— Давай пройдем на кухню, — сказал Корренте, — чтоб не тревожить жену. Простудилась, вчера вызывал доктора. Как насчет пива или еще чего-нибудь?

— Спасибо, не стоит, — вежливо отказался Карелла.

Они прошли на кухню и сели друг напротив друга за круглый, покрытый огнеупорной пластмассой стол. Через распахнутую форточку из заднего двора четырьмя этажами ниже можно было услышать, как детвора играла в «Рит-Ливио». Из соседней комнаты доносилось монотонное бормотание телевизора. Корренте взял со стола открытую банку пива, сделал мощный глоток и лишь после этого спросил:

— Так что там со Святой Екатериной?

— Это вы мне скажите.

— Все, что я слышал краем уха, так это то, что на Пасху там был какой-то шум.

— Верно.

— Но это все, что я знаю.

— Банда из шести белых мальчиков жестоко избила черного парня. Мы считаем, что эти ребята были из...

— В этом районе нет банд, — сказал Корренте.

— Мы называем бандой все, что больше двух, — разъяснил Карелла. — Как думаете, кто бы это мог быть?

— Какое это имеет для вас значение? — спросил Корренте. Сигара его потухла. Он достал спички из кармана брюк, вновь зажег сигару, закурил, наполнив кухню клубами дыма. — Вы должны знать, — сказал он, — может, этот черный парень не имеет права ходить в наш район, понимаете?

— Я понимаю, что так здесь считает большинство, да? — спросил Карелла.

— И оно не может ошибаться, — сказал Корренте. — Знаю, что вы думаете: вы думаете, что здесь живут сплошь люди с предрассудками, они не любят цветных, вот что вы думаете. Но, может быть, то же самое случилось бы, если в этот парень был белым, вы меня понимаете, детектив?

— Нет, — сказал Карелла, — боюсь, что нет.

Ему не нравился этот человек. Ему не нравилась эта щетина на лице и брюхо, вываливающееся через ремень, и зловоние его сигары, и, как рассказывают, пьяное хвастовство, что его сын Бобби держал в руках ту биту, которой проломили голову Натану Хуперу. Неприятным было даже то, как он произносил слово «детектив».

— Здесь тихий район, — заметил Корренте, — семейный район. Трудолюбивые люди, приятные чистые дети. И этот порядок мы хотим поддерживать.

— Мистер Корренте, — возмутился Карелла, — в воскресенье на Пасху полдюжины приятных чистых мальчиков из этого района напали на черного парня с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков и гнали его по улице до...

— Да, парня Хуперов, — сказал Корренте.

— Да, — подтвердил Карелла, — парня Хуперов.

Вдруг выяснилось, что Корренте знает и имя жертвы того воскресенья. Вдруг выяснилось, что он все знает о той потасовке, что произошла в Святой Екатерине, хотя менее десяти минут назад он ничегошеньки не знал — не ведал.

— Вы знакомы с этим парнем? — спросил Корренте.

— Я с ним беседовал.

— Что он рассказал вам?

— Он рассказал, что с ним случилось здесь, на Одиннадцатой улице.

— А сказал он вам, что он делал здесь, на Одиннадцатой улице?

— Он шел к себе домой из...

— Вовсе нет, чушь это, — взорвался Корренте, вынув сигару изо рта и размахивая ею как дирижерской палочкой. — Говорил он вам, что он здесь делал?

— А что он здесь делал, мистер Корренте?

— А вы знаете, как его называют в школе? На Девятой улице? В начальной школе? Знаете, как там его зовут?

— Нет, — сказал Карелла. — А как его там зовут?

— Хотите знать его прозвище? Он вам не говорил о своем прозвище?

— Нет, не говорил.

— Так спросите его, что у него за прозвище в школе. Спросите, что он делал здесь на Пасху, спросите-ка.

— Почему бы вам не избавить меня от этих хлопот? — вежливо спросил Карелла.

— Запросто!!! — Корренте глубоко затянулся сигарой. Выпустив облако дыма, он наконец сказал: — «Мистер Крэк».

Карелла уставился на него.

— Вот такое прозвище, — подтвердил Корренте. — Мистер трахнутый черномазый Крэк.

Возвратиться сюда его заставила необходимость.

Что-то необъяснимое приводило его вновь на место преступления, которое он расследовал, раз за разом, чтобы постоять посреди спальни, или коридора, или кухни, или крыши, или — как это было сейчас — маленького уединенного сада, напоенного в эти предвечерние часы упоительным ароматом сотен роз в их буйном цветении.

