Глава 5

Детектив Коттон Хейз, увидев фотостат, прибывший по почте во вторник утром, решил, что на нем запечатлен генерал Джордж Вашингтон.

– Кого он тебе напоминает? – спросил он у Мисколо, который только что вышел из канцелярии, чтобы собрать отчеты для архива.

– Наполеона Бонапарта, – мрачно ответил Мисколо и, покачивая почему-то головой и бормоча что-то себе под нос, вышел из комнаты.

Хейз, однако, по-прежнему считал, что на фотостате изображен Вашингтон.

Он подшил конверт с фотостатом в папку, где фиксировалась деятельность Глухого, и, немного поразмыслив, пришел к выводу, что данный фотостат служит приложением к первым двум копиям Эдгара Гувера, на которых значились одинаковые надписи: «Дж. Эдгар Гувер». Логически связав эту цепочку, он пришел к очевидному, на его взгляд, выводу: Глухой имел в виду штаб-квартиру ФБР имени Гувера в Вашингтоне. Все выглядело очень просто, но когда имеешь дело с Глухим, никогда нельзя быть уверенным, что все обойдется без подвоха. Подумав еще, Хейз отбросил свои предположения. Если бы Глухой замыслил преступление в Вашингтоне, он вряд ли стал бы трепать нервы полицейским восемьдесят седьмого участка в Нью-Йорке. Наверняка он начал бы доставать этих толстозадых, сидящих в округе Колумбия, где расположена штаб-квартира ФБР. Нет, все не так просто. Эта картинка с основателем американского государства должна была означать нечто иное. Хейз уже был уверен в этом. Он также был уверен в том, что славная физиономия Эдгара обозначает что-то более важное, чем, скажем, название пылесоса. Вдруг он подумал, не означает ли сокращение «Дж.» какое-нибудь другое имя, например, Джеймс? или Джек? А может, Джером, или даже Джулиус?

– Элф! – позвал Хейз.

Мисколо, который шел по коридору, сразу отозвался:

– Ну?

– Зайди ко мне на минутку, будь так добр.

Хейз встал из-за стола и опять принялся разглядывать фотостат, держа его на расстоянии вытянутой руки перед собой. Рост Хейза составлял сто девяносто сантиметров, и весил он около восьмидесяти пяти килограммов, если не съедал лишнюю пиццу или что-нибудь мучное. У него был прямой нос, ровная линия рта с чуть полноватой нижней губой, голубые глаза и рыжие волосы. У левого виска виднелась светлая полоска шрама от удара ножом, полученного им от управляющего домом, который по ошибке принял детектива за вора. Когда Хейз поступил на службу в полицию, у него было стопроцентное зрение. Но с того времени утекло немало воды, и сейчас детектив держал фотостат в вытянутой руке, потому что с годами у него развилась дальнозоркость.

«Нет, – думал он, – это, конечно, Вашингтон, двух мнений быть не может».

– Это – Вашингтон, – сказал он Мисколо, появившемуся на пороге с кипой бумаг в руках.

– Неужели? – безразлично произнес Мисколо.

Он выглядел, как всегда, очень озабоченным и вряд ли был настроен разговаривать с кем-либо. Хейз засомневался было, стоит ли начинать разговор, но, решив не церемониться, сразу взял быка за рога.

– Что означает «Дж.» в имени Дж. Эдгар Гувер?

– Джон, – неохотно ответил Мисколо.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Джон, – повторил Хейз.

– Джон, – подтвердил Мисколо.

Полицейские посмотрели друг на друга.

– Все? – раздраженно спросил Мисколо.

– Да, большое тебе спасибо, Альф.

– Не стоит благодарности, – проворчал тот и, как и прежде, покачивая головой и бормоча что-то под нос, вышел.

«Джон Эдгар Гувер, – подумал Хейз. – Джон. А теперь еще и Джордж».

