Глава 42

Я ЗАСЫПАЮ

Когда я проснулся, земля вокруг меня была влажной, и мои собственные следы, которые вели к могиле, превратились в лужицы. В своем старом русле набухала река, и уже слышен был плеск воды. Скоро она ринется вниз, заревет в пропасти и, разделившись в своем падении, одним из шумных потоков оросит фруктовую долину, другим, быть может, затопит долину чудовищ, а между ними Злой Лес будет островом. Я тотчас же отправился в путь, чтобы вернуться к тем, кто отправил меня сюда.

Когда я подошел к пропасти, то выбрал путь между рукавами реки, так как, выбрав этот путь, я должен был пройти мимо дома Мары. Я надеялся на то, что она вернется; и хотел увидеть ее еще раз перед тем, как усну, и теперь я знал, где следует перейти потоки, если вдруг река опередит меня и заполнит их водой. Но когда я добрался до дома, то увидел, что дверь по-прежнему открыта, на столе по-прежнему лежит хлеб и стоит кувшин с водой, и глубокая тишина окутывает все и внутри, и снаружи дома. Я остановился и громко позвал – но не получил ответа и продолжил свой путь.

Чуть дальше я увидел седого человека, который сидел на песке и плакал.

– Что тревожит вас, сэр? – спросил я. – Кто-то покинул вас?

– Я плачу, – ответил тот, – оттого, что они не дали мне умереть. Я был в Доме Смерти, и его хозяйка, несмотря на мой возраст, отказала мне. Умоляю вас, сэр, если вы знакомы с ней, замолвите за меня словечко.

– Нет, сэр, – ответил я, – я не могу этого сделать; ибо она не отказывает никому из тех, кому это не запрещено.

– Откуда вы это знаете? Вы же никогда не искали смерти! Вы еще слишком молоды, чтобы ее жаждать!

– Я боюсь, ваши слова могут значить то, что, если вам придется снова стать молодым, то вы перестанете ее жаждать.

– Конечно, молодой человек, я не стану! И уверен, что и вы – тоже.

– Я, может быть, недостаточно стар для того, чтобы желать смерти, но я достаточно молод для того, чтобы хотеть стать живым по-настоящему! Поэтому я иду затем, чтобы понять, если мне позволят это сделать, как войти в Дом Смерти. Вы хотите умереть оттого, что вас не волнует больше ваша жизнь, и она не откроет вам дверь, потому что не может умереть то, что не живет.

– Нехорошо смеяться над старым человеком. Я умоляю вас, перестаньте говорить загадками!

– А не говорила ли вам Мать всех живущих чего-нибудь в этом же роде?

– Это правда, я помню, она что-то такое говорила, но я не очень-то обращал внимание на ее оправдания.

– А! Ну, тогда, сэр, – ответил я, – вы и впрямь еще не готовы к тому, чтобы умереть, и я искренне вам сочувствую. Так говорил и я, но говорил это Госпоже Скорби. Конечно, я молод, но пролил немало слез, и поэтому я осмелюсь предложить следующее: ступайте к Госпоже Скорби и примите от всего сердца то, что она даст вам. Ее дом вон там. Хозяйки там сейчас нет, но дверь открыта и на столе лежит хлеб и стоит кувшин с водой. Войдите в дом, выпейте воды, поешьте хлеба и ждите, пока она появится. А затем попросите у нее совета, потому что у нее чистое сердце и мудрость ее велика.

Он снова заплакал, и я так и оставил его проливающим потоки слез. Боюсь, он не обратил внимания на то, что я сказал. Но Мара найдет его непременно!

Солнце уже село, а Луна еще не взошла, когда я добрался до обиталища чудовищ, но там было спокойно, и, пока я пробирался через долину, ни один камень не шелохнулся. А затем я услышал за спиной шум многих вод и страшные вопли, но не обернулся.

Еще до того, как я добрался до Дома Смерти, холод стал более колючим, а темнота – плотнее; и этот холод и эта тьма слились воедино и пробирали меня до костей. Но меня вела свеча в руках Евы, которая светилась в окне и спасла мое сердце и от мрака и от мороза.

Дверь была открыта, и дом был пуст, и я вошел и сел, и был безутешен.

