Глава 31

СТАРЫЙ КОНЬ МОГИЛЬЩИКА

Я стоял и смотрел на то, как последний раз где-то вдали мелькнула спины белой леопардихи, затем неохотно повернулся, чтобы отправиться вслед за своим провожатым. Что со мной произойдет во сне? Конечно, причина одинакова в каждом из миров, но что за причина может здесь заставить живого человека присоединиться к мертвым, если только не пришел еще его час? К тому же никто не разбудит меня, и как я тогда могу быть уверен в том, что я проснусь достаточно рано – или вообще проснусь? Для тех, кто спит в этом доме, утро плавно превращается в полдень, а полдень – в ночь, и они даже не шелохнутся при этом! Все это я шептал про себя, но шел следом, так как не знал, что я еще могу делать.

Библиотекарь шел молча, хранил молчание и я тоже. Время и расстояние скользили мимо нас. Солнце село, стало смеркаться, и я почувствовал, как в воздухе растекается холод из палаты смерти. Мое сердце билось все глуше и глуше. Я начал терять из виду тощую, одетую в длиннополые одежды фигуру и наконец перестал слышать его шуршащие в вереске шаги. Но вместо этого я услышал шум медленных взмахов крыльев ворона и кроме того увидел не то светляков, не то блистание крыльев порхающих в сумеречном воздухе бабочек.

Вскоре появилась луна, медленно пересекая линию дальнего горизонта.

– Вы устали или еще нет, мистер Уэйн? – произнес ворон, взгромоздившись на камень. – Вам стоит познакомиться с конем, который понесет вас на себе утром!

Он каким-то странным образом свистнул через свой длинный черный клюв, и далеко на фоне наполовину взошедшей уже луны появилось пятно. Наконец моих ушей достиг стук копыт быстрого галопа, и через минуту или две прямо из диска луны послышалось низкое громоподобное ржание громадного коня. Его грива развевалась за ним, как гребень вспененной ветром волны, разбрасывающей по морю водную пыль, а взмахи его хвоста, казалось, хранили слепящий свет лунного ока. Он был быстроногим, ширококостным, с туго натянутой на выпуклых мышцах кожей – сама Смерть могла бы выбрать его затем, чтобы выезжать из своего укрывища и убивать, сидя на нем. Сама луна, казалось, смотрела на него с благоговейным трепетом, в ее робком свете он выглядел скелетом, кости которого были небрежно связанным веревками. Ужасно большой, он двигался в облаке из сверкающих крылатых насекомых. Он приблизился и стал двигаться тише; его хвост и грива опали.

Теперь я был не просто любителем лошадей, теперь я буду любить каждую лошадь, которую встречу. Я никогда ни на что не тратил деньги – только на лошадей, и никогда не продавал коня. Вид этого могучего существа, на которого было страшно смотреть, разбудил во мне желание завладеть им. Это была чистая жадность, более того, буйная алчность, ужасная вещь в любом из миров. Я не имею в виду то, что мог его украсть, но, если пренебречь тем, в каком месте мы сейчас находились, я бы его купил, если бы смог. Я положил на него свои руки и ощупал кости, которые выпирали из-под гладкой и тонкой шкуры, лоснящейся, как атлас, – такой гладкой, что каждая лунная тень отражалась в ней. Я потрепал его за уши, прошептал в них несколько ласковых слов и вдохнул в его розовые ноздри вздох человеческой жизни. А он в ответ дохнул на меня лошадиным вздохом, и мы полюбили друг друга. Какие у него были глаза! Подернутые голубой дымкой, как глаза мертвеца, но под ней полыхал раскаленный уголь! Ворон, с наполовину раскрытыми крыльями, довольно наблюдал за тем, как я ласкал его великолепного коня.

– Вот и хорошо! Будьте ему другом, – сказал он, – тем охотнее он понесет вас на себе завтра. А теперь нам надо спешить к дому!

Мое желание прокатиться на этом коне превратилось просто в страсть.

– Нельзя ли мне сейчас прокатиться на нем, мистер Рэйвен? – воскликнул я.

– Да сколько угодно! – ответил он. – Садитесь на него и поезжайте на нем к дому.

Конь наклонил голову и нежно положил ее мне на плечо. Я обхватил его за гриву и вскарабкался ему на спину, не без поддержки нескольких выпирающих из него костей.

– Он обгонит любого леопарда во вселенной! – воскликнул я.