Имена всегда увлекали Хейза. Самого его назвали в честь преподобного пуританина Коттона Мазера, и Хейз постоянно испытывал неловкость из-за своего имени и даже хотел в законном порядке изменить его, когда начал встречаться с одной еврейкой по имени Ребекка Голд. Узнав о его намерениях, девушка заявила:

– Если ты поменяешь имя, я вообще перестану с тобой встречаться.

Он тогда немало удивился.

– Но почему, Ребекка?

И она ответила:

– Имя – это единственное, что мне в тебе нравится.

После этого Хейз сделал все возможное, чтобы они перестали встречаться уже через неделю.

Он до сих пор любил поразмышлять, кем бы он уже мог быть: например, Керри Хейзом или, нет, Полом, или Картером, или еще лучше Ричардом. Но больше всего ему нравилось имя Лефти. Лефти Хейз! Любой, даже самый опасный преступник задрожал бы от страха при одном упоминании такого славного имени. Еще бы, Лефти Хейз! Но мечтам не суждено было осуществиться.

Сокрушенно вздохнув, он положил копию снимка первого президента на стол перед собой. Фотостат уже раздражал его. Хейз пытался прочесть в глазах Вашингтона секрет Глухого, но Джордж даже не подмигнул в ответ. Хейз встал из-за стола, и, зевнув во весь рот, отнес фотостат на рабочий стол Кареллы, который в это время был на выезде.

Высокий блондин со слуховым аппаратом в правом ухе вошел через крутящиеся двери в банк без четверти двенадцать. На нем был бежевый габардиновый костюм, кремовая рубашка, темно-коричневый галстук, коричневые носки и дорогие туфли из коричневой кожи. Он не первый раз посещал банк и хорошо знал, что видеокамеры направлены как раз на площадку возле двери. Он знал, что видео фиксирует также и людей возле кассовых окошек. Насколько он был Осведомлен, в большинстве банков видеокамеры делают периодические снимки каждые тридцать секунд, и только если кассир или другой работник банка специально нажимают на кнопку, видеокамеры начинают снимать все подряд. Вошедший не боялся быть заснятым на пленку, так как сам являлся клиентом этого банка.

Впервые он побывал здесь по своим делам. Тогда он положил пять тысяч долларов на специальный счет, который позволял получить пять процентов прироста при условии, что вкладчик не будет изымать деньги девяносто дней. Ему удалось убедить заместителя управляющего в том, что он не станет брать деньги раньше, чем через три месяца. И он солгал. В последний день апреля он намеревался забрать не только свои пять тысяч, но и еще четыреста девяносто пять тысяч долларов.

На прошлой неделе он дважды посещал банк под благовидными предлогами. Он приносил мелкие суммы, чтобы положить их на свой новый счет. Сегодня он пришел под тем же предлогом – положить дополнительно шестьдесят четыре доллара на свой счет. Вместе с тем, он тщательно разрабатывал план ограбления банка.

Охранник стоял сразу же за вращающейся входной дверью как раз в поле зрения видеокамеры. Он был немолод, за шестьдесят, с брюшком, наверное, бывший банковский клерк или разносчик бумаг, находящийся на пенсии. Он стоял напыщенный, как павлин, в своей мешковатой униформе, на боку у него болтался солидный пистолет тридцать восьмого калибра. Блондин сразу подумал, что, несмотря на столь внушительный вид, охранник наверняка упадет замертво от страха, если ему вдруг придется вытаскивать свою пушку из кобуры. Шаркнув дорогими туфлями ручной работы по мраморному полу, охранник одарил Глухого любезной улыбкой, когда тот проходил мимо. Глухой улыбнулся ему в ответ, одновременно повернувшись спиной к камере, которая вела съемку с правой стороны.

Прямо по ходу находились два мраморных столика, вбетонированных прямо в пол, в специальных ящичках которых лежали бланки приходных и расходных ордеров. Глухой подошел к одному из столиков и начал быстро заполнять бланк, одновременно наблюдая за окошком кассира напротив.