И когда я сел, такое чувство одиночества одолело меня, какого я никогда не испытывал во время своих странствий. Рядом были тысячи, никого не было со мной! Воистину, это я был мертв, а не они; но то ли из-за того, что они были живы, то ли оттого, что я был мертв – мы не могли быть вместе! Они были живы, но я был недостаточно мертв для того, чтобы понять, насколько они живы. Они в лучшем случае слишком далеки от меня, и у меня нет помощника, который уложил бы меня рядом с ними!

Никогда прежде я не знал и даже не мог представить такого отчаяния! Напрасно я пытался себя утешить, говоря, что мне только кажется, что я одинок – они спят, а я – нет; и только-то! Всего-то они и отличаются от меня тем, что спокойно лежат и не разговаривают! Они со мной сейчас, и скоро, очень скоро, я буду – с ними!

Я уронил старую лопату Адама, глухой звук ее падения на глиняный пол, казалось, отразился по ту сторону Палаты Смерти, и детский страх обуял меня; я сел и уставился на дверь-крышку гроба. Ведь Отец Адам, Мать Ева и Сестра Мара вскоре придут ко мне, и тогда – пожалуйте в ледяной мир к бледным соседям! Но скоро я забыл свои страхи, немного ожил и возлюбил свою смерть.

Что-то двигалось в Палате Смерти! Откуда-то из ее глубины пришел слабый, отдаленный звук, что-то такое, что Даже не показалось мне звуком. Моя душа переселилась в мои уши. Может быть, это просто дрожь мертвого воздуха, слишком слабая, чтобы ее можно было услышать, но тревожащая все струны духовного зрения? Я знал это, не слыша, даже не чувствуя!

Что-то приближалось! Ближе и ближе! В бездне моего отчаяния появилась ребяческая надежда. Бесшумное нечто приблизилось к двери, и появился звук – и ударил по ушам.

Дверь стала двигаться, скрипя своими петлями. Она открывалась!

Я перестал прислушиваться и стал ждать, что будет дальше. Она немного приоткрылась, и в дверном проеме появилось детское лицо.

Это была Лона. Ее глаза были закрыты, но ее лицо было напротив моего и, казалось, она меня видит. Она была бледна, как Ева, как Мара, но она не светилась так же, как они. Она сказала голосом, который напоминал шум сонного ветра в траве:

– Ты пришел, Король? – произнес этот голос. – Я не могу отдохнуть, пока тебя нет рядом, я все плыву по реке к великому морю, к прекрасной стране, где живут сны. Спать так хорошо, там столько чудесного. Пойдем, посмотри сам.

– Ах, дорогая моя! – воскликнул я. – Если бы я только знал! Я ведь думал, что ты умерла!

Она уткнулась мне в грудь – холодная, как лед, ледяная, как мрамор. Она обняла меня слабыми и такими бледными руками и попросила:

– Отведи меня назад, в мою кровать, Король! Я хочу спать.

Я повел ее в Палату Смерти, крепко прижимая ее к себе, чтобы она не выскользнула из моих рук. Не беспокоясь больше за то, что было вокруг меня, я отвел ее прямо к ее кровати.

– Уложи меня, – попросила она, – и укрой от теплого воздуха – мне немного больно из-за него. Твоя кровать – рядом, следующая за моей. Я увижу тебя, когда проснусь.

Она уже спала. Я опустился на кровать, счастливый так, как никогда не был счастлив мужчина, даже накануне собственной свадьбы.

«Приди же, благословенный холод, – сказал я, – и успокой скорее мое сердце!»

Но вместо этого где-то в глубине Палаты Смерти замерцал огонек, и появился Адам. У него не было свечи, и все же я его видел. Он стоял за кроватью Лоны и смотрел на нее с вопросительной улыбкой, а затем через нее посмотрел на меня и приветствовал.

– Мы поднялись на вершину холма, чтобы послушать, как шумят, наступая, воды, – сказал он. – Сегодня они придут в долину чудовищ. Но почему вы не дождались нашего возвращения?

– Мое дитя не могло заснуть, – ответил я.

– Она быстро заснула! – возразил он.

– Да, теперь! – сказал я. – Но она не спала, когда я укладывал ее.

– Она спала все время! – настаивал он. – Может быть, она думала о вас и пришла за вами?

– Да, так и было.

– И вы не заметили, что ее глаза были закрыты?

– Теперь я вспомнил, да, они были закрыты!

– Если бы вы посмотрели на кровать прежде, чем уложить ее туда, вы бы заметили, что она уже там и спит.

