Глава 3

— Над каким делом ты сейчас работаешь? — спросил Паркер, повернувшись к Карелле.

Карелла рассказал, что у них — DOA[9] — священник, весь изрезанный, оружие неизвестно, последними его видели живым экономка и секретарь, беспорядочные следы по всей церкви и по дому, случайные отпечатки пальцев сняты с бумаг, но они, скорее всего, принадлежат секретарю. Он также рассказал Паркеру, что экономка считает, что это дьявол извел патера и что, кроме дьявола, священник насолил нескольким местным юнцам, а также и пастве.

Паркеру это показалось очень комичным, и он рассмеялся. Вслед за ним и Дженеро.

— Вот его корреспонденция, — сказал Карелла Хейзу. — Только копни.

— Да-а, тут позабавишься, — осклабился Паркер, — читая поповскую почту.

И снова разразился смехом. Дженеро тоже расхохотался. Оба сидели, хихикая, как подростки. Хейз догадался, что это — вспышка весенней лихорадки.

За своим столом Карелла вернулся к письму сестры отца Майкла.

"Мой дражайший брат!

Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем я спешу ответить. Майкл, как тебе удалось соорудить в себе такую башню сомнений? И разве ты не чувствуешь, что должен поделиться своими опасениями с епископом вашей епархии? Уж и не знаю, что порекомендовать или посоветовать тебе.

Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой в это трудное время. Еще хуже то, что мы с Роджером в эту субботу улетаем в Японию и вернемся лишь 10 июня. Постараюсь позвонить тебе до отъезда, так что у нас получится хороший долгий телефонный визит. Возможно, к тому времени небеса над тобой чуть прояснятся.

А пока позволь мне сказать вот что: я знаю, что ты — искренний и верный слуга Господень и, как бы трудно тебе сейчас ни было, через молитву ты всегда найдешь путь к просветлению и спасению.

Твоя любящая сестра Ирен".

Карелла снова перевернул конверт.

Он пододвинул к себе телефон, снял трубку, узнал у телефонистки код Сан-Диего, набрал справочную — 1-619-555-1212 и выяснил номер телефона Роджера Брогана по адресу, указанному на задней стороне конверта. Набрав номер и выждав двадцать гудков, он повесил трубку.

— Здесь что-то есть, — сказал Хейз.

Не похоже, чтобы это были полицейские. Если в это были копы, они бы непременно представились патрульным полицейским, к которым она подошла. Изобразили бы из себя членов великого братского ордена офицеров сил правопорядка. Так что они — не копы.

Они говорили по-испански. И это напугало ее. Они знали имя «Мэри Энн» и еще знали кличку «Мариуча». Это даже больше насторожило ее. Они могли узнать про Мэри Энн в Хьюстоне, но не про Мариучу! Здесь должна быть связь либо с «La Fortaleza»[10], либо с Буэнос-Айресом. Наверняка они узнали про нее в тюрьме или что-то пронюхали в Буэнос-Айресе. В любом случае, они — здесь. Более того, следили за ней всю дорогу. А это может означать, что они уже знают, где она живет.

Она понимала, что должна рассказать обо всем Уиллису... Но она так боялась его потерять! И еще боялась, что опасность, которую несут с собой эти люди, может как-то отразиться и на нем, создать осложнения на службе. Для этого она его слишком любила! Нет, она не сможет рассказать ему о случившемся. Раз она взвалила эту ношу на свои плечи, что бы ни случилось, она должна справляться сама. Вот почему ей надо достать оружие; кнопочный нож вдруг показался ей неподходящим для защиты, особенно от безобразного громилы. Но как? И где?

В этом штате законы об оружии строгие. Перед тем, как отправиться в магазин и выбрать на полке пистолет, вам нужно получить разрешение. И вам понадобится ужасно убедительная причина для того, чтобы хотеть иметь это разрешение! К тому же неизвестно, как далеко придется ехать, чтобы купить оружие. Даже в соседних штатах, разве там владельцы магазинов не должны зарегистрировать ваше заявление в полиции задолго до того, как позволят вам покинуть магазин с оружием в руках? Так где же законы помягче? За рекой или за лесом? Сколь далеко на север, восток, юг или запад? Где же в этих окружающих тебя Соединенных Штатах человек может легально купить пистолет, чтобы убить мужа или мать, или, еще лучше, двух говорящих по-испански головорезов, которые назвали ее тюремной кличкой, ее уличным именем из Буэнос-Айреса?