Если смотреть в помещение банка со стороны входа, то с правой стороны отлично видны три кассы. Заполняя бланк. Глухой мог видеть эти кассы, а также расположенные за ними канцелярию и кредитный отдел. Далее по ходу, перпендикулярно окошкам кассиров и другим отделам, вдоль всей задней стены банка тянулся огромный, одетый в бетон, сейф. Его сияющая стальная дверь была сейчас открыта, и можно было разглядеть сложное переплетение проводов охранной сигнализации. Подобраться каким-нибудь образом к сейфу – сверху, сзади или снизу – было совершенно невозможно. «Брать этот сейф можно только в лоб, хотя, конечно, придется прибегнуть к некоторым военным хитростям», – решил Глухой.

Улыбаясь, Глухой раздумывал над тем, как ему перехитрить охрану и полицию. Говоря точнее, ему нужна была одна, но очень верная уловка, благодаря которой он смог бы осуществить свой план. Сказать, что он считал всех полицейских безмозглыми дураками, было бы несправедливо. Просто он считал их методы устаревшими и совершенно непригодными для борьбы с преступностью в современном обществе. Парадокс был в том, что весь его план полностью зависел от умственных способностей полиции, и поэтому он изо всех сил старался «облегчить» детективам задачу, присылая подсказки-картинки, а не письма, так как был твердо убежден, что слова могут запутать полицию. Обычно он подсказывал им точное место и время нанесения удара, в этом он был полностью честен и собирался оставаться верным этому принципу всегда. По его мнению, издеваться над полицией было все равно, что заставлять хромого человека бегать наперегонки с футболистами. Хотя Глухой и подозревал в себе садистские наклонности, он скорее отвел бы душу в постели с какой-нибудь шлюхой, чем стал бы измываться над тупоголовыми фараонами из восемьдесят седьмого участка. Он наблюдал за полицейской возней с таким восхищением и заинтересованностью, какие могут быть только у дебильного ребенка, который смотрит представление в цирке и для которого цирк – единственное удовольствие в жизни. Да, по правде говоря, он любил представить себя в центре цирковой арены, на которой он один был бы и клоуном, и укротителем тигров, и канатоходцем, в эдаком своеобразном цирке одного артиста, артиста столь знаменитого, что о нем говорил бы весь город. Но чтобы хитрость сработала, чтобы маленькие танцующие пони в центре арены настолько увлекли внимание зрителей, что последние даже и не заметили бы, как тигры дожирают своего дрессировщика у края арены, хитрость должна быть очень простой и очевидной. Ключ к этому блестящему представлению должен быть вполне понятным. Глухой подумал о том, не слишком ли прост его ключ, но тут же решил, что это не так. По фотостатам полиция поймет только то, что нужно ему, не более: зрители в цирке будут наблюдать за маленькими пони и не заметят бенгальских тигров. И тогда тигры, подкравшись к беззаботным зрителям, ухватят их за задницу. Вот так просто, понятно, четко и, по мнению Глухого, честно все выглядело. Вряд ли, думалось ему, у этих смешных полицейских хватит воображения разгадать его гениальный замысел.

Глухой закончил рисовать план банка. Он скомкал листок и сунул его в карман, как бы допустив ошибку при заполнении и тем самым испортив бланк. Затем взял другой. Быстро заполнив его, он подошел к ближайшему окошку кассы.

– Доброе утро, сэр, – улыбаясь, поздоровался кассир.

– Доброе утро, – улыбнулся Глухой и стал внимательно наблюдать за тем, как кассир производит приходную операцию.

За каждым окошком на полу, возле ног кассира, находилась кнопка сигнализации. Наверняка такие же кнопки были и в других местах по всему банку. Но это не очень пугало Глухого.

Очень хорошо, что именно полицейские помогут ограбить банк. А еще лучше то, что именно Стив Карелла, а не кто-нибудь другой, поможет ему в этом.

Все детали плана должны соединиться в одно целое, и тогда все получится как нельзя лучше, если, конечно, расчеты будут правильными.

– Пожалуйста, сэр, – сказал кассир, протягивая в окошко расчетную банковскую книжку.

Глухой демонстративно придирчиво проверил, правильно ли сделана запись, удовлетворенно кивнул, положил книжку в пластиковый футляр и направился к выходу. Он приветливо кивнул охраннику, который ответил ему тем же, и вышел на улицу.