– Только не сегодня ночью, – ответил ворон, – дорога трудна. Но идемте! То, что мы упускаем сейчас, позже может пойти нам на пользу! Ждать труднее, чем идти; но награда для того, кто ждет – полнее. Сын мой, скачите же, скачите прямо к дому. Я окажусь там в одно время с вами. Сердце моей жены возрадуется, увидев одного из ее сыновей на этом коне!

Я молчал, а конь подо мной напоминал глыбу мрамора.

– Чего же вы ждете? – спросил ворон.

– Мне так хочется отправиться вслед за леопардихой, – ответил я, – что я едва могу удержаться от того, чтобы осуществить это намерение.

– Вы мне обещали!

– Я полагаю, мой долг перед Малютками больше значит, чем мои обязательства перед вами.

– Поддавшись искушению, вы причините им вред; и себе тоже.

– Что он мне? Я люблю их, а труды во имя любви не могут быть злом. Я еду.

Но no-правде говоря, я забыл о детях, чуть не сойдя с ума по этому коню.

В темноте сверкали глаза, и я знал, что Адам стоит передо мной, приняв свой собственный облик. По его голосу я понимал, что он едва сдерживает негодование, слишком сильное даже для него.

– Мистер Уэйн! – сказал он, – Не знаете ли вы, почему до сих пор вы не сделали ничего полезного?

– Потому что я был дураком, – ответил я.

– В чем именно?

– Во всем.

– Что вы считаете самым своим неблагоразумным поступком?

– То, что я вернул принцессу к жизни: я должен был предоставить ее собственной судьбе.

– Нет, вот теперь вы сказали глупость! Ведь вы не могли тогда поступить иначе, вы же не знали, что она – чудовище! Но вы не возвращали никого к жизни! Как вы могли это сделать, если вы сами мертвы?

– Я мертв? – воскликнул я.

– Да, – ответил он, – и вы будете мертвым до тех пор, пока отказываетесь умереть!

– Опять старая песня! – ответил я с презрением.

– Откажитесь от вашей затеи, и ступайте за мной к дому, – спокойно продолжил он. – Самая большая, и почти единственная настоящая глупость, которую вы сделали – это то, что вы бежите от той смерти, которую мы вам предлагали.

Я сжал коленями бока коня, и мы ринулись прочь, словно внезапно налетевший порыв ветра. Я похлопал его по шее, и мы понеслись по дуге большого круга, «расстилаясь по земле словно кот, крадущийся за мышью кругами» так, что его грива разметывала по сторонам верхушки вересковых кустов.

Сквозь темноту до меня донесся шум крыльев ворона. Я услышал пять быстрых хлопков, и он оказался где-то рядом с головой коня. Конь немедленно остановился, взметнув вверх землю своими копытами.

– Мистер Уэйн, – каркнул ворон, – подумайте над тем, что вы делаете! Вот уже дважды случались с вами несчастья – одно от страха, другое – по безрассудству: нарушение же данного слова много хуже, это уже преступление.

– Малютки в страшной опасности, и это я навлек ее на них! – закричал я. – Но, конечно же, я не нарушу данного вам слова. Я вернусь и проведу в вашем доме столько дней, ночей или даже лет, сколько вам будет угодно.

– Снова вам говорю, что лучшее из всего хорошего, что вы можете для них сделать, – это остаться здесь на эту ночь, – настаивал он.

Но ложное чувство силы, чувство, у которого не было под собой никакого основания, кроме силы коня, словно влившейся, вибрируя, в мои икры, увы, сделал меня столь глупым, что я не прислушался ни к чему из того, что он мне говорил.

– Вы собираетесь отнять у меня мой последний шанс что-то исправить? – воскликнул я. – Здесь и сейчас я не собираюсь увиливать! Это мой долг, и я выполню его, даже если мне придется за это умереть!

– Так ступайте же, глупый мальчишка! – гневно каркнул он. – Возьмите коня и преследуйте свою неудачу! Может быть, это научит вас слушаться!

Он раскинул свои крылья и улетел. Снова я сжал коленями бока коня под собой.

– Вперед, за пятнистой леопардихой! – шепнул я ему в ухо.

Он повернул свою голову сначала в одну сторону, затем в другую, нюхая воздух; затем тронулся с места, прошел несколько шагов медленным, нерешительным шагом. Внезапно он пошел быстрее, рысью; затем перешел на галоп и за несколько мгновений набрал страшную скорость.

