Домашние Жучки

      — Подожди минутку, Рип, — сказал я. — Мне нужно сделать пару звонков, и потом я сразу вернусь, ладно, Рип?
      Не понимаю, зачем я все это ему выложил. Наверное, посчитал, что пес заслуживает хотя бы человеческого объяснения. Однако, я прекрасно понимал, что Рип услышал примерно следующее:
      — Ля, ля, ля, Рип, ля, ля, ля, ля, ля, Рип?
      Я обошел его и поспешил к двери.
      Рип остолбенел, лишь голову вывернул, провожая меня взглядом, в его больших карих глазах нарастал ужас.
      Надо же, подумалось мне, как он стоически воспринял отсрочку, без страха и упрека, как подобает настоящему солдату.
      Я считал так до тех пор, пока не начался вой.
      И плач. И визг. И предсмертная агония.
      Быть может, приветственные акробатические номера оказались более серьезным испытанием для мочевого пузыря Рипа, чем я думал.
      Кажется, я целую вечность рылся в записной книжке в поисках телефона Руты Липптон. А может, минута показалось мне вечностью из-за взбесившейся собаки. К тому времени, как я набрал номер, Рип, видимо, посчитав, что обмороки отчаяния и душераздирающий вой не помогают, перешел к более действенным методам.
      Таким, как штурм входной двери.
      Я был на кухне и слушал гудки Рутиного телефона, а потому не мог видеть, что вытворяет мой пес. Если судить по звукам, Рип пытался проломить дверь, бросаясь на неё всем телом. После каждого глухого удара (Бу-ум!) следовала короткая пауза — должно быть, пес приходил в себя. Очнувшись, Рип царапал когтями дощатый настил: шкряб-шкрёб, шкряб-шкрёб. Затем все повторялось. Бу-ум! Пауза. Шкряб-шкрёб. Бу-ум! Пауза. Шкряб-шкрёб…
      Прикрыв телефонную трубку, я заорал:
      — Рип, нет! Нет, мальчик! ПРЕКРАТИ! ПРЕКРАТИ сейчас же! НЕТ, РИП, НЕТ! — по-моему, это прозвучало довольно грозно.
      За дверью воцарилась тишина. Затем, догадайтесь сами, неприятнейший скрежет когтей по дереву — шкряб-шкрёб — и все понеслось по новой. Бу-ум! Пауза. Шкряб-шкреб. Бу-ум!..
      Действует раздражающе, согласитесь, особенно когда вы пытаетесь сосредоточиться на предстоящем нелегком разговоре.
      Может, поэтому Рута не приняла всерьез моего предупреждения. Я рассказал про Филлис все без утайки, и знаете, какая была реакция?
      — Ага, я уже слышала. Вот жалость-то.
      — Рута, — строго сказал я. — Поймите, дом Филлис Карвер был тоже взломан, и ничего не взяли, в точности как в вашем случае!
      — Это ж надо же, — В трубке послышался зевок. После долгого молчания Рута продолжила: — Ну, гм-м, ладно, приятно было поболтать, Хаскелл.
      Нет, эта женщина явно чего-то недопонимает.
      — Рута, вам может грозить опасность.
      — Пф-ф, — выдохнула Рута.
      Я едва не задушил телефонную трубку. Нет, вы только подумайте, я тут распинаюсь, объясняю, что её могут убить, а она в ответ — «Пф-ф»!
      — Знаете, Хаскелл, Ленард дома. Не стоит вам за меня так переживать.
      — Послушайте, Рута… — начал я, но она не дала договорить.
      — Хаскелл, не хочу показаться грубой, но вам придется сдаться. Я не собираюсь вас обратно нанимать. Что решено, то решено.
      Понятно. Рута подумала, что я применяю тактику запугивания для того, чтобы она снова наняла меня.
      — Рута…
      — Это что, гром? — снова перебила меня Рута.
      Вы, конечно, уже догадались, что это было. Осознав, что с парадной дверью ему не совладать, Рип обогнул дом и принялся штурмовать дверь черного входа, которая как раз ведет в кухню. Так что теперь я гораздо отчетливее слышал звуки неравной борьбы собачьего черепа и человеческого жилища. Объяснить это Руте в двух словах было нереально.
