31

Из Юньнаня в Китае от гомона пестрых базаров поползло нечто невидимое при солнце и недремлющее в ночной темноте, ползло ползком, зловещее, нескончаемое; ползло через Гималаи в низину, по огороженным стенами рынкам, через пустыню, по желтым горячим рекам, в американский миссионерский пост — ползло молча, уверенно; здесь и там на его пути падал, почернев, человек, усыпленный чумой.

В Бомбее новый портовый сторож, темный человек, весело рассказывал своим домашним над миской риса о странной новой повадке у крыс.

Эти властители сточных труб, всегда такие верткие, — шмыг, и нет ее, — теперь точно все перебесились. Они выходят в пакгаузе на середину пола, не стесняясь сторожа, и подпрыгивают так (со смехом уверял сторож), как будто хотят полететь, и тут же падают мертвыми. Он их тормошил, они не двигались.

Три дня спустя этот сторож умер от чумы.

Незадолго до его смерти от пристани, где он работал, отвалил пароход с грузом пшеницы, курсом на Марсель. За весь рейс на борту никто не болел; не было причин не ошвартоваться в Марселе возле парохода-бродяги[79]; и так как на том пароходе, пока он шел в Монтевидео, не случилось ничего особенно сенсационного, если не считать спора между суперкарго и вторым помощником по поводу пятого туза, то его капитан мог с чистой совестью бросить якорь рядом с пароходом «Пендаунский Замок», направлявшимся на остров Сент-Губерт забрать в добавление к грузу леса груз какао.

В пути к Сент-Губерту на «Пендаунском Замке» юнга — парнишка родом из Гоа, а за ним стюард кают-компании умерли от болезни, которую капитан назвал инфлюэнцей. Больше смущали появившиеся во множестве крысы. Не довольствуясь такой пищей, как строевой лес, они забирались в кладовые с провиантом, затем вылезали на шканцы и без видимой причины околевали на открытых палубах. Перед тем как околеть, они смешно танцевали, а потом валялись в шпигатах, окоченелые и взъерошенные.

Так «Пендаунский Замок» прибыл в Блекуотер, главный город и порт острова Сент-Губерта.

Это небольшой островок южной Вест-Индии, но на нем кормится стотысячное население: англичане-плантаторы и конторщики, землекопы-индусы, негры-рабочие на сахарных плантациях, китайские купцы. В его песках и горных вершинах дышит история. Здесь пираты кренговали свои корабли; здесь маркиз Уимсбери, когда сошел с ума, занялся починкой часов и приказал своим невольникам сжечь весь сахарный тростник.

Сюда красавец крестьянин, Гастон Лопо, привез госпожу де Мерлемон и вел жизнь вельможи, пока невольники, которых он часто порол, не пришли к нему, когда он брился, и тотчас мыльная пена причудливо окрасилась кровью.

В наши дни Сент-Губерт — это сплошной сахарный тростник и «форды», апельсины и чинары, желто-красные стручки какао, бананы и каучуковые деревья, и заросли бамбука, и англиканские церкви, и крытые железом часовни, и темнокожие прачки, занявшие под прачечную ямы между корней эриодендрона; и влажный зной, и царственные пальмы, и бессмертник, заливший пурпуром долины; ныне это блеск и туристская скука, и каблограммы о ценах на сахарный тростник, — и все затоплено нещадным солнцем.

Блекуотер — плоский, изнывающий от зноя город: глинобитные дома под железными крышами, раскаленные, белые, точно кость, дороги, красные, как лососина, шаронские розы и лавки с неизбежными балконами, раскрывшие свою темную глубину прямо на душную улицу. Одним концом город уперся в гавань, другим — в болото. Но позади него поднимаются Пенритские горы, и с их благодатных, увенчанных пальмами высот дом губернатора смотрит на плывущие вдаль паруса.

Здесь в грузной апатии жил его превосходительство губернатор Сент-Губерта, полковник сэр Роберт Фэрлемб.