Он ни разу не споткнулся и ни разу не сбился, он не сомневался в выбранном пути; казалось, он видит во тьме. Я сидел словно на гребне волны. Я чувствовал своим телом, как играли все его мускулы и каждый из них в отдельности; его стати были столь подвижны, каждое его движение было так согласовано со следующим, что он меня даже не толкнул ни разу. Он несся со все возрастающей скоростью, пока мне не стало казаться, что он скорее летит, чем скачет. Встречный воздух пропускал нас сквозь себя так, словно мы были смерчем.

Сквозь ужасную низину мы пронеслись, как пущенная из арбалета стрела. Ни одно чудище не тянулось к его шее; всем были знакомы копыта, которые грохотали над их головами! Мы взлетели на холмы, спустились по дальним склонам; он не остановился перед каменистыми провалами русла реки, он просто перепрыгивал через них, ни на секунду не прервав свой неистовый галоп. Луна проделавшая уже половину своего пути в небесах, смотрела на нас со священным ужасом, застывшим на ее бледном челе. Восхищенный силой своего скакуна и гордый происходящим, я восседал на нем, как король.

Мы были уже на середине пути между многих русел, и конь перепрыгивал, тут и там делая огромные скачки, одно-два из них, когда луна достигла последнего камня, замыкающего арку ее пути. А затем произошло нечто удивительное и ужасное – луна покатилась вниз, вертясь, как ступица колеса Судьбы, ведомого богами, и катилась все быстрее и быстрее. Словно у луны нашего мира, у этой тоже было человеческое лицо, и то ее лоб, то подбородок попеременно оказывались сверху. Ошеломленный, я смотрел на это в ужасе.

На равнине раздался волчий вой. Уродливый страх начал заполнять пустоты в моем сердце; самоуверенности у меня тоже сильно поубавилось! Конь умерил свой стремительный бег, насторожил уши и раздувал ноздри, высушенные ветром его собственной ликующей скачки. Но луна, трясущаяся, как колесо старой колымаги, вниз по склону небес, пробудила во мне ужасные предчувствия! Она закатилась, наконец, за край горизонта и исчезла, и весь ее свет исчез вместе с ней.

Могучий мой конь как раз перепрыгивал через широкую мелкую протоку, когда темнота накрыла нас своей сетью. Он кивнул, его стремительность перебросила его беспомощное тело через впадину, он упал и остался лежать там, где упал. Я вскочил, встал перед ним на колени и ощупал его с ног до головы. Я не нашел ни одной сломанной кости, но то, что лежало передо мной, больше конем не было. Я сел на его тело и закрыл лицо руками.

Глава 32

МАЛЕНЬКИЕ ДРУЗЬЯ И МЕШКИ

Мучительный холод пришел вместе с ночью. Тело подо мной быстро остыло. Вой волков стал ближе; я слышал, как их лапы мягко касаются каменистой земли, их быстрое дыхание наполнило воздух. Сквозь темноту я видел множество горящих глаз; их полукольцо сжималось вокруг меня. Мое время вышло! Увы, у меня не было под рукой даже палки!

Они стремительно приближались, их глаза горели неистовым огнем жадности, их черные глотки раскрылись затем, чтобы сожрать меня. Я ждал их, потеряв всякую надежду на спасение. Ненадолго они задержались около коня, а затем подобрались ко мне.

Быстро и безмолвно облако зеленых глаз исчезло где-то в стороне. Кто-то прогнал волков, с воплем то слабее, то сильнее волчьего завывающего плача; я узнал по их крику – это были коты, возглавляемые одним – огромным и серым. Кроме его глаз я не мог разглядеть ничего, но все же я узнал его – по росту и цвету. Чудовищная битва преследовала меня, и лишь ее отголосок добрался до меня сквозь тьму. Даже если мне удастся ее избежать, конечно же, эта было то сражение, которое ждало меня! Только что в этом толку? Мой первый шаг обернулся падением! И мои враги, кем бы они ни были, могли видеть и вынюхивать меня в темноте.

В конце концов вой волков стих, а кошачий вопль стал сильнее. Послышались мягкие шаги, и я понял, что это значит – коты справились с волками! Через мгновение зубы острее бритвы вцепились мне в ногу, мгновением позже коты водопадом посыпались на меня, кусая за все, что можно было укусить, бешено рвали меня где придется и повсюду. Множество навалилось на мое тело, и я не мог спастись бегством. Как одержимый, я вертелся под злобной стаей, каждым кончиком пальца сопротивляясь собственной гибели. Я отрывал их от себя, я давил их под собой, но напрасно: когда мне удавалось отшвырнуть их прочь, они цеплялись за мои пальцы, как банный лист. Я топтал из ногами, колол пальцами в глаза, ловил их челюстями, значительно более сильными, чем у них, но так и не смог избавиться хотя бы от одного из них. Неустанно они выискивали местечко на мне для нового укуса; они растягивали мою кожу вдоль и поперек; они шипели и вертелись у самого моего лица – но ни разу не дотронулись до него до тех пор, пока, отчаявшись, я не упал на землю; и тогда они оставили мое тело и бросились на лицо. Я встал, и немедленно они оставили его, с новой силой принявшись за мои ноги. Измученный, я вырвался от них и бросился бежать неизвестно куда сквозь плотную тьму. Они окружили меня и сопровождали плотным потоком, они то терлись, то прыгали передо мной, но больше не изводили. Когда вскоре я упал, они дали мне время отдохнуть; когда же из страха упасть я пытался идти тише, они снова принимались за мои ноги. Всю эту печальную ночь они заставляли меня бежать – но они гнали меня по сравнительно ровной тропинке, так как я ни разу не свалился в овраг и, не заметив, миновал Лес зла и оставил его где-то позади, во тьме. И когда наконец настало утро, я был далеко от каналов, на краю равнины. Я был бы не прочь попытаться подружиться со своими преследователями, но, когда я оглянулся, котов нигде не было видно. Я устроился среди мхов, и скоро заснул.

Я проснулся оттого, что меня пнули. Мои руки и ноги были связаны и я снова был рабом у великанов!

«Какая разница? – сказал я себе. – Кому еще я буду принадлежать?» И я засмеялся от отвращения к самому себе. Второй пинок положил конец моему веселью, и вот так время от времени взбадриваемый теми, кто взял меня в плен, я смог наконец подняться на ноги.

Меня окружали шестеро из них. Они разобрали веревки, которые связывали мои ноги вместе, и потащили меня прочь. Я старался идти так ровно, как только мог, но они часто дергали обе веревки одновременно, и я без конца падал, а они снова пинали меня, чтобы поднять на ноги. Сразу же они приволокли меня с месту моей прежней работы, привязали меня за ноги к дереву, связали мои руки и вложили в левую ненавистный кусок кремня. Затем они улеглись поблизости и забросали меня опадышами и камнями, правда, попадали они в меня нечасто. Если бы я мог освободить свои ноги и дотянуться до палки, которую я приметил в нескольких ярдах от себя, я бы напал на всех шестерых! «Но ночью ведь придут Малютки!» – сказал я себе и успокоился.

Весь день я тяжело работал. С наступлением темноты они связали мне руки и оставили меня под деревом. Я спал долго, но часто просыпался, и каждый раз из-за того, что сердце обманывало меня и я видел сон, будто нахожусь среди детской толпы. Утром вернулись мои враги, прихватив с собой большой запас пинков, хотя мне с избытком хватило бы одного вида их скотской компании.

Время было к полудню, и я почти валился с ног от усталости и голода, когда услышал внезапный шум в кустарнике, за которым последовал взрыв переливающегося колокольчиками смеха, столь милый моему сердцу. Я с удовольствием испустил приветственный крик, и тут же ко мне взошел трубный зов слонят, жеребячье ржание и мычание телят, и из кустов появилась толпа Малюток верхом на маленьких конях, небольших слониках и медведиках; но шумели всадники, а не животные, на которых они восседали. Вместе с теми, кто был верхом, шли старшие мальчики и девочки, и одной из последних показалась женщина со смеющимся ребенком на руках. Великаны вскочили на свои толстые ноги, но были тут же встречены градом острых камней, кони встали им на ноги, медведи схватили их за талии, а слоны обвили их шеи хоботами, повалили их на землю и задали им такую трепку, какую великаны иногда задавали мне, но никогда не получали сами прежде.

В одно мгновение мои веревки исчезли, и я оказался в руках казавшихся неисчислимыми Малюток. Некоторое время я даже не мог видеть великанов.

Они заставили меня сесть, и ко мне подошла моя Лона, и, не говоря ни слова, стала меня кормить прекрасными желтыми и красными фруктами. Я сел и стал есть, и целая толпа охраняла меня, пока я был этим занят. Затем они привели двоих самых больших своих слонов и поставили их бок о бок, сцепили их вместе и связали им хвосты. Послушные создания могли развязать их одним легким движением и расцепить свои тела просто потому, что забыли бы о том, что должны идти вместе, но и хвосты и тела оставались в том положении, в которое их поставили их маленькие хозяева, и было ясно, что слоны понимают, что им нужно держаться параллельно друг другу. Я поднялся и улегся в ложбину, образованную их спинами; и мудрые животные не дали мне упасть, так как, почувствовав на себе мой вес, прижались еще крепче, и, опираясь друг на друга, устроили мне еще более удобное лежбище. Правда, мои ноги выступали за их хвосты, но голова лежала на ушах каждого из них. Затем некоторые из меньших детей, словно телохранители, выстроились в одну линию, восседая на своих животных, за спинами каждого из моих носильщиков; из всего этого образовался целый караван и вся процессия тронулась в путь.

Я не пытался строить предположения о том, куда они несут меня, я доверился им и был почти так же счастлив, как и они. Щебеча, смеясь, весело играя со мной поначалу, они стали спокойны, как судьи, когда заметили, что меня клонит ко сну.

Я проснулся: внезапный музыкальный гул словно пригласил меня открыть глаза.

Мы двигались через лес, в котором они находили младенцев и который, как я подозревал, тянулся до самого горячего потока.

Крошечная девочка уселась совсем рядом с моим лицом и смотрела на меня сверху вниз, словно задабривая, а затем сказала, а остальные, казалось, прислушивались к ее словам.

– Мы хотим обратиться к нашему королю с петиссией, – сказала она.

– И что же в ней, малышка? – спросил я.

– А ты можешь заклыть глаза на минутку? – ответила она.

– С удовольствием! Вот, пожалуйста! – ответил я и зажмурил глаза.

– Нет, нет! Я скажу, когда будет надо! – воскликнула она.

Я снова открыл их, и мы разговаривали друг с другом и смеялись вместе еще почти целый час.

– Заклой глаза! – вдруг сказала она.

Я закрыл глаза и не открывал их. Слоны остановились. Я услышал приглушенный шум, что-то шуршало и суетилось вокруг меня, а затем наступила тишина – так как в этом мире случается тишина, которую можно услышать.

– Открой глаза! – крикнули где-то неподалеку голосов двадцать разом; но, когда я сделал то, о чем они меня просили, вокруг не было видно ни одной живой души, кроме слонов, на спинах которых я восседал.

Я знал, что дети умеют поразительно быстро исчезать с дороги – великаны научили их этому; но, когда я приподнялся и осмотрелся вокруг (а вокруг был пустой лес, и кустов поблизости не наблюдалось), и не обнаружил ни рук, ни ног, прячущихся детей, я застыл, вытаращив глаза от удивления.

Солнце садилось и быстро сгущалась темнота, когда я услышал пение множества птиц. Я прилег послушать их, твердо уверенный в том, что, если я оставлю в покое спрятавшихся детей, на долго их не хватит, и вскоре они появятся снова.

Пение переросло в настоящий маленький шторм из птичьих голосов.

«Это наверняка дети все устроили! Но как они смогли заставить птиц петь?» – сказал я себе, пока лежал и слушал.

Тем не менее вскоре где-то наверху, на дереве, под которым стояли мои слоны, я заметил легкое движение среди листьев и присмотрелся к нему более внимательно. Внезапно на темном фоне листвы появились светлые точки, пение прекратилось, и взрывом детского смеха треснул воздух. Со всех сторон появились светлые точки в листве – на деревьях было полно детей! Заливаясь хохотом, они стали спускаться вниз, и некоторые прыгали с ветки на ветку с такой скоростью, что я с трудом мог убедить себя в том, что они при этом не падают. Я оставил свою подстилку, и тут же меня окружили – ликуя оттого, что цель их веселой шутки столь удачно поражена. С величавым достоинством слоны удалились на отдых.

– Но отчего же, – сказал я, когда улеглась немного их бурная радость, – я не слышал прежде, чтобы вы пели, как птицы? Даже когда я понял, что это были вы, я с трудом мог в это поверить!