Банк располагался примерно в миле от восемьдесят седьмого полицейского участка, недалеко от трех больших фабрик, которые громоздились на Ривер Нарб. У Мак-Кормина в «Контейнер Корн» работало шесть тысяч триста сорок семь человек, в «Мередит Минтс» – тысяча пятьсот двенадцать, а в «Холт Бразерс Инк» четыре тысячи сорок восемь. Получалось, что все три фабрики давали работу почти двенадцати тысячам человек, и еженедельный оборот этих предприятий составлял два миллиона долларов. Зарплата работающим выдавалась чеками, и почти сорок процентов занятых на этих фабриках предпочитали переводить зарплату в разные банки по своему усмотрению. Из остальных шестидесяти процентов половина забирала свои чеки, чтобы расплачиваться ими в магазинах и винных лавках или чтобы менять их на наличные в банках по месту жительства. Остальные каждую неделю меняли чеки в банке, из которого только что вышел Глухой. Из этого следовало, что каждую пятницу банк должен был иметь для выдачи примерно шестьсот тысяч наличными. Для обеспечения этой не очень приятной для банка операции он должен был каждую неделю доставлять из центрального отделения дополнительные средства. Эти деньги в количестве примерно пятисот тысяч, независимо от того, какими средствами в данный момент располагал банк, доставлялись каждую пятницу в 9.15 утра на бронированном автобусе в сопровождении трех вооруженных охранников. Один охранник оставался за рулем, пока двое других, держа револьверы наготове, заносили в банк два мешка с деньгами. Управляющий сопровождал их до самого сейфа, куда они и закладывали деньги, после чего охранники покидали банк, но уже вложив оружие в кобуры. В 11.30 деньги раздавались кассирам, так как в перерыв в банк устремлялся поток рабочих, желающих обменять свои чеки.

Глухой не собирался перехватывать бронемашину по дороге в банк. Он также не думал грабить одну отдельную кассу. Нет, он собирался взять эти деньги потом, когда они будут надежно укрыты в сейфе. В то же время план был куда более безопасным, чем попытка перехвата бронемашины, но был он и не менее дерзким. Глухой вообще считал свой план гениальным и полагал, что все пройдет очень гладко. «Да, думал он по дороге, – банк будет ограблен, банк обязательно будет ограблен». От таких мыслей шаг его убыстрялся, и он глубоко вдыхал чистый весенний воздух.

Теннисная кроссовка на левую ногу, найденная в заброшенном доме на месте преступления, распадалась от ветхости. Наверное, она знавала и лучшие времена. Подошва протерлась насквозь, а там, где должен был помещаться большой палец, зияла рваная дыра. Даже шнурки дышали на ладан и были связаны в двух местах узлами. Фирма, изготовившая кроссовку, была широко известна, что исключало возможность ее приобретения в каком-нибудь магазинчике, торгующем экзотическими изделиями. Единственное, что могло представить интерес в этом ботинке на левую ногу, так это коричневая полоска на носке в районе мизинца. В лаборатории установили, что это микрокристаллы воска, но не пчелиного, а синтетического. К воску прилип тонкий слой металлической пыли, в которой позднее определили бронзу. У Кареллы не было оснований для особой радости по поводу результатов экспертизы, но он не очень расстроился после того, как был прислан отчет отдела, занимающегося сличением отпечатков, хотя ни отпечатки пальцев и ладоней, ни отпечатки ног, зафиксированные в картотеке, не совпадали с найденными на месте преступления. Взяв с собой жуткую фотографию убитого (она была сделана в морге, на столе), Карелла днем направился на Гаррисон-стрит, чтобы расспросить живущих там людей, не знают ли они случайно покойника.