Где?

Она живет с полицейским и лично знакома в этом городе по крайней мере с тремя дюжинами копов, она ужинала с ними, бывала в их домах, но ни одного из них она не может спросить о том, как достать... ага, может быть... да, это — шанс! Эйлин Берк! Надо позвонить ей и пригласить на обед. Эйлин работает в полиции. Можно случайно завести разговор о том, как и где люди могут приобрести огнестрельное оружие в этом городе, — нет, она слишком умна, она тут же поймет, немедленно догадается, что это сама Мэрилин ищет оружие. И, кроме того, она пока еще даже не уверена, любит ли ее Эйлин. Не уверена, коли на то пошло, любит ли ее хоть кто-нибудь из друзей Уиллиса. Проститутку. Бывшую проститутку.

Проститутки знают людей, которые знают, где достать оружие.

В Хьюстоне она бы знала, где достать оружие.

В Буэнос-Айресе она бы знала, где достать оружие.

Но оно потребовалось ей здесь и сейчас, а она слишком долго отсутствовала в этой жизни.

Или нет?

— Если вы ищете мотив, это может быть мотивом, — сказал Хейз и протянул через стол пачку листов. Это было что-то вроде писем тех давних лет, когда их печатали, а потом копировали на мимеографе[11]. Сейчас их печатают на компьютере, а затем делают фотокопии. Несколько полосок поперек страницы, появившихся при копировании, были единственным доказательством размножения текста. Кареллу заинтересовало, сколько же копий было изготовлено? Любопытно, как обходились до того, как был изобретен ксерокс? Ксерокс? Да это уже каменный век! Вот телефакс в клерикальном отделе — это настоящее чудо!

"Мои друзья-прихожане!

В течение последних недель отец Майкл, патер, призванный направлять паству церкви Святой Екатерины, не раз пользовался амвоном для площадной брани в адрес..."

— Что это за «площадная брань»? — спросил Карелла.

— Читайте дальше, — сказал Хейз, — и станет понятно, «...площадной брани в адрес наших прихожан. Он позволял себе ругаться, придираться, укорять, поносить и бранить...»

— Теперь понятно, что я имел в виду? — спросил Хейз.

Карелла только хмыкнул.

"...добрых и порядочных людей нашего прихода за то, что им не удается выполнить их денежной обязанности — вносить еженедельную десятину во имя Господа Бога нашего. Он отмечал, что десятина упоминается в Священном писании не менее сорока восьми раз. Он счел уместным привести нам несколько мест из Ветхого Завета, включив их в последнюю воскресную проповедь в такое время года, которое более созвучно возвышенным материям. Я хотел бы процитировать его:

"Со времен отцов ваших вы отвернулись от Моих наставлений и не следуете им. Вернитесь ко Мне и Я вернусь к вам, говорит Владыка гостиям.

Но вы говорите: «Как мы вернемся?»

Может ли человек обкрадывать Бога? Да, вы обкрадываете Меня. Но вы говорите: «Как мы обкрадываем Тебя?»

Вашими десятинами и пожертвованиями. Вы прокляты проклятием, ибо вы обкрадываете Меня.

Принесите полную десятину в хранилище, тогда пища появится в Моем доме!"

И это говорит духовный пастырь, который от своих прихожан не видел ничего, кроме доброты и щедрости. Мои друзья-прихожане! Я хотел бы предложить свою цитату из Святой Библии. Это Евангелие от Иоанна, глава 2, стихи 14-16:

"И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели менялы денег.

И сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов, и деньги у менял рассыпал, а столы их опрокинул.

И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли!"

Отец Майкл Берни делает дом Отца Нашего домом торговли!