– Ах, – ответил один из самых веселых, – но мы же не были тогда птицами! Мы были бегающими созданиями, а не летающими! Раньше мы прятались в кустах, но потом мы перебрались в место, где кустов нет, только деревья, и поэтому стали строить гнезда. А когда мы стали строить гнезда, то превратились в птиц. А раз уж мы превратились в птиц, то и должны вести себя, как птицы! Мы попросили их научить нас петь по-птичьему, и они нас научили, и теперь мы и есть самые настоящие птицы! Пойдем, я покажу тебе мое гнездо. Оно не слишком большое и не годится для короля, но его вполне хватит для того, чтобы король мог посмотреть на то, как я в нем сижу!

Я ответил, что не смогу подняться на дерево в темноте, если не буду видеть дороги; а вот когда оно взойдет, я попробую.

– У королей редко бывают крылья! – добавил я.

– Король! Король! – закричал один из них. – А вот, знаешь, ни у кого из нас тоже нет никаких крыльев, – зачем они нам, эти дурацкие крылья? Руки и ноги намного лучше!

– Это правда. Я могу подняться без помощи крыльев – и принести соломы для своего гнезда!

– Точно! – ответил он и удалился, посасывая палец.

Мгновение спустя я услышал, как он зовет меня из своего гнезда, откуда-то с высоты огромного орехового дерева.

– Приходи посмотлеть, король! Спокойной ночи! Я спу!

И я больше не слышал его до самого утра, когда он разбудил меня.

Глава 33

РАССКАЗ ЛОНЫ

Я устроился под деревом, и одна за другой, группами, дети оставляли меня и забирались в свои гнезда. Они всегда были по ночам такими усталыми и такими свежими утром, что они одинаково радостно отправлялись спать и просыпались поутру. Я же, несмотря на то, что тоже устал, прилег, но спать не стал, так как Лона не попрощалась со мной, и я был уверен, что она придет.

Я боялся, что, когда снова ее увижу, из-за ее сходства с принцессой не смогу относиться к ней по-прежнему и буду видеть в ней только дочь той матери, о которой говорил мне Адам. Но в этой девочке слепящая красота Лилит была мягче из-за того, что Лона была еще ребенком, и глубже из-за ее чувства материнства.

«Может, она занята сейчас, – подумал я. – с ребенком той женщины, которую я встретил, когда та бежала из Булики?»

Ведь и ему, как она не раз говорила, будет недостаточно половины матери.

Она пришла наконец, села рядом со мной, и, после нескольких минут молчаливой радости, когда она занималась в основном тем, что поглаживала мои руки и лицо, стала рассказывать мне обо всем, что случилось с тех пор, как я ушел от них. Пока мы разговаривали, появилась луна, и, появляясь среди листвы то тут, то там на короткие мгновения освещала прекрасное лицо девочки – осиянное думой и заботой о тех, кого до сих пор спасала и хранила ее любовь. Как такое дитя могло родиться у такой матери – была ли она простой женщиной, или принцессой, трудно было понять, но тогда у нее, к счастью, были два родителя, а точнее говоря – все три! Она покорила мое сердце тем же, что ей было приятно во мне, а я полюбил ее, как существо, которое достигло всего того совершенства, на которое может быть способен человек, только что вышедший из детского возраста. Я понял теперь, что я любил ее уже тогда, когда оставлял ее, и что надежда повидаться с ней снова была с тех пор моей единственной радостью. Каждое слово, которое она произносила, казалось, проникало прямо в мое сердце, и, так как было чистой правдой, делало и его чище.

Она рассказала, что, когда я покинул фруктовую долину, великаны начали верить чуть больше в существование их соседей и из-за этого стали относиться к ним более враждебно. Иногда Малютки видели, как великаны бешено что-то топчут, когда тем казалось, что они обнаруживали признаки присутствия детей. А дети тем временем стояли где-нибудь поблизости и смеялись над их глупой яростью. Вскоре, однако, их злость нашла себе более практичный выход – они стали уничтожать деревья, на которых росли фрукты Малюток. Эти происки заставили их маму задуматься над тем, каким особом они могли бы дать им отпор. Однажды ночью она послала одного из самых внимательных детей послушать, о чем говорят их соседи, Лона узнала, что они думают, будто я прячусь где-то поблизости и хочу, лишь только соберусь с силами, подкрасться к ним в темноте и убить их спящими. Из этого она сделала вывод, что единственный способ избежать уничтожения – заставить великанов поверить в то, что они покинули это место. Малюткам следовало переселиться в лес – подальше от жилищ великанов, но не так далеко, чтобы они не могли добраться до своих деревьев, которые им теперь придется навещать по ночам. Главным возражением против того, чтобы переселиться в лес, было то, что подлеска, который мог бы стать их убежищем, а в случае необходимости и укрытием, там не было, или же он был слишком редок.