      — Да, гром, — вздохнул я.
      — Хм, а у нас никакого дождя нет и в помине. — На этой метеорологической сводке Рута повесила трубку. Если она и попрощалась, то её «до свидания» потонуло в грохоте, ибо в этот миг Рип как раз врезался в дверь.
      К сожалению, в грохоте не потонуло то, что хотела сказать Джун Рид. Я проговорил свой текст, и вот что Джун выдала в ответ:
      — Хаскелл, мы с Уинзло ужасно огорчены тем, что случилось с этой Карвер. Ужасно огорчены. Это страшная трагедия. Но, мне казалось, я достаточно ясно выразилась, — в бальзаме плавали кусочки льда. И не таяли! — Ты больше не работаешь на меня и Уинзло. Наши дела отныне тебя не касаются. Ясно?
      Мне-то ясно. А вот ясно ли ей, что она за одно мгновение вылетела из списка моих любимых футбольных болельщиц, который я пронес в душе аж с самого выпускного бала?
      — Послушай, Джун, я просто посчитал нужным предупредить тебя.
      — Ну, считай, что предупредил, — на том она и повесила трубку.
      Рип как раз приходил в себя перед следующим ударом, так что слышимость была отменная, и у меня не осталось сомнений: Джун не попрощалась.
      Вот так. Получается, я зря издевался над психически нездоровой собакой.
      Рип, на удивление, с легкостью простил меня. По крайней мере, он старательно делал вид, что простил — как ни в чем ни бывало пытался лизнуть меня в ухо, пока я не опустил его на землю в саду.
      И только во время обратного путешествия где-то внутри него, в глубине, началось тихое утробное урчание, вскоре перешедшее в грозный рык, а затем и оглушительный лай. И даже очутившись на своих двоих, глупый пес продолжал заливаться во всю мощь своих легких. Вокруг не было ни души: ни человека, ни оленя, ни кролика, в лесу ни одна ветка не хрустнула. Так что я был уверен: — таким образом Рип устраивает мне разнос за наглое пренебрежение своими обязанностями.
      — Ну прости, пожалуйста, Рип, — попросил я.
      Ругань продолжалась и в комнате.
      Рип прекрасно знает, что в доме ему не разрешается подавать голос ни при каких обстоятельствах, поэтому, переступив порог, стал гавкать себе под нос, не раскрывая пасти. Как будто с набитым ртом. Не обращая на него внимания, я отправился в кухню за гурманским кушаньем, в приготовлении коего мы, холостяки, изрядно поднаторели. Разогретый в микроволновке хот-дог и разогретая в микроволновке фасоль со свининой прямо из консервной банки.
      Чувствуя вину, я поделился с Рипом хот-догом. С булочкой. Обычно, когда у меня случаются приступы доброты, Рип настораживается, как будто ожидает подвоха. Сегодня же он воспринял подарок как должное, заглотив его в два укуса. И нагло уселся в ожидании добавки, как бы говоря: разве не заслужил я большего, пройдя через адовы муки?
      Я сдался и сделал ему второй хот-дог. Знаю, знаю. Рохля я.
      Через полчаса, или около того, я прибрал на кухне, запихал посуду в посудомоечную машину, и только включил её, как Рип снова начал лаять. Пропустив подготовительное ворчание под нос и перейдя сразу к громкой части. Сначала я подумал, что он снова завел волынку, но потом услыхал, как на холм, пыхтя, карабкается машина.
      Гул доносился даже сквозь лай. Подъем у нас до того крутой, что любой мотор выкладывается на полную катушку.
      И красный «мустанг» Имоджин не составлял исключения. Он рычал, как лев, до самой двери парадного входа.
      — Вам не приходило в голову заказать подъемник? — крикнула Имоджин, заметив меня.
      Вопрос был явно риторический, и ответа не требовал. Да и попытайся я что-нибудь сказать, она все равно не услышала бы из-за лая. Должно быть, сегодняшняя история нанесла Рипу глубокую душевную травму. Он тявкал на Имоджин, скалился и рычал. Ему было плевать, с добрыми она пришла намерениями или же злыми, ему просто нравилось быть грубияном.
