырвавший его из седла, сомкнул челюсти на его глотке и легким нажимом порвал гортань.

Пока Щедрин бился в попытке высвободить ногу, бурый волк принялся рвать лошадиное брюхо. Из распоротой шкуры вывалились петли дымящихся кишок, и лошадь в агонии заржала. Еще один зверь, со светло-бурой, слегка седоватой шерстью, выскочил из кустов и прыгнул к горлу лошади, клыками и когтями распарывая его. Щедрин визжал высоко и пронзительно и, царапая пальцами землю, все еще пытался высвободиться. Всего в нескольких метрах от него сидел Михаил, оглушенный, в полубессознательном состоянии, от раны на его плече тянулись следы крови и волчьей слюны.

Антон с верхушки холма слышал шум схватки и сжимал руками раздробленное колено. Он пытался проползти сквозь чащу, лошадь его билась, не в силах встать со сломанной ногой. Он прополз меньше десятка метров — достаточно, чтобы боль охватила все его тело, — когда два волка поменьше, один темно-бурый, а другой рыжевато-серый, выскочили из леса и вцепились ему в запястья, перекусив кости резкими рывками головы. Антон заорал, призывая на помощь Бога, но в этой дикой местности Бог был на стороне клыков.

Оба волка, действуя слаженно, перегрызли ключицы и лопатки Антона и его ребра. Потом рыжевато-серый вцепился в горло, а темно-бурый зверь зажал в челюстях его голову. Когда Антон стал биться и стонать, превращенный в беззащитную массу плоти, звери порвали ему глотку и раздавили голову, как глиняный горшок.

Щедрин, упираясь руками в землю, немного высвободился из-под судорожно дергавшейся над ним лошади. Из его глаз от ужаса катились слезы, и он, уцепившись за маленькое деревцо, силился окончательно выбраться. Деревцо хрустнуло. Он почувствовал на своем лице медный запах крови, тошнотворное дыхание, и глянул прямо в глотку светло-бурого зверя.

Кровь капала с его клыков. Волк около трех страшных секунд смотрел в глаза человека, и Щедрин всхлипнул:

— Пожалуйста…

Волк подался вперед, стиснул клыками лицо и сорвал с него кожу, будто бы снял маску. Под ней дергались мокрые красные сухожилия и двигались оскалившиеся зубы. Волк вцепился лапами в плечи Щедрина и с радостной дрожью стал заглатывать разодранное в клочья лицо человека. Лишенные век глаза Щедрина торчали из кровавого черепа. Матерый серый волк, поигрывавший мощными мышцами, присоединился к бурому, и горло Щедрина хрустнуло. Серый волк вырвал его нижнюю челюсть и оторвал вы — павший язык. Затем светло-бурый зверь завладел головой мертвого, разгрыз ее и стал пировать.

Михаил тихо застонал, борясь с обмороком, его чувства обострились.

Бурый волк, располосовавший ему плечо, повернулся и стал приближаться.

Метрах в трех он остановился, нюхая воздух, пытаясь ощутить запах Михаила. Его темные глаза уставились в лицо мальчика и, казалось, пронзали его насквозь. Шли секунды. Михаил в полубеспамятстве выдержал взгляд, и сквозь кошмар потрясения ему показалось, что зверь этим взглядом спрашивает его, и вопрос этот таков: «Ты хочешь смерти?» Михаил, продолжая выдерживать проницательный пронзающий взгляд зверя, потянулся вбок и взял в руки обломок ветки. Он поднял его дрожащей рукой, намереваясь ударить волка по голове, если он сунется. Волк выжидал, недвижно. Глаза его были как бездонные темные водовороты.

И тут неожиданно серый волк жестко цапнул бурого за бок, и смертельный гипноз распался. Бурый волк моргнул, издал фырчащее «у-ф-ф», словно бы признавая свою неправоту, и повернулся продолжить пиршество на останках Сергея Щедрина. Серый разодрал грудину Щедрина, а затем сожрал его сердце.

Михаил побелевшими в суставах пальцами держал обломок ветки. С вершины холма один из зверей, пировавших на трупе Антона, издал низкий вой, быстро нараставший по громкости, разносясь эхом по лесу и сгоняя с деревьев птиц. Светлый голубоглазый волк бросил обгладывать растерзанный торс Данилова и поднял голову по ветру, отвечая таким воем, от которого по спине Михаила пробежала дрожь, и одурманивающий туман мигом выветрился из его головы. Начал завывать светло-бурый зверь, потом бурый волк стал подпевать чарующей гармонии звуков, издаваемых измазанными в крови мордами. Наконец поднял голову серый волк и провыл диссонансно, что заставило других замолчать. Волчье пение изменялось по высоте и громкости, меняло тональность, и уносилось вверх. Потом серый волк резко оборвал свою песнь, и все волки снова занялись конским мясом и человеческой плотью.

Издалека донесся вой, который длился, может быть, секунд пятнадцать, потом стал затихать и смолк.

В глазах Михаила рябило. Он прижал руку к плечу. В разрезе раны мышечная ткань была ярко-розового цвета. Он чуть было не позвал отца и мать, но в памяти снова возникла картина трупов и убийства, и он опять лишился четкости мышления.

Но не настолько, однако, чтобы не сознавать, что раньше или позже стая волков займется им и разорвет его на клочки.

Это была не игра. Это была не сказка, рассказываемая матерью при золотом свете лампы. Это не были сказки Ганса Христиана Андерсена или Эзопа; но была жизнь и была смерть.

Он потряс головой, пытаясь развеять помрачение. Бежать, подумал он. Но Галатиновы никогда не убегают. Нужно бежать…

Нужно… Светло-бурый с сединой волк и светлый сцепились друг с другом из-за красного куска печени Данилова. Затем светлый отступил, позволяя заглотить кусок более сильному зверю. Матерый серый волк отдирал куски от лошадиного крупа.

Михаил стал отползать, лежа на спине, отталкиваясь пятками от земли. Он неотрывно следил за волками, ожидая нападения; светлый волк на секунду поглядел на него, голубые глаза засветились, потом снова принялся пожирать конские внутренности. Михаил добрался до чащи, дыхание с хрипом вырвалось из легких, и там, среди кустов боярышника и мелкой поросли, потерял сознание, и глубокий мрак окутал его.

День был на исходе. Солнце садилось. Лес наполнился голубыми тенями, стало холодать. Трупы сжимались, становились исчезающе малыми. Ломались кости, стреляли призраки с наганами, кровавый кошмар возникал вновь как наяву.

Волки наелись до отвала, но все еще продолжали заглатывать куски мяса в свои утробы, чтобы потом их отрыгнуть. Животы у них раздулись, и они стали по одному исчезать в сгущающемся сумраке.

Кроме одного. Большой серый волк нюхал воздух, стоя над телом мальчика. Он тщательно обнюхал кровоточащую рану на плече Михаила и задержался на запекшейся крови и волчьей слюне. Зверь стоял, всматриваясь в лицо Михаила долго и неподвижно, как будто пребывая в глубоком раздумье.

Затем вздохнул.

Солнце почти зашло. Над лесом в темнеющем восточном небе появились слабые пятна звезд. Над Россией повис лунный серп.

Волк наклонился и мордой в запекшейся крови перевернул мальчика на живот. Михаил тихо застонал, потревоженный, потом опять впал в беспамятство. Волк сдавил челюсти, сильно, но мягко, на шее мальчика, поднял без видимого усилия его тело. Зверь пошел по лесу, горевшие янтарем глаза рыскали то вправо, то влево, звериный инстинкт был настороже. За ним волоком тащились ботинки мальчишки, пропахивая в листве две борозды.

Глава 3

Где-то и когда-то он слышал хоровой вой. Он звучал сквозь темноту над лесом и холмами, над озером и поляной, на которой среди одуванчиков лежали трупы. Волчье пение взмывало вверх, разбиваясь на нестройные звуки, и опять возвращалось к гармонии. И Михаил слышал свой собственный стон среди грубого соревнования волчьих голосов, когда боль терзала его тело. Он чувствовал пот на своем лице, невыносимое жжение в ране. Он попытался открыть глаза, но веки слиплись от засохших слез. В ноздрях стояла вонь крови и мяса, и он ощутил на лице жаркое дыхание. Рядом что-то ворошилось.

И опять над ним сомкнулась милостивая тьма, и он ускользнул в ее бархатные объятия.

Высокое радостное пение птиц разбудило его. Он знал, что находится в сознании, но на мгновение удивился, не на небесах ли он. Но если бы это было так, Бог залечил бы его плечо, ангелы выцеловали бы горючие слезы с его глаз. Ему пришлось чуть ли не расцеплять веки. Солнечный свет и мрак. Холодный камень и запах давно высохшей глины. Он уселся, плечо заныло.

Нет, это не рай. Это по-прежнему вчерашний ад. Или, подумал он, возможно, прошло более суток. Светило золотое утреннее солнце, ярко сверкавшее сквозь сплетение веток и стеблей, он видел его через большое овальное окно без стекол. Ветвь дерева заглядывала в окно, вьюны облепляли стены, на которых очертания фигур, державших свечи, превратились в неразличимые тени.

Он посмотрел вверх, мышцы шеи были еще напряжены и болели. Над ним был высокий потолок с пересекавшимися деревянными балками. Он сидел на каменном полу огромного помещения, сквозь окна струился солнечный свет, в некоторых из них еще сохранились осколки темно-красного стекла. Вьюны, опьяневшие от весеннего солнца, украшали стены и свисали с потолка. Через одно из окон просунулась дубовая ветвь, на стропилах ворковали голуби.

Ему стало казаться, что он просто забрался далеко от дома.

Мама, подумал он. Отец. Лиза. Сердце замерло, и новые слезы полились из глаз. Глаза жгло, как будто их опалило. Все мертвы. Все пропало. Он пытался успокоить себя, глядя в пустоту. Все мертвы. Все исчезло. Прощайте все.

Он потянул носом, и в носу защекотало. Тут он опять сел, его сознание обожгло страхом.

Волки. Где волки?

Он может отсидеться тут, в этом месте, решил он. Сидеть тут до тех пор, пока кто-нибудь за ним не придет. Долго сидеть не придется. Кто-нибудь наверняка придет. Разве не так?

Он уловил металлический дух в воздухе и глянул направо. Рядом с ним на камне, покрытом мхом, лежал окровавленный кусок мяса, который мог быть печенью. Возле него лежало с десяток ягод голубики.

Михаил почувствовал, как перехватило дыхание. Крик ужаса застрял в горле. Он откатился от отвратительного дара, стеная, как зверь, нашел угол и забился в него. Его трясло и стошнило остатками съеденного на пикнике.

Никого нет, чтобы прийти сюда, думал он. И никогда не будет. Он задрожал и застонал. Волки были здесь, и они очень скоро могут вернуться. Если он собирается выжить, ему нужно найти дорогу отсюда. Он сидел, съежившись и дрожа всем телом, пока не собрался с силами, чтобы встать. Ноги едва держали и вот-вот могли подвернуться. Но потом он все-таки распрямился и, держась рукой за ноющую рану на плече, неверными шагами вышел в коридор, выложенный мозаикой, с покрытыми мхом статуями без голов и рук.

Слева Михаил увидел выход и вышел через портал. Он оказался в месте, которое могло много лет — десятилетий — назад быть садом. Он зарос и был занесен опавшей листвой и гниющими стеблями цветов, но там и сям какой-нибудь сильный цветок пробивался из почвы. Вокруг еще сохранились статуи, запечатленные в движении, похожие на молчаливых часовых. У развилки тропинок был фонтан из белого камня с чашей, заполненной талой водой. Михаил остановился, опустил в него сложенные пригоршней ладони и напился. Потом плеснул водой на лицо и рану, рваную мякоть зажгло, и от этого по щекам потекли слезы. Но он закусил губу и крепился, потом стал оглядываться кругом, чтобы понять, где же он находится.