Но она сообразила, что Малютки могут найти убежище там же, где птицы. Они легко находили общий язык с любыми живыми существами, им было легко освоиться среди диких созданий: так отчего бы им тогда не укрыться от холода и врагов на верхушках деревьев? Чем прятаться в редком подлеске, не лучше ли перебраться в листву на верхних ярусах? Не лучше ли вить гнезда там, где не придется прятаться в норах и рыть укрывища? Всему, что умеют птицы, кроме, конечно, умения летать, Малютки могли легко обучиться.

Она обсудила это с детьми, и они слушали с одобрением. Лазать по деревьям они уже умели и часто наблюдали там за птицами, которые строили там гнезда! Да и деревья в лесу, несмотря на свои огромные размеры, выглядели подходящими для этой цели! Они ближе к небесам, чем голова любого из великанов и протягивают свои руки вверх (а некоторые – вниз), словно приглашая детей прийти к ним и жить с ними! Может быть, на вершине высочайшего из этих деревьев им удалось бы найти гнездо той птицы, которая откладывает яйца, из которых выводятся дети, и потом сидит на них до тех пор, пока они не вылупятся, а затем раскалывает скорлупу, чтобы малыши могли выйти на свет! Да, они построят спаленки на деревьях, где их не увидит ни один из великанов, потому что они никогда не поднимают свои глупые головы, чтобы посмотреть, что творится над ними. И тогда плохие великаны будут уверены в том, что Малютки ушли из страны, а те будут выращивать свои яблоки и груши, инжир и персики по ночам, пока великаны спят.

Вот что заставило маленьких друзей принять выбор Лоны Результатом этого решения стало то, что Малютки скоро чувствовали себя как дома среди ветвей деревьев, а великаны вскоре пришли к заключению, что они выжили из этих мест детей и напугали их так, что те забыли в ней свои деревья, и с тех пор почти перестали верить в существование своих маленьких соседей.

Лона спросила меня, не заметил ли я, что многие из детей подросли. Я ответил, что нет, но был готов в это поверить. Она уверила меня в том, что это так, и высказала твердую уверенность в том, что они еще и стали умнее с тех пор, как перебрались вверх, к тому же далеко продвинулись в том, чтобы облегчить ее тревогу от открытия, которое она сделала. В конце коротких сумерек и позже, при свете луны, они спускались в долину и собирали фрукты, чтобы прокормиться весь следующий день; так как великаны никогда не выходили из своих домов в сумерках, которые для них были уже темнотой, и они ненавидели лунный свет: если бы они могли, они бы ее погасили. Но вскоре малыши обнаружили, что фрукты, которые они собирают по ночам, днем уже не так хороши, поэтому возник вопрос – если не стало лучше оттого, что они покинули свою страну, значит, придется сделать так, чтобы плохие великаны сами убрались прочь.

Она сказала, что в то время они уже свели знакомство со всеми жителями леса и с большинством из них в отдельности. Они узнали, что некоторые из них мудры настолько же, насколько сильны, быстры, и при этом послушны. И они, эти звери, предложили им свои услуги, чтобы помочь им в их борьбе с великанами. И вскоре, играя и поддерживая добрые отношения, они полюбили друг друга и стали больше чем друзьями. Сначала они обращались к слону или коню Братец Слон или Сестрица Слониха или Братец Конь или Сестрица Лошадь, но очень скоро они нашли собственное имя для каждого из них. Прошло немного времени, и они стали говорить Сестра Медведица и Братец Медведь, а еще несколько дней спустя она услышала, как один из малышей крикнул: «Ах, сестрица Змея!» змее, которая куснула его за то, что он обидел ее, заигравшись. Большинство из них никак не могли ничего придумать для гусеницы, кроме того, что наблюдали за ее превращениями, но, когда у нее в конце концов выросли крылья, они немедленно стали говорить ей Сестрица Бабочка, поздравляя ее с успешным превращением – для чего они использовали слово, которое значило примерно «раскаяние», явно считая все произошедшее с нею чем-то священным.