Судмедэксперт после вскрытия определил, что возраст убитого составляет двадцать – двадцать пять лет. Следствию такие данные практически ничего не давали. Покойник мог быть членом молодежной банды или, наоборот, общаться с более взрослыми людьми. Карелла решил проверить обе версии, и первым местом, которое он посетил, была молодежная кофейня «Спейс». Чего только не было в этом помещении раньше – и лавчонка деликатесов, и пуэрториканская забегаловка, и даже какой-то молельный дом. Наконец, в данный момент здесь располагалось кафе. Несмотря на свое громкое название, «Спейс» был небольшим заведением, где за стойкой размещался огромный сияющий металлом кофеварочный агрегат типа «Экспресс». Словно какой-то футуристический идол, кофеварка поражала своими размерами, посетители в сравнении с ней выглядели карликами. Завсегдатаями кафе были подростки. Девушки, как правило, носили джинсы, и у них были длинные нерасчесанные волосы. Ребята носили бороды. Эти подробности тоже ничего не давали полиции. Эти юнцы могли быть и хиппи, и студентами, и анархистами, и даже баптистами. Безусловно, многими полицейскими обладатель длинных волос и бороды автоматически подозревался в совершении какого-нибудь преступления, например, в хранении марихуаны, продаже героина, нарушении закона Салливана, скотоложестве, заговорах, совращении малолетних, предательствах и тому подобном. Карелла подумал, что наверняка не пожалел бы доллара для каждого арестованного им юнца, лишь бы тот был коротко острижен и гладко выбрит. С другой стороны, Карелла был опытным полицейским и прекрасно понимал, что как только он покажет свой значок, эти длинноволосые сразу сочтут его фашистом, садистом, любящим попить пивка и громко отрыгнуть, занимающимся скотоложеством в свободное от работы время. Трудно выжать из них что-то ценное.

Казалось, что по кафе распространился запах, предупреждавший о том, что появился полицейский, хотя Карелла даже не успел закрыть за собой дверь. Ребята внимательно наблюдали за Кареллой, и он понял, что если он сейчас их спросит, какое сегодня число, они хором ответят ему: «Тридцать пятое декабря!». Он сел за столик у двери между длинноволосым блондином и юнцом с черной растрепанной бороденкой. Напротив сидела шатенка с прямыми, спадающими на плечи длинными волосами, странными карими глазами и ангельским лицом.

– В чем дело? – спросил блондин.

– Я офицер полиции, – сказал Карелла и показал свой значок.

Ребята посмотрели на него без всякого интереса. Девушка отбросила рукой прядь волос, спавшую ей на щеку, и отвернулась.

– Я хочу установить личность одного молодого человека, убитого в этом районе, – продолжал Карелла.

– Когда? – спросил чернобородый.

– В воскресенье вечером, восемнадцатого апреля.

– Где? – в свою очередь спросил блондин.

– В заброшенном доме на Гаррисон-стрит.

– Простите, как вас там зовут? – поморщившись, поинтересовался блондин.

– Детектив Стив Карелла.

Девушка, сидевшая напротив, резко отодвинула стул и встала, как будто ей вдруг захотелось выйти по делам. Карелла быстро взял ее за руку.

– Как вас зовут, мисс?

– Мэри, – ответила девушка, не желая садиться снова на свой стул.

Она высвободила руку и повернулась, чтобы уйти.

– А что, фамилии нет?

– Райн, – ответила она. – Пока, ребята.

Девушка уже отошла несколько шагов от столика, когда Карелла снова обратился к ней.

– Мисс Раин, взгляните пожалуйста, на эту фотографию, – сказал Карелла, доставая записную книжку.

Девушка вернулась к столику, посмотрела на фото, но ничего не сказала.

– Вы его знаете? – спросил Карелла.

– Нет. Пока, – снова попрощалась девушка и быстро вышла из кафе.

Карелла проводил ее взглядом до выхода, а затем положил фото перед блондином.

– А ты?

– Не-е.

– Как тебя зовут?

– Боб.

– Ладно, пусть будет Боб. А фамилия?

– Кермоди.

– А ты? – спросил Карелла бородатого.

– Хэнк Скафейл.

– Вы оба живете в этом районе?

– Да, на Портер-стрит.

– И долго вы здесь живете?

– Достаточно.