Сэр Роберт Фэрлемб был отличный парень, рассказчик застольных анекдотов, который в будний день не закурит папиросу, пока портвейн не обойдет семи кругов; но он был прескверный губернатор. Человек, стоявший на следующей за ним ступени общественной лестницы — досточтимый Сесил Эрик Джордж Твифорд, худощавый, энергичный и надменный деспот, владелец десяти тысяч акров сахарного тростника в приходе Сент-Свитин, — Твифорд отозвался однажды о его превосходительстве, как о «мямле и дураке», и этот отзыв в разнообразных вариантах довольно быстро дошел до Фэрлемба. А тут еще, чтоб окончательно его донять. Палату депутатов, законодательный орган Сент-Губерта, раздирала распря между Келлетом — Красной Ногой и Джорджем Уильямом Вертигеном.

Красноногими называлось шотландско-ирландское племя белых бедняков, прибывших на Сент-Губерт двести лет тому назад в качестве законтрактованных слуг. В большинстве своем они до сих пор оставались рыбаками или надсмотрщиками на плантациях, но один из них, Келлет, злобный, скаредный и неутомимый человек, от мальчишки-рассыльного поднялся до владельца пароходного агентства, и в то время как его отец все еще раскидывал сети на отмели у Карибского мыса, Келлет был бичом Палаты депутатов и блюстителем экономии — в особенности там, где он мог ею досадить своему собрату законодателю, Джорджу Уильяму Вертигену.

Джордж Уильям, называемый иногда «Старым Джо Уимом» и «Королем Ледяного Дома» (заманчивого и разорительного бара), родился на черном дворе за баптистской молельней. Ему принадлежал «Голубой Базар» — самый большой магазин на Сент-Губерте; он поставлял контрабандой табак в Венесуэлу и так же был полон песен, опрометчивости и рома, как Келлет-Красная Нога был полон цифр, зависти и приличия.

И вот Келлет и Джордж Уильям сумели расколоть Палату. Для почтенного человека не могло быть вопроса о том, кто из них двоих достойней: Келлет — справедливый и серьезный, хороший семьянин, чье возвышение в обществе воодушевляло молодежь; или же Джордж Уильям — игрок, кутила, контрабандист, жулик, продающий бракованный ситец, человек, единственной светлой чертой которого было его дешевое добродушие.

Свою первую победу на поприще экономии Келлет одержал, добившись билля об увольнении угрюмого лондонца-гобоиста, занимавшего официальную должность сент-губертского крысолова.

В прениях, а затем и в частной беседе с сэром Робертом Фэрлембом Джордж Уильям Вертиген указывал, что крысы истребляют провизию и могут распространять болезни, а посему его превосходительство должен наложить на билль свое вето. Сэр Роберт пришел в смущение. Он вызвал главного военного врача, доктора Р.Э.Инчкепа Джонса (предпочитавшего, впрочем, чтоб его называли мистером, а не доктором).

Доктор Инчкеп Джонс был худой, высокий, беспокойный человек, молодой и слабовольный. Он приехал «из дому» всего два года тому назад, и его тянуло домой, на родину, в один уголок родины, представляемый теннисной площадкой в Сэрри. Он объяснил сэру Роберту, что крысы и их неизменные спутницы блохи действительно разносят заразу — чуму, инфекционную желтуху, содоку и, предположительно, проказу, но что этих болезней на Сент-Губерте нет и, значит, не может быть, за исключением проказы, которая является неизбежным проклятием туземного не английского населения. А в сущности, добавил Инчкеп Джонс, Сент-Губерт знает только малярию, денге[80] и всеподавляющую зверскую скуку, так что, если Келлет и прочие красноногие желают помереть от чумы и содоку, приличные люди не должны им мешать.

Итак, суверенной властью сент-губертской Палаты депутатов и его превосходительства губернатора англичанину-крысолову и его молодому помощнику, темнокожему весельчаку, было приказано прекратить свое существование. Крысолов сделался шофером. Он возил канадских и американских туристов, заглядывавших на Сент-Губерт проездом из Барбадоса в Тринидад, по тем горным дорогам, какие представляли наименьшие трудности для его разбитой машины, и сообщал им ложные сведения о местной флоре. Помощник крысолова стал почтенным контрабандистом и регентом веслианских певчих. А крысы — крысы благоденствовали, жили привольно, и каждая самка давала от десяти до двухсот потомков в год.