Солнце освещало и наводило тени по стенам и башенкам дворца из белого камня. Камни его уже приобрели оттенок обветренной кости, а крыши его минаретов и куполов луковкой были светло-зеленого цвета старинной бронзы. Башенки дворца доходили до верхушек деревьев. Каменные лесенки винтом поднимались к смотровым площадкам. Большая часть окон была разбита, разломана проросшими через них ветвями дубов, но некоторые сохранились; они были застеклены разноцветными стеклышками, образовывавшими что-то вроде мозаики, темно-красные, голубые, изумрудного цвета, фиолетового и желтого. Дворец, опустевшее царство, огородился стенами из белого камня, но не выстоял против леса. Через проходящие в геометрическом порядке дорожки проросли дубы, разрушившие человеческую гармонию вторжением дикой природы. Сквозь трещины в стенах пролезли змеями вьющиеся растения, раздвинув многопудовые камни. Заросли терновника выросли под ногами статуи, сбросили ее, сломав ей шею, и обвили свою жертву. Михаил прошел по зеленому запустенью и увидел впереди погнутые бронзовые ворота. Он пробрался к ним и изо всех сил стал тянуть тяжелую, вычурную металлическую створку. Петли заскрипели. И перед ним предстала другая стена, образованная густым лесом. В той стене ворот не было. И никаких следов, ведущих домой. Ничего, кроме леса, там не было, и Михаил сразу понял, что лес этот мог тянуться на многие версты, и на каждой из них ему могла повстречаться смерть.

Пели птицы, счастливые до глупости. Михаил услышал и другой звук: трепещущий шум, странно знакомый. Он посмотрел на крышу дворца, подняв глаза к верхушкам деревьев. И тут он увидел его.

Нить его змея обмоталась вокруг острого шпиля на вершине купола луковкой. Змей трепетал на ветру, как белый флаг.

Что-то на земле справа от него шевельнулось.

Михаил раскрыл рот, отступил на шаг назад и наткнулся на стену. За фонтаном, метрах в тридцати, стояла девочка в рыже-бурой одежде.

Она была старше, чем Лиза, вероятно, лет пятнадцати-шестнадцати. Ее длинные белокурые волосы свисали на плечи, она несколько секунд рассматривала Михаила голубыми ледяными глазами, потом молча скользнула к краю фонтана, нагнулась и прильнула губами к воде. Михаил увидел, что она лакала воду языком. Она снова пристально посмотрела на него, потом продолжила пить. Затем вытерла рот рукой, смахнула с лица золотые пряди волос и, выпрямившись, отошла от фонтана. Она повернулась и пошла назад к порталу, откуда вышел ранее и Михаил.

— Подожди! — позвал он.

Она не остановилась и молча скрылась в белом дворце.

Михаил опять был один. Я, должно быть, все еще во сне, подумал он. Сон просто перешел в явь, и все вернулось в дремоту. Но ноющая боль в плече была достаточно реальной, и такой же была острая боль в других ранах. Его воспоминания — они тоже были страшно реальными. И такой же, решил он, должна быть и девочка.

Он крадучись пересек заросший сад и вернулся к дворцу.

Девочки нигде не было видно.

— Эй! — позвал он, стоя в длинном коридоре. — Ты где?

Ответа не было. Он прошел мимо помещения, в котором проснулся. Нашел другие комнаты, кельи с высокими потолками, в большинстве своем без мебели, в других были грубо сколоченные из дерева столы и лавки. Одно помещение оказалось огромной столовой, в ней по давно не тронутым оловянным тарелкам и стаканам шныряли ящерицы.

— Эй! — продолжал звать Михаил. — Я не обижу тебя! — обещал он.

Он свернул в другой коридор, темный и узкий, ведущий вглубь дворца. С серых камней капала вода, стены, пол и потолок покрылись мхом.

— Эй! — крикнул Михаил, голос у него охрип. — Где ты?

— Здесь, рядом, — пришел ответ из-за спины.

Он обернулся, сердце у него замерло, и он вжался в стену.

Говоривший был стройным мужчиной с русыми, подернутыми сединой волосами и запущенной бородой. На нем была такая же рыжевато-бурая одежда, что и на девочке, шкура животного, с которой отскоблили шерсть.

— Из-за чего такой шум? — спросил он с некоторым раздражением в голосе.

— Я…

Я не знаю…

Где я?

— Ты здесь, — ответил он, будто бы объяснив этим все.

Кто-то подошел и тронул его за плечо.

— Это новый ребенок, Франко, — сказала женщина.

— Это был твой выбор. Ты и будь помягче. Как можно спать при таком гаме? — Франко рыгнул, резко повернулся и ушел, оставив Михаила лицом к лицу с невысокой полноватой женщиной с длинными рыжевато-каштановыми волосами. Она была старше, чем его мать, решил Михаил. Ее лицо избороздила сеть глубоких морщин. Крепкое крестьянское тело с тяжелыми руками и ногами совершенно отличалось от хрупкой фигуры его матери. Эта женщина напоминала поле с черноземом, таким же, как у нее под ногтями. На ней тоже была одежда из шкуры животного.

— Меня зовут Рената, — сказала женщина. — А тебя?

Михаил не мог говорить. Он прижался к стене, поросшей мхом, боясь шевельнуться.

— Я тебя не укушу, — сказала Рената. Взгляд ее томных темно-карих глаз задержался на раненом плече мальчика, потом вернулся к его лицу. — Сколько тебе лет?

— Се… Нет, не так. Восемь, — вспомнил он.

— Восемь, — повторила она. — А какое имя следует называть, если петь в честь дня твоего рождения?

— Михаил, — сказал он. И слегка вздернул подбородок. — Михаил Галатинов.

— О, а ты — гордый маленький паршивец, правда?

Она улыбнулась, показав неровные, но очень белые зубы; улыбка у нее была сдержанная, хотя и не враждебная.

— Ну, Михаил, кое-кому хочется тебя повидать.

— Кому?

— Кое-кому, кто ответит на твои вопросы. Ты ведь очень хотел знать, куда ты попал, так ведь?

— Я разве…

Не на небесах? — удалось спросить ему.

— Боюсь, что нет. — Она протянула ему руку. — Пошли, детка. Давай пойдем вместе.

Михаил заколебался. Ее рука ждала его. Волки! — подумал он. Где волки? А затем он подал свою руку, и жесткая рука сжала ее. Она повела его вглубь дворца.

Они подошли к спускавшимся вниз каменным ступенькам, освещенным лучами света, пробивавшимися через окна без стекол.

— Ступай осторожно, — сказала она, и они стали спускаться. Ниже стоял дымный мрак, запустенье коридоров и помещений, пахнувших могилой. Тут и там лежали кучки тлевших сосновых шишек, отмечавших дорогу по катакомбам. По обеим сторонам были кельи, таблички на дверях потускнели от времени. Затем мальчик и женщина вышли из катакомб в большой зал, где на решетке горел костер из сосновых поленьев и едкий дым поднимался в воздух в поисках выхода.

— Вот он, Виктор, — объявила Рената.

На полу, вокруг костра, съежившись, сидели фигуры, на всех было то, что казалось похожим на одежду из оленьих шкур. Они задвигались, поглядели в сторону арочного входа, и Михаил увидел, как у них заблестели глаза.

— Подведи его поближе, — сказал человек в кресле, сидя на границе света от костра и тьмы.

Рената ощутила, как дрожит ребенок.

— Смелее, — шепнула она и подтолкнула его вперед.

Глава 4

Человек, названный Виктором, сидел, с нетерпением глядя, как мальчик появляется в красноватом свете. Виктор был покрыт одеждой из оленьей шкуры, высокий воротник ее был из белого меха зимнего зайца. На ногах сандалии из оленьей шкуры, на шее — ожерелье из мелких косточек. Рената встала рядом, держа рукой Михаила за здоровое плечо.

— Его зовут Михаил, — сказала она. — Фамилия…

— Здесь нет фамилий, — оборвал ее Виктор, и тон его голоса выдавал привычку требовать повиновения. Его янтарные глаза блестели отраженным огнем, когда он осматривал Михаила от грязных ботинок до спутанных черных волос. В то же самое время Михаил изучал того, кто, казалось, представлял власть подземного мира. Виктор был крупный мужчина с широкими плечами и бычьей шеей. Голова в форме желудя была лысой, и у него была борода, закрывавшая почти всю грудь. Михаил заметил, что под одеждой на мужчине не было никакого белья. Лицо Виктора состояло из костлявых углов и резких морщин, нос был острый, с оттопыренными ноздрями. Его глубоко посаженные глаза не мигая уставились на Михаила.

— Он слишком юн, Рената, — сказал кто-то другой. — Выбрось его обратно.

Послышался взрыв хохота, и Михаил поглядел на остальных присутствующих. У человека, сказавшего это, — тоже почти мальчика, около девятнадцати-двадцати лет — были темно-рыжие волосы; заглаженные назад и открывавшие юношеское лицо, они свободно росли до плеч. Ему было неудобно поворачиваться, потому что, будучи тонкокостным и хрупким на вид, он почти тонул в своей одежде. Рядом с ним сидела худая молодая женщина, почти одного с ним возраста, у нее были волнистые темно-каштановые волосы и неподвижные серо-стальные глаза. За костром, напротив Михаила, сидела женщина с белокурыми волосами. Неподалеку от нее ссутулился другой мужчина, этому вероятно было лет около тридцати, он был черноволосый, с явно азиатскими монголоидными чертами лица. Позади костра лежала скрючившаяся под кучей одежды фигура.

Виктор наклонился вперед.

— Расскажи нам, Михаил, — сказал он. — Кто были те люди и как ты оказался в нашем лесу?

Нашем лесу, подумал Михаил. Такое было странно слышать.

— Мои…

Мама и папа, — прошептал он. — Моя сестра. Все они…

— Мертвы, — без эмоций сказал Виктор. — Убиты, судя по их виду. У тебя есть родственники? Люди, которые будут тебя искать?

Дмитрий, было первой мыслью. Нет, Дмитрий был там, у озера, с ружьем в руках и не поднял его против убийц. Поэтому он тоже должен быть убийцей, хотя и молчаливым. Софья? Она одна ни за что не пойдет сюда. Убил ее Дмитрий или она тоже была молчаливой убийцей?

— Я не… — голос у него дрогнул, но он взял себя в руки. — Я думаю, что нет, сударь, — ответил он.

— Сударь, — поддразнил рыжеволосый юноша и снова захохотал.

Взгляд Виктора метнулся в его сторону, глаза сверкнули, как медяки, и смех оборвался.

— Расскажи, Михаил, свою историю, — пригласил Виктор.

— Мы… — это было трудно сделать. Воспоминания резали, как бритвы, и ранили глубоко. — Мы приехали на пикник, — начал он. Потом рассказал про улетевшего змея, револьверные выстрелы, свое бегство в лес и терзавших тела волков. Слезы ползли по его щекам, и в пустом желудке бурчало.

— Проснулся я тут, — сказал он. — И рядом…

Со мной…

Было что-то, все окровавленное… Я думаю, что оно от кого-то из тех людей.

— Проклятье! — нахмурился Виктор. — Белый, я же сказал тебе его приготовить!

— Я забыл, как, — ответил рыжеволосый юноша, беспомощно пожимая плечами.

— Надо водить им над огнем, пока оно не подгорит! Тогда кровь не убежит! Что, мне самому надо все делать?

Виктор вновь обратился к Михаилу.

— Но ягоды ты съел, да?

Голубику, вспомнил Михаил. Тут была еще одна странность, он не упоминал про ягоды. Как бы Виктору знать про них, если только…

— Ты их не касался, верно? — человек вздернул свои густые седые брови. — Ну, наверно, я тебя не виню. Этот Белый — круглый дурак. Но тебе нужно чего-нибудь съесть, Михаил. Кушать очень важно для твоего здоровья.

Михаил подумал, что у него от удивления наверное раскрылся рот, но может быть, и нет.

— Сними рубашку, — скомандовал Виктор.

Прежде чем оцепеневшие пальцы Михаила смогли найти маленькие деревянные пуговички, Рената подошла и расстегнула их. Она осторожно отняла рубашку от раны на его плече и сняла ее. Потом поднесла испачканную одежку к своему носу и втянула ее запахи.