      Надо отдать должное Имоджин, она не стала делать никаких глупостей: протягивать руки и щебетать неестественным голосом: «Какая хорошая собачка». Нет, она смирно стояла на последней ступеньке и ждала, пока Рип угомонится.
      Имоджин была в том же синем костюме, что и днем, и я не мог не обратить внимания на торчащую сзади комбинацию.
      Я старался не пялиться на этот огрех в туалете моей гостьи. Интересно, Имоджин всегда так разгуливает или она просто слишком расстроена, чтобы замечать мелочи? Бог её знает. Конечно, у неё хватает причин для расстройства.
      Однако Рип считал, что у него причин горевать не меньше.
      — Рип, — сказал я. — Тихо. Замолчи сейчас же, Рип. Тихо, мальчик! Перестань! МОЛЧИ! Рип, ЗАТКНЕШЬСЯ ты, наконец или нет?!!
      С возрастом Рип стал мудрым псом. После моего дикого вопля он мигом замолчал и деловито обнюхал туфли Имоджин. Потом поплелся в любимый угол и со стуком рухнул на пол.
      Я посмотрел на Имоджин. Веки у неё покраснели и распухли, кончик носа тоже был красен. Наверное, она всю дорогу сюда проплакала. Мне стало ещё более неловко за грубость Рипа.
      И тут я стал лихорадочно соображать, что же сказать. Для роли утешителя, как вы прекрасно знаете, ваш покорный слуга совершенно не пригоден.
      Имоджин проследовала за мной в гостиную и сразу сделала две вещи, чем завоевала мое безоговорочное расположение. Во-первых, она направилась прямиком к синей полукруглой кушетке и села. Подумаешь, села, скажете вы, эка невидаль. Но знали бы вы, как мне надоели женщины, которые, зайдя в дом, немедленно хватаются за уборку. Сгребают в кучу газеты, журналы, игрушечных собачек, и распихивают по каким-то углам так, что потом не найдешь.
      В доме у меня, конечно, не такой Бермудский Прямоугольник, как на работе, но некое сходство угадывается. Декорации того же сценографа.
      Еще не перевариваю женщин, которые, войдя в мой дом, начинают озираться с безумными глазами. Заглянула как-то ко мне одна, так она не пожелала присесть на кушетку, прежде чем не подложит под свой, пардон, зад надушенный и накрахмаленный носовой платочек. Брр! Больше мы с ней не виделись.
      Потрясающая Имоджин ничего этого делать не стала. Просто села — без всякого там выпендрежа с платочками — и огляделась.
      — Уютно, — только и сказала она.
      И, похоже, не кривила душой. Что за женщина!
      Я присел на другом краю кушетки, лицом к ней, и в течение нескольких долгих мгновений мозг мой представлял собой нетронутый лист бумаги. Как бы повежливее выложить вопросы? Не спрашивать же в лоб «Имоджин, как вы думаете, почему убили вашу сестру?» Это ещё грубее, чем просто облаять её, как Рип.
      Имоджин тоже, видимо, не знала, с чего начать. Она сидела с несчастным видом и крутила красный бант на платье.
      И тут как нельзя кстати заурчал мой водяной насос. Имоджин сделала вторую вещь, чем на веки вечные покорила мое влюбчивое сердце. Она даже бровью не повела. Не подпрыгнула. Не взвизгнула: «Это что за чертовщина?»
      Я живу слишком далеко от Пиджин-Форка, водопровод не дотянуть, а копать скважину — удовольствие дорогое, так что мой дом снабжается из резервуара. Каждый раз, как я включаю посудомоечную или стиральную машину, насос активно протестует. Несомненно, бывают насосы и потише. Этот же издает громкое гудение. Однажды ко мне завалились гости из Луисвиля, и кто-то, зайдя в туалет, спустил воду и чуть не заработал инфаркт.
      После того, как у людей восстанавливается дыхание и перестают трястись руки, приходится пускаться в длинные и нудные разъяснения. Поверьте, растолковать городскому жителю, что такое резервуар с водой, дело непростое. Мысль о водохранилище почему-то внушает крайнее отвращение. Видимо, люди зачастую путают резервуар с отстойником или выгребной ямой.