Днем они не часто показывались на глаза. «Крыс не становится больше, их истребляют кошки», — говорил Келлет-Красная Нога. Но с наступлением темноты они резвились в пакгаузах и шмыгали по набережной со шхун и на шхуны. Осмелев, они стали захаживать вглубь острова и наделяли своими блохами земляных белок, водившихся во множестве в окрестностях деревни Кариб.

Через полтора года после увольнения крысолова, когда «Пендаунский Замок» пришел из Монтевидео и ошвартовался у Мола Советников, за ним следили с пристани десять тысяч маленьких поблескивающих глаз.

По заведенному порядку — никак не в связи с убившей двух человек «инфлюэнцей» — команда «Пендаунского Замка» загородила швартовы щитами в предохранение от крыс; но сходни на ночь не сняли, и то одна, то другая крыса нет-нет, а удирала с борта поискать у своих сородичей в Блекуотере более жирного продовольствия, чем доски твердых древесных пород. «Пендаунский Замок» мирно отплыл к родным берегам, а вскоре главный врач Инчкеп Джонс был извещен каблограммой из Эвонмаута, что корабль задержан, что на его борту умерли еще несколько человек… и умерли от чумы.

В короткой каблограмме это слово, казалось, написано было огненными буквами.

За два дня до каблограммы одного блекуотерского грузчика скосила неизвестная болезнь, очень неприятная, с бредом, с бубонами. Инчкеп Джонс сказал, что это не может быть чумой, так как на Сент-Губерте чумы никогда не бывало. Его коллега Стокс возразил, что это никак не может быть чумою, но тем не менее это самая несомненная чума.

Доктор Стокс был жилистый, невеселый человек, врач сент-свитинского прихода. Он не оставался в приписанном к нему сельском районе Сент-Свитин, но рыскал по всему острову, докучая Инчкепу Джонсу. Он окончил медицинский факультет в Эдинбурге; нес службу в Южной Африке, переболел тропической малярией и холерой, и многими другими почтенными болезнями; а на Сент-Губерт он прибыл только затем, чтобы снова набрать красных кровяных шариков и не давать покоя несчастному Инчкепу Джонсу. Крайне непорядочный человек! Он обыгрывал Инчкепа Джонса в теннис благодаря гнусной, неспортсменской подаче — такой подачи можно было ждать разве что от американца.

И этот Стокс, этот невежа, это воплощение скуки, вообразил себя бактериологом! Ну не наглость ли это, когда какой-то докторишка шныряет по докам, ловит крыс, делает посевы из желудка крысиных блох, а потом пристает к вам — рыжий, с красным лицом, худой, неприятный — и доказывает, что крысы заражены чумой.

— Дорогой мой, у крыс всегда присутствуют в некотором количестве чумные бациллы, — сказал ему Инчкеп Джонс мягко, но высокомерно.

Когда умер грузчик, Стокс стал гневно требовать, чтобы официально было признано, что на Сент-Губерте появилась чума.

— Если даже это было чумой, что отнюдь не установлено, — сказал Инчкеп Джонс, — нет основания поднимать шум и сеять панику. То был единичный случай. Новых не будет.

Новые не замедлили обнаружиться. За неделю еще трое портовых рабочих и один рыбак на Карибском мысу умерли от болезни, в которой даже Инчкеп Джонс должен был признать слишком близкое сходство с описанием чумы у Мэнсона в «Тропических заболеваниях», «в продромальной стадии — характерная депрессия, отказ от пищи, ломота в конечностях», потом жар, головокружение, блуждающий взгляд, запавшие, налитые кровью глаза, бубоны в паху. Мало эстетичная болезнь. Инчкеп Джонс утратил свою разговорчивость, потерял интерес к пикникам; он стал почти так же угрюм, как Стокс. Но на людях он все еще высказывал надежду, все еще отрицал, и Сент-Губерт не знал… не знал.

Для тех, кто любит выпить и помечтать, самое приятное место в довольно скучном и душном городе Блекуотере — бар-ресторан под вывеской «Ледяной Дом».

Он помещается во втором этаже, прямо над Пароходным Агентством Келлета и лавкой, где некий китаец, окончивший якобы Оксфордский университет, продает черепашьи панцири с резьбой и кокосовые орехи, до жути похожие на добычу охотников за головами. За исключением балкона, на котором посетители завтракают, поглядывая на копошащихся внизу нищих индусов в набедренных повязках и на жемчужно-бледных, точно неземных, английских детей, играющих в индейцев, «Ледяной Дом» весь погружен в дремотный сумрак, в котором вы лишь смутно различаете мавританские решетки, легкую позолоту на белых стенах, массивную длиннющую красного дерева стойку, автоматы и другие, кроме вашего, мраморные столики.