– Это было бы ужасно!

– Нет. Вы бы только заметили, что у вас в руках ее больше нет.

– Это было бы еще хуже!

– Да, возможно, если об этом думать. Но, если бы вы это увидели, вас бы это не очень озадачило.

– Дорогой Отец, – сказал я, – отчего я не сплю? Я думал, что я засну так же, как Малютки, как только лягу!

– Ваш час еще не пришел. Вам нужно поесть перед тем, как вы уснете.

– Ах, я не должен был ложиться без вашего разрешения, так как я не могу заснуть без вашей помощи! Я сейчас же встану!

Но тут я обнаружил, что вешу несколько больше, чем мог бы поднять.

– В этом нет нужды: мы принесем вам все прямо сюда, – ответил он, – вам ведь не холодно сейчас, не так ли?

– Не слишком холодно, если лежать спокойно, но, пожалуй, холодновато для того, чтобы принимать пищу!

Он подошел ко мне, наклонился над моей кроватью и подул мне на сердце. Я тут же согрелся.

Как только он оставил меня, я услышал голос. Это был голос Евы. Она тихо пела, ее песня была прекрасна и приятна, и я подумал, что Ева сидит где-то рядом с моей кроватью, в темноте, но до того, как она прекратила петь, ее песня поднялась вверх. Мне показалось, что ее поет Ангел, и льется она с такой высоты, на которую никогда не поднимался человек даже в мечтах, много, много выше, чем летают жаворонки. Я слышал каждое слово из тех, что она пела, но запомнил только эти:

И я подумал, что слышал эту песню раньше.

Затем все трое подошли к моей кровати вместе, принесли мне хлеб и вино, и я сел затем, чтобы отведать и того, и другого. Адам стоял с одной стороны от меня, а Ева и Мара – с другой.

– Как это чудесно, отец Адам, мать Ева и сестра Мара, – сказал я, – что вы приняли меня! Моя душа сгорает от стыда, и я чувствую себя виноватым!

– Мы знали, что вы придете снова! – ответила Ева.

– Откуда вы могли это знать? – спросил я.

– Потому что здесь есть я, и я родилась на свет затем, чтобы присматривать за своими братьями и сестрами! – ответила Мара, улыбнувшись.

– Однажды ночью каждое из созданий смиряет себя и ложится спать, – ответил Адам, – ибо оно рождено быть свободным и не может дольше оставаться рабом!

– Боюсь, будет уже поздно, когда все соберутся занять свои места здесь! – сказал я.

– Здесь не бывает «поздно» или «рано», – возразил он. – Для каждого его настоящее время наступает тогда, когда он впервые ложится спать. Мужчины не слишком быстро возвращаются домой, женщины приходят быстрее. Пустыня, дикая и угрюмая, лежит между теми, кто засыпает затем, чтоб умереть, и теми, кто ложится спать, чтобы вернуться к жизни. До того, как попадешь сюда, можно еще куда-то спешить, но здесь спешить уже некуда.

– Перед нашим взором, – сказала Ева, – вы были всегда: мы знали, что Мара найдет вас, и вы придете!

– Давно ли здесь лежит мой отец? – спросил я.

– Я ведь говорил вам уже, что годы не имеют значения для этого дома, – ответил Адам, – мы не обращаем на это внимания. Ваш отец проснется тогда, когда наступит его утро. Ваша мать, рядом с которой вы лежите…

– А! Так это моя мать! – воскликнул я.

– Да. Это она, женщина с раной на руке, – подтвердил он, – она встанет и уйдет задолго до того, как настанет ваше утро.

– Мне жаль.

– Лучше радуйтесь.

– Вот будет зрелище – достойное самого Бога, когда проснется такая женщина!

– Конечно, это зрелище, достойное того, чтобы его видел Бог; Тот, Кто Сотворил ее, будет рад тому, что она проснется! Он увидит, как возрождается Его воплощение, и будет доволен! Посмотрите на нее еще раз и ложитесь спать.

Он сделал так, чтобы луч света его свечи упал на прекрасное лицо моей матери.

– Она выглядит значительно моложе! – сказал я.

– Она и стала значительно моложе, – ответил он, – Даже Лилит уже выглядит чуть моложе!

Я лег и уже начал погружаться в благословенный сон.