      Обычно я поясняю, что резервуар — нечто вроде цементного подвальчика под домом. Только этот самый подвальчик наполнен водой. Не сточными водами. Просто водой. Дождевой, с крыши. А если долго нет дождя, то я заказываю цистерну, и из неё перекачиваю воду опять же в резервуар, откуда, в свою очередь, она подается в трубы, и, наконец, в кран, который я и включаю легким поворотом, как все нормальные люди.
      Когда насос заработал, Имоджин — благослови её Бог! — просто склонила голову набок и сказала:
      — А-а, у вас резервуар. И у меня тоже. Неудобная штука, правда?
      Никогда бы не подумал, что простая фраза может так ловко растопить лед. И после того, как Имоджин сказала, что двадцать пять долларов за две тысячи галлонов простой воды — это грабеж посреди бела дня, а я, в свою очередь, пожаловался, что мне приходится все тридцать платить из-за крутого подъема, возникло ощущение, будто мы с ней старые добрые друзья.
      — А знаете, Хаскелл, я ведь вас ещё со школы помню. Вы учились на два класса младше.
      Я приоткрыл рот. Вот так штука! Она меня помнит, а я её нет?! А ещё меня удивило, что эта очень даже симпатичная женщина не целых два года старше. В голове не укладывается. Честно говоря, я принимал её за младшую сестру Филлис.
      Но не успел я в полной мере потешить свою гордыню, как Имоджин добавила:
      — Может, мне и не стоило бы признаваться, почему именно я вас запомнила, но все же скажу, — она на мгновение опустила взгляд, будто застыдившись. — Меня в школе тоже обзывали Конопатой.
      — Да ну, серьезно? — выдохнул я, чувствуя себя вдвое польщенным. Как много у нас общего!
      Только я собрался поделиться страшной тайной про свое прозвище — Вождь Краснокожих, как вдруг заметил, что глаза Имоджин медленно наполняются слезами. И глупо подумал: Боже правый, эта женщина до сих пор хранит в сердце застарелые обиды двадцатилетней давности. Но тут она произнесла:
      — Филлис так бесилась, когда меня обзывали Конопатой. Господи, поверить не могу, что её больше нет на свете.
      Она моргала, стараясь подавить слезы, а я сидел, как пупырь на огурце, не зная, что говорят в таких случаях. Или делают. Я был уверен, что платков в моей квартире не больше, чем на работе. Если Имоджин понадобиться во что-то высморкаться, лучшее, что я могу предложить — это кухонное полотенце.
      Я было уже намылился отправиться на поиски полотенца, как Имоджин достала мятый бумажный платок. Пренеприятнейшая вещица, должен я заметить, но все же лучше, чем полотенце. Промокнув глаза, Имоджин подняла на меня взгляд. Лицо её нельзя было назвать безупречно красивым, но глаза… Глаза были прекрасны. Обрамленные густыми ресницами, светло-карие, с зелеными прожилками. Я сидел почти вплотную и прекрасно видел, как переливаются золотые крапинки у неё в глазах, словно вторят золотистым веснушкам.
      — Простите, Хаскелл. Все реву и реву.
      Я похлопал Имоджин по руке.
      — Ну, будет, будет, — не понимаю, что при этом имеется в виду, но, кажется, все так говорят в подобных ситуациях, правда?
      Похоже, сработало, потому что Имоджин глянула на меня с благодарностью. Она ещё пару раз всхлипнула и взяла себя в руки.
      — Так вы жили в Луисвиле?
      Нам обоим легче было придерживаться посторонних тем.
      — Да, верно.
      — Я тоже, почти шесть лет. Только в прошлом году, в октябре, вернулась.
      — Да ну, серьезно? — и тут я понял, что повторяюсь. От её слез у меня в голове образовалась сплошная каша.
      Имоджин проглотила комок в горле.
      — Филлис так и прожила всю жизнь в Пиджин-Форке. Мама с папой переехали сюда, когда мы были ещё совсем детьми, и Филлис так никуда и не уезжала.
      Было непонятно, с горечью она говорит, или, наоборот, с гордостью.
      — Филлис вышла замуж за Орвала сразу после школы, и с первых же дней этот подонок начал изменять ей.