Все вещественные доказательства с места преступления давно уже были собраны, эта часть полицейской работы была завершена. Но Карелла стоял в саду под раскидистыми ветвями клена и пытался ощутить, почувствовать, что же разворачивалось здесь в прошлый четверг на закате дня. Было без нескольких минут пять, священник погиб примерно два часа спустя, но Карелла сюда пришел не для того, чтобы оценивать или взвешивать, изучать или делать выводы; он находился здесь для того, чтобы прочувствовать этот сад и это убийство, проникнуть в их суть, глубоко вдохнуть ее в легкие, пропустить ее в кровь, чтоб она стала такой же жизненно важной частью его тела, как печень или сердце, — только так он надеялся понять это убийство.

Да, это выглядит мистически.

Детектив в поисках музы.

Он признавал внешнюю абсурдность таких действий и все-таки шел на это, и вот теперь стоял здесь, в пятнистой тени, слушая звуки весеннего города за высокими каменными стенами, старался впитать в самое плоть свою все секреты, которые хранил сад. Не поднялось ли в беспорядке ввысь над этим уютным тихим местом что-нибудь от дикого бешенства убийцы и ужаса жертвы, а потом осело на камень, или розу, или травинку и осталось навечно, подобно тому, как отпечатывается изображение убийцы в зрачке погибшего? А если это так, если существует такой шанс, тогда почему не допустить, что ужас и ярость этого страшного бесповоротного мига, когда нож вонзился в тело, могут быть восстановлены из всего того, что породило молчаливых свидетелей здесь, в этом саду?

Он одиноко стоял, едва осмеливаясь дышать.

Он не был религиозен, но сейчас он, может быть, молился.

Казалось, так он простоял очень долго, десять или пятнадцать минут, склонив голову, ожидая...

Он не знал, чего именно.

И наконец, глубоко вздохнув, поднял голову и возвратился в дом священника, в маленький кабинет, расположенный в глухом, удаленном месте, который — судя по новой штукатурке — когда-то был чем-то другим, он даже не мог вообразить, чем. И здесь тоже были секреты; наверное, секреты тут были везде.

Из рапорта, полученного из сектора отпечатков пальцев, он узнал, что все отпечатки, снятые с выдвинутого ящика стола с документами, оказались слишком смазанными и непригодными для дальнейшей работы. Также были обнаружены отпечатки на различных бумагах, разбросанных по полу и доставленных в отдельном конверте с отметкой «корреспонденция: пол», а также с инициалами работника лаборатории Р. Л., кому бы они там ни принадлежали. Некоторые отпечатки совпадали с оттисками, снятыми с пальцев погибшего священника. Принадлежность остальных отпечатков установить не удалось; возможно, некоторые из них оставлены на корреспонденции Кристин Лунд.

Карелла опустился на колени перед столом.

На нижнем ящике, который был найден выдвинутым, приклеена этикетка:

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ

G — L

Он потянул ящик. Сейчас это можно было делать безбоязненно, поскольку мобильная лаборатория уже использовала здесь буквально весь свой арсенал, начиная с пылесоса и кончая пинцетами. Заглянул внутрь ящика, осмотрел заднюю стенку передней панели; иногда с помощью клейкой ленты кое-кто прячет вещи внутри ящика, там, куда, кроме копа или вора, никто не догадается заглянуть. Ничего нет. Почта, G — L. Возможно, тот, кто разбросал повсюду бумаги, что-то искал в этом ящике, что-то, начинающееся с букв алфавита между G и L. Всего шесть букв. Одному Богу известно, что за бумагу искал этот вандал и нашел он ее или нет. А может быть, этот обыск не имел ничего общего с убийством. Карелла уже поднимался с колен, когда чей-то голос позади него произнес: «Простите, сэр».

Он обернулся.

В дверях кабинета стояли две девочки. Вряд ли им было больше тринадцати, ну, максимум, четырнадцати лет.

Одна — блондинка, а другая — брюнетка с черными, как смоль, волосами.

Блондинка была настоящей классической красавицей с бледным овальным лицом, четко очерченными скулами, благородным ртом и темно-карими глазами, которые придавали ей задумчивый, почти ученый вид. Вторая девочка могла бы быть ее близнецом: такое же тонкое лицо, такой же скульптурный, утонченный вид, за исключением того, что ее волосы были черными, а глаза — поразительно близкими к цвету «электрик». У обеих девочек была модная сейчас прическа — прямые, ниспадающие до плеч волосы. На обеих были свитера, юбки и — как отголосок пятидесятых — коротенькие носочки и легкие мокасины. От девочек веяло свежестью, которую американцы самонадеянно приписывают только своим здоровым юным созданиям, но которая в действительности является ценным качеством большинства девочек-подростков по всему свету.

