87-й полицейский участок (№45) - Вечерня

Месса началась ровно в полночь.

Сейчас, когда был уже час ночи, священник стоял между раздвинутых ног «алтаря» спиной к женщине и лицом к своей возбужденной пастве. На нем было черное платье с расшитыми черными шелковыми нитками сосновыми шишками, которые в совокупности образовывали контур фаллоса. По обеим сторонам платья шли разрезы до пояса, приоткрывавшие мускулистые ноги и бедра священника. Здесь собрались отпраздновать день изгнания. Двадцать минут назад во время части канона они разделили между собой содержимое серебряной чаши, которую поднес священник. Сегодня в чаше было не обычное темно-красное вино, символизирующее кровь Христову, а нечто другое, именуемое экстази, — сильнодействующий галлюциногенный наркотик. Капсула экстази стоила двадцать долларов. Сегодня ночью здесь собрались, по меньшей мере, двести человек, в большинстве своем молодежь, и каждый проглотил по капсуле тотчас после завершения третьей части мессы. Целуя женщину-"алтарь", ее гениталии, священник декламировал вечные слова: «Сатана — владыка храма, хозяин мира, он приносит мне радостную новость, восхвалим сатану, приветствуем сатану!» И все воскликнули: «Приветствуем сатану!», а девочка-прислужница, подойдя к «алтарю», отдала свои одежды священнику, оставшись обнаженной. Мальчик-прислужник подставил серебряную чашу, чтобы собрать ее мочу; и священник, погрузив в чашу фаллосообразное кропило, стал кропить свою паству мочой ребенка. Если ты жаждешь, приди к владыке-сатане, если ты хочешь разделить влагу жизни, хозяин ада даст ее тебе. И он передал в толпу другую чашу — с капсулами экстази, кое-кто запивал капсулы густым красным вином, которое разносили дьякон и один из его помощников, шестьдесят один человек умножить на двадцать баксов получается тысяча двести с мелочью.

Справа от «алтаря» сейчас стояла девочка-прислужница.

Симпатичная маленькая блондинка, всего лишь восьми лет от роду, ее мать сегодня вечером служила «алтарем». Девочка уже одета во все черное, как и ее отец, сидевший среди других, опьяневших прихожан и испытывающий непомерную гордость от того, какие важнейшие роли в сегодняшнем ритуале играли его жена и дочь. Мальчику-прислужнику было только семь. Он стоял слева от женшины-"алтаря" и широко раскрытыми глазами смотрел на светлый пучок над местом соединения ее ног. Священник уже готовился приступить к пятой и последней части мессы, именуемой «отречением», особенно важной сегодня, поскольку 24 мая христиане праздновали Вознесение — день, когда, согласно их верованиям, тело Иисуса Христа вознеслось на Небеса. Но здесь, в этих стенах такое событие отмечалось как изгнание Иисуса из ада.

Священник держал хлебец церковного причастия, освященный в церкви в другой части города и украденный оттуда во время утренней мессы одной из поклонниц дьявола; чтоб уберечь хлебец от возможного попадания ее слюны, ей заранее помазали рот квасцами. Он зажал хлебец большим и указательным пальцами левой руки, насмешливо поклонился ему и произнес: «Я показываю тебе тело Иисуса Христа, забвенная, претендующая на трон сатаны, монарха рабов, искусителя баловней судьбы, бредущих, спотыкаясь, на вечные муки!» Он повернулся лицом к женщине-"алтарю" и спиной к сообщникам, поднятой правой рукой изобразил рога, левой рукой протянул хлебец к символу козла на стене.

— Поприветствуем сатану! — воскликнул он.

— Приветствуем тебя, сатана! — ответила толпа.

— Восхвалим эти великолепные груди, которые кормили тело Иисуса, — насмешливо сказал он и коснулся хлебцем вначале правого, а затем левого соска. Встав на колени меж ее ног, он положил руку с хлебцем на холмик Венеры и произнес с ухмылкой: — Да будет благословенно это щедрое лоно, давшее жизнь телу Иисусову, — и совершил причастие над губами ее вагины.

Вот теперь изгнание началось всерьез.

Подняв полы своего платья и завязав их на поясе черными шелковыми шнурками, он намочил пальцы правой руки и провел ими по головке восставшего пениса.

— Иисус Христос, посланец Смерти, я приношу тебя в жертву червям и личинкам... — изрек он, прикасаясь хлебцем к влажной головке своего пениса и оскверняя причастие, и приблизился к раздвинутым ногам «алтаря»; мальчик-прислужник взирал на происходящее с восторгом и волнением.

— Бросаю тебя к скорпиону и змее... — продолжал священник, вплотную подойдя к женщине-"алтарю", готовой принять его. — Покажу тебе шторм и дикую борьбу, уморю тебя голодом и развратом, сожгу в вечном огне, призову на тебя бесконечную смерть до скончания века и вознагражу тебя неиссякаемой яростью хозяина нашего сатаны!

— Здравствуй, сатана! — возгласили псаломщики. — Поприветствуем сатану!

Бросившись на «алтарь», вонзившись в женщину, введя в нее хлебец и пенис, священник воскликнул:

— Я вновь схожу и восхожу навсегда, говорит повелитель ада. Моя плоть — ваша плоть...

— Моя плоть — твоя плоть, — прошептала женщина.

— Моя плоть — наша плоть...

— Твоя плоть — наша плоть, — распевали присутствующие.

— Во плоти поищем славу сатане!

— Во плоти ищите славу сатане!

— В похоти познаем доброту сатаны!

— В похоти познайте доброту сатаны!

— Во плоти и похоти восславим сатану!

— Во плоти и похоти мы славим имя сатаны!

— Благословен будь, сатана!

— Благословен будь, сатана!

— Приветствуем тебя, сатана!

— Да здравствует сатана!

Все это происходило в четырех кварталах от того места, где полицейские очертили меловой контур тела отца Майкла на забрызганных кровью камнях в маленьком церковном садике.

Глава 2

Двое мужчин говорили между собой только на испанском.

Один из них был чрезвычайно красив. Высокий и стройный, черные волосы зачесаны назад прямо со лба, он очень походил на Рудольфе Валентине Он не знал, кто такой Рудольфо Валентино, а потому ему не льстило, когда ему говорили, что он вылитый Рудольфо Валентино. Но он догадывался, что тот вне всякого сомнения был красивым hombre[6], потому что если уж Рамон Кастаньеда что-то знал наверняка, так это то, что он красив, как грех.

Сидевшего рядом с ним приятеля звали Карлос Ортега, и он был на редкость безобразен. Кривые зубы, нос, который ему часто сворачивали то в одну, то в другую сторону в уличных схватках, рассеченная шрамом правая бровь, отчего глаз под ней был слегка прикрыт, кроме того, он был лыс и неуклюж и смахивал на сбежавшего из психиатрической лечебницы душевнобольного, хотя таким он вовсе не был. Но, будучи тщеславным, как все мужчины, он тоже считал себя красавцем. Действительно, женщины часто говорили ему, что он неотразим. И он им верил, хотя все они были проститутками.

В этот двадцать пятый день мая, прекрасным весенним утром, двое мужчин сидели в кафе неподалеку от отеля и обсуждали причину, по которой они оказались в этом городе.

Было еще совсем рано, чуть больше семи часов, но в кафе было полно людей, спешащих позавтракать перед уходом на работу. Только эти двое никуда не спешили. Красавчик Рамон заказал на завтрак стейк и яйца. Уродливый Карлос, который только думал, что он красив, велел принести себе блины и сосиски. Они сидели, потягивая кофе, и в ожидании завтрака лениво болтали.

Рамон сокрушался по-испански: жаль, что ночью по телефону ответил мужчина. Мужчина может осложнить дело.

Карлос сказал по-испански, что он переломает к черту все кости этому мужику, кем бы он ни был, поэтому какая разница, живет ли она с мужчиной, с женщиной или с собачкой чихуахуа?

— Если она — именно та женщина, — заметил Рамон.

— Ну да, мы должны убедиться в том, что она — та самая женщина, — кивнул в ответ Карлос.

— Что будет нелегко сделать без фотографии.

— Но у нас есть ее описание со слов немецкой шлюхи.

Немецкой шлюхой была полногрудая блондинка, заявлявшая, что ее когда-то открыто похитили в Мюнхене. Ее звали Констанцией. Ожидая завтрака, мужчины рассуждали, можно ли ей верить или нет. Рамон напомнил, что она много лет была наркоманкой. Карлос сказал, что знает кучу наркоманов, которые дают тем не менее надежные свидетельства. Они немного отвлеклись, перейдя к теме, хороша ли она в постели. Подоспела еда, и на какое-то время они замолкли. За столом Рамон придерживался исключительно светских манер, присущих человеку, знающему цену своей красоте. Карлос ел, как животное, считая, что такие симпатяги, как он, могут себе позволить есть так, как им заблагорассудится.

— Ты думаешь, она может быть настолько глупой? — спросил Рамон.

— О чем это ты?

— Что внесла свое имя в справочник.

— Там значится только «М. Холлис», — сказал Карлос. — Кроме нее, в справочнике есть еще двадцать восемь Холлисов.

— Но лишь одна М. Холлис.

— Точно. Ну и как тебе стейк?

— У нас лучше.

Он имел в виду аргентинский биф; слегка заговорила национальная гордость. Но Карлосу еда понравилась. Хотя блины, которые он заказал, были так себе. Он удивлялся, зачем он их вообще заказал, ведь он даже не любил блинов.

— Итак, что мы должны сделать, — сказал Рамон, — так это поехать туда и посмотреть.

— Ты же знаешь, она могла изменить свою внешность, — засомневался Карлос.

— Да, женщины это умеют, — во вздохом заключил Рамон: сказывался опыт красивого мужчины, знакомого со странными и чудесными проделками, на которые способны женщины в состоянии крайней скуки.

— Сейчас она может быть рыжей, — сказал Карлос. — Или брюнеткой. Но только не блондинкой. Блондинки уже отошли в историю.

— Мы всегда можем заглянуть под юбку, — сказал Рамон, самоуверенно улыбаясь.

— Она и там могла измениться. Стать выбритой, как дитя. Теперь она может быть совершенно иной женщиной.

— Ну уж голубые глаза она изменить не сможет, — сказал Рамон.

— Она может носить контактные линзы, и глаза станут зелеными, или карими, или пурпурными. Женщина может изменить в себе все. А может, мы приедем, она будет той же самой, а мы ее не узнаем.

— О чем ты говоришь? — воскликнул Рамон. — По-твоему, нам не стоит туда ехать?

— Стоит, стоит! Только не впадать в панику, если мы увидим совсем не то, что нам описывала немецкая шлюха. Которая, кстати, могла и наврать.

— С чего бы ей лгать?

— Из-за денег. Мы дали ей денег.

— С обещанием дать еще больше.

— Когда мы найдем женщину по фамилии Холлис. Если ее так зовут.

— Немецкая шлюха говорит, что ее имя Мэри Энн Холлис.

— Тогда почему в телефонном справочнике только одна буква "М"?

— Потому что, если женщина напишет в справочнике М. Э., мужчина сразу же догадается, что это женщина, — сказал Рамон.

— Выходит, если в телефонном справочнике написано Дж. Ф. Кеннеди, то это, по-твоему, женщина? — усмехнулся Карлос.

— Ладно, не знаю, почему она в этой книге оставила только "М", — согласился Рамон, — может, в этой стране дешевле писать один инициал вместо двух.

Карлос уставился на него.

— Почему ты думаешь, что она написала только одно "М"? — спросил Рамон.

— Потому что, во-первых, это может быть другая женщина...

— Да, конечно, но...

— Или, во-вторых, это может быть тот мужчина, который ответил по телефону, — он и стоит в справочнике; это мистер М. Холлис...

— Нет, инициалами пользуются только женщины, — возразил Рамон.

— Или, в-третьих, она переменила имя, — сказал Карлос.

— Хорошо, но зачем тогда она оставила "М"? Почему не изменила его целиком?

— Даже с "М" это может быть совсем другое имя. Из Мэри Энн она могла стать Магдаленой, или Мерседес, или Мартой, или...

Он был аргентинцем, и поэтому естественно, что все имена были испанскими.

— ...Матильдой, или Мауритой, или Мирабеллой, или Мирандой, или Модестой...

— Кажется, я понял, — произнес Рамон.

— Что я говорю, — сказал Карлос, — так это то, что мы едем в пригород, находим курчавую рыжую девицу с большими сиськами, толстой задницей и с карими глазами, по имени Маргарита. Мы считаем, что набрали неверный номер, но на самом деле это как раз Мэри Энн Холлис, которая когда-то была высокой и худой, голубоглазой и с прямыми светлыми волосами, вот о чем я говорю.

— А я говорю, что нам надо быть осторожными.

— Нет, я говорю, что, может, понадобится хорошенько ее отделать, — сказал Карлос.

— Известное дело, — согласился Рамон, как будто само собой подразумевалось, что всех женщин во все времена полагалось хорошо отделывать.

— А если она нам скажет, что она — не та, за кого мы ее принимаем, то это — она? — засомневался Карлос.

— Разумеется.

— Я говорю, надо выяснить, кто она на самом деле.

— Целиком с тобой согласен.

— Так когда ты хочешь идти?

— Дай мне доесть стейк! — взмолился Рамон.

— Не знаю никого, кто бы ел медленнее тебя.

— Потому что я рожден богатым, — гордо сказал Рамон. — Только бедные едят быстро из-за страха, что у них отнимут кусок, прежде чем они его доедят.

— Это ты-то родился богатым, ха! — ухмыльнулся Карлос.

— Да, я родился богатым, ха! — передразнил Рамон.

— Чего я хочу, — сказал Карлос, — так это дождаться, когда она выйдет из дому. Будем работать медленно и наверняка. Пойдем за ней, посмотрим, куда она ходит, чем занимается. Сделаем наш ход, когда будем к этому готовы. И не возле дома, где мужчина отвечает по телефону.

Он взглянул на оставшийся на тарелке Района кусочек стейка.

— А сейчас поторопись, богатый человек. Когда она даст нам деньги, ты станешь еще богаче.

— Sin duda[7], — ответил Рамон.

Кристин Лунд в точности соответствовала своему имени. Блондинка с голубыми глазами, полными чувственными губами, фигурой она напоминала Хейзу пологие холмы Швеции, в которой он никогда не бывал. Кристин Лунд. «Крисси» звучит больше по-домашнему и просто красиво. Крисси Лунд. Слетает с языка, как мелодия балалайки. В это чудесное весеннее утро она надела светло-синюю юбку, того же нежного оттенка туфельки на высоком каблуке и лимонного цвета колготки, которые хорошо гармонировали с такого же цвета свитером. Крисси. Она была очень похожа на весну. И пахла почти как весна. Если Хейз не ошибался, это был «пуазон».

Она не удивилась, увидев на пороге двух детективов в такую рань; она узнала об убийстве отца Майкла поздно ночью, по телевизору. Естественно, она тут же позвонила по телефону 911, чтобы спросить, как ей связаться с человеком, который будет заниматься расследованием. Женщина на другом конце провода сказала: «Это срочно, мисс?» Когда Крисси ответила, что не срочно, женщина спросила: «Вы хотите сообщить о преступлении?» Крисси сказана, что нет, она не хочет сообщить о преступлении, но она работала у человека, об убийстве которого она только что узнала по телевизору, и хотела бы знать, кто будет заниматься делом и как с этим человеком связаться. Женщина на другом конце сказала: «Минуточку, пожалуйста, я передам трубку моему начальнику». Тот подошел и тут же брякнул: «Понятно, вы были свидетельницей убийства», и Крисси положила трубку.

— Но я пыталась связаться с вами, — сказала она и улыбнулась так ослепительно, что Хейз чуть не упал в обморок.

— Когда это было? — спросил Карелла.

— Что когда?

— Когда вы пытались с нами связаться?

— О! Сразу после одиннадцатичасовых новостей. Хотела позвонить в церковь, но вместо этого набрала девятьсот одиннадцать. А потом, после разговора с начальником, я не знала, что делать. Ну и пошла спать. Я сообразила, что рано или поздно вы меня все равно найдете.

— Разумеется, — сказал Хейз.

— И вот вы пришли. — Она снова улыбнулась.

— Мисс Лунд, — сказал Карелла, — экономка отца Майкла...

— Да, Марта Хеннесси.

— ...сказала нам, что в последний раз она видела его живым, когда он прощался с вами.

— Да, это было в последний раз, когда я его видела.

— Примерно в пять часов вечера?

— Да.

— Куда вы пошли после этого?

— Прямо домой.

Они были на кухне в ее маленькой квартирке на четвертом этаже дома в деловой части города, в квартале, далеком от территории полицейского участка. В кофеварке, подключенной к розетке над мясорубкой, варился кофе. Крисси оперлась на столик, сложив руки на груди и ожидая, когда он закипит. Она расставила вокруг кофейника три чашки и блюдца. Детективы стояли у открытого окна. Мягкий ветерок шевелил прозрачные белые занавески на окне.

Солнечный зайчик танцевал на столешнице, отражаясь на костяных чашках и блюдцах. Крисси, разлив кофе, перенесла чашки на маленький круглый столик у окна. На нем уже были разложены ложечки и салфетки, стоял молочник и маленькая чашка с розовыми пакетиками заменителя сахара.

— Видели ли вы что-нибудь подозрительное возле церкви? — спросил Карелла. — Когда уходили вчера вечером?

— Смотря что считать подозрительным. Я думаю... Я полагаю, вы знаете, какая там отвратительная обстановка. Не хочу вас обидеть, знаю, ваши ребята хорошо работают. Но по мне, так там все выглядит подозрительно.

— Я имел в виду тех, кто скрывается... — говоря эти слова, он всегда чувствовал себя глупо, — тех, кто выглядит нездешним... — при этих словах тоже, — кто не принадлежит к этому месту, — наконец сформулировал он.

— Все, как обычно, — ответила Крисси и пожала плечами. Хейзу понравилось, как она пожимала плечами. — Молоко? — спросила она. — Оно снятое.

— Как обычно? — спросил Хейз.

— Обычно, — сказала она и вновь пожала плечами. — Уверена, вы знаете, что там за картина. Обычный уличный бардак. Торговцы крэком и их покупатели, проститутки, хулиганье — бардак. — Она взяла чашку и отпила из нее.

— А прошлым вечером, когда вы уходили... ничего, кроме бардака?

— Нет.

— А в самой церкви, — спросил Карелла, — ничего странного не заметили? Необычного?

— Нет.

— Когда вы уходили со службы... это было в пять, не так ли?

— В пять с небольшим.

— Были ли там какие-то ящики открыты?

— Они никогда не закрывались. У нас есть ключи, но...

— Нет, я имею в виду — были ли выдвинуты какие-нибудь ящики?

— Нет. Выдвинуты? Для чего?

— А какие-нибудь бумаги на полу были?

— Нет. Конечно, нет.

— Все чисто и все в порядке?

— Да.

— Мисс Лунд, — сказал Хейз, — экономка отца Майкла упомянула, что в последнюю неделю он наталкивался в церкви на сильное сопротивление...

— Не думаете ли вы, что это имеет какую-то связь с убийством?

— Что именно?

— Церковная десятина. Предполагалось, что паства должна вносить десять процентов от заработков в пользу церкви. Как десятину. Вы знакомы с этим словом? Десятина.

— Да, да, только...

Он подумал, что это слово имеет какое-то средневековое звучание. И еще он подумал, что оно не похоже на слово, которое должно было быть произнесено здесь и сейчас; слово это кажется неуместным, оно просто не соответствует этому дню и веку. Десятина. Почти архаично. Как пояс верности. Но вслух ничего не сказал.

— Ну и что с этой... десятиной? — спросил он.

— Она, возможно, имела в виду проповеди.

— Какие проповеди?

— Несколько довольно строгих проповедей об обмане церкви.

— Обмане?

— Недостаточно много кладут в кружку.

— Понимаю. И сколько же было таких проповедей?

— Три. Это мне известно, я печатала одну из них. Сплошь геенна огненная и сера. Для отца Майкла это необычно. Он, как правило, был...

Она заколебалась.

— Очень мягкий человек, — наконец сказала она.

— Но не в этих проповедях, — добавил Хейз.

— Нет, я полагаю... Церковь действительно нуждается в ремонте, который не делался уже столько лет. В этом смысле рассчитывать на квартал вокруг церкви не приходится, но многие верующие живут за пять, шесть кварталов отсюда, где дела идут намного лучше. Вы знаете этот город: трущобы могут быть совсем рядом с домами со швейцарами. Поэтому он действительно имел право требовать десятины. Потому что, честно говоря, я думаю, этот квартал был бы еще хуже, если бы не работа, которую проводит отец Майкл. Проводил, — поправилась она.

— Какая работа? — спросил Карелла.

— Ну, он помогал поддерживать согласие, — сказала она, — особенно среди детей. Здесь живут итальянцы, испанцы, ирландцы и черные — да что я вам рассказываю? Отец Майкл с этими детьми творил чудеса. Вам наверняка известно, что произошло там в Пасхальное воскресенье?

Карелла покачал головой.

То же самое сделал и Хейз.

— Да ведь это же ваш участок! — воскликнула Крисси. — Неужели вы не знаете, что там случилось? На Пасху, в воскресенье?

— Нет, а что произошло? — спросил Карелла и попытался вспомнить, дежурил ли он в тот день.

— Это было в конце дня, — начала Крисси. — Этот черный мальчишка прибежал в церковь с залитой кровью головой. Полдюжины белых мальчишек гнались за ним с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков, загнали его прямо в церковь, к алтарю. Отец Майкл проявил твердость. Попросил их выйти из церкви. Проводил до дверей, вывел наружу, сказал им, чтобы не возвращались, пока не научатся пристойно вести себя в доме Господа. Не знаю, что это были за дети, но уверена, у вас это происшествие зарегистрировано. Просто посмотрите записи за воскресенье на Пасху. Вот что я хотела сказать. Отец Майкл имел большое влияние в этом квартале. Его паства должна была бы это понимать. Вместо того, чтобы оскорбляться. Я имею в виду проповеди.

— Проповеди о деньгах? — спросил Карелла.

— Да. Проповеди о десятине, — ответила Крисси.

— И эти проповеди оскорбили кого-нибудь из прихожан?

— Да. Тем, что он называл паству... Ну, несчастными и презренными существами.

— Понимаю.

— С амвона.

— Понимаю.

— Один из прихожан, не помню его имени, распространил письмо, в котором говорилось, что Иисус изгнал менял из храма, а тут они появились вновь... он подразумевал отца Майкла. И его проповеди о десятине.

— Должно быть, это были очень впечатляющие проповеди, — сказал Хейз.

— Да уж не сильнее, чем «культовые» проповеди — я их тоже печатала.

— Какие «культовые» проповеди? — спросил Карелла.

— О церкви Безродного.

— Что это за церковь Безродного?

— Не хотите ли вы сказать, что не слышали о ней? Будет вам меня разыгрывать! Это же на вашем участке! Всего лишь в четырех кварталах от Святой Екатерины.

Хейзу подумалось, не собиралась ли Крисси Лунд когда-нибудь стать полицейским.

— Я считаю, что церковь Безродного — это разновидность культа, — заявил он.

— Дьявольского культа, — добавила Крисси.

— И вы говорите, отец Майкл написал несколько проповедей о...

— О сатане, которому поклоняются в двух шагах от Святой Екатерины.

— Так вот о чем она говорила, — сказал Хейз Карелле, — экономка!

Карелла кивнул.

Он полез в пиджак, достал записную книжку и вынул из кармашка фотографию.

— Вы когда-нибудь видели это? — спросил он и передал фотографию Крисси.

Фото было сделано накануне вечером полицейским фотографом, вооруженным «Поляроидом» со вспышкой. Выдержка была чуть-чуть не в порядке, поэтому красный цвет был не такой, какой использовал заборный художник, и ворота были не столь вызывающе зеленого цвета. Но тем не менее это была хорошая фотография.

Крисси внимательно ее изучила.

— И что бы это могло быть? — спросила она.

— Вам не доводилось проходить мимо церкви со стороны Десятой улицы?

— Много раз.

— Мимо ворот в сад?

— Да.

— Так это нарисовано на воротах.

— Прошу прощения, никогда этого не замечала, — сказала она и вернула фото. — Это что-нибудь означает?

Карелла подумал, что это означает то, что сатане поклоняются в двух шагах от Святой Екатерины, где черный парнишка искал спасения от злобной банды белых в Пасхальное воскресенье и где обиженный прихожанин распространял письмо о менялах в храме. Он подумал, что в мире 87-го участка, далеко на окраине, любой из этих случаев мог считаться справедливым поводом для убийства.

— Извините, мисс Лунд, — сказал Хейз, — это «Пуазон»?

— Нет, — сказала Крисси, точно зная, о чем он спросил. — Это «Опиум».

* * *

Она приучила себя никогда не отзываться на имя Мэри Энн.

Поэтому, услышав позади себя голос, упоминающий на испанском ее имя, от которого она избавилась в тот день, как приехала в этот город, она продолжала идти, не обращая на него внимания. Она — не Мэри Энн. Она определенно не Марианна Для всяких говорящих по-испански.

Потом тот же голос произнес: «Эй, Мариуча», — по-испански это было уменьшительное имя Мэри. Ее звали Мариуча в тюрьме Мехико. Кличка перебралась за ней в Буэнос-Айрес. И, очевидно, в этот город тоже. Она продолжала идти. Сердце колотилось от напряжения.

— Мариуча, despacio[8], — окликнул голос, и двое мужчин очутились на расстоянии шага по бокам от нее.

— Прочь от меня, — тут же отрезала она, — или я позову полицейского!

— О, дорогая! — сказал по-испански красавчик.

— Мы не хотим причинить тебе вреда, — сказал по-испански урод.

Что означало: он хотел причинить и причинит ей вред.

У нее в сумочке лежал кнопочный нож. Она готовилась применить его, если понадобится.

Они шли по Конкорд-авеню, удаляясь от нагромождения зданий, которое в этом городе переходило в университетский городок. Университетские строения жители фамильярно называли Пекарней Тысячи Окон, — имя, исторически слишком отдаленное для понимания Мэрилин, но достаточно точное в том смысле, что университетский комплекс сделан целиком из стекла. Он находился почти в самом центре острова Айсола, на одинаковом расстоянии от реки к северу и к югу, только чуть ближе к старому центру Сиуолл, чем к мостам Риверхед по пути в пригород. Можно сказать, что университет расположен в неплохом месте. Вокруг полно магазинов и ресторанов, кинотеатров, жилых домов с привратниками, и впереди на углу — пара копов в униформе, наслаждающихся весенним солнцем.

— Не делай глупостей, — предупредил красавчик по-испански. Она направилась прямо к полицейским.

— Эти люди пристают ко мне! — сказала она.

Полицейские посмотрели на двоих мужчин.

Красавчик улыбнулся им.

Урод пожал плечами.

Ни один из них не произнес ни слова. Они, похоже, сообразили, что, если случайно выскочит что-нибудь на испанском или ломаном английском, им не избежать серьезных неприятностей.

Мэрилин продолжала ждать от полицейских каких-либо действий.

А копы продолжали смотреть на двоих мужчин.

Те были хорошо одеты. Темные костюмы. Белые рубашки. У одного красный галстук, у другого — голубой. Оба были в жемчужно-серых шляпах. Очень чистые, очень элегантные. Два добропорядочных бизнесмена, радующихся чудесному весеннему дню.

— Парни, — сказал один из копов, — леди не хочет, чтобы к ней приставали.

Он произнес это дружеским тоном, принятым между мужчинами, когда одни мужчины намекают другим, что вот, мол, какая симпатичная попка, мы бы тоже не прочь разделить с вами удовольствие, будьте уверены, но, по доброте и щедрости наших мужских сердец, давайте не будем приставать к леди, если она этого не хочет, а?

Мэрилин почти ожидала, что он подмигнет красавчику и подтолкнет урода в бок.

Красавчик пожал плечами, как бы говоря: «Все мы мужчины в этом мире и понимаем женские причуды».

Урод тяжело вздохнул, как бы говоря: «Всем нам время от времени осложняют жизнь эти прекрасные непредсказуемые создания, особенно в определенное время месяца».

Он взял красавчика под руку и молча быстро увел его.

— О'кей? — спросил коп у Мэрилин.

Она ничего не ответила.

Урод оглянулся на нее.

В его глазах было леденящее душу обещание.

* * *

Все окна в здании полицейского участка были открыты. Зарешеченные окна цокольного этажа, решетки на окнах верхних этажей... Карелле вдруг подумалось, что полицейский участок похож на тюрьму. Даже с открытыми окнами он был схож с тюрьмой.

Серые, покрытые копотью гранитные блоки, крыша из зеленой черепицы, заляпанная голубиным пометом столетней давности, зеленые шары по бокам парадной лестницы и выцветшая табличка, удостоверяющая, что именно здесь находится участок «восемь-семь». Хочешь — верь, хочешь — нет. Карелла верил в это уже много лет.

Бумаги священника лежали на его столе.

Менее чем за восемнадцать часов после обнаружения тела отца Майкла все его бумаги — и те, что валялись на полу в кабинете, и те, что еще лежали в ящиках или на столе, — уже были исследованы в лаборатории и отправлены с посыльным в пригород. Это было очень быстро сработано. Но сам комиссар — который волей судьбы оказался черным и который посещал баптистскую церковь в городском районе, именуемом Даймондбэк, где он родился и вырос, — сегодня утром выступил в телепрограмме «Ежедневное обозрение», объявив по общенациональной сети, что «наш город — не может и не будет терпеть подобного бессмысленного убийства кроткого служителя Бога, какую бы религию он ни исповедовал». Не так много полицейских дневной смены увидело эту передачу, потому что они уже были на рабочих местах и задавали вопросы, пытаясь помочь следователям и одновременно успокаивая разгневанного комиссара. В самом «восемь-семь» жизнь шла обычным порядком: священник или кто иной — для них это просто убийство в саду в этой части города, задыхающегося от сорняков.

В отделе был обед.

Детективы сидели в рубашках с короткими рукавами и с пистолетами. Перед ними на столах были разложены бутерброды и кофе, пицца и кока-кола. Только Мейер кивнул Карелле. Другие были слишком заняты, слушая Паркера.

— Вот увидите, в этих далласских убийствах не будет никакой загадки, — сказал Паркер.

— Там никогда и не было загадки, — вставил Браун.

— Знаю. Но я вам говорю: здесь будет даже меньше загадок, чем обычно. Это же Техас.

— Любовь или деньги, — сказал Мейер, — бывают только две причины для убийства.

— И я о том же — в этом деле все ясно, — сказал Браун.