      Вот теперь в её голосе отчетливо слышалась горечь. И вообще об Орвале Имоджин, похоже, слова доброго не скажет. Если верить её словам, Филлис чуть не каждый месяц ловила Орвала с поличным.
      — И каждый раз, — в голосе её звучало негодование, — Орвал клялся, что больше этого не повторится. Представляете?
      Честно говоря, с большим трудом. В основном потому, что никак не мог поверить, что противоположный пол сгорал от страсти к лысому ковбою, к тому же женатому. Значит, у женатого Орвала дела по этой части шли лучше, чем у меня, холостого? Еще чуть-чуть, и я снова окажусь в объятиях депрессии.
      Имоджин, вздохнув, продолжала:
      — И недавно чаша её терпения переполнилась.
      Имоджин объяснила, что Филлис давно начала подозревать неладное. Наконец, две недели назад, убирая в комнате, она обнаружила около своей кровати окурок со следами губной помады. А сама она не курила.
      Может, зря я так высоко оценил коэффициент интеллекта Орвала — в целых семь баллов?
      — И знаете, что на это сказал Орвал?
      Мне даже угадывать не хотелось.
      — Он с невинным лицом заявил, что окурок, должно быть, прилип к подошве его ботинка, и так попал в дом.
      Слов нет. Да, Орвал действительно вляпался, но отнюдь не в окурок. А Имоджин тем временем завелась.
      — Вот почему Филлис подложила жучок в свою постель. Чтобы убедиться, что Орвал лжет. — Имоджин вытерла нос и посмотрела на меня. — Но вы и без меня это знали, правда?
      Этого я и боялся. Боялся, что наступит момент, когда придется делать вид, что я знаю намного больше, чем на самом деле. Пришлось воскликнуть с воодушевлением:
      — Ну, разумеется!
      Имоджин с облегчением кивнула.
      — Филлис считала, что это гениальная мысль — подложить в кровать диктофон, включающийся голосом. А потом она записала эту ужасную пленку, голос Имоджин дрогнул. — Не знаю. С ней что-то произошло, когда она её послушала. Я испугалась, что у Филлис нервный срыв, так она плакала и кричала. А потом вдруг она передумала убиваться. Решила бросить Орвала раз и навсегда. Всю эту адскую схему она придумала только ради того, чтобы уехать в другой город и начать новую жизнь!
      Тут Имоджин все-таки разрыдалась по-настоящему. Я опять стал похлопывать её по руке и несколько раз пробормотал свое «Ну, будет, будет», но ничего не помогало. Прошла целая минута, пока она, наконец, успокоилась.
      — Я знаю, о чем вы думаете.
      Она и раньше это говорила, и тоже не угадала.
      — Вы думаете, что я не пыталась остановить её, но, Хаскелл, вы ошибаетесь. Я пыталась. Говорила, что это глупая затея, что она просто не соображает, что делает, но Филлис не слушала. Она хотела убежать от мужа, а денег у неё не было. Орвал оплачивал все счета, а ей давал только на еду.
      Вот почему у Филлис было меньше нарядов, чем у её подонка-муженька. Бедняжка. После Клодзиллы я думал, что никогда не стану сочувствовать женщине, у которой нет возможности ходить по магазинам, но Филлис я искренне пожалел.
      Имоджин снова разгорячилась.
      — А вы знали, что подонок отбирал у Филлис даже деньги, которые она сама зарабатывала?
      — Нет, этого я не знал, — признался я. В незнании такого факта вполне можно было признаться, правда? — Так знайте. Вот почему Филлис пришлось искать способ сорвать быстрые деньги. Она была уверена, что её план сработает.
      Взгляд Имоджин был прикован к моему лицу. Я печально покачал головой.
      — Надо же, что удумала. — А самому подумалось: и что же она такое, интересно, удумала?
      Имоджин тоже грустно качала головой.
      — Я бы дала ей денег, будь они у меня. Но в агентстве по недвижимости я получаю крохи, самой едва хватает.
      Я ещё немного покачал головой. Моей задачей было не позволить ей умолкнуть, пока не проговорится о главном. К сожалению, до главного было далеко. Мне предстояло услышать много различных фактов из жизни их семейства.
      — А родители наши на пенсии, — говорила Имоджин, — так что у них просить было без толку.