— Сэр, — сказала черноволосая, — вы из церкви?

Тот же голос, что звучал за мгновение до этого.

— Нет! — ответил Карелла.

— Мы думали, что сюда могли прислать кого-нибудь, — сказала блондинка. — Нового священника.

— Нет, — Карелла показал свой «щит» и удостоверение. — Я — детектив Карелла, Восемьдесят седьмой участок.

— О! — воскликнула брюнетка.

Обе девочки мялись на пороге.

— Я расследую убийство отца Майкла, — добавил Карелла.

— Какой ужас! — сказала блондинка.

Черноволосая лишь кивнула головой.

— Вы знали отца Майкла? — спросил Карелла.

— О да, — почти одновременно ответили обе девочки.

— Он был чудесным человеком, — сказала брюнетка. — Прошу прощения, я — президент КМО. Меня зовут Глория Кили.

— А я — Алексис О'Доннелл, — представилась блондинка. — Я — никто.

Карелла улыбнулся.

— Рад познакомиться с вами обеими, — сказал он.

— Мы тоже рады с вами познакомиться, — отозвалась Алексис. — КМО — это Католическая Молодежная Организация.

Обращали на себя внимание задумчивые карие глаза на ее тонком серьезном лице. «Я — никто» — так сказала она. Подразумевая при этом, что она — не член клуба. Но в чем-то она, несомненно, была красивее подруги, с ее скромными и весьма привлекательными манерами. Карелле подумалось, знали ли родители, давшие своей дочери имя Алексис, что она превратится в такую красавицу.

— Благодарю вас, — улыбнулся он.

— Мы хотели узнать про завтрашние похороны, — сказала Глория. — В котором часу они должны состояться. Чтоб сообщить ребятам.

Гримаса. Пожимание плечами. Все еще маленькая девочка в созревающем женском теле.

— Я вообще-то не знаю, — растерялся Карелла. — Может, вам лучше позвонить в приемную архиепископа?

— М-м, да, это хорошая мысль, — согласилась она. Серо-голубые глаза, искрящиеся умом, волосы цвета полуночи, каскадом падающие на плечи, кивок головой — план действий уже созрел. — Вы случайно не знаете их номер телефона, а?

— Извините, нет.

— А вы не знаете, что будет с завтрашней мессой? — спросила Алексис.

— Я в самом деле ничего не знаю.

— Терпеть не могу пропускать мессу, — сказала она.

— Думаю, можно будет сходить в церковь Святого Иуды, — предложила Глория.

— Наверное, — согласилась Алексис.

В комнате воцарилось тягостное молчание, как будто все вновь ощутили тяжесть невосполнимой утраты. Ведь в это воскресенье отец Майкл уже не прочтет свою мессу. Девочкам кажется, что можно сходить к Святому Иуде, но там не будет отца Майкла! И тут (он так и не понял, кто раньше) они обе вдруг залились слезами. И обнялись. И прижались друг к другу в этом неуклюжем объятии. И стали успокаивать друг друга тихими женскими причитаниями.

Он почувствовал себя здесь совершенно лишним.

В зале в дальнем крыле дома близнецы смотрели телевизор. В ожидании мужа Тедди Карелла сидела одна в гостиной. Он позвонил ей с работы и предупредил, что может задержаться и чтоб она не беспокоилась об ужине: он перехватит гамбургер или еще что-нибудь. Но на душе у нее было неспокойно: может, он опять в опасности, ведь какой опасной стала сейчас жизнь!

Были времена, когда этот «щит» что-то значил.

Достаточно было произнести слово «Полиция!», предъявить жетон, и вы сами становились щитом. Вы были всем тем, что олицетворял этот щит: силой закона, мощью закона — вот что тогда представлял собой этот щит! Щит был символом цивилизации. А цивилизация означала органы правосудия, которые человечество создавало для себя сотни и сотни лет. Чтобы защитить себя от других, а также чтобы защитить себя от самих себя.

Это обычно и означал щит.

Закон.

Цивилизацию.