– Но когда вы снова увидите свою мать – закончил он, – сразу вы не узнаете ее. Она продолжит свой путь, и будет становиться моложе до тех пор, пока не достигнет всего самого прекрасного, чего может достичь женщина – трудно предвидеть, насколько прекрасна она будет тогда. И тогда она откроет глаза и увидит с одной стороны от себя своего мужа, а с другой – сына, встанет и оставит их, и отправится к тому, кто был ей большим, чем они, и Отцом, и Братом.

Я слушал его, словно грезил наяву. Я замерз, но холод не причинял мне страданий и боли. Я чувствовал, как они возложили на меня белые, одежды смерти. А потом я все забыл. Бледная ночь вокруг меня была наполнена спящими лицами, но я тоже спал, не сознавая того, что сплю.

Глава 43

И ПРИШЕЛ СОН

Я не ощущал того, что происходило вокруг меня, не чувствовал глубокого, бесконечного холода, я был по-настоящему счастлив – даже больше, думаю, чем моя душа могла бы припомнить. Я не мог думать о тепле, как об источнике хотя бы малейшего удовольствия. Я помнил, что когда-то наслаждался им, но не мог вспомнить, как у меня это получалось. Холод успокаивал все тревоги, растворял в себе любую боль, утешал все печали. Утешал? Нет, не так. Печали таяли в ночи, подкравшейся ближе затем, чтобы восстановить все хорошее, чтобы стократ его преумножить. Я спокойно лежал, полный тихого ожидания, вдыхая влажные запахи щедрой Земли, знакомой с душами примул, ромашек и подснежников, которые спят в ней, дожидаясь своей Весны.

Как передать то удовольствие, которое может доставить этот мороз, когда спишь в нем, будучи в сознании, и зная также, что вставать не надо, можно лежать, вытянувшись, в полном покое! Насколько я остыл, словами не передать, так как становился все холоднее и холоднее – и жаждал еще большего холода. Я чувствовал себя все меньше и меньше, и все более и более счастливым, даже больше, чем можно представить. Я ничем не заслужил этого и никогда не молился ни о чем подобном, – и это было моим на основании того, что я был живым, а жив я был на основании той Воли, что жила во мне.

А затем пришли сны – толпами! Я лежал обнаженным на заснеженной вершине. Белая дымка волновалась вокруг меня, словно волны на море. В воздухе висела холодная луна, а вокруг луны и меня – ледяное небо, в котором жили я – и луна. Я был Адамом, который ждал Бога, чтобы тот вдохнул в мои ноздри дыхание жизни. Я не был Адамом, я чувствовал себя ребенком на груди у матери всего чистого и изначального, сияющей белым светом. Я был юношей на белом коне, скачущим с облака на облако в синих небесах; я не спеша торопился к какой-то возвышенной цели. Века я спал – или это были тысячелетия? Или только одна длинная ночь? Что проку спрашивать? Время ничего не могло со мной сделать; я был в стране размышлений – дальше ли, выше, чем семь измерений, десять чувств… Я думаю, я был там, где был – в сердце Бога. Я грезил в центре растопленного ледника; призрачная луна приближалась ближе и ближе; ветер и волны слышал я. Я лежал и слушал, как ветер, вода и луна воспевали мирное ожидание приближающегося освобождения. Я сказал, что засыпал периодически, но, как я это понимаю, то были торжественные, невесомые секунды, наполненные вечностью.

Затем внезапно, но ни разу не нарушив мое тихое счастье, все ошибки, которые я когда-либо делал, из самого далекого уголка моей еще земной памяти до настоящего момента, оказались со мной рядом. И в каждой из ошибок было мое собственное вполне сознательное я, признающее, отрекающееся, оплакивающее мертвое, примирившееся с каждым из тех, кого я обидел, кому причинил вред или оскорбил; каждая человеческая душа, о которой я думал плохое, стала непередаваемо дорога мне, и я смирил себя перед каждой из них, чтобы раз навсегда положить конец тем обидам, которые отдаляли нас друг от друга. Я рыдал у ног матери, наставлениями которой я пренебрегал; с горьким стыдом я признался своему отцу, что дважды солгал ему и долго старался забыть это, но так же долго об этом помнил и держал в памяти затем, чтобы в конце концов бросить эти две лжи к его ногам. Я был рабом всех тех, кого когда-то обидел. Сколько же заслуг нужно было, чтобы искупить вину перед ними! Для одного из них я построю такой дом, которого никогда еще не видела земля; для другого я вышколю таких коней, которых не видели до сих пор нигде на свете! Третьему я посажу такой сад, который нигде и никогда еще не расцветал такими чудесными цветами, и в нем будут тихие пруды, наполненные и оживленные бегущими водами! Я буду писать песни, чтобы сделать души людей более возвышенными, и буду писать сказки, чтобы они стали светлее! Я поверну силы мира в такое русло, чтобы они служили веселью и приносили людям радость открытия! Любовь наполнила меня! Любовь стала моей жизнью! Любовь была моей и того, кто меня создал, совершенная во всем!