Виктор поднялся с кресла, он был высок, около двух метров, и подошел к Михаилу, великан по сравнению с ним. Михаил отступил на шаг, но Рената схватила его за руки и вернула на место. Виктор не слишком нежно взялся за раненое плечо и осмотрел покрытую корочкой и кровоточащую рану.

— Скверно, — сказал Виктор женщине. — Может произойти заражение. Чуть глубже — и он бы не мог пользоваться рукой. Ты что, не понимала, что делала?

— Нет, — созналась она. — Он просто казался достаточно вкусным для еды.

— В таком случае, твое намерение было страшным.

Он надавил на мякоть, и Михаил стиснул зубы, чтобы удержать стон. Глаза Виктора блеснули.

— Посмотрите-ка на него. Он не плачет.

Он еще раз сдавил рану, и из нее потекла густая жидкость. Она пахла скверно. Михаил смигнул слезы.

— Так, ты не очень боишься небольшой боли, правда? — спросил Виктор. — Это хорошо.

Он отпустил плечо мальчика.

— Если ты сможешь подружиться с болью, то у тебя будет друг на всю жизнь.

— Да, сударь, — хрипло сказал Михаил. Он воззрился на мужчину и выпрямился. — Когда…

Когда я могу уйти домой, пожалуйста?

Виктор проигнорировал этот вопрос.

— Я хочу познакомить тебя с остальными, Михаил. Нашего дурня, Белого, ты знаешь. Рядом с ним его сестра Поля. — Он кивнул в сторону худой юной девушки. — Это — Никита. Монгол. За костром — Олеся. Что скалишь зубы, дорогая?

Светлая девушка слегка улыбнулась, улыбкой голодного.

— Кажется, ты наверняка уже знаком с Франко. Он предпочитает спать наверху. Ты знаешь Ренату и знаешь меня.

Раздался глухой кашель, и Виктор движением руки указал на фигуру, лежавшую под одеждами.

— Андрей сегодня не очень хорошо себя чувствует. Съел что-то нехорошее.

Болезненный кашель продолжался, и Никита с Полей подошли и присели около фигуры.

— Я бы хотел уйти сейчас домой, — настаивал Михаил.

— Ах, да. — Виктор кивнул, и Михаил увидел, как его взгляд затуманился. — Вопрос о доме. — Он прошел назад, к костру, где встал на колени и протянул руки к огню. — Михаил, — тихо сказал он, когда кашель Андрея стих. — Очень скоро ты будешь… — Он остановился, подбирая точное слово. — В интересах удобства, — было то, что он нашел. — В интересах…

Скажем так…

Нашей семьи.

— У меня…

Есть…

Он не закончил. Его семья лежала мертвой, там, на поляне. Рана на плече у него снова заныла.

Виктор сунул руку в костер и вытащил кусок горящей ветки, держа ее в том месте, где она еще не обуглилась.

— Истина похожа на огонь, Михаил, — сказал он. — Она либо оздоровляет, либо разрушает. Но она никогда — никогда — не оставляет то, чего касается, неизменным. — Голова его медленно повернулась, и он уставился на мальчика. — Ты сможешь выдержать пламя истины, Михаил?

Михаил не ответил, не мог ответить.

— Думаю, что сможешь, — сказал Виктор. — Если нет…

Тогда ты уже был бы мертв.

Он бросил ветку обратно в огонь и встал. Он сбросил сандалии, вытянул из одежды свои жилистые руки, оставив ее висеть на плечах. Закрыл глаза.

— Отойди назад. — Рената оттолкнула Михаила, в голосе ее послышалась резкость. — Дай ему место.

Позади костра Олеся уселась на корточки, ясная блондинка с ногами, светившимися, словно они были выточены из золота. Никита и Поля наблюдали, стоя на коленях по сторонам Андрея. Белый тер рукой губы, его бледное лицо порозовело и горело нетерпением.

Глаза Виктора открылись. Они были мечтательными, остановившимися на чем-то очень далеком — нетронутой пустыне, вероятно, разума. На его груди и лице сверкал пот, как будто он тужился в каких-то внутренних усилиях.

Михаил сказал:

— Чт…

Но Рената резко шикнула на него.

Виктор еще раз закрыл глаза. Его плечевые мышцы задрожали и красновато-бурая одежда с белоснежным заячьим воротником сползла на пол. Потом он прогнул тело вперед, спина изогнулась, и кончики его пальцев коснулись земли. Он глубоко вздохнул, за этим последовало быстрое заполнение легких. Борода его опустилась до земли.

Год назад, в июне, Михаила с сестрой родители возили на поезде на цирковое представление в Минск. Там был артист, чей необычный талант запомнился Михаилу. Гуттаперчевый Человек согнулся точно в такое положение, какое теперь принял Виктор, и позвоночник Гуттаперчевого Человека растягивался с легким хрустом, как будто ступали по веткам. Эти же звуки исходили теперь из позвоночника Виктора, но в следующие несколько секунд стало видно, что вместо удлинения его торс сократился. Мышечные связки обтянули его грудную клетку и сбежали по его ляжкам, как натянутые пучки рояльных струн. Пот блестел на спине и плечах человека, а чернота его волос вдруг стала растекаться по гладкой коже, как облака, наплывающие на летнее поле. Плечи его выгнулись, мускулы заиграли под кожей. Затрещали кости, легкими веселыми щелчками, и послышались звуки, исходившие от сухожилий, изгибавшихся и принимавших другую форму, подобно шарнирам.

Михаил отступил назад, столкнувшись с Ренатой. Она взяла его за руку, и он стоял, наблюдая, как демон ада вырывается из плоти человека.

На темени Виктора появилась короткая серая шерсть, а также на его загривке, на руках и ляжках, бедрах и икрах. Щеки и лоб покрылись шерстью, а борода поползла по шее и груди, как фантастическая лоза. Капли пота стекали с носа Виктора; он весь трещал, вызывая у себя рычание, и стал менять свою форму. Он поднял руки к лицу, и Михаил увидел, что мякоть его пальцев в серой шерсти сморщилась.

Михаил сделал попытку повернуться и убежать, но Рената сказала:

— Нет, — и крепче ухватила его.

Он больше не мог выносить это зрелище, ему казалось, что его мозг лопнет, а то, что вытечет из головы, будет черным, как болотная тина. Он поднял руку и пальцами закрыл глаза — но оставил между ними узенькую щелочку и сквозь нее смотрел, как на стене изменяется образовавшаяся от колеблющегося пламени костра тень Виктора.

Тень пока была еще тенью человека, но быстро становилась похожей на нечто другое. Михаил не мог закрыть ушей; хруст костей и сопротивлявшихся изменению сухожилий чуть не сводил его с ума, а в дымном воздухе стало противно пахнуть псиной и мочой, как в клетке зверя. Он увидел, как исказившаяся тень подняла руки, будто бы в мольбе. Послышалось короткое неглубокое дыхание. Михаил сжал пальцы. Дыхание стало замедляться и становиться более глубоким, перейдя в хрип, потом, наконец, в ровный шум, как у кузнечных мехов.

— Смотри на него, — сказала Рената.

Слезы ужаса выступили у него на глазах. Он прошептал: — Нет…

Пожалуйста… Не заставляйте меня!

— Я не заставляю. — Рената отпустила его руку. — Смотри, если хочешь. Если нет…

То нет…

Михаил снова прижал ладони к глазам. Шум нагнетавших воздух мехов был рядом. Жаром ему обдавало пальцы. Потом шум дыхания стал слабее, потому что существо отступило назад. Михаил дрожал, подавляя рыдание. Истина — как огонь, — подумал он. Он уже ощущал себя грудой пепла, образовавшейся после осознания того, что произошло.

— Я же говорил вам, что он слишком юн, — издевался на весь зал Белый.

Звук этого издевающегося голоса раздул пламя из искорки, жившей среди тепла. Еще осталось кое-что, годное для горения. Михаил сделал глубокий вдох и задержал его, тело его дрожало. Потом он выдохнул и убрал руки от лица.

Не дальше пяти метров сидел покрытый гладкой серой шерстью волк с горящими янтарем глазами, наблюдавший за ним с напряженным вниманием.

— Ох, — прошептал Михаил, и колени у него подогнулись. Он осел на пол, голова у него пошла кругом. Рената двинулась ему на помощь, но волк издал рык, запрятанный глубоко в глотке, и она осталась на месте.

Михаилу пришлось вставать самому. Волк наблюдал, склонив голову набок, пока Михаил вставал на колени, а на большее сейчас он не был способен. Плечо его было сплошной болью, а сознание колыхалось как змей, нуждающийся в привязи для равновесия.

— Глядите на него, — сказал Белый. — Он не знает, что ему делать: плакать или какать.

Волк резко повернулся в сторону Белого, и челюсти его щелкнули в двух сантиметрах перед носом юнца. Ехидная улыбка исчезла с его лица. Михаил поднялся.

Виктор повернулся к нему и подошел. Михаил сделал единственный шаг к отступлению, потом остановился. Если ему придется умереть, то он соединится с родителями и сестрой на небесах, куда добираться совсем не долго. Он ждал того, чему быть.

Виктор приблизился к нему, остановился, — и обнюхал руку. Михаил не осмелился шевельнуться. Потом, удовлетворенный запахом, волк поднял заднюю ногу и брызнул струей мочи на левый ботинок Михаила. Теплая, кисло пахнущая жидкость попала на штаны Михаила и смочила их насквозь.

Волк выполнил свое дело и отступил назад. Он широко раскрыл пасть, сверкнули клыки, и он поднял морду к потолку.

Михаил, борясь с приступом еще одного обморока, почувствовал, как крепкая рука Ренаты сжала его ладонь. — Пошли, — понудила она его. — Он хочет, чтобы ты чего-нибудь поел. Сначала попробуем ягоды.

Михаил позволил ей вывести себя из помещения, ноги его одеревенели. — Теперь все будет хорошо, — сказала она с облегчением. — Он пометил тебя. Это значит, что ты находишься под его защитой.

Прежде чем они далеко отошли от арочного входа, Михаил оглянулся. На стене он увидел кривившуюся от пламени тень, вставшую на ноги. Рената взяла его под руку, и они пошли вверх по каменным ступеням.

Глава 1

Каменные ступени, — подумал Майкл. Самая подходящая штука, чтобы сломать ногу. Он моргнул — и вернулся из своего путешествия по лабиринтам памяти.

Кругом тьма. Над головой раскрыт белый парашют, свистящий от ветра, играющего в натянутых стропах. Он посмотрел вниз по всем сторонам: никаких признаков зеленой мигалки.

Сломанная нога была бы некстати и явно не тем, с чего следовало бы начинать выполнение задания. Куда-то он опустится? На болотистый луг? На лес? На твердую, выложенную плитами землю, от которой колени у него вывернутся как сладкие тянучки? Он почувствовал, что земля теперь быстро надвигается, и схватился за стропы, слегка согнув ноги в коленях для приземления.

Вот она, — подумал он и напрягся.

Его ботинки ударились о поверхность, которая под его весом провалилась, как гнилая фанера. А затем он свалился на более жесткую поверхность, которая содрогнулась и треснула, но удержала его от дальнейшего падения. Ремни под мышками натянулись, купол зацепился за что-то наверху. Он глянул наверх и увидел неровную по краям дыру, из которой сверкали звезды.

Крыша, догадался он. Он сидел на коленях под крышей из прогнивших дранок. Где-то в ночи залаяли две собаки. Действуя быстро, Майкл отцепил подвесные ремни и освободился от парашюта. Он прищурился и рассмотрел охапки какого-то материала вокруг себя. Он взял его в горсть. Сено. Он попал в амбар с сеновалом.

Майкл поднялся, начал стаскивать вниз купол и втягивать его в дыру. Скорее! — приказал он себе. Теперь он в оккупированной нацистами Франции, в шестидесяти милях к северо-западу от Парижа. Повсюду могут быть немецкие патрули на мотоциклах и бронемашинах, и скоро затрещат передатчики: «Внимание! Около Безанкура приземлился парашютист! Патрулям проехать по всем фермам и деревням!» Очень скоро вокруг может стать горячо.