Здесь в часы коктейля собираются все бескровные, в пробковых шлемах белые властители Сент-Губерта из тех, кто по своему общественному положению не могут получить доступ в Девонширский клуб: клерки пароходных агентств, купцы, не имеющие родословной, секретари Инчкепов Джонсов, итальянцы и португальцы, занимающиеся ввозом контрабанды в Венесуэлу.

Умиротворенные ромовым свизлом (терпкой и крепкой смесью, которая только тогда и получает свое убийственное совершенство, когда ее приготовляют негры-подавальщики из «Ледяного Дома»), — изгнанники успокаиваются, заказывают второй стакан свизла и снова проникаются уверенностью (которой у них не было целые сутки, с последнего стакана), что через год они уедут домой. Да, они встряхнутся, ежедневно в прохладный час на рассвете будут делать гимнастику, бросят пить, наберутся сил, достигнут успеха и уедут домой… Разморенные ленью мечтатели! Слезы выступают у них на глазах, когда в сумраке «Ледяного Дома» они думают о Пикадилли или о высотах Квебека, об Индиане или Каталонии, о ланкаширских башмаках на деревяшках… Из них никто никогда не уезжает домой. Но неизменно наступает этот час утехи за стаканом свизла в «Ледяном Доме», пока не умрет человек, — и другие, такие же, как он, пропащие провожают на кладбище гроб и шепчут друг другу, что они-то непременно уедут домой.

В «Ледяном Доме» самодержавно, никем не оспариваемый, властвовал Джордж Уильям Вертиген, владелец «Голубого Базара». Толстый, краснощекий, он принадлежал к той разновидности англичан, которая часто встречается в Мидленде[81]; из них каждый либо ярый нонконформист, либо ярый алкоголик, а Джордж Уильям не был нонконформистом. Изо дня в день, с пяти до семи, он стоял, облокотившись на стойку, никогда не пьяный, но всегда не совсем трезвый, вечно полный благодушия и мелодий; на острове его одного не тянуло домой, потому что он не помнил другого дома, помимо «Ледяного».

Когда поползло шушуканье о человеке, умершем будто бы от чумы, Джордж Уильям объявил своему двору: окажись это правдой, Келлет-Красная Нога получил бы хороший урок; но всякому известно, что в климате Вест-Индии чума невозможна.

И двор, поддавшийся было панике, успокоился.

На третий вечер в «Ледяной Дом» прокрался слух, что Джордж Уильям Вертиген умер.

Никто не смел об этом говорить ни в Девонширском клубе, ни в «Ледяном Доме», ни в парке, где под рокот прибоя шелестят на ветру деревья и где собираются после работы негры, — но все, не слушая, слушали о смерти одного… другого… третьего. Никто не желал пожать руку даже старейшему другу; каждый бежал от каждого, но крысы, сохраняя верность, оставались; и по острову шагал Страх, черный убийца, более грозный, чем его сестра Чума.

Однако карантина не было, не было официального признания чумы. Инчкеп Джонс выпускал робкие воззвания, советуя избегать слишком больших сборищ, и написал в Лондон запрос о профилактических прививках Хавкина, но перед сэром Робертом Фэрлембом он отнекивался:

— Право, были только единичные смертные случаи, и, я думаю, все уже прошло. Стокс предлагает сжечь деревню Кариб только на том основании, что там умерло несколько человек, — ведь это ж варварство! И мне передали, что, если мы установим карантин, купцы примут самые решительные меры против властей. Карантин — это гибель для экспорта и для предприятий, обслуживающих туристов.

Но Стокс из Сент-Свитина написал тайком доктору Максу Готлибу, директору Мак-герковского института, что вспыхнувшая чума вот-вот охватит всю Вест-Индию, — не может ли доктор Готлиб что-нибудь предпринять?

32

В сумрачном сердце Готлиба, может быть, гнездилось дьявольское бесчувствие к страданиям человечества, презрение к божественной жалости; может быть, просто таилась в нем злоба на врачей, которые ценили в его науке только средство для рекламы своего врачебного дела; может быть, смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединенье. Но несомненно, что он, отдавший свою жизнь изучению методов иммунизации человечества против болезней, мало интересовался внедрением этих методов в практику. Он был похож на художника из сказки, который так презирал вкусы общества, что перед смертью уничтожил все свои творения, чтоб их не осквернила чернь, взирая на них пошлыми насмешливыми глазами.

Не только из письма Стокса узнал он о том, что чума шагает по Сент-Губерту, что завтра она может перекинуться на Барбадос, на Виргинские острова… Нью-Йорк. Росс Мак-Герк был императором новой эры, которого обслуживают лучше, чем любого затворника-сатрапа былых времен. Капитаны его кораблей заглядывали в сотни портов; его железные дороги проникали в джунгли; его корреспонденты сообщали ему тайком, как идет выборная кампания в Колумбии, как уродился сахарный тростник на Кубе, что сказал на веранде своего бунгало сэр Роберт Фэрлемб доктору Р.Э.Ипчкепу Джонсу. Росс Мак-Герк, а за ним Макс Готлиб знали лучше, чем завсегдатаи «Ледяного Дома», сколько было на острове Сент-Губерта случаев чумы.

Однако Готлиб не пошевелился, погруженный в размышления о неведомой химической структуре антител, прерываемые заботами о том, достаточно ли карандашей у Перл Робинс и удобно ли поручить доктору Холаберду принять сегодня днем латвийскую научную делегацию, чтобы доктор Шолтейс мог присутствовать на англиканской конференции о недопущении к причастию.

Его осаждали запросами: лица, служащие по ведомству здравоохранения, некий доктор Альмус Пиккербо, член Конгресса, будто бы авторитетное лицо в Вашингтоне, Густав Сонделиус и какой-то Мартин Эроусмит, который не мог (потому что был слишком велик или слишком мал) в полной мере достигнуть сосредоточенного безразличия Готлиба.

Ходили слухи, что Эроусмит из института Мак-Герка нашел средство, которое может искоренить чуму. Готлиб получал красноречивые письма. «Неужели вы можете, держа в руках спасительное средство, стоять в стороне и равнодушно взирать, как умирают тысячи несчастных на Сент-Губерте, и — что еще ужасней — неужели вы допустите, чтобы грозная чума укоренилась в Западном полушарии? Пришла пора, милый человек, оставить ваши научные мечтанья и приступить к действию!»

Наконец, и Росс Мак-Герк после сочного бифштекса намекнул довольно откровенно, что институту представляется случай стяжать мировую славу.

По настоянию ли Мак-Герка, сдавшись ли на требования радетелей о благе общества, или потому, что воображения Готлиба хватило все же на то, чтобы нарисовать ему страдания негров на далеких сахарных плантациях, но только он вызвал Мартина и сказал:

— По моим сведениям сейчас налицо легочная чума в Маньчжурии и бубонная на Сент-Губерте, в Вест-Индии. Если б я мог положиться на вас, Мартин, что вы введете фаг только половине больных, а другую половину оставите для контроля, в условиях нормального ухода, но без фага, то вы получили бы вполне проверенное представление о ценности фага — такое же проверенное, какое мы имеем относительно передачи желтой лихорадки через комара, — и я тогда мог бы вас послать на Сент-Губерт. Что вы на это скажете?

Мартин поклялся Жаком Лебом, что соблюдет условия опыта; он раз навсегда определит ценность фага сопоставлением привитых фагом пациентов и непривитых и, может быть, навсегда положит конец чуме; он ожесточит свое сердце и сохранит ясным взор.

— Мы привлечем Сонделиуса, — сказал Готлиб. — Он подымет вокруг дела трезвон и доставит нам газетную славу. Мне заявлено, что директор должен заботиться и о таких вещах.

Сонделиус не только согласился — он требовал.

Мартин никогда не бывал в чужой стране. Канада, где он провел когда-то каникулы, работая официантом, не казалась ему чужой. Он не мог представить себе, что в самом деле отправляется в страну пальм, и коричневых лиц, и знойных рождественских сочельников. В то время как Сонделиус носился по городу, заказывая полотняные костюмы и подыскивая новый пробковый шлем, Мартин усердно приготовлял большой запас противочумного фага: сто литров фага в крошечных запаянных ампулах! Он чувствовал себя самым обыкновенным Мартином Эроусмитом, но съезды, но власти считались с ним.