      Я кивал. Так. Понятно. Значит, у Филлис не было денег, и она решила… Что же такое она решила?
      — Из-за этого самого жучка в постели ей и пришла в голову такая идея.
      Да какая, черт побери, идея?! — возопил я про себя. А сам пробормотал:
      — Ах ты, Господи.
      Реакция, как видите, более чем уклончивая. Представляете, какую надо иметь выдержку, когда больше всего на свете хочется схватить Имоджин за плечи, тряхнуть как следует и заорать: ДА О ЧЕМ ТЫ, ЧЕРТ ПОДЕРИ, ТОЛКУЕШЬ-ТО?
      — И вот Филлис решила, что достаточно пробраться в дома тех, о ком больше всего сплетничают, и выяснить, имеют ли эти сплетни под собой почву. Если да, то она даст им послушать запись, наберет пару тысяч долларов, и все. Плевое дело, уверяла Филлис.
      Оп-ля! Я позабыл, что нужно дышать. Так вот что имела в виду Имоджин.
      Шантаж.
      Итак, хобби Филлис Карвер — это шантаж. Или, другими словами, вымогательство. Или, другими словами, прекрасный повод для убийства.
      Боже правый…
      — Вы понимаете, что виновник смерти Филлис — вероятно, один из тех, кого она записала на пленку, — сказал я тихо.
      Я знал, в чьи постели Филлис подложила диктофоны прежде, чем Имоджин произнесла их имена.
      — Понимаю. Это Уинзло Рид или Рута Липптон, правильно?
      Да, подумал я с ужасом. Правильно. Теперь все встало на свои места.

Глава 10

      Ну не знаю. Я как-то всегда считал, что шантаж — дело мелких, ничтожных людишек с сальными волосами, в остроконечных итальянских ботинках и со скользкой улыбкой на мокрых губах. Никогда у меня шантаж не вязался с женщиной в трогательном зеленом платьице с оборками. Но частный детектив ни при каких обстоятельствах не должен показывать изумления. Это очень вредит бизнесу. У клиентов пропадает охота поверять свои тайны, если у вас на лице каждую секунду появляется такое выражение, будто к вам на колени только что упала граната.
      Мое бесстрастное лицо было вырезано из камня. А Имоджин продолжала:
      — Филлис где-то раскопала сплетню о Уинзло и некой официанточке из гриль-бара Фрэнка по имени Лиза Джо Латтимор.
      Мое каменное лицо выдержало сильнейшее землетрясение. Я же знаю Лизу! Ей нет и тридцати, кожа бархатистая, длинная коса ниже спины. Она не из тех девушек, которых легко забыть в жизненной суете. Прошу учесть, я с ней близко не знаком. Наши взаимоотношения исчерпывались тем, что я заказывал обед, а Лиза шла на кухню и приносила заказ. Мы наслаждались этой интимной близостью пару раз в неделю в течении почти полугода — с тех самых пор, как я заприметил её в гриль-баре Фрэнка, Лиза разгуливала там в очень короткой и облегающей черной юбочке.
      Я неоднократно пытался перейти на более близкий контакт, но каждый раз, стоило мне набраться храбрости и заговорить о чем-нибудь выходящем из круга гастрономических интересов вроде приправы к салату или гарнира к котлете, как Лиза начинала безумно торопиться. И чтобы с ней поговорить, мне приходилось рысью бегать по забегаловке, увертываясь от посетителей и натыкаясь на острые углы столов. Довольно быстро я догадался, что Лиза таким образом дает мне понять, что не спешит попасть в мое меню.
      А теперь оказывается, она все это время была любимым десертом Уинзло. А Уинзло, как вы помните, единственный парень, который реже меня ходил на свидания в школе. Значит, есть на белом свете женщины, предпочитающие миловаться с бывшим тупицей и неудачником, нежели со мной?! О, как это ранит душу!
      Имоджин говорила торопливо, будто слова жгли ей язык, и она старается поскорее их выплюнуть.
      — Еще Филлис каким-то образом прознала, что Рута флиртует налево и направо, пока муж в отъезде. Дело в том, что и Уинзло, и Рута принимали своих так сказать фаворитов дома, в отсутствие законной второй половины, и эти самые приемы устраивались не реже двух раз в неделю.