Майкл сложил на сеновале купол, потом стал прятать парашютный ранец в большой копне сена.

Через несколько секунд он услышал лязг отодвигаемой на двери щеколды. Он застыл в напряжении. Снизу послышался мягкий скрип петель. В амбаре появился красноватый свет. Майкл медленно и бесшумно вынул из ножен нож и в свете фонаря увидел, что балансирует на самом краю сеновала. Еще несколько десятков сантиметров — и он бы свалился. Фонарь покрутился, высвечивая углы. Потом, по-французки:

— Месье? Где вы?

Голос был женский, прокуренный. Майкл не пошевелился, но и не убрал нож.

— Почему вы не отвечаете? — спросила она по-французски, требуя от него ответа. Она опять подняла фонарь и снова обратилась к нему живым напевным деревенским нормандским выговором:

— Мне сказали ждать вас, но я не подозревала, что вы свалитесь мне прямо на голову.

Майкл только спустя несколько секунд свесил голову с края сеновала. Она была темноволосой и одета в серый шерстяной свитер и черные свободные брюки. — Я здесь, — спокойно сказал он, и она отскочила, повернув фонарь вверх к нему. — Только не в глаза, — предупредил он. Он немного опустила фонарь. Он быстро оглядел ее лицо, квадратный подбородок, резко очерченные скулы, широкие темные брови, под которыми сапфирами светились глаза. У нее было подвижное тело, и выглядела она так, как будто могла быть живее, если потребуется. — Далеко ли мы от Безанкура? — спросил он.

Она увидела дыру в крыше в трех футах от головы этого человека. — Поглядите сами.

Майкл так и сделал, просунув в дыру голову.

Меньше чем в сотне ярдов в окнах крытых соломой домишек горел свет, они раскинулись вокруг того, что оказалось большим участком пахотной земли. Майкл подумал, что, когда он выберется из этого переплета, ему следует выразить свою благодарность пилоту С-47 за точность наводки.

— Пойдемте, — настойчиво потребовала девушка. — Нам нужно поместить вас в безопасное место.

Майкл уже собрался спуститься обратно на сеновал, когда услышал жесткое рычание моторов, надвигавшееся с юго-запада. Быстро приближались три ряда огней, шины вздымали пыль проселочной дороги. Патрульные машины, рассудил он. Наверняка набитые солдатами. А сзади медленнее двигалась четвертая, более тяжелая. Он услышал лязг гусениц и понял, похолодев изнутри, что нацисты на случай не надеялись, они пригнали с собой «Панцекампфвален» — танк.

— Слишком поздно, — сказал Майкл. Он наблюдал, как патрульные машины рассыпались веером, окружая Безанкур с запада, севера и юга. Донесся резкий приказ «слезай» по-немецки, и темные фигуры запрыгали с машин, даже не дожидаясь, когда остановятся колеса. Танк, лязгая подъехал со стороны амбара, охраняя восточную окраину деревни. Майкл увидел достаточно, чтобы понять, что попал в ловушку. Он пригнулся к сеновалу. — Как вас зовут? — спросил он девушку-француженку.

— Габриэла, — сказала она. — Габи.

— Порядок, Габи. Я не знаю, какой у вас опыт в таких делах, но вам придется через все это пройти. Кто-нибудь из местных дядей пронацист?

— Нет, здесь все ненавидят этих свиней.

Майкл услышал стрекочущий звук: орудийная башня танка поворачивалась, в то время как машина приближалась к задней стене амбара. Я, пожалуй, спрячусь здесь наверху, — решил он. Когда начинается стрельба, не стойте на пути пуль. Он вынул из кобуры пистолет и вставил в него обойму. — Удачи, — сказал он ей, но свет лампы уже исчез, а с ним и она. Лязгнула закрываемая на двери амбара щеколда. Майкл прильнул к щелке между досками, увидел, как солдаты с фонариками пинками распахивали двери домов. Один из солдат поджег сигнальный факел, который осветил всю деревню ослепляющим светом. Затем нацисты стали под дулами автоматов гуртом выгонять крестьян из домов, выстраивать их вокруг факела. Высокая тощая фигура в офицерской фуражке вышагивала перед ними взад-вперед, а сбоку от него шагала вторая, эта была громадная, с массивными плечами и столбообразными ногами. Гусеницы танка замерли. Майкл посмотрел через пролом в задней стене амбара. Танк остановился менее чем в пятнадцати футах, из него вылезли три человека экипажа и закурили сигареты. У одного через плечо на ремне висел автомат.

— Внимание! — Майкл услышал, что офицер обратился к крестьянам по-французски. Он вернулся к щели, стараясь передвигаться бесшумно. Перед ними стоял офицер, позади него в нескольких шагах огромная фигура. В свете факела были видны пистолеты, винтовки и автоматы. — Мы знаем, что летатель на парашют упал на этот арена, — продолжал офицер, коверкая французский язык. — Мы теперь будем хотеть схватить этот вторгатель в наш территорий! Я спрашивает вас, человеки Безанкур, где есть человек, которого мы хотим заточить в клетка?

Слишком многого хотите, — подумал Майкл и взял пистолет в руку.

Он вернулся к пролому. Экипаж танка похаживал вокруг своей машины, болтая и хохоча, словно хвастливые мальчишки. Нельзя ли с ними разделаться? — подумал Майкл. Он мог пристрелить сначала того, который с автоматом, потом того, кто ближе к люку, чтобы тот не влез в танк и не разнес амбар.

Он услышал низкое рычание еще одного мотора и лязг гусениц. Экипаж танка зашумел и замахал руками, и Майкл увидел, как на пыльной дороге остановился второй танк. Из люка вылезли два человека и стали разговаривать про парашютиста, о котором получили сообщение по радио. — Быстро сделаем из него отбивную! — пообещал один из первого экипажа, сделав сигаретой движение, похожее на сабельный удар. Лязгнула щеколда на двери амбара. Майкл скрючился у задней стенки сеновала, когда дверь распахнулась и лучи двух или трех фонариков стали тыкать кругом. — Ты пойдешь первым! — услышал он, как сказал один из солдат. Другой гаркнул:

— Заткнись, ты, осел! — Люди вошли в амбар, освещая пространство перед собой. Майкл сидел тихо, темной фигурой в тени, палец легонько прижимался к курку пистолета.

В следующие секунды до Майкла дошло, что они не знают, прячется ли он тут или нет. А там, на деревенской площади, офицер кричал: — Для всех, кто сожительствует с врагом, будут строгий проникновение! — Трое солдат осматривали под сеновалом, разбрасывая пинками банки и инвентарь в доказательство того, что они действительно тщательно обыскивают. Потом один из них остановился и поднял фонарик к сеновалу. Майкл ощутил, будто его кольнуло в плечо, которое осветило лучом, но потом тот свернул правее. В сторону дыры в крыше.

Он учуял запах пота от страха, и не разобрал, было ли это от немца или от него.

Луч уперся в крышу, стал медленно приближаться к дыре.

Ближе, еще ближе.

— Боже мой! — сказал один из находящихся внизу. — Погляди на это, Руди!

Луч света замер менее чем в трех футах от края дыры. — Что там?

— А вот что, — послышалось звяканье бутылок. — Кальвадо! Кто-то его здесь припрятал!

— Наверно, какой-нибудь местный доходяга. Свиньи! — Луч фонарика двинулся, на этот раз от дыры, он мазнул по коленям Майкла, но Руди уже шагал к бутылкам с яблочной настойкой, которые другой солдат выкопал из укромного места. — Не дайте Харцеру увидеть, что мы взяли с собой это, — предупредил третий солдат, испуганным мальчишеским голосом. Ему явно не больше семнадцати, — подумал Майкл. — Иначе то, что сделает с нами Бутц — и представить невозможно!

— Верно. Давайте, сматываем отсюда, — опять сказал второй солдат. Звякнули бутылки. — Нет, стойте. Нужно разобраться с этим до того, как мы выйдем отсюда. И давайте на всякий случай прочешем здесь.

Но лезть на сеновал они не стали, а воспользовались вместо этого своими автоматами. Майкл вжался телом в стену, холодный пот выступил у него на лице.

Он начал стрелять, выбивая отверстия в стене ниже сеновала. Потом грубым хрипом заговорил второй автомат, посылая пули через пол сеновала. В воздухе полетело сено и куски досок. Третий солдат стрелял выше, тоже по сеновалу, посылая зигзагом струи пуль, отбивавших куски от досок в двух футах справа от Майкла.

— Эй, вы идиоты! — заорал один из экипажа танка, когда шум стрельбы смолк. — Кончайте упражняться по амбарным мишеням. У нас тут канистры с бензином!

— В рот я *** этих эсэсовских сволочей, — выругался Руди спокойным тоном, а затем вместе с двумя другими солдатами покинул амбар с награбленными бутылками кальвадо. Дверь амбара осталась распахнутой.

— Кто здесь мэр? — кричал офицер — Харцер? — голос которого был раздражен и свиреп. — Кто старший? Немедленно выйти вперед!

Майкл еще раз посмотрел в пролом, ища путь к бегству. Он уловил запах лившегося бензина: один из экипажа второго танка, стоявшего на дороге, наливал бензин из канистры в горловину бензобака, рядом стояли еще две канистры.

— Здесь мы поговорим уже по-другому, — сказал кто-то из-под сеновала.

Майкл бесшумно повернулся, присел и стал ждать. Амбар наполнился светом.

— Меня зовут Харцер, — произнес голос. — Это мой напарник Бутц.

— Да, месье, — испуганно ответил старик.

Майкл очистил от сена пулевые отверстия в полу и прильнул к ним. В амбар вошли пятеро немцев и пожилой седоволосый француз. Трое немцев, солдаты в полевой форме серого цвета и касках, как ведерко для угля, встали у двери, у каждого из них в руках смертельные черные автоматы «Шмайсер». Харцер был тощим мужчиной, державшимся с той неумолимой суровостью, которую Майкл всегда связывал в уме с идеалом нацизма. Как будто ему через зад вставили и продернули до самых лопаток железный шомпол. Рядом с ним стоял человек, которого звали Бутц — огромная толстоногая фигура, которую Майкл видел в свете факела. Бутц был ростом наверное около шести футов и трех дюймов и весом за двести пятьдесят фунтов. На нем была форма адъютанта, на его рыжеватой стриженой голове — серая фуражка, а на ногах кожаные ботинки с подошвой толщиной не меньше двух дюймов. В красноватом свете фонарей, которые держали два солдата, широкое квадратное лицо Бутца было зловещим и уверенным. Лицо убийцы, любящего свое дело.

— Теперь мы одни, месье Жервез. Вам не стоит беспокоиться за других. О них мы тоже позаботимся. — Сено хрустело под ногами Харцера, продолжавшего говорить на ломаном французском:

— Нам известно, что летатель на парашют упал здесь. Мы верим, что кто-то в ваша деревня должен быть его связь… Э… Агент. Месье Жервез, кто мог бы быть этим кем-то?

— Пожалуйста, месье… Я не…

Я ничего не могу сказать.

— О, не будьте так категоричны. Как ваше имя?

— Ан… Анри. — Старик дрожал. Майкл слышал, как у него стучали зубы.

— Анри, — повторил Харцер. — Я хотел, чтобы вы подумал, прежде чем отвечать. Анри, вы знаете, где упал летатель на парашют и кто тут ему помогает?

— Нет. Пожалуйста, капитан. Я клянусь, что нет.

— Увы, — вздохнул Харцер, и Майкл увидел, как он пальцем показал Бутцу.

Огромный человек сделал шаг вперед и пнул Жервеза в левое колено. Хрустнула кость, и француз вскрикнул, падая на сено. Майкл увидел, как на подошвах ботинок убийцы сверкнули металлические подковки. Жервез обхватил колено и застонал. Харцер наклонился. — Вы сказа — ли, не подумав, верно? — Он постучал по седоволосой голове. — Воспользуйтесь мозгами! Где упал летатель на парашют?