Внезапно я оказался в полной темноте, в которой остались только блестки огоньков, которые живут в пещерах глаз, и я не мог уловить ни одного, даже призрачного, светляка. Но мое сердце, которое ничего не боялось и было исполнено бесконечной надежды, было спокойно. Я лежал, думая о том, каким будет свет, когда вернется, и что за новые создания придут вместе с ним, когда внезапно, без всякого сознательного усилия я сел и огляделся вокруг.

Луна заглядывала в низкие окна Палаты Смерти, горизонтальные, подобные окнам склепа. Ее длинные косые лучи текли над павшими, но еще не созревшими снопами жатвы Великого земледельца. Но нет, время жатвы настало! Собранные кем-то или сметенные мятущимся штормом, священные снопы пропали – здесь не было ни одного! Мертвые покинули меня! Я был один! У ужаса одиночества и забвения были такие глубины, о которых прежде я и не подозревал! Неужели прежде здесь не было ни одного вызревающего для пробуждения мертвого? Может, я всего лишь видел и их самих, и их красоту во сне? Откуда тогда эти стены? Почему пусты эти ложа? Нет же; просто они все уже встали! Они все уже за пределами вечного дня и забыли обо мне! Они оставили меня позади, одного! Стократ ужаснее могилы, которые оставлены их обитателями! Ведь их покой и даже одно лишь их присутствие успокаивало меня – наполняло мое сознание благословенным миром; теперь же у меня не было друзей, и те, кого я любил, были далеко от меня. Мгновение я сидел, застыв от ужаса. Я был когда-то наедине с Луной, которая светила с вершины небес; а теперь я был наедине с ней посреди огромного склепа; и она тоже оглядывалась вокруг, ища своих мертвых наводящим ужас бледным взглядом! Я вскочил на ноги и, пошатываясь, двинулся прочь из этого ужасного места.

Дом был пуст, и я выбежал в окружающую его ночь.

Здесь не было Луны! Стоило мне покинуть склеп, как поднялась клубящаяся дымка и скрыла ее. Но откуда-то издалека над вересками появился свет, смешанный с тихой журчащей музыкой; словно бы этот свет стекал, журча, с Луны. Спотыкаясь, я побежал по вересковому полю и вскоре оказался на берегу чудесного озера, окаймленного камышами и тростниками: Луна в разрывах облаков смотрела на долину чудовищ, залитую чистейшими, сверкающими и очень спокойными водами. Но звуки музыки текли дальше, наполняя собой тихий воздух, и звали меня за собой.

Я продолжил свой путь по берегу маленького озерца и забрался на вершину цепи холмов. Что за вид открылся моим глазам! Весь простор, где я израненными больными ногами перебирался туда и обратно через обжигающие каналы и ложбины на пересохшем русле реки, переполнился потоками, Ручейками, лужами – «река, что широка и глубока»! Как играла Луна в этих водах! Как собственным сиянием отвечали воды лунному свету – бесчисленные белые вспышки плясали над подводными камнями! И великая торжественная песня рвалась вверх из самого их сердца, песня узника, только что получившего долгожданную свободу. Я остановился на миг, глядя на все это, и мое сердце тоже возликовало: не вся моя жизнь была напрасной! Я помог этой реке вырваться на свободу! Мои мертвые не потерялись насовсем! Стоит только отправиться вслед, и я найду их! Я буду идти и идти за ними, куда бы они ни ушли! Может быть, мы встретимся только через тысячи лет, но наконец, наконец-то я буду держать их за руки. Отчего же еще так рукоплещет этот поток?