      Из Имоджин никогда не получился бы хороший частный детектив. Она не скрывала шока. Зато мое каменное лицо не выражало абсолютно ничего. Напротив, на нем даже появилась эдакая всезнающая ухмылка. Имоджин смотрела на меня, смотрела, и, наконец, спросила:
      — Вас не тошнит часом, Хаскелл? Что-то мне ваш вид не нравится. Может, вам дурно?
      Пожалуй, с ухмылкой я переборщил.
      — Нет, нет, со мной все в порядке. Я слушаю.
      — Словом, — продолжала Имоджин, то и дело с беспокойством поглядывая на меня, — Рута, как и Уинзло, вела безбедную жизнь, и Филлис решила, что от них особо не убудет, если они поделятся с ней.
      Имоджин хотела подчеркнуть, что Филлис все как следует рассчитала. Я слабо улыбнулся, понимая, что Рута с Уинзло смотрели на дело совсем с другой точки зрения, чем Филлис. Похоже, один из них придумал более экономичный способ разрешить проблему. И вместо того, чтобы избавиться от лишних денег, избавился от Филлис.
      Итак, через несколько дней Филлис позвонила сестре и с ликованием поведала, как забралась в дома Уинзло и Руты, а они этого даже не заметили.
      — Это оказалось проще, чем она думала, — говорила Имоджин, — поскольку в Пиджин-Форке не запирают дверей. — Она просто зашла, подложила жучки под кровати и вышла, никем не замеченная. Поскольку Филлис не знала наверняка, когда именно состоятся свидания, она решила каждые несколько дней проверять, не записалось ли на пленку что-нибудь подходящее.
      И долго ждать не пришлось. Удар Филлис пришелся точно в цель.
      — Вчера она позвонила мне и хохотала как ненормальная, — Имоджин снова боролась со слезами. — Это было ужасно, Хаскелл, просто ужасно.
      Забирая диктофоны, Филлис намеренно оставила следы взлома. И когда она позвонила требовать выкуп, и Рута, и Уинзло были уже здорово напуганы.
      — Я думаю, это и был сюрприз, который Филлис обещала преподнести мне, когда звонила утром. Я ведь постоянно брюзжала, что из этой затеи ничего путного не выйдет, вот она и хотела потрясти у меня перед носом полученными денежками. Я вздохнул. Значит, Филлис сегодня днем встречалась с Рутой или Уинзло, или с обоими. Чтобы получить плату. И с ней, похоже, действительно расплатились.
      — Потом Филлис забеспокоилась, не зря ли она себя выдала. Не обратятся ли Риды и Липптоны в полицию? Или к частному детективу, — Имоджин посмотрела на меня и вздохнула.
      Дальше она могла и не рассказывать. Теперь ясно, для чего Филлис пришла ко мне в офис с заявлением о взломе собственного дома. Во-первых, разведать, доложили её подопечные о вторжении или нет. А во-вторых — снять с себя подозрения. Разумеется, никому в голову не придет, что Филлис — тот самый неизвестный взломщик, если она и себя представит как жертву.
      Вот почему она так нервничала, когда я обыскивал её дом. Боялась, что я обнаружу обман или найду кассеты.
      Я поерзал на кушетке. Филлис сильно переоценила мою догадливость. Обвела она меня вокруг пальца. Я даже выложил ей на блюдечке с голубой каемочкой то, что она хотела узнать про Руту и Уинзло.
      Должен признаться, я был потрясен. Да, Филлис оказалась права, утверждая, что она не тупица. Если, конечно, не считать, что довольно глупо влезать в столь рискованное предприятие. Бедняжке и в голову не пришло, что кое-кто после этого станет желать её смерти.
      Наверное, Филлис позвонила своим жертвам сразу после моего ухода. Чтобы прокрутить записи и потребовать выкуп. Неудивительно, что и Рута, и Уинзло тут же перезвонили мне и дали отбой. Не хотели, чтобы весь город узнал, что их шантажируют.
      Один из них уволил меня по этой причине. А другой — просто потому, что я больше был не нужен. Потому что сама Филлис перестала быть угрозой.
      Неожиданно навалилась усталость. Я спросил:
      — Имоджин, почему вы не рассказали этого всего шерифу?
      Она посмотрела на меня так, будто я спросил, почему она не пьет за рулем, и ответила тоном училки, беседующей со второгодником:
      — Хаскелл, но ведь тогда Верджил подумал бы, что Филлис — шантажистка.
      Иправда. Чтобы придти к такому выводу, хватило бы даже мозгов одного из верджиловских замов.
      — Не позволю пачкать репутацию моей младшей сестренки. Не потерплю, чтобы после смерти о ней ходила дурная слава.
      Меня восхищала преданность Имоджин, но дело в том, что по крайней мере двое в городе запомнят Филлис именно как вымогательницу. Видя, что Имоджин расстроена, я постарался как можно мягче задать следующий вопрос.
      — Почему вы не сказали полиции, что задумала ваша сестра? До того, как она воплотила свой план.
      Не стоило, наверное, задавать его, потому что у Имоджин стал такой вид, будто ей на зуб попалась какая-то кислятина. Она устремила взгляд на Рипа. Пес свернулся калачиком перед плетеным стулом, которое считал своей безраздельной собственностью, и громко храпел. Но бедная женщина его даже не видела. Более того, она, похоже, и храпа не слышала, что трудно себе представить.
      — Да, знаю, я обязана была сообщить. Но я не хотела навлекать неприятности на её голову. Хаскелл, я не хотела, чтобы Филлис арестовали.
      Я не сказал вслух того, о чем подумал. Но, по моему твердому убеждению, лучше все-таки быть арестованной, чем убитой. Имоджин обратила на меня глаза с золотистыми крапинками.
      — Теперь я жалею, что не сделала этого. Правда, жалею.
      Мне вдруг стало стыдно. Как я мог задать столь бессердечный вопрос! Жестокосердный болван! Глаза Имоджин блестели от близких слез.
      — Я должна была сообщить в полицию, должна, — горестно повторяла она. — Но я не думала, что она все-таки рискнет. Это была такая нелепая, такая бессмысленная затея. У меня и мысли не было, что все так серьезно…
      Имоджин готова была разрыдаться по новой. А платков больше не было. Тот, что она держала в руках, был весь измусолен и расползался. Так что я решил не задавать больше каверзных вопросов. Одно расстройство от них.
      — Знаете, Хаскелл, мне кажется, Филлис наслаждалась, мучая Руту и Уинзло. Она считала, что они этого заслуживают. Мол, в одну церковь с ней ходят, и негоже религиозным людям обманывать супругов.
      А небольшое, скромное такое вымогательство вполне, значит, допустимо для религиозных людей, по мнению Филлис? Но я промолчал. Пусть Имоджин выговорится.
      — Такое ощущение, — дыхание её стало прерывистым, — что на своих жертвах Филлис срывала злость за все обиды, которые ей причинил Орвал. Она так ликовала, что не удержалась и прокрутила мне отрывок записи по телефону. — Имоджин помолчала, а потом сказала фразу, от которой у меня чуть не слетело с лица мое невозмутимое выражение. — Но ведь вы-то уже слушали эти пленки, правда?
      Ну почему, скажите на милость, она так решила?
      — Нет. Нет, я не слушал.
      Теперь наступила её очередь сделать удивленное лицо.
      — Как так — не слушали? Конечно, слушали!
      Я был уверен, что такое мелкое, незначительное событие непременно отложилось бы у меня где-нибудь на задворках памяти. Даже небольшая порция орваловской записи вгрызлась в мой мозг как выжженное клеймо.
      — Имоджин, я не слышал этих пленок, — повторил я.
      Она издала звук, означавший, скорее всего, недоверие.
      — Вы должны были их прослушать до того, как до них добрался шериф. Иначе вы не назвали бы Орвала так, как его называла Фло — Жеребчик. — Она произнесла это с отвращением, но не без гордости. Она высоко ценила свою способность производить логические выводы. — Насколько я понимаю, вы вытащили две пленки и оставили запись с Орвалом. Но остальные-то у вас, не так ли? — её тон напоминал тон учителя младших классов, который пытается заставить непослушного мальчишку признаться в мелкой шалости.