– Значит, вы знаете большинство людей, проживающих здесь?

– Ребят – да, – ответил Хэнк. – Остальные как-то мало меня трогают.

– А этого парня вы когда-нибудь видели?

– Нет, если, конечно, он выглядел раньше таким же, как на фотографии, – ответил Хэнк, изучая снимок.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, он же здесь мертвый, не так ли?

– Да.

– В этом же вся разница, – сказал Хэнк, покачивая головой. – Соки все вышли. Понимаете, все жизненные соки покинули его.

Выразившись столь образно, он снова посмотрел на фотографию и отрицательно покачал головой.

– Нет, я не знаю этого несчастного.

Ответы других юнцов были примерно такими же. Карелла показал фотографию посетителям, сидевшим за остальными пятью столиками, объясняя, что ему нужно, и терпеливо ожидал, пока фотография убитого пройдет по кругу. Никто из ребят не выражал особого энтузиазма в общении (и это понятно, ведь очень даже легко можно схлопотать удар дубинкой по голове лишь только потому, что полицейскому показалось, будто у него нет лишних оснований тебе доверять), но особого неуважения или неприязни никто не проявлял. Все, как правило, молча смотрели на фото, а затем отвечали, что покойник им незнаком. В конце концов Карелле пришлось поблагодарить их и выйти на улицу.

К пяти часам вечера Карелла обошел две парикмахерских, большой продовольственный магазин, обувную лавку, магазин грампластинок и еще четыре места, куда, по его мнению, могла заходить молодежь. Вообще ребята предпочитали называть себя «тусовщиками», хотя Карелла и не любил этого слова. Ему казалось, что и убитому нельзя цеплять такой ярлык, пока не выяснится, кто он был на самом деле. Ярлыки и наклейки раздражали Кареллу, если, конечно, они красовались не на папках с делами и лекарствах. Слово «тусовщик» казалось Карелле оскорбительной и грубой кличкой, унижающей достоинство человека. Он не помнил, когда вошло в обиход это жаргонное словечко, изобретенное когда-то как вызов окружающим для обозначения некоего совместного времяпрепровождения и произносимое сейчас с гордостью, словно это ярлык, отличающий его носителя от других людей. Но это, по мнению детектива, вовсе не снижало уничижительного смысла, заключенного в слове. То же самое наблюдалось в среде полицейских, когда они сами называли себя «свиньями», очевидно, полагая, что негативное значение этого слова утрачивается, если полицейские сами себя так величают. Карелла не считал себя «свиньей», и не называл ребят, с которыми беседовал, «тусовщиками».

В этом районе молодые люди были разделены жестокой враждой, как, собственно, и во всех районах, заселенных в основном эмигрантами из Азии и других бедных регионов мира. В то время, когда город был еще довольно молодым или, скажем, чуть моложе, большинство населения этого района составляли евреи. Наряду с ними встречались небольшие группы итальянцев и ирландцев. Поэтому жизнь здесь в буквальном смысле кипела страстями. Да, так оно и было в те дни (спросите, если не верите, у Мейера, который родился в таком же гетто и за которым гонялись по улицам всякие подонки с криками «Мейер, Мейер, поджарим жида!»). Потом все притихло, так как установилось некое равновесие, дети эмигрантов пошли учиться в колледжи или же стали бизнесменами и, разбогатев, переехали в районы Риверхед или Калмз-Пойнт. Следующая волна эмигрантов, осевшая в этом районе, не знала даже английского языка. Естественно, эти люди сразу стали пользоваться всеми «правами» и «привилегиями» национального меньшинства: им недоплачивали, их обсчитывали, избивали и вообще всячески издевались над ними. Таким способом им внушали, что Пуэрто-Рико – не прекрасный цветущий остров в Карибском море, а вонючая помойка за пределами цивилизованного рая. Они быстро научились выбрасывать мусор из окон прямо во двор, потому что, если этого не делать, голодные крысы полезут в квартиры. Трудно винить людей, которых считают отбросами, в том, что они избавляются от мусора и крыс одновременно. Некоторые пуэрториканцы прожили здесь ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы заработать денег на обратный билет. Некоторые пошли по пути эмигрантов-европейцев: они выучили язык, отдали своих детей в местные школы, получили хорошую работу, и, наконец, переехали в более дорогие районы Нью-Йорка (где они заменяли уже коренных американцев, которые, правда, сами когда-то вышли из Европы, а теперь переезжали из шумного города в пригородные частные дома). Некоторые по-прежнему продолжали жить в гетто, едва сводя концы с концами, постоянно борясь с нищетой и голодом и мечтая в своих снах о теплых, чистых водах родины, где единственную опасность представляли барракуды.