В наши дни щит уже ничего не значит. В наши дни законы нацарапаны на стенах, написаны кровью полицейских. Ей иногда хотелось взять и позвонить президенту, сказать ему, что завтра русские на нас не нападут. Сказать, что враг уже в доме, и это — не русские! Враг снабжает наркотиками наших детей и убивает полицейских на улицах.

— Хэлло, мистер президент, — сказала бы она. — С вами говорит Тедди Карелла. Когда вы намереваетесь что-нибудь сделать с этим?

Если б только она могла сказать...

Но, конечно же, ей никогда не сделать этого.

Поэтому она сидела и ждала возвращения Кареллы домой и, когда наконец увидела, как поворачивается ручка входной двери, вскочила и мгновенно очутилась у входа, с облегчением оказавшись у него в объятиях и чуть не сбив его с ног.

Они поцеловались.

Мягко, долго...

Сколько лет они знали друг друга!

Она спросила Кареллу, не хочет ли он выпить чего-нибудь...

Стремительно летали пальцы в языке жестов, который так хорошо был ему знаком...

...и он ответил, что не отказался бы от мартини, и пошел в зал повидаться с близнецами.

Когда он вернулся в гостиную, она подала ему коктейль, и они присели на диван, обрамленный тремя арочными окнами, в дальнем конце гостиной. Дом был из тех, какие обожает Стивен Кинг, — большой, в викторианском стиле, цвета слоновой кости, в той части района Риверхед, которая когда-то могла похвастаться множеством таких домов. Под каждый отводилось три-четыре акра земли, а сейчас почти все они исчезли. Дом Кареллы был как бы напоминанием о тех давно ушедших днях, о том добром, изящном времени Америки — белое здание с остроконечной крышей, со всех сторон обнесенное решетчатой, кованной из мягкой стали оградой, с обширным тенистым садом в углу двора; нет больше тех акров, те дни раздолья и роскоши стали уже частью туманного, отдаленного прошлого...

Он сидел, время от времени прикладываясь к своему мартини.

Она чуть отпила коньяка.

Спросив, где он поел, — поставив на время бокал, чтобы освободить руки для разговора, — а он понаблюдал за ее порхающими пальцами и ответил комбинацией голоса и жестов, что забежал в китайский ресторанчик на Калвер-авеню, а потом замолчал, потягивая свой напиток, уронив голову. Он выглядел таким усталым. Она так хорошо знала его. Она так любила его...

Карелла рассказал жене, как подействовало на него убийство священника.

И не потому, что он был религиозен или что-то там еще...

— Ты знаешь, Тедди, я не был в церкви со времени свадьбы сестры, я просто не верю больше во все эти вещи...

...но все же, это убийство служителя Господа...

— Я даже не верю в это, хотя люди отдают себя религии, посвящают свои жизни распространению религии, любой религии, я просто в это больше не верю, Тедди, прости меня. Знаю, что ты веруешь. Знаю, что молишься. Ну, прости меня, виноват.

Она взяла его руки в свои.

— Как жаль, что я не могу измениться, — произнес он.

И снова замолчал.

Потом сказал:

— Но я так много видел всякого!

Она сжала его кисти.

— Тедди... это в самом деле мучает меня.

Она встрепенулась в ответ единственным словом: «Почему?»

— Потому что... это был священник.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Знаю, я противоречу себе. Почему смерть священника должна так волновать меня? Я ведь даже не беседовал со священником со... когда она вышла замуж? Анжела? Когда была ее свадьба?

Пальцы Тедди задвигались.

«В день рождения близнецов».

— Почти одиннадцать лет назад, — задумчиво произнес Карелла и утвердительно кивнул, — именно тогда я в последний раз встречался со священником. Одиннадцать лет назад.

Он взглянул на жену. Столько больших событий произошло за эти одиннадцать лет! Иногда время казалось ему эластичным, способным изменяться по желанию, следуя нашим вечно меняющимся прихотям. Кто скажет, что близнецам сейчас не тридцать лет, а одиннадцать? Кто скажет, что они с Тедди уже не те молодожены? Время. Категория, приводящая Кареллу в такое же смятение, как и... Бог.

Он покачал головой.

— Ладно, не будем трогать Бога, — сказал он, как будто и до этого он думал вслух. — Забудем, что отец Майкл был служителем Господа, что бы это ни значило. Может, вообще не бывает служителей Господа. Может быть, весь мир...

Он вновь покачал головой.

— Допустим, это был... о'кей, не целомудренный, таких не бывает, а по крайней мере, невинный человек.

Он заметил растерянность на ее лице и понял, что она либо неверно прочла по его губам, либо не так истолковала его небрежную жестикуляцию. Он снова повторил слово буква по букве, она кивнула в ответ, поняв смысл, а он продолжал:

— Да, давай так рассуждать о нем. Невинен. А может, и целомудрен, почему бы и нет? Чистый сердцем, в любом случае. Человек, который никогда никому не причинял зла. И вдруг из ночи, из заката в тихий сад врывается убийца с ножом.

Он осушил свой бокал.

— Вот это и мучает меня, Тедди. Под Новый год мне пришлось увидеть девочку, задушенную в кроватке, это было лишь пять месяцев назад. И вот сегодня, Тедди, двадцать шестое мая, даже пяти месяцев не прошло... И еще одна невинная жертва. Если люди таковы, таковы... если люди таковы, что могут убивать... если... если даже... если никто не ценит больше... если могут убить дитя, убить священника, убить девяностолетнюю старушку, убить беременную женщину...

И вдруг он спрятал лицо в ладонях.

— Это уже слишком, — сказал он.

И она догадалась, что он плачет.

— Слишком, — повторил он.

Она обняла его.

И подумала: «Господи милосердный, избавь его от этой работы, пока она не убила его».

В кафе на Стем-авеню Серония с братом ели пиццу. Они заказали и уже уничтожили одну большую порцию с добавочным сыром и перцем, а сейчас были заняты меньшей порцией, которую они заказали после первой. Серония сидела, склонившись над столом. Длинная лента сыра «моццарелла» тянулась от ее губ к сложенной вдвое пицце, и она методично поглощала сыр, приближаясь к куску пиццы. Хупер следил за ней с таким напряжением, как будто она шла по натянутому канату на высоте ста футов над землей.

Она откусила сыр уже вместе с пиццей, прожевала, проглотила и запила диет-колой. Она отлично знала, что белый парень, бросивший им пиццу на прилавок, не спускал с нее глаз.

На ней была невероятно короткая мини-юбка из ткани под черную кожу. Красная шелковая блузка с очень низким воротом. Длинные красные сережки. Черные модельные туфельки. Девочке 13 лет, и ее с головы до ног разглядывает белый мужчина, время от времени ставящий пиццу в печь.

— Ты не должен был врать ему, — говорила она брату. — Он узнает, почему ты был на Одиннадцатой улице, он вернется.

— А я говорю, он их не найдет, — сказал Хупер.

— Он не давал тебе повода лгать.

— Я говорил ему в основном правду, — возразил Хупер.

— Нет, ты врал про Толстого Харольда.

— Ну и что? Кому он нужен, это маленькое дерьмо?

— Ты говорил, будто он занимается крэком. Ч-у-ушь, парень, этот маменькин сынок знать не знает, как курить крэк.

Хупер рассмеялся.

— Рассказываешь, как будто он ходил в курильню, купил себе за никель флакончик...

— Это правда, мы ходили в церковь вдвоем, да, я и Харольд, — сказал Хупер.

— "Я не занимаюсь наркотиком!" — сказала Серония, передразнивая брата, отвечавшего Карелле. — «И я не таскаю крэк никому, как эти несчастные дельцы, которые ходят здесь и портят детей».

— Мы же говорили с детективом, — воскликнул Хупер. — Что ты ожидала, я должен был сказать ему?

— "Я не совершил ни одного преступления в жизни!" — Серония очень похоже сымитировала более глубокий голос брата. — Никогда! — сказала она и, сжав кулачки, стукнула себя по детской груди.

— Это я точно говорил ему, — ухмыльнулся Хупер.

— Я чуть не намочила штаны, когда услышала это, — сказала Серония и тряхнула головой от восхищения и гордости. — «Я собираюсь стать каким-то негром — это будет хороший негр», — передразнила она. — Как Эдди Мэрфи. — И снова тряхнула головой, закатив глаза от удовольствия.

— Правильно, Эдди Мэрфи, — подтвердил Хупер.

— Жалко, что ты не Эдди Мэрфи, потому что он снова придет, — сказала она. — Я сразу поняла, что полиция будет вынюхивать, искать, брат. И он собирается говорить с людьми на Одиннадцатой улице, и кто-то скажет ему то, что ты не говорил. А потом он узнает, что случилась между тобой и священником, а ты окажешься в бо-ольшом дерьме, брат.

— Ничего не случилось между мной и священником.

— Кроме того, что ты прятал свою штуку в церкви, — закончила Серония и откусила еще кусочек пиццы.