Все мы хорошо знаем наши обязанности перед Господом, мы хорошо знаем, что пять процентов наших годовых доходов следует отдавать церкви, делая еженедельные пожертвования. Но мы не хотим превращаться в паству счетоводов. Пусть отец Майкл еще и еще раз пересчитает пожертвования, а потом сосчитает и свои молитвы. Благородный слуга Господень должен извиниться с амвона за обвинения в обкрадывании..."

— Обратите внимание на последнюю строку, — сказал Хейз.

"...обкрадывании Господа! Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух — падению.

Ваш во Христе, Артур Л. Фарнс".

— Да... — протянул Карелла, возвращая письмо.

— Догадываюсь, что сумасшествие вы исключаете сразу же, кто же станет писать такое письмо-обращение ко всей пастве, чтобы потом взять и прикончить кого-то. Но предположим...

— Угу.

— ...предположим, этот малый действительно сошел с ума и ухлопал священника. По-моему, это какой-то чертовски злой тип. Я не католик, поэтому я не...

— Я тоже, — сказал Карелла. Он считал себя падшим католиком; его мать говорила: «Как тебе не стыдно!»

— ...я не знаю, как далеко можно зайти, если начать катить бочку на священника, назначенного в ваш приход, если он на самом деле вам назначен, — вот чего я не знаю.

— Я тоже.

— Ну, допустим, его прислали и, допустим, вам не понравилось, как он выговаривает вам за ваши долги...

— Вашу десятину.

— Один черт. Тогда вы пишете письмо... для чего? Чтобы отозвать его? Так это делается в католической церкви? Отозвать священника, который не ужился с паствой?

— Честное слово, не знаю.

— И я тоже.

— Или же вы пишете ему предупреждение о том, что, если он не прекратит своих нападок, вы опрокинете его столики? Хочу заметить, Стив, что многое в этом письме звучит как предупреждение.

— С чего ты это взял?

— А вам не кажется, что упоминание о менялах в храме похоже на предостережение?

— Нет.

— Разве?

— В самом деле, не кажется. В чем еще ты видишь предостережение?

— В чем? О'кей, где еще? Например, что вы скажете об этом месте? Так-так-так... вот. «Пусть... сосчитает свои молитвы...» Разве не похоже на угрозу?

— Нет.

— Заставить человека считать свои молитвы? По-вашему, это — не угроза? Пусть сосчитает свои молитвы, пока не поздно!

— А где он говорит это?

— Что «это»?

— "Пока не поздно"?

— Этого нет. Я экстраполирую его мысль.

— А что значит — «экстраполировать»?

— Это значит — делать вывод из того, что уже известно.

— Откуда ты это знаешь?

— Случайно.

— На мой взгляд, если человека просят сосчитать свои молитвы, это вовсе не обязательно должно означать предупреждение.

— Ладно, а вот тут? «Благородный слуга Господень должен извиниться с амвона за обвинения в обкрадывании Господа!» Иначе... Так?

— Где говорится «иначе»?

— Вот здесь. «Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух — падению!»

— Это не значит «иначе».

— Это кодовое обозначение для «иначе». Послушайте, вы не хотите побеседовать с этим малым; тогда мы не пойдем к нему, так что забудем об этом! Я только думал...

— Похоже, он очень набожный человек, вот и все, — сказал Карелла. — Такие люди везде есть.

«Как мой отец, — подумал Хейз, но вслух не сказал. — Он и Коттоном меня назвал в честь священника-пуританина».

— Если хотите знать, — сказал он, — в этом мире полным-полно набожных людей, которые не совсем в уме. И кое-кто из них может броситься с ножом на человека. Я не говорю, что Артур Л. Фарнс, этот пижон, и есть тот чокнутый, который прикончил священника, но я полагаю, что, когда вы получаете такое письмо, — тут может пахнуть смертельной угрозой, вот что я говорю! И мы будем очень тупыми копами, если прямо сейчас не постучим в дверь этого малого, это мы должны сделать.

— Согласен с тобой, — ответил Карелла.

Скайлеру Лютерсону хотелось узнать, кто из его учеников намалевал распылителем перевернутую пентаграмму на воротах Святой Екатерины.

— Потому что, видите ли, — говорил он, — я не хочу, чтобы здесь появились полицейские.