Совет попечителей специально собрался обсудить с Мартином и Сонделиусом план их работы. Ради этого заседания ректор Уилмингтонского университета отказался от многообещающей встречи с миллионером, бывшим питомцем Уилмингтона, Росс Мак-Герк отказался от гольфа, а один из трех профессоров прилетел на самолете. Мартин явился на вызов прямо из лаборатории; молодой еще человек в измятом мягком воротничке (в голове гудело — эрленмейеровские колбы, инфузорная земля, стерильные фильтры) встретился лицом к лицу с людьми Скучного Веселья и убедился, что его уже не укрывает больше тень безвестности; в нем видят вождя и ждут от него не только чудес, — он должен вперед показать, какой он важный и зрелый и как хорошо умеет творить чудеса.

Сперва он оробел перед очкастой важностью пяти попечителей, восседавших, точно в Верховном Суде, за столом на эстраде «Небесной империи». Несколько поодаль сидел Готлиб и тоже старался казаться важным и грозным. Но в зал вкатился Сонделиус, восторженный и шумный, и Мартин сразу преодолел свою робость и даже не чувствовал никакого почтения к своему бывшему учителю в деле общественного здравоохранения.

Сонделиус хотел истребить на Сент-Губерте всех грызунов, добиться строгого карантина, использовать сыворотку Иерсина, профилактическую вакцину Хавкина и сразу же всем жителям Сент-Губерта ввести найденный Мартином фаг — всем до единого.

Мартин запротестовал. Сейчас он заговорил, совсем как Готлиб.

Он знает, бросил он им в лицо, что чувство гуманности воспрещает делать из несчастных страдальцев объект эксперимента, но контроль необходим, необходимо оставить некоторое число больных без лечения фагом, и, будь он проклят, будь он проклят пред лицом попечителей, если он испортит вконец свой опыт применением множества разнообразных средств, так что потом невозможно будет установить, обусловлено ли исцеление сывороткой Иерсина, вакциной Хавкина или фагом — или же вовсе чем-нибудь еще.

Попечители одобрили его план. Они, конечно, хотят спасать человечество, но в конце концов не лучше ли, чтоб оно было спасено представителем Мак-герковского института, а не Иерсином, или Хавкиным, или этим иностранцем Сонделиусом?

Постановили, что если Мартину удастся найти на Сент-Губерте район, сравнительно не тронутый чумой, то он постарается провести там опыт с контролем — половине жителей введет фаг, половину оставит без фага. В сильно пораженных районах он может ввести фаг всем поголовно, и если эпидемия резко ослабеет, это послужит дополнительным доказательством.

Дадут ли власти Сент-Губерта (поскольку они не просили о помощи) Мартину возможность проводить свой опыт, а Сонделиусу полицейские полномочия, — этого попечители не знали. Главный врач, некто Инчкеп Джонс, ответил на их каблограмму: «Настоящей эпидемии нет, помощь не нужна». Но Мак-Герк обещал нажать кое-какие пружины, которые заставят Сент-Губерт оказать Мак-Герковской Комиссии (председатель — Мартин Эроусмит, Б.И. и Д.М.) самый дружественный прием.

Сонделиус все еще настаивал, что в таких критических обстоятельствах экспериментировать бессердечно, однако слушал с восторгом яростную логику Мартина: ибо все, что звучало новизною и казалось отчасти верным, в этом могучем вечном ребенке зажигало энтузиазм. Расхождение в научных взглядах он не считал, как Альмус Пиккербо, личным оскорблением.

Он стал говорить, что поедет сам по себе, независимо от Мартина и Мак-Герка, но попечители покорили его, заявив, что, хотя, конечно, им будет приятнее, если он не станет валять дурака со всякими сыворотками, они снабдят его всеми средствами против крыс — пусть истребляет их сколько ему угодно.