— Я не могу… О, Боже… Я не могу…

Харцер произнес:

— Дерьмо, — и отступил назад.

Бутц нанес тяжелый удар по правому колену старика. Кости хрустнули со звуком пистолетного выстрела, и Жервез взвыл от боли.

— Мы еще не научил вас, как думать? — спросил Харцер.

Майкл почуял запах мочи. Мочевой пузырь старика не выдержал. Запах боли тоже стоял в воздухе, словно горьковатый привкус свирепого урагана. Он почувствовал, как под кожей у него заныли мускулы и пелена пота стала покрывать его тело под маскировочной одеждой. Превращение могло вот-вот произойти, стоит ему захотеть. Но он остановил себя на самом краю неистовства: что это может дать? «Шмайсеры» располосуют его с такой же легкостью, что и человека, а при такой расстановке солдат у него нет возможности расправиться со всеми тремя людьми и двумя танками. Нет-нет, с некоторыми вещами человек справится лучше, и это одно из его «я» лучше знало свой предел. Он постарался расслабиться, чтобы снять напряжение, предвещавшее превращение, и почувствовал, как оно спало и отошло от него, словно колкое облачко.

Старик всхлипывал и молил о пощаде. Харцер сказал:

— Мы некоторое время подозревал, что Безанкур — центр шпионов. Мой работа заключается в том, чтобы их разыскать. Вы понимаете, что это есть мой работа?

— Пожалуйста…

Больше не бейте меня, — шептал Жервез.

— Мы собираемся вас убить. — Это была констатация факта, без каких-либо эмоций. — Мы собираемся вытащить ваш труп наружу, чтобы показать другим. Потом мы опять будем задавать наши вопросы. Понимаете, ваша смерть в действительности будет спасать жизни, потому что кто-то скажет. Если никто не скажет, мы сожжем всю вашу деревню. — Он кивнул Бутцу.

Майкл напрягся, но здесь ничего сделать было нельзя.

Рот старика открылся от страха, он попытался отползти на своих раздробленных ногах. Бутц пнул его в ребра, раздался треск, как от прогнившей бочки, и Жервез завыл и ухватился за сломанные ребра, которые впились в его тело. Следующий пинок подкованного сапога попал старику в ключицу, и она с хрустом сломалась. Жервез дернулся как рыба на гарпуне. Бутц продолжил пинать ногами, добивая старого француза каблуками насмерть, действуя медленно и с продуманной методичностью — пинок в живот, чтобы отбить внутренности, каблуком по руке, чтобы раздробить пальцы, пинок в подбородок, чтобы выбить челюсть, зубы посыпались как пожелтелые игральные кости.

— Это моя работа, — проговорил Харцер в истекающее кровью изувеченное лицо. — Мне за нее платят, понимаете?

Бутц пнул старика в горло и перебил гортань. Жервез стал задыхаться, и Майкл увидел, что лицо Бутца вспотело от усилий, этот человек не улыбался, черты его лица были словно бы высечены из камня, но в его светло-голубых глазах светилось удовольствие. Майкл неотрывно смотрел на лицо Бутца. Ему хотелось взглядом прожечь его до мозгов. Жервез в последней безумной попытке попытался поползти к двери.

На сене оставался кровавый след. Несколько секунд Бутц дал ему ползти, а потом встал правой ногой на середину спины старика и сломал его позвоночник, как палку метлы.

— Вытащите его наружу. — Харцер повернулся и быстро пошел к остальным крестьянам и к солдатам.

— Я нашел серебряный! — Солдат поднял зуб. — Может, у него есть еще такие?

Бутц пнул дрожащее тело сбоку в голову, вылетело еще несколько зубов. Солдат наклонился, разыскивая в сене серебро. Потом Бутц вышел вслед за Харцером, а двое солдат ухватили Жервеза за ноги и выволокли труп из амбара.

Майкл остался в темноте, в ноздрях его стоял запах крови и ужаса. Он дрожал, на затылке у него поднялись волосы. — Внимание! — услышал он крик Харцера. — Ваш мэр отделился от жизни и оставил вас одних! Я намерен задать вам два вопроса и хочу, чтобы вы тщательно подумал, раньше чем отвечать…

Хватит, — подумал Майкл. Настала пора ему самому задавать вопросы. Он встал, подобрался к пролому. Бензиновый запах стал еще гуще. Человек на втором танке доливал из канистр остатки. Майкл понял, что надо действовать, и действовать сейчас. Он встал у дыры, вылез на крышу и там пригнулся.

— Где упал летатель на парашют? — спрашивал Харцер. — И кто ему помогает?

Майкл прицелился и выстрелил.

Пуля пробила канистру с бензином, которую держал человек. При этом произошло одновременно две вещи: бензин выплеснулся из канистры на одежду человека, и от пулевого отверстия брызнули искры. Крик Харцера оборвался.

Канистра взорвалась, и танкист вскочил, превратившись в факел.

Пока человек дико прыгал и огонь голубым пламенем охватил лужицу вокруг горловины бензобака танка, Майкл разобрался с еще тремя танкистами, стоявшими у самого амбара. Один из них заметил вспышку из дула пистолета и поднял свой автомат. Майкл попал ему в шею, и автомат выпустил в небо веер трассировочных пуль. Другой был готов уже вот-вот прыгнуть в люк головой вперед. Майкл выстрелил, но пуля отскочила от металла. Он выстрелил второй раз, и тогда человек вскрикнул и, ударившись спиной, свалился с борта танка на землю. Майкл отметил, что в обойме его «Кольта» осталось три патрона. Оставшийся танкист побежал, ища, где бы укрыться. Майкл спрыгнул с крыши.

Он приземлился на танке возле главного люка, от удара ноги у него загудели. Он услышал, как Харцер вызывал пулеметчика и приказывал солдатам окружить амбар. Люк был все еще открыт, край его был вымазан кровью немца. Майкл уловил движение справа, почти за спиной у себя, и развернулся, когда солдат выстрелил из винтовки. Пуля прошла у него между колен и срикошетила от крышки люка. Майклу некогда было прицеливаться, но ему это делать и не пришлось, потому что в следующее мгновение разрывы пуль ударили немца в грудь и подкинули его, после чего он рухнул на землю.

— Лезь внутрь, — крикнула Габи, держа в руках дымящийся «Шмайсер», который она забрала у первого застреленного Майклом немца. — Скорее! — она подскочила, ухватившись за металлическую ручку, и подтянула себя на танк. — Вы что, не понимаете по-французски? — рассердилась Габи, глаза ее горели злобой. Выстрелила винтовка, две пули отскочили, взвизгнув, от танковой брони, и дальше уговаривать Майкла не потребовалось. Он прыгнул в люк и ниже, в тесную кабину, где горела красная лампочка. Габи последовала за ним, потянулась и захлопнула люк, потом заблокировала его.

— Туда, вниз, — Габи толкала его глубже внутрь танка, и он уселся в неудобное кожаное сиденье. Перед ним был щит с циферблатами и показателями приборов, что-то типа рукояти ручного тормоза и несколько рычагов. На полу были разные педали, а перед самым лицом — узкая смотровая щель, справа и слева тоже были щели, и сквозь левую он увидел танкиста, горевшего на земле около второго танка, другой человек, высовывавшийся из танкового люка, кричал:

— Повернуть башню вправо на шестьдесят шесть градусов!

Башня танка с курносой пушкой стала плавными рывками поворачиваться. Майкл приставил дуло пистолета к смотровой щели и нажал на курок, вырвав кусок из плеча человека. Немец сполз назад в танк, но башня продолжала поворачиваться.

— Давай, заводи! — закричала Габи, в ее голосе послышался страх. — Тарань его!

Пули щелкали по бронированным бортам танка как нетерпеливые удары кулаков. Майкл встречался с танками такого типа в Северной Африке и знал, как им управлять с помощью рычагов, которые переключали передачи и скорости гусениц — но сам он раньше никогда танк не водил. Он бесполезно искал, как его завести, и тут рука Габи скользнула вниз перед его носом, нажала на кнопку стартера, послышалось жужжание, затем молотящий, стучащий рев, за которым последовал глухой выхлоп. Танк затрясло, мотор заработал. Майкл нажал ногой на то, что показалось ему педалью газа, дернул этим рычаг переключения передач и отпустил отжатую Габи педаль сцепления. Это был не прогулочный «Седан» модели «Ягуар». Шестерни со стуком вошли в зацепление, и танк рванул вперед, откинув голову Майкла на мягкий подголовник. Сверху над ним, на месте заряжающего, Габи сквозь свою щель увидела, как на танк запрыгнули люди, направила в нее ствол «Шмайсера» и полила пулями две пары немецких ног.

Майкл выжал педаль газа до пола и дернул на себя один из рычагов. Гусеница справа остановилась, а левая продолжала вращаться, разворачивая танк вправо, но это было не то направление, на которое рассчитывал Майкл, поэтому он вернул этот рычаг в исходное положение и оттянул другой. На этот раз остановилась левая гусеница, а правая закрутилась, резко повернув танк влево, в сторону врага. Танк дрожал, но подчинялся антигитлеровской коалиции точно так же, как и «Оси». Майкл увидел, что башня второго танка вот-вот уставится прямо на них. Он отжал сцепление. Пушка второго танка плюнула огнем. Послышал — ся предупреждающий о смерти вскрик француженки, и волна печного жара обдала сквозь щель лицо Майкла. На мгновение он потерял всякое представление о происходящем, не зная, разорван ли он на миллион кусков или нет, — и тут раздался взрыв, где-то в поле в трехстах ярдах за Безанкуром.

У него не было времени переживать и уж точно для испуга. Он отпустил педаль сцепления, и танк продолжил поворот влево. Гусеницы взметывали фонтаны земли. А затем смотровую щель заполнил второй танк, из пушка на его башне все еще курился дымок.

— Ящик позади тебя, — закричала Габи. — Залезь в него! — Пулеметные пули с визгом отскакивали от башни, заставляя Габи инстинктивно пригибаться.

Майкл засунул в ящик руку и вытащил металлическую кассету. Габи потянула за рычаг, повернула другой, раздался звук и открылись металлические полозки. — Вставляй сюда! — сказала она, помогая ему заправить кассету в канал затвора пушки. Затем с треском захлопнула затвор, на лице ее показались капельки пота. — Держи ровнее! — сказала она ему и дернула другой рычаг. Что-то зажужжало, началось взведение ствола.

Второй танк начал пятиться, его башня готовилась для второго выстрела. Майкл поставил рычаги в нейтральное положение и двинулся ровным курсом, направляясь прямо к чудовищу. Из люка показалась голова человека, что-то кричавшая, что именно, Майкл из-за грохота двигателя разобрать не мог. Однако он догадался, что это был приказ развернуть башню на девяносто девять градусов. Для них это будет смертельный выстрел.

Пушка поворачивалась, ища цель.

Майкл собрался было снова отжать сцепление и тормоз, но остановил себя. Они могли и на этот раз ожидать, что он остановится. Он стал давить на газ, шальная пуля ударила в край смотровой щели справа, осыпав его искрами.

— Держать курс ровно! — предупредила Габи и потянула за красную планку с надписью «фойерн» — «огонь».

Майкл подумал, что одновременно произошли две вещи: его барабанные перепонки вылетели из головы наружу, а кости выскочили из суставов. И в то же мгновение понял, что его неудобства были чепухой по сравнению с теми, которые испытал экипаж второго танка.

Во вздыбившемся красном столбе взрывов и пламени Майкл увидел, как с другого танка начисто срезало башню, словно скальпелем бородавку. Ее пушка все же выстрелила, поскольку была заряжена, башня дважды перевернулась в воздухе и шмякнулась в пыль. Из туловища чудовища с волями выпрыгнули два человеческих факела, уже обреченные на смерть. Майкл ощутил запахи пороха и обгоревшего мяса. Из другого танка вырвался еще один взрыв, раскидавший звенящие куски железа. Майкл дернул за один из рычагов, сворачивая влево, чтобы промчаться мимо разодранного каркаса.

Немецкие солдаты с криком убегали с дороги танка. Сквозь смотровую щель Майкл увидел две фигуры. — Огонь! Огонь! — орал Харцер с «Люгером» в руках, но всякое подобие порядка было нарушено. В нескольких шагах позади него Бутц безучастно наблюдал за происходящим.

— Вот он, сукин сын! — сказала Габи. Она вытянула руки, отвинтила люк и отбросила его крышку, прежде чем Майкл смог удержать ее. Она высунула голову и плечи, прицелилась из «Шмайсера» и отстрелила Харцеру голову. Его тело сделало три шага назад, прежде чем свалиться, а Бутц плашмя бросился на землю.

Сзади ревел мотор танка. Майкл ухватил Габи за ногу и втащил ее назад. Она захлопнула люк, из дула «Шмайсера» шел голубой дымок. — Через поле! — сказала она ему, и он повел танк прямо вперед, переключившись на максимальную передачу.

Майкл сурово улыбнулся. Он был уверен, что только капитан Харцер мог бы понять, что это была работа не только Габи.

Взметая гусеницами густую желтую пыль, танк грохотал по полю, удаляясь от деревни и беспорядочных вспышек винтовочных выстрелов. — Они будут двигаться по нашему следу на патрульных бронемашинах, — сказала Габи. — И, наверно, уже вызывают подкрепление. Нам лучше бы выбраться из отсюда, пока можно.

У Майкла возражений не было. Он достал еще один снаряд из деревянного ящика за его сиденьем и заклинил им педаль газа. Габи вылезла наверх через люк, ожидая, когда Майкл присоединится к ней, затем швырнула свой «Шмайсер» и прыгнула. Он спрыгнул спустя пару секунд — и впервые наконец-то ступил на землю Франции.

На какое-то мгновение он в пыли потерял ее из виду. Затем заметил какое-то шевеление слева, и ошеломленная Габи в испуге открыла рот, когда он бесшумно появился сзади нее и стиснул ее руку. Она автоматом указала вперед. — Лес находится там. Вы можете бежать?

— Всегда, — ответил он. И побежал в сторону деревьев, располагавшихся примерно в тридцати ярдах от них. Через некоторое время Майкл сбавил шаг, чтобы не вырваться от нее далеко вперед.

Они без затруднений достигли леса. Стоя между деревьями, Майкл и Габи смотрели на то, как прошли две патрульные бронемашины, следуя за танком на почтительном расстоянии. Танк уведет их по меньшей мере на несколько миль.

— Приветствуем вас во Франции, — сказала Габи. — Вы верите в знаменательное начало, да?

— Любое начало, если я остался в живых, знаменательно.

— Поздравлять себя пока рано. Нам еще предстоит долгий путь.

Она повесила «Шмайсер» на плечо и подтянула ремень. — Надеюсь, что у вас выносливое сердце — я хожу быстро.

— Постараюсь не отставать, — пообещал он.

Она повернулась, вся сосредоточенная и целеустремленная, и стала тихо продвигаться по лесной поросли. Майкл держался футах в двенадцати позади, вслушиваясь в звуки, доносившиеся до них. За ними не гнались; после того как Харцер был убит, солдаты потеряли всякую инициативу и никто не торопился прочесывать лес. Майкл вспомнил человека в начищенных и подкованных сапогах. Убить старика было легким делом. Ему было интересно, как поведет себя Бутц против более серьезного соперника.

Что же, жизнь полна неожиданностей.

Майкл шел за молодой француженкой, и лес укрывал их.

Глава 2

После часа быстрой ходьбы в юго-западном направлении, в течение которого они пересекли несколько полей и дорог — все это время Габи держала «Шмайсер» наизготовку, а уши Майкла настороженно прислушивались к звукам — она сказала:

— Тут мы подождем.

Они находились среди деревьев, росших вдоль опушки леса, и Майкл увидел перед собой одинокий фермерский каменный домик. Он был полуразрушен, крыша его провалилась, уничтоженная, вероятно, случайной бомбой союзников, снарядом из мортиры или эсэсовскими карателями, охотившимися на партизан. Даже земля вокруг дома обуглилась от огня, от сада остались лишь несколько обгоревших пеньков.

— Вы уверены, что мы там, где следует быть? — спросил ее Майкл. Вопрос был бессмысленным, и ее холодный взгляд сказал ему об этом.

— Есть определенный график, — объяснила она, усаживаясь на корточки и кладя «Шмайсер» на колени. — Мы не сможем попасть внутрь раньше, чем через… — Она замерла, пока смотрела на светящиеся стрелки своих наручных часов. — Двенадцать минут.

Майкл встал рядом с ней на колени, пораженный ее способностью ориентироваться. Как она смогла найти это место? Конечно, по звездам, если только она не знала маршрут наизусть. Но хотя они были явно в том месте, где им полагалось быть в условленное время, здесь поблизости не было никаких других ориентиров, кроме одинокого разрушенного фермерского домика. — Вы, должно быть, имеете какой-то опыт обращения с танками, — сказал он.

— По правде говоря, нет. Просто у меня был любовник-немец, который был командиром танкового экипажа. От него я научилась всему. Майкл поднял брови. — Всему?

Она быстро глянула на него, потом опять отвела взгляд в сторону; его глаза казалось светящимися, как стрелки ее часов, и они смотрели не мигая. — Это необходимо, чтобы я…

Выполняла свои обязанности на благо страны, — сказала она, слегка неуверенно. — Этот человек обладал сведениями о грузовиках с конвоируемыми. — Она чувствовала, что он смотрит на нее. — Я делала то, что от меня требовалось. Не больше.

Он кивнул. «Этот человек» — сказала она. Ни имени, ни чувств. Эта война была такой же безжалостной, как перерезанное горло. — Я сожалею о том, что произошло в деревне. Я…

— Забудьте об этом, — прервала его она. — Вы в том не виноваты.

— Я видел, как умирал старик, — продолжил он. Конечно, ему и раньше приходилось видеть смерть. Много раз. Но холодная аккуратность ударов носков и каблуков Бутца все еще заставляла его внутренне содрогаться. — Кто тот человек, который убил его? Харцер называл его Бутцем.

— Бутц был телохранителем Харцера. Эсэсовский натасканный убийца. Теперь, когда Харцер мертв, они, вероятно, приставят Бутца к какому-нибудь другому офицеру, наверно на восточном фронте. — Габи помолчала, заглядевшись на хрупкое мерцание луны на стволе «Шмайсера». — Старик Жервез был моим дядей. Он был последним моим кровным родственником. Мои мать, отец и два брата были убиты нацистами в 1940 году. — Это было сказано без эмоций, просто как факты, безо всякого намека на чувство. Чувства, — подумал Майкл, — выжжены из нее, как жизнь из этого сада.

— Если бы я об этом знал, — сказал Майкл. — Я бы…

— Нет, вы бы не, — резко сказала она. — Вы бы сделали именно так, как сделали, иначе бы ваша миссия закончилась и вы были бы мертвы. Мою деревню сожгли бы дотла в любом случае и все люди были бы казнены. Мой дядя знал о риске, на который шел. Он был человеком, приведшим меня в подполье. — Ее взор встретился с его. — Ваша миссия — важное дело. Потеря одной, двух или жизней целой деревни значение сейчас не имеет. У нас более значительная цель. — Она отвела взгляд от его мерцающих проницательных глаз. Если повторять это еще и еще, то смерть и в самом деле показалась бы не большим, чем просто бессмыслицей, подумала она. Но где-то в глубине своей опаленной душе она в этом сомневалась.

— Пора идти внутрь, — сказала Габи, еще раз проверив по часам время.

Они пересекли поляну, Габи со «Шмайсером» наготове, а Майкл — нюхая воздух. Он ощущал запах сена, сгоревший травы, яблочно-винный аромат волос Габи, но никакого потного духа кожи, который мог бы означать солдат, спрятавшихся с засаде. Пока Майкл следовал за Габи в разрушенный крестьянский дом, он уловил следы странного запаха смазки. Металлический дух, — подумалось ему. Смазка на металле? Она вела его через свалку ломанных досок и камней к куче золы. Он опять уловил масляный металлический запах, вокруг этой кучи золы. Габи опустилась на колени и засунула в золу руки. Майкл услышал, как заскрипели металлические петли. Зола была вовсе не золой, а искусно разрисованной и уложенной резиновой массой. Пальцы Габи нашли смазанный маховик, который она повернула на несколько оборотов вправо. Потом она вытащила руку, и он услышал скрипы задвижек, открываемых под дверью крестьянского дома. Габи встала. Медленно открылся люк, крышка которого была замаскирована кучкой пепла. Смазка блестела на металлических петлях и шестернях, под землею уходили деревянные ступеньки.

— Входите, — сказал по-французски худой молодой паренек и жестом показал Майклу лезть по ступенькам вниз, в буквальное подполье.

Майкл влез в люк, сразу же за ним последовала Габи. Другой человек, на этот раз постарше, с сильно поседевшей бородой, стоял в конце прохода, держа фонарь. Первый человек закрыл люк и повернул закрывающий изнутри маховик, затем набросил три засова. Коридор был узкий и с низким потолком, и Майклу пришлось пригибаться, пока он шел за человеком с фонарем.

Они пришли к следующей лестнице, ведшей вниз, на этот раз каменной. Землистые стены состояли из кусков грубого древнего камня. У основания лестницы было большое помещение и несколько коридоров, змеившихся в разных направлениях. Что-то вроде средневековой крепости, решил Майкл. С кабелей над головой свисали лампочки, обеспечивавшие сумрачное освещение. Откуда-то доносилось жужжание, похожие на шум работающих швейных машинок. В этом помещении на большом столе в свете ламп лежала карта, Майкл приблизился к ней и увидел улицы Парижа. Раздался шум голосов, в другой комнате разговаривали люди. Стучала пишущая или шифровальная машинка. В помещение вошла привлекательная пожилая женщина с папкой-регистратором в руках, которую она поместила в один из нескольких шкафов. Она быстро глянула на Майкла и вернулась обратно, к своим занятиям.

— Ну, леди, — сказал кто-то по-английски визгливым голосом. — Вы не шотландка, но вы подойдете.

Майкл услышал за несколько секунд до этого тяжелые шаги, поэтому не был застигнут врасплох. Он повернулся и встретился с рыжебородым гигантом в шотландской юбке.

— Пирл Мак-Каррен — к вашим услугам, — сказал человек с шотландской картавостью, в прохладном воздухе подземелья у него изо рта вырывались брызги и пар. — Король Шотландской Франции. Которая находится между этой стеной и противоположной, — добавил он и затрясся от смеха. — Эй, Андре! — сказал он человеку, несшему фонарь. — Как насчет стаканчика доброго вина для меня и моего гостя, а? — Человек вышел из комнаты в один из коридоров. — На самом деле его зовут как-то иначе, — сказал Мак-Каррен Майклу, прикрывая рот ладонью, будто поверяя большой секрет. — Но я не могу произнести большинство их кличек, поэтому всех их я зову просто Андре, а?

— Я понял, — сказал Майкл и вынужденно улыбнулся.

— У вас были небольшие неприятности, так ведь, а? — обратил Мак-Каррен внимание на Габи. — В последний час подлецы забили все радиоканалы. Они чуть не сели вам на хвост?

— Чуть, — ответила она по-английски. — Мой дядя Жервез мертв. — Она не стала дожидаться выражений сочувствия. — А также и Харцер и еще немного нацистов. Наш коллега — малый не промах. Мы также угнали у них танк — «Панцеркампфвален-2» с опознавательными знаками 12-го танкового дивизиона СС.

— Хорошая работа. — Он нацарапал пометку в блокноте, оторвал листок и нажал на маленький звонок рядом со стулом у стола с картой. — Не помешает дать знать нашим друзьям, что парни из танковой дивизии СС рыщут поблизости. Эти машины, «двойки», старого образца, они должны оставлять характерные следы. — Он передал листок с пометкой женщине, приносившей ранее папку-регистратор, и она опять заспешила выйти. — Сочувствую насчет твоего дяди, — сказал Мак-Каррен. — Он проделывал дьявольски нужную работу. А до Бутца ты не добралась?

Она покачала головой. — Харцер был более важной мишенью.

— Ты совершенно права. И все же на душе кошки скребут, когда знаешь, что этот здоровенный сукин сын жив и все еще бьет людей ногами. Как говорит пословица… — его светло-голубые глаза на луноподобном с тяжелой челюстью лице цвета дуврского известняка остановились на Майкле. — Подходите поближе и поглядите на петлю, в которую вы собираетесь сунуть свою шею.

Майкл обошел стол и встал рядом с Мак-Карреном, который возвышался как башня по меньшей мере на три фута над ним и казался широким как амбарная дверь. На Мак-Каррене был коричневый свитер с заплатами на локтях и темно-синяя с зеленым шотландская юбочка, расцветки полка Ночной Дозор. Волосы у него были несколько темнее, чем неухоженная борода, ярко-оранжевая с кремниевыми искорками. — Наш приятель Адам живет здесь, — Мак-Каррен ткнул толстым пальцем в лабиринт бульваров, авеню и извилистых улочек. — Здание из серого камня на Рю Тоба. Дьявол, а ведь все они из серого камня, а? Как бы то ни было, а он живет в доме номер восемь на углу. Адам — писарь, работает в штате младшего немецкого офицера, который обеспечивает поставки для нацистов во Франции — продуктов, одежды, писчей бумаги, горючего и патронов. Можно узнать многое про войска по тому, чем их снабжает высшее командование. — Он пробарабанил пальцами по лабиринту улиц. — Адам каждый день ходит на работу вот этим маршрутом. — Майкл смотрел, как его палец проследовал по Рю Тоба, повернул на Рю Сен-Фарж, а затем остановился на авеню Гамбетта. — Здание находится здесь, окружено высокой оградой с колючей проволокой по ее верху.

— Адам еще работает? — сказал Майкл. — Даже несмотря на то, что гестапо уже известно о том, что он — шпион?

— Верно. Хотя я сомневаюсь в том, что они дают ему что-нибудь, кроме того, чтобы просто чем-то занять его. Смотрите сюда. — Мак-Каррен взял регистратор, лежавший рядом с картой, и раскрыл его. В нем были зернистые увеличенные черно-белые фотографии, которые он передал Майклу. Это были снимки двух мужчин, одного в костюме и галстуке, а другого в легкой куртке и берете. — Эти люди гестапо следуют за Адамом повсюду. Если нет этих, то обязательно есть другие. У них квартира в доме напротив его, и они следят за ним все время. Мы также вынуждены предположить, что они подключились к телефонным проводам и могут прослушивать все звонки к нему. — Взгляд Мак-Каррена встретился со взглядом Майкла. — Они выжидают, понимаете.

Майкл кивнул. — Ждут, чтобы подбить одним камнем двух птиц.

— Верно. И может, по двум этим птицам они надеются найти и само гнездо, чтобы в критический момент вывести нас из дела. Во всяком случае, они уловили, что Адам о чем-то знает, и наверняка не хотят, чтобы информация вышла наружу.

— Вы знаете что-нибудь о том, чем бы это могло быть?

— Нет. И никто в подполье этого не знает. Как только гестапо узнает, что человек что-то знает, чем бы это ни было, они вцепляются в него, как клещи в терьера.

Седоволосый француз, которого Мак-Каррен назвал Андре, принес запылившуюся бутылку и три бокала. Он поставил их рядом с картой Парижа и потом вышел, а Мак-Каррен налил вино в один из бокалов Майклу, потом Габи и себе. — За уничтожение нацистов, — сказал он, поднимая свой бокал. — И в память о Анри Жервезе. — Майкл и Габи присоединились к его тосту. Мак-Каррен быстро проглотил вино. — Итак, вы понимаете наши проблемы, парниша? — спросил Мак-Каррен. — Гестапо держит Адама в невидимой клетке.

Майкл отхлебнул терпкое вино и поизучал карту. — Адам каждый день ходит на работу и возвращается домой по одной и той же дороге? — спросил он.

— Да. Могу дать, если вам нужно, расписание.

— Нужно. — Взгляд Майкла следил за пересекающимися улицами. — Мы должны подойти к Адаму в то время, когда он идет на работу или на свою квартиру, — решил он.

— Про это забудьте. — Мак-Каррен плеснул себе в бокал еще немного вина. — Об этом мы уже думали. Мы собирались подъехать на автомобиле, укокошить гестаповских сволочей и вытащить его из этого проклятого места, но…

— Но, — прервал Майкл, — вы поняли, что любой из гестаповцев застрелит Адама, особенно из тех двоих, следящих за ним постоянно, и вам никогда не убрать его из Парижа живым, даже если он все-таки выживет при выкрадывании. И к тому же, тот, кто будет в автомобиле, скорее всего окажется изрешечен пулями или схвачен гестапо, которое не будет слишком заигрывать с подпольщиком. Правильно?

— Более или менее, — сказал Мак-Каррен, пожимая массивными плечами.

— Так как же можно войти в контакт с Адамом на улице? — спросила Габи. — Любой, кто даже на долю секунды остановит его на улице, будет немедленно схвачен.

— Я пока не знаю, — сознался Майкл. — Но мне кажется, что мы должны сделать это в два этапа. Сначала мы должны насторожить Адама, что кто-то прибыл, чтобы помочь ему. Второй этап будет состоять в том, чтобы вывезти его, и это может оказаться… — он тихо хмыкнул. — Весьма хитрым делом.

— Верно, — сказал Мак-Каррен. Он отставил бокал и потягивал бургундское из бутылки. — Это то, о чем я и мои однополчане из Ночного Дозора говорили четыре года назад в Дюнкерке, когда нацисты выжали наших с побережья. Мы говорили, что хитро будет вытащить нас отсюда, но мы сделаем это. Ради Бога. — Он горько улыбнулся. — Да, большинство из них лежит под шестью футами земли, а я еще во Франции. — Он глотнул еще, потом со стуком поставил бутылку на стол. — Мы уже много раз по-всякому прикидывали на этот счет, мой друг. Любой, кто доберется до Адама, будет схвачен гестапо. Точка.

— У вас, конечно, есть его снимок, — сказал Майкл. Габи открыла другую папку и представила ему черно-белую фотографию — фас и профиль, вроде снимков на удостоверениях личности, — неулыбчивого хрупкого блондина на середине четвертого десятка лет, изнуренной, выжатой внешности, в круглых очках с проволочной оправой. Адам представлял собой тип человека, совершенно не видного на фоне обоев, в нем не было никаких особых примет, ничего характерного, ничего, кроме лица, которое обычно забывается сразу после того, как его увидят. Бухгалтер, подумал Майкл. Или банковский кассир. Майкл пробежал отпечатанное на французском языке досье на агента под кодовым именем Адам. Рост пять футов десять дюймов. Вес сто тридцать шесть фунтов. Одинаково владеет обеими руками. Хобби: коллекционирование марок, садоводство и опера. Родственники в Берлине. Одна из сестер в…

Майкл вернулся назад, к слову «опера». — Адам ходит в парижскую Оперу? — спросил он.

— Постоянно, — ответил Мак-Каррен. — У него не кучи денег, но большую часть их он тратит на эту театральную чепуху.

— У него ложа на троих, — сказала Габи, начиная понимать, куда клонит Майкл. — Мы можем узнать точно, какая именно ложа, если нужно. — Мы можем передать записку через какого-нибудь приятеля Адама? Она на мгновение задумалась, но потом покачала головой. — Нет.

Слишком рискованно. Насколько мы знаем, все они не друзья, а просто гражданские вольнонаемные, которые снимают место в той же ложе. Любой из них может работать на гестапо.

Майкл вернулся к фотографии Адама, чтобы как следует изучить каждый дюйм этого бесцветного невыразительного лица. За ним, подумал он, заперто что-то очень важное. Он чуял это так же верно, как ощущал запах бургундского в дыхании Пирла Мак-Каррена и мускусный запах пороха на коже Габи.

— Я найду способ побеседовать с ним, — сказал Майкл.

— При свете дня? — Мак-Каррен поднял на него растрепанные огненно-рыжие брови. — Под наблюдением нацистов?

— Да, — ответил Майкл с уверенностью. Он несколько секунд выдерживал взгляд Мак-Каррена, и шотландец замычал и отвел глаза. Как он будет выполнять свою задачу, Майкл еще не знал, но способ должен быть найден. Он бы не для того прыгал из проклятого аэроплана, рассудил он, чтобы смириться и вернуться назад только поэтому, что положение оказалось невозможным. — Мне нужно удостоверение личности и пропуск на проезд в автомобиле, — сказал он. — Я не хочу, чтобы меня забрали до того, как я попаду в Париж.

— Идите за мной, — Мак-Каррен жестом показал ему на коридор, ведущий в другую комнату, где на треноге стоял фотоаппарат и двое человек работали за столом, тщательно ретушируя последние штрихи на поддельных нацистских пропусках и удостоверениях личности. — С вас сделают снимок, и мы изготовим вам удостоверение соответствующей давности, — объяснил Мак-Каррен. — Ребята тут — старые умельцы в таких делах. Идите сюда. — Он прошел в следующую комнатушку, где Майкл увидел полки с различной нацистской формой, полевой серой и темно-зеленой, фуражками, касками и обувью. Три женщины сидели за швейными машинками, пришивая пуговицы и знаки различия. — Вы будете офицером по связи, ответственным за эксплуатацию телефонных линий. К тому времени, когда вы будете выходить отсюда, вы будете знать все о линиях немцев и во сне сможете наизусть перечислить свои узлы и их размещение. На их изучение вам дается два дня. За это время немчики должны успокоиться. В Париж вы поедете с водителем. Одним из моих Андре. У нас есть прекрасный блестящий штабной лимузин, спрятанный неподалеку отсюда. Большой босс говорит, что вы знаете немецкий язык, поэтому тронетесь в восемь часов — вот все, что я могу вам сказать. — Он выудил карманные часы и открыл крышку. — Значит, у вас есть еще четыре часа, чтобы помыться и немного поспать. Мне кажется, вы в этом нуждаетесь.

Майкл кивнул. Четырех часов сна будет для него достаточно, и ему хотелось смыть с лица маскировочную раскраску и пыль.

— А душ у вас тут есть?

— Не совсем. — Мак-Каррен слегка улыбнулся и глянул на Габи, вошедшей вслед за ними. — Это место было сооружено римлянами, давно, еще когда Цезарь был большой шишкой. Они любили ванны. Габи, не возьмешься ли ты поухаживать за нашим другом?

— Сюда, — сказала Габи и пошла из комнаты, а Майкл следовал в нескольких шагах за ней.

— Габи? — Мак-Каррен подождал, пока она остановится и посмотрит на него. — Ты проделала там просто чертовски хорошую работу.

— Мерси, — ответила она без всякого намека на удовольствие от похвалы. Ее сапфирно-голубые глаза, изумительные на ее пыльном точеном лице, остановились на Майкле Галатине. Они смотрели на него с холодным профессиональным уважением. Уважение одного убийцы другим, подумал Майкл. Он был рад тому, что они воюют на одной стороне. — Идите за мной, — сказала она ему, и он пошел по сырому подземному коридору.

Глава 3

— Вот для вас ванна, — сказала ему Габи, и Майкл остановился, разглядывая каменный бассейн футов пятнадцати по диагонали и четырех футов в глубину, заполненный водой, в которой плавали опавшие листья и трава. — Вот вам мыло, — сказала она и бросила ему твердый белый брусок с деревянной полки, на которой также висело несколько выглядевших поношенно, но чистых полотенец. — Мы налили эту воду всего лишь пару дней назад. — Она показала ему на большой каменный желоб, выступавший из стены над ванной. — Надеюсь, мытье в воде, в которой уже принимали ванну, не вызывает у вас возражений?

Он улыбнулся как можно элегантнее. — Если только это все, для чего ею пользовались.

— Нет, для этого у нас есть нечто другое.

— Коммунальные удобства? — сказал Майкл, и вдруг Габи стащила с себя свой заношенный свитер и стала расстегивать блузку. Он смотрел, как она раздевалась, не зная, как это воспринимать, и она посмотрела на него, снимая блузку, из-под которой показался лифчик. — Надеюсь, вы не возражаете, — сказала она и, не прекращая раздеваться, достала за спиной и расцепила лифчик. — Мне тоже нужно вымыться. — Лифчик упал, ее груди полностью обнажились.

— О, нет, — сказал Майкл. — Нисколько.

— Я рада. А если бы даже вы и возражали, мне все равно. Некоторые мужчины…

Представляете ли…

Стесняются мыться с женщинами. — Она сняла ботинки и носки и стала расстегивать брюки.

— Не представляю, — ответил Майкл, скорее себе, чем ей.

Он снял шапочку и расстегнул парашютный комбинезон. Габи без колебаний сняла последнее белье и совершенно голая пошла к ступенькам, спускавшимся под воду. Она спустилась по ним, и Майкл услышал, как у нее сперло дыхание, пока вода подходила до уровня бедер и живота. Ключевая вода, подумал он. Подаваемая через систему древнеримских труб к тому, что служило общественной баней, вероятно, в своего рода храме. Габи сделала последний шаг, вода накрыла ее грудь, и наконец она выдохнула воздух, который задерживала в легких. Здесь внизу было весьма прохладно, чтобы окунаться, но ему не улыбалось ехать в Париж, не имея еще два дня возможности вымыться. Он переступил через свое сброшенное белье и пошел к ступенькам. От холодной воды у него тут же свело лодыжки, потом колени…

Ну, такое ощущение не забывается.

— Сводит тело, — сказал Майкл, стиснув зубы.

— Потрясающе. Вы, должно быть, привычны к холодной ванне, да? — Прежде чем он ответил, она дошла до центра бассейна и окунулась с головой. Затем быстро выскочила и отвела руками свои густые черные волосы с лица на затылок.

— Пожалуйста, мыло?..

Она поймала брошенный им кусок и стала намывать волосы. От мыла пахло салом и овсянкой, оно явно не было сортом, покупаемых в парфюмерных салонах.

— Вы быстро соображали там, в Безанкуре, — сказала она ему.

— Не особенно. Я просто использовал имевшиеся возможности.

Он присел в воду по горло, пытаясь привыкнуть к холоду.

— Вы часто так делаете? — спросила она, с ее волос падали мыльные хлопья. — Используете возможности?

— Это единственное, что я умею. — «Волчий способ», — подумал он. — Брать, что дают.

Габи намылила себе руки, плечи и груди, движения ее были скоры и расчетливы, а не медлительно-соблазняющими.

Здесь ждать нечего, — подумал Майкл.

Габи просто механически действовала. Казалось она совершенно не думала о том, что ее плотное крепкое тело было менее чем в семи футах от него, и эта ее незаинтересованность — ее уверенность в том, что она может справиться с любой проблемой, если та возникнет — заинтриговала его. Но от холодной воды возникла только дрожь, а не пробуждение желания. Майкл наблюдал, как она намыливала спину, сколько могла достать, но не попросила его помылить остальное. Потом она намылила лицо, еще раз окунулась и вынырнула с розовыми щеками. Затем бросила мыло ему.

— Ваша очередь.

Майкл соскреб со своего лица маскировочную краску. Грубое мыло щипало кожу.

— Свет, — сказал он и кивнул в сторону двух ламп, свисавших на проводах на стене. — Как вы снабжаетесь электричеством тут, внизу?

— Мы подключились к линии, идущей на особняк в двух милях отсюда, — сказала Габи. Она слегка улыбнулась, на ее волосах все еще была мыльная пена. — Нацисты используют его как командный пункт. — Она еще раз ополоснула волосы, смывая остатки мыла, хлопья поплыли от нее как кружевные гирлянды. — Мы не пользуемся электричеством с полуночи до пяти часов утра, и расходуем его не слишком много, чтобы они не заметили.

— Очень плохо, что у вас нет нагревателя воды.

Майкл намочил голову и волосы, окунувшись в воду, затем намылил и вымыл из волос песок. Он еще раз поскреб грудь, руки и лицо, смыл мыло и заметил, что Габи рассматривает его очищенное от красок лицо. — Вы не англичанин, — решила она после нескольких секунд изучения его без маскировочной раскраски.

— Я — британский гражданин.

— Возможно, так оно и есть…

Но вы не англичанин.

Она подступила к нему ближе. Он чувствовал естественное благоухание ее чистой плоти, и ему вспомнился яблоневый сад, цветущий белым цветом под весенним солнцем.

— Я видела многих англичан, захваченных немцами в 1940 году. Вы не выглядите таким, как они.

— И как же они выглядят?

Она пожала плечами. Придвинулась на фут-другой ближе. Его зеленые глаза могли бы загипнотизировать ее, если бы она позволила, поэтому она стала глядеть на его губы.

— Я не знаю. Может…

Они словно дети, занятые игрой. До них не доходило, с чем они столкнулись, когда попытались воевать с нацистами. Вы похожи… — Она запнулась, на ее груди задержалась холодная вода. Она попыталась выразить то, о чем подумала. — Вы, похоже, воюете как будто очень давно.

— Я был в Северной Африке, — сказал он.

— Нет. Это не то, что я имею в виду. Вы похожи…

Как будто ваша война тут. — Габи прижала пальцы к своему сердцу. — Ваша битва — она где-то внутри, да?

Теперь была его очередь отвести взгляд, потому что она видела слишком глубоко.

— Разве так не у всех? — спросил он и пошел в воде к ступенькам. Пора было обсушиться и отправляться на задание.

Электрические лампочки мигнули. Раз, еще раз. Они потухли до красноватого свечения, потом совсем, и Майкл остановился в темноте, холодная вода колыхалась у бедер.

— Воздушный налет, — сказала Габи; он услышал в ее голосе дрожь и понял, что она боится темноты. — Немцы отключили электричество! Послышался далекий приглушенный шум, как будто сквозь подушку ухнул молот, или взорвалась бомба, или выстрелила пушка большого калибра, подумал Майкл. За этим последовали другие взрывы, более ощутимые, чем слышимые, под ногами Майкла вздрагивали камни.

— Сейчас может стать намного хуже, — на этот раз она не могла скрыть страха в голосе.

— Всем держаться! — прокричал кто-то по-французски из другого помещения. Раздался удар, тряхнуло, и Майкл услышал как звонко треснуло перекрытие, точно выстрелило. Осколки камня посыпались в воду. То ли близко над головой упала бомба, то ли зенитная батарея методично сплошь простреливала небо. Римская пыль забила Майклу ноздри, и следующий взрыв, показалось, ударил в пятидесяти ярдах от его головы. Горячее, дрожащее тело прижалось к нему. Габи вцепилась в его плечи, и Майкл обвил ее руками.

Вокруг них в воду сыпались обломки камней. Шесть или семь штук, размером с гальку, упали Майклу на спину. Еще один взрыв заставил Габи прижаться к нему теснее, пальцы ее вцепились в его тело, и во временные затишья между взрывами он слышал, как она вздыхает и постанывает в ожидании падения следующей бомбы. Он стоял с напряженными мышцами и гладил Габи по мокрым волосам, пока на землю падали бомбы и гремели зенитные орудия.

Потом все затихло, и целую минуту слышались только звуки их дыхания. Сердца их колотились, и Майкл ощущал, как тело Габи вздрагивало от ударов сердца. В другом помещении кто-то закашлял, и голос Мак-Каррена прокричал:

— Кто-нибудь ранен?

Отвечали различные голоса, сообщая, что раненых нет.

— Габи? — позвал Мак-Каррен. — Ты и бритт в полном порядке?

Она попыталась ответить, но ноздри и глотка у нее были забиты пылью и она чувствовала, что готова отключиться. Она ненавидела темноту, ощущение заточения в малом пространстве, и молотом грохотавшие взрывы, которые возбудили воспоминание о страшных мгновениях четыре года назад, когда она и ее семья сидели в подвале, пока самолеты «Люфтваффе» в щепки разносили деревню.

— Габи? — с легкой нервозностью прокричал Мак-Каррен.

— С нами все в порядке, — спокойно сказал Майкл. — Просто немного потрясло.

Шотландец издал вздох облегчения и продолжил поверку.

Габи не могла справиться с дрожью. Ее вызывала и холодная вода, и собственная стылая кровь. Она держала голову на плече мужчины, и внезапно ей пришло в голову, что она не знает — да и не должна знать — его настоящее имя. Это было одним из правил игры. Но она ощущала запах его тела сквозь запах носившейся в воздухе древней пыли и подумала на мгновенье — нет, конечно, такого не могло быть — что от его кожи несло едва уловимым духом зверя, похоже на то, как пахнет от животных. Это не было неприятно, просто…

По-другому, она не могла точно выразить, как.

Электрические лампочки замигали. Зажглись и погасли, зажглись и погасли, когда кто-то — немецкая рука — поворачивал выключатели, дававший электрический ток. Затем они зажглись и остались гореть, хотя и тусклым желтоватым светом.

— Все успокоилось, — сказал Майкл, и Габи посмотрела ему в лицо. Казалось, что его глаза слегка светились, как будто вобрали в себя весь имевшийся свет, и это испугало ее, хотя она не могла в точности понять, почему. Этот мужчина был другим; было в нем что-то неопределимое. Она встретилась с ним взглядом, пока время измерялось ударами сердца, и ей показалось, что в глубине зеленых глаз она увидела какую-то вспышку — промелькнувшую единичную частичку света, как огонь сквозь заиндевевшее стекло. Она ощутила жар его тела, пар, начинавший выходить изо всех пор его кожи, и хотела было заговорить о чем-то, сама не зная о чем, но четко осознала, что когда голос ее зазвучит, в нем будет дрожь.

Майкл заговорил первый, своим телом. Он отвернулся, пошел вверх по ступенькам к полке с полотенцами, взял одно для себя и другое для нее.

— Вы замерзнете до смерти, — сказал он Габи, предлагая полотенце как приманку, чтобы она вышла из холодной воды.

Она вышла, и Майкл ощутил как отзывалось его тело, пока вода открывала ее груди, затем низ живота и заблестевшие бедра. А потом она стояла перед ним, вода капала с нее, черные волосы были мокры и прилизаны, и Майкл мягко обернул ее полотенцем. В горле у него сдавило, но он все же решился сказать:

— Мне надо бы сейчас отдохнуть, — сказал он, глядя ей в глаза. — У меня была беспокойная ночь.

— Да, — согласилась Габи. — У меня тоже.

Она затянулась в полотенце и за ней на полу оставались мокрые следы, когда она шла к своей одежде и собирала ее.

— Ваша комната — вниз по этому коридору. — Она показала в его сторону. — Она через второй проход справа. Надеюсь, вы не возражаете против раскладушки, но одеяло хорошее и толстое.

— Это звучит прекрасно. — Он мог заснуть и на земле, когда уставал, и знал, что уснет через две секунды после того, как уляжется на раскладушку.

— Я зайду за вами, когда будет пора вставать, — сказала она ему.

— Я на это надеюсь, — ответил он, суша волосы.

Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечь фитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того, как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может, у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с лимоном, духов «Шанель», сладкого землянистого благоухания дорогого белого вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек «Данлоп», которые проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял, что для него обоняние — такое же мощное чувство, как и зрение. Его способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека. Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку, набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь, мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно капавшей с потолка воды.

Ваша битва — она где-то внутри, сказала Габи. Да? Да, — подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу: Я не человек. Я не животное. Кто я? Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к одному смыслу: оборотень.

Не человек. Не животное, — думал Майкл. Тогда кто же я в глазах Божьих?

О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости Бога, Короля Волков.

Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать, но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.

Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода — кап…