Его настоящее имя вовсе не Скайлер Лютерсон. Его имя — Самуэль Лидс — вообще-то достаточно приятное, может, за исключением того, что «Самуэль» похоже на имя пророка из Ветхого Завета (меньше всего на свете хотел бы он этого сходства), а «Лидс» созвучно названию индустриального города на севере Англии. Его пра-пра-прадедушка в самом деле торговал в Лидсе скобяными изделиями до того, как перебрался в Америку, но это была история древнего мира, а Скайлер решил отметиться в новой истории более причудливо.

Он выбрал себе имя «Скайлер» не потому, что оно по-голландски означало «ученый» или даже «мудрый человек» (на самом деле он совершенно не знал голландского), а потому, что оно звучало как «небо»[12], как небеса над головой или царство Бога, из которого однажды выпал ангел. Разве не сам сатана был бесцеремонно изгнан с небес, сброшен с верхней стратосферы в огненные глубочайшие глубины? А разве сатана не известен в то же время как Люцифер, чье имя Самуэль Лидс не мог присвоить из скромности поклонника, но мог повторить хотя бы аллитеративно[13]... Люцифер, Лютер... и как-то срифмовать... Люцифер, Лютерсон... фамилия, достигающая в ретроспективе величия... Лютерсон, сын Лютера, сын Люцифера, глава церкви Безродного, восславим сатану!

Неплохо для мальчишки девятнадцати лет! А именно столько было старине Скайлеру, когда он основал свою церковь в Лос-Анджелесе. Сейчас ему уже тридцать девять. Все это происходило двадцать лет назад, в дни детей цветов, помнишь, Мод? Когда все проповедовали любовь. Кроме Скайлера Лютерсона из церкви Безродного, где меж раздвинутых ног разных добровольных «алтарей» он проповедовал противоположность любви, он восхвалял ненависть, выжигая гнойник за гнойником горяче-белым отвращением своего семени. Поклонение сатане состояло в обучении противоположному в превращении обратной стороны в лицевую. Любовь через ненависть. Принятие через отрицание. Свет через тьму. Добро через зло.

Даже внешний вид, который он тщательно продумывал, соответствовал догматам его вероучения! Конечно же, не для него этот бутафорский вид бородатого дьявола с дугообразными бровями, и не для него эти малиновые шелковые одежды и остроконечный колпак. Кто он в конце концов — истинный и святой служитель церкви, всей душой преданный дьявольскому, или просто ряженый на празднике Хэллоуин?[14] Или еще такая проблема: должен ли Дьявол явиться человеку как Дьявол, или в своем бесконечном зле и коварстве он должен принимать какое-то иное обличье? А тем более: должен ли сын сатаны — сын Люцифера, Лютерсон! — задирать свои земные штаны и выставлять напоказ мохнатые лодыжки и раздвоенное копыто? Надо ли ему демонстрировать неверующим свои желтые глаза, подобные маякам? Должен ли он извергать жуткий запах серы и писать через ноздри, изрыгать багровую блевотину в лица дураков, будет ли это выглядеть достоверно и правдоподобно и похоже ли будет на сына владыки сатаны и слуги его?

Скайлер Лютерсон был блондином.

Голубоглазым.

Он начал тренироваться с тяжестями во время коротких прогулок, когда отбывал срок в колонии для несовершеннолетних преступников в Калифорнии, еще до того, как сменил имя. И до сих пор три раза в неделю разминался в гимназии возле церкви. И как результат тело его было стройным, гибким, мускулистым.

Его нос можно было бы назвать греческим, не будь он сломан в нескольких местах, а произошло это там, где, отбывая заключение, белокурый, с пухлыми, как у новорожденного, щеками Скайлер Лютерсон был вынужден защищать свою задницу от старшего, более рослого парня, решившего попробовать ее любой ценой. Под «любой ценой» не подразумевалась, правда, разорванная селезенка, которую тот заработал себе после того, как разбил Скайлеру его еще формирующийся нос и заявил о своем желании сделать его своей «личной кошечкой». Будущий Скайлер Лютерсон воспользовался немудреным способом, чтобы охладить его страсть: выхватив железный прут из груды хлама в столярной мастерской и орудуя им как бейсбольной битой. С тех пор переросток никогда его не беспокоил. И другие — тоже.