Я поспешил вниз с холма: мое странствие началось! Я не знал, куда направить свои шаги, но я должен идти, я должен идти до тех пор, пока не найду моих оживших мертвых! Поток, быстрый и широкий, бежал у подножия цепи холмов; я вошел в него, он был неглубок, и я перешел его вброд. Следующий я перепрыгнул, третий – переплыл; четвертый снова перешел вброд.

Я остановился, чтобы посмотреть на удивительной красоты вспышки и струи света, послушать множество рассеянных нот чудесной музыки бегущей воды. Повсюду то там, то здесь в воздухе зарождался трепет, чтобы превратиться в приятную гамму звуков, которая тут же присоединялась к общему реву и шуму. Временами мир бегущих вод набрасывался на меня, словно собираясь опрокинуть – не силой бегущего потока и не шумом освобожденной толпы волн, но величием тишины, которая вдруг превращается в звук.

Пока я стоял, тая от удовольствия, кто-то положил мне на плечо руку; я обернулся и увидел человека в расцвете сил, красивого настолько, словно его красота появилась из самого сердца счастливого создателя, юного, как кто-то, кто никогда не сможет состариться. Я вгляделся – это был Адам. Он стоял рядом со мной, большой и величественный, одетый в белые одежды, с лунным светом, запутавшимся в его волосах.

– Отец, – воскликнул я, – где она? Где мертвые? Неужели Великое воскресенье уже наступило и прошло? Меня одолел ужас, я не смог спать без своих мертвых; и я убежал из одинокого пристанища. Куда мне идти, чтобы я смог найти их?

– Ты ошибаешься, сын мой, – ответил он голосом, в каждом дыхании которого было утешение, – ты все еще в палате смерти, все еще лежишь на своей кровати, спишь и видишь сон, и мертвые все так же окружают тебя.

– Увы мне! Но если я только сплю и вижу сон, то как я узнаю, что это так, а не иначе? Сон лучше смотрится, когда знаешь, что, когда он кончится, то проснешься по-настоящему!

– Когда ты мертв достаточно, ненастоящий сон тебе не приснится! Душа, которая не лжет, не может ни создать что-то, чего нет на самом деле, ни позволить, чтобы в том, что она видит, появилась фальшь.

– Но, сэр, – промямлил я, – как я могу отличить ложь от правды, если и то и другое кажется таким настоящим и так похожим друг на друга?

– Неужели ты не понимаешь? – ответил он с улыбкой, которая могла бы рассеять все горести всех его детей, – ты и не сможешь легко отличать настоящее от поддельного до тех пор, пока не станешь достаточно мертвым; и, уж конечно, когда ты достаточно мертв – то есть вполне жив, ложь никогда не окажется поблизости от тебя. В данный момент ты, поверь мне, в своей кровати в доме мертвых.

– Я изо всех сил стараюсь поверить тебе, отец. Конечно, я поверю тебе, но пока не могу ни увидеть, ни почувствовать, что это – правда.

– И ты не виноват, что не можешь. Но так как даже во сне ты мне веришь, я помогу тебе. Протяни и открой свою левую руку и аккуратно сожми пальцы; и ты дотронешься до руки твоей Лоны, которая спит там же, где спишь и ты, и видит сон о том, как ты проснешься.

Я вытянул руку: она коснулась руки Лоны, настоящей, мягкой и живой.

– Но, отец, – воскликнул я, – она же теплая!

– И твоя рука такая же теплая, как и ее! Холод – это вещь, с которой незнакомы жители нашей страны. Ни ты, ни она еще не в лугах своего Дома, но каждый из вас теплый, живой и здоровый.

И тогда мое сердце возрадовалось. Но тут же его пронзила тень сомнения.

– Отец, – сказал я, – прости меня, но как я могу быть уверен, что это нечто большее, чем просто часть чудесного сна, в котором я прогуливаюсь, разговаривая сам с собой?

– Ты сомневаешься оттого, что любишь по-настоящему. Некоторые с готовностью верят в то, что жизнь – это иллюзия, если только она может всегда предлагать им мир приятных сновидений, твое же представление об этом иное! Будь доволен на время тем, что не знаешь этого наверняка. Придет час, и тебе его еще долго ждать, когда, став настоящим, ты увидишь настоящую же правду, и сомнения умрут навсегда. И тогда редко у тебя будет появляться возможность поизучать возможности иллюзий. И ты будешь точно знать, что не могло тебе сейчас присниться.