Сонделиус был на седьмом небе:

— О, я вам себя покажу! Я — генерал-фельдмаршал над всеми истребителями крыс! Стоит мне только войти в пакгауз, и крысы говорят: «Пришел старый черт, дядя Густав, — ничего не попишешь!» — ложатся лапками кверху и умирают! И я страшно рад, что могу на вас опереться: я тут зарвался с деньгами — накупил нефтяных акций, а они что-то падают, — мне же понадобится чертова гибель синильной кислоты. Ох, уж эти мои крысы! Я вам себя покажу! Ну, я побегу на телеграф, отменю лекцию на той неделе… Уф! Чтобы я — да читал лекцию в женском колледже, когда я умею говорить на крысином языке и знаю семь видов прекрасных смертоносных капканов!

Мартин не подвергался в жизни большей опасности, чем при наводнении в Зените, когда переплывал поток. С утра до полуночи он был так занят изготовлением фага и выслушиваньем непрошенных советов от всего институтского персонала, что не успевал подумать об опасностях чумной эпидемии. Но когда он ложился в кровать, когда снова перебирал в мозгу свои планы, возможность несоблазнительной смерти рисовалась ему со всей отчетливостью.

Когда Леора услышала, что он уезжает на остров, по которому гуляет смерть, в край, где странные обычаи, странные деревья и лица (где говорят, вероятно, на забавных языках, где нет кино и зубной пасты), она молча унесла с собою это известие, чтобы на досуге рассмотреть его и обдумать, — в точности так, как иногда она украдкой брала со стола сласти и припрятывала, а потом задумчиво съедала ночью, в самые непредвиденные часы, с довольным видом напроказившего ребенка. Мартин радовался, что она не прибавляет к его мучениям своего беспокойства. Через три дня она заговорила:

— Я поеду с тобой.

— Не поедешь.

— Поеду!

— Там небезопасно.

— Вздор! Совершенно безопасно. Ты мне впрыснешь свой чудесный фаг, и тогда я могу не бояться. На то у меня муж доктор! Приду сейчас и потрачу уйму денег на легкие платья, хотя держу пари, что на Сент-Губерте не жарче, чем в Дакоте в августе месяце.

— Слушай, Ли, дорогая! Слушай! Я действительно думаю, что фаг дает иммунитет против чумы, — будь уверена, я, конечно, сделаю себе основательную прививку, — но я ничего не знаю! И даже если фаг вполне оправдает себя, всегда окажется несколько человек, которых он не защитит. Тебе просто нельзя ехать. А теперь, родная, мне страшно хочется спать!..

Леора с шутливой яростью, точно разыгравшийся котенок, вцепилась в отвороты его пиджака. Но в глазах ее не было смеха, ни в ее плачущем голосе. То был вековечный плач солдатских жен:

— Рыжик, разве ты не знаешь, что у меня нет жизни вне тебя? Могла бы быть, но, по правде сказать, я с радостью дала тебе поглотить меня целиком. Я ленивая, невежественная, никчемная, только на то и гожусь, чтоб ухаживать за тобой. Если ты уедешь и я не буду знать, все ли у тебя благополучно, или если ты умрешь и не я, другой обмоет твое тело, которое я так любила, — не любила разве, дорогой? — я сойду с ума. В самом деле, как же ты не видишь?.. в самом деле, сойду с ума! Понимаешь… я это ты, и я должна быть около тебя. Я буду тебе помогать! Буду готовить среды и все такое. Разве ты не помнишь, как часто я тебе помогала. Конечно, у Мак-Герка от меня мало проку — тут у вас все так сложно. Но ведь я помогала тебе в Наутилусе — помогала, правда? — и, может быть, на Сент-Губерте… — голос ее звучал голосом женщины, охваченной полуночным страхом, — может быть, ты там не найдешь никого, кто стал бы оказывать тебе даже такую маленькую помощь… Я буду стряпать, я буду делать все…

— Дорогая, не отягчай положения. И так будет не легко…

— Ну тебя к черту, Рыжик Эроусмит! Не смей повторять эти старые дурацкие слова, которыми мужья испокон веков дурят головы женам! Не такая я жена, и не такой ты муж! Ты скверный муж! Я у тебя в загоне. Ты только тогда и замечаешь, что на мне надето, когда у меня отлетит какая-нибудь подлая пуговица (как это они отлетают, не пойму, когда вечно за ними следишь и пришиваешь), и тогда ты на меня орешь. Но мне все равно. Ты для меня лучше всякого порядочного мужа… Все равно. Я еду.