У Скайлера был широкий женоподобный рот, украшенный полной нижней губой, как у сирен киноэкрана, и тонкой верхней — как у политика. У него были даже белые зубы: «Чтобы лучше съесть тебя, моя дорогая!» Не важно, что они были под коронками! Когда он улыбался, врата его адских палат широко распахивались, и оттуда манила вечная ночь...

Сейчас он улыбался, желая знать — точно, — кто нарисовал пентаграмму на церковных воротах.

Он говорил неторопливо и четко.

— Так кто же намалевал пентаграмму на этих долбаных воротах? — спросил он.

Через непристойность — к чистоте!

На него глядели трое.

Две женщины и мужчина. Обе женщины не раз служили ему «алтарем». Через сатану Скайлер познал их интимно. Мужчина так же интимно познал их через ритуалы сатанинского блуда, которым заканчивался каждый обряд отречения. Одну из женщин звали Ларами, другую — Корал. Имена, конечно же, ненастоящие. А мужчину звали Стенли. И это было его настоящее имя; какой дурак захочет сменить свое имя на Стенли, если он только не собирается стать стоматологом? Стенли был платным церковным дьяконом. Ларами и Корал были послушницами и, по существу, не получали платы, но деньги все равно каким-то образом прилипали к их рукам. Ларами была чернокожей, Корал — белой, а Стенли — испанцем; так сказать, настоящие Объединенные Нации! Вместе они ломали голову, кто же оказался настолько туп, чтоб изукрасить пентаграммой врата церкви?

— Все дело в том, — сказал Скайлер, — что патер мертв.

Стенли покачал головой. Не от печали, а с испугом: священник в самом деле мертв, а кто-то нацарапал пентаграмму на воротах Святой Екатерины! У Стенли была массивная голова, покрытая рыжевато-коричневыми спутанными волосами, отчего он был похож на пожилого льва, и покачивание головой у него выходило весьма величественно.

— По правде говоря, нам скрывать нечего, — заявил Скайлер.

Обе женщины кивнули в знак согласия — этакая симфония черно-белого единства. На Корал были надеты шерстяная юбка с треугольным рисунком и белая крестьянская блузка, она была без лифчика. Длинные светлые волосы, такие же голубые, как у Скайлера, глаза и курносый нос, густо посыпанный веснушками. Ларами была в облегающих джинсах, сапогах и свитере. Это была высокая, потрясающе симпатичная женщина рода масаи, чудесным образом очутившаяся в большом жутком городе. Рядом с ней Корал больше походила на домохозяйку из прерий. Между прочим, именно ею она и была до того, как переехала на Восток и вступила в церковь Скайлера. Женщины напряженно думали. Какой же балбес мог нарисовать пентаграмму на воротах в церковный двор? Это был жгучий вопрос текущего дня.

— Послушайте, — сказал Скайлер. — Допустим, полиция начнет задавать те же самые вопросы, что и этот долбаный поп. Допустим, они придут сюда и захотят узнать, например, глотаем ли мы таблетки во время мессы? Мы всегда должны отвечать, что во время наших служб мы не принимаем экстази или что-либо в этом роде. Кстати, наши службы носят частный характер, вот так-то, и закрыты для публики, не имеющей на них приглашения. Так мы должны отвечать этому долбаному попу! Но тогда здесь появится это полицейское дерьмо, они будут шнырять тут с ордерами и всякой всячиной, выписывать то или это, просто из принципа ломая нам кайф, а это копы умеют делать отлично! Ведь они могут просто вообразить своими короткими мозгами, что если кто-то нарисовал пятиугольник на этих трахнутых воротах, то он же мог и прикончить священника! И набросятся на нас, как саранча!

— Извини меня, Скай, — произнесла Корал.

— Да, Корал.

Ласково. Его глаза ласкали ее. Он, пожалуй, попросит ее снова послужить «алтарем» в субботнюю ночь, 26 мая, ночь, не особо значительную по церковному календарю, кроме, может быть, того, что она следует сразу же за торжествами по случаю праздника изгнания.