Длинноволосые юнцы, наверное, казались пуэрториканцам, до сих пор проживающим в этом районе, новыми эмигрантами, захватчиками. В них легко загоралась ненависть к сынкам и дочкам богатеньких родителей, и эта ненависть частенько выходила наружу и проявлялась в жизни. Хиппи, «дети цветов», «тусовщики», если угодно, приходили сюда в поисках мира и любви, но их повсюду встречали с подозрением, враждой и предрассудками; точно так же сами жители района были когда-то встречены по прибытии в город со своего острова. Пуэрториканцы ненавидели новых пришельцев, и трудно было изменить что-либо, ведь к ним самим всю жизнь относились по-скотски. Невозможно объяснить людям, прозябающим на дне общества, почему дети обеспеченных американцев добровольно хотят жить рядом с ними в грязи и бедности. Если считается, что жестокость – это нелепость, то жестокость одних жертв общества по отношению к другим таким же отверженным – нелепость вдвойне. В результате обстановка в Южном квартале сильно осложнилась. Молодые люди, пришедшие сюда для мира и любви, вынуждены были покупать пистолеты для защиты от молодчиков, которые жили в этом районе уже много лет, но так и не смогли выкарабкаться вверх по социальной лестнице. В последнее время появилось очень много рокеров, гонявших по району на своих мощных мотоциклах, любимых ими больше жизни. Они наводили ужас на людей своими кожаными куртками со свастикой на спинах, и всегда там, где они появлялись, что-то происходило. Рокеры только усиливали и без того напряженную взрывоопасную ситуацию в районе.

Пуэрториканцы, с которыми разговаривал Карелла, не испытывали особого желания общаться с детективами. В их глазах полиция ассоциировалась с незаконными арестами, вымогательствами и прочими издевательствами. Карелла подумал, что Алекс Дельгадо, единственный детектив-пуэрториканец в участке, наверняка справился бы с этим заданием куда лучше. Но эту работу навесили на него, и ему пришлось шататься по району и показывать фотографию, задавать вопросы и получать в ответ один и тот же набор слов: «Нет, я его не знаю».

Рокера звали Янк, об этом гласила тщательно выведенная белой краской надпись на куртке. У него были засаленные черные волосы и густая черная борода. Глаза были голубые, но один почти не открывался из-за широкого шрама, который протянулся от виска через глаз и щеку до самого подбородка. Кроме кожаной куртки, на нем была обычная форма рокера: кожаная фуражка с высокой тульей (шлем был пристегнут к мотоциклу, стоявшему рядом у обочины), черная футболка с приставшими к ней белыми нитками (очевидно, она стиралась вместе с бельем), черные джинсы, широкий кожаный ремень с металлическими заклепками и черные сапоги. На шее болтался разнообразный набор металлических цепочек, на одной из которых висел немецкий железный крест. Он сидел на высоком деревянном стуле у витрины магазинчика, торговавшего плакатами и наклейками для мотоциклов и, куря сигару, наслаждался видом собственного мотоцикла. Он даже не удосужился посмотреть на Кареллу, когда тот подошел к нему. Наверное, интуитивно он почувствовал, что подошедший к нему человек – полицейский, но не знал за собой никакой вины и потому был спокоен. Рокерам вообще было свойственно считать самих себя чем-то вроде полицейских, а всех остальных – отбросами.

Карелла не стал терять попусту время. Он показал значок и удостоверение и представился: