Эроусмит

Готлиб возражал, Сонделиус метал громы, Мартин терзался, но Леора все-таки поехала, и Готлиб (единственный случай, когда он сумел использовать свое положение директора) зачислил ее «секретарем и техническим сотрудником Мак-Герковской Комиссии по Применению Противочумного Бактериофага на Малых Антильских островах» — и любезно назначил ей жалованье.

За день до отбытия комиссии Мартин попробовал настоять, чтобы Сонделиус сделал себе первую инъекцию фага. Сонделиус отказался.

— Нет, я к нему не притронусь, пока не уговорю вас стать гуманным, Мартин, и дать его каждому на Сент-Губерте. И уговорю. Подождем, когда вы увидите, как они мучаются тысячами. Вы еще ничего подобного не видали. Тогда вы забудете о науке и постараетесь спасти каждого. Вы не привьете мне фаг, пока не согласитесь привить его также всем моим чернокожим друзьям.

В тот же день Готлиб вызвал к себе Мартина. Замявшись, он начал:

— Итак, завтра вы отправляетесь в Блекуотер.

— Да, сэр.

— Гм! Вы, может быть, не скоро вернетесь. Я… Мартин, вы мой самый старый друг в Нью-Йорке, вы и моя добрая Мириам. Скажите мне, вы и Терри считали сперва, что мне не следует принимать пост директора; но теперь-то вы понимаете, что я был прав?

Мартин широко раскрыл глаза, потом поспешил сказать ту утешительную ложь, которую хотел услышать Готлиб.

— Я рад, что фы так думаете. Фы издавна знаете, чего я хочу добиться. Я делаю много промахов, но мне кажется, институт за последнее время приобретает подлинно научное лицо — после этой погони за рекламой, которую разводили здесь Табз и Холаберд… Я все думаю, как бы мне уволить Холаберда, этого щеголя от науки? Если бы только он не был так коротко знаком с Капитолой… Знаком домами — так это у них называется? — но не в этом суть…

Многие тут говорят, что Макс Готлиб не может справиться с детской задачей управления институтом. Ух! Покупать блокноты! Нанимать поденщиц для подметанья полов! Или нет — полы подметают поденщицы, которых нанимает комендант, nicht wahr?[82] Не в том суть…

Я не сердился, когда вы и Терри сомневались. У каждого, считал я всегда, может быть свое мнение. Но меня радует… Я очень люблю вас, мои мальчики, только вы двое и были для меня настоящими сыновьями!.. (Готлиб положил свою увядшую руку на плечо Мартина.) И меня радует, что вы теперь видите, как я начинаю создавать настоящий научный институт. Однако у меня есть враги. Да, Мартин, если бы я рассказал вам, какие тут ведутся против меня подкопы, вы решили бы, что я шучу…

Даже Йио. Я его считал своим другом. Считал его настоящим биологом. И вот как раз сегодня он приходит ко мне и говорит, что не может получить в достаточном количестве морских ежей для опытов. Точно я могу сделать ему морских ежей из воздуха! Он сказал, что я скуплюсь ему на материалы. Я! Я, который всегда отстаивал… Мне не важно, сколько платят ученому, но я всегда воевал с этим болваном Сильвой и со всеми, со всеми моими врагами…

Вы не знаете, Мартин, сколько у меня врагов! Они не смеют выйти с открытым лицом. Они улыбаются мне, а сами перешептываются… Я покажу Холаберду… он вечно подкапывается под меня и старается склонить на свою сторону Перл Робинс, но она хорошая девочка, она понимает, что я делаю, но только…

С растерянным видом Готлиб пристально поглядел на Мартина, точно не совсем его узнавая, и продолжал просительно:

— Мартин, я старею… не годами, нет… это ложь, будто мне за семьдесят… но у меня заботы. Вы не обидитесь, если я дам вам совет, как я не раз давал их вам за эти годы. Хоть вы уже не школьник в Куин-Сити… нет, это было в Уиннемаке. Вы — взрослый человек и прирожденный бактериолог. Однако…

Будьте тверды и не давайте ничему, ни даже собственному доброму сердцу, испортить ваш опыт на Сент-Губерте. Я теперь не высмеиваю гуманность, как раньше; мне теперь думается иногда, что у пошлого и самовлюбленного человечества, пожалуй, не меньше грации и вкуса, чем у кошек. А раз это так, то нужны знания… На свете, Мартин, очень много добрых, сердечных людей, но очень мало таких, кто прибавил что-то к нашим знаниям. Вам представляется случай! Вы можете оказаться человеком, который положит конец чуме, и, может быть, старый Макс Готлиб помог вам кое-чем, а? Не так ли?

На Сент-Губерте вам нельзя быть только хорошим врачом. Вы должны проникнуться жалостью к ряду грядущих поколений, такою жалостью, чтоб она дала вам силу не поддаваться жалости к людям, которые будут умирать у вас на глазах.

Умереть… Это значит — найти покой.

Пусть ничто — ни прекрасная жалость, ни страх перед собственной смертью — не помешает вам довести до конца ваш опыт с чумой. И вы, как мой друг… Если вы это исполните, то, значит, мое директорство все-таки что-то дало. Если бы я хоть чем-нибудь мог оправдать…

Когда Мартин с болью в сердце вернулся в свою лабораторию, там поджидал его Терри Уикет.

— Слушай, Худыш, — выпалил Терри, — я забрел сюда сказать тебе одно: ради святого Готлиба, веди свои записи о фаге как можно полней, изо дня в день — и непременно чернилами!

— Терри, ты, кажется, хочешь сказать, что у меня изрядные шансы не вернуться самому с моими записями?

— Еще чего! — сказал неуверенно Терри.

Эпидемия на Сент-Губерте, видимо, усилилась, так как накануне отбытия Мак-Герковской Комиссии доктор Инчкеп Джонс объявил остров под карантином. Приезжать разрешалось, но никто не мог уезжать. Он сделал это, невзирая на все сомнения губернатора сэра Роберта Фэрлемба и на протесты содержателей гостиниц, которые наживались на туристах, уволенного крысолова, который возил их на «форде», Келлета-Красной Ноги, который продавал им билеты, и всех остальных представителей здоровой коммерции на Сент-Губерте.

Кроме заготовки ампул с фагом и люеровских шприцев, Мартин в связи с отъездом в тропики заготовил кое-что и лично для себя. Он в семнадцать минут купил белый костюм, две новых рубашки и, — так как Сент-Губерт принадлежит Англии, а Мартин слышал, что все англичане ходят с тростью, — палку из бамбука, ничуть не уступавшего, по словам продавца, настоящему малайскому.

Итак, зимним утром Мартин, Леора и Густав Сонделиус пустились в путь на мак-герковском пароходе «Сент-Бариан» в шесть тысяч тонн водоизмещения, который вез на Малые Антильские острова машины, муку, треску и автомобили, чтобы забрать оттуда патоку, какао, авокадо, тринидадский асфальт. Человек двадцать туристов, не больше, отправлялись в круговую поездку, провожающих почти не было.

Пристань Мак-Герковского Пароходства находилась в Южном Бруклине, в районе бурых безличных домов. Над грязным снегом нависло бесцветное небо. У Сонделиуса был очень довольный вид. Когда они подкатили к пристани, запруженной кожами, и ящиками, и грустными пассажирами третьего класса, он выглянул из набитого багажом такси и объявил, что нос «Сент-Бариана» — все, что было видно от судна, — напоминает ему испанский пароход, на котором он когда-то посетил острова Зеленого Мыса. Но Мартину и Леоре, начитавшимся о трагических расставаниях на пристани, о стюардах, проносящихся с охапками цветов, о герцогах и разведенных баронессах, настигнутых репортерами, и об оркестрах, играющих «Звездное знамя», — им «Сент Бариан» показался неромантичным, и его обыденность — какой-то паром! — навела на них уныние.

Один только Терри приехал их проводить — с коробкой конфет для Леоры.

Мартин никогда не плавал на судне больше моторной лодки. Он смотрел большими глазами вверх на черную стену борта. Когда поднимались по сходням, у него возникло чувство, точно он отрезает себя от надежной, знакомой земли, и его смутило равнодушие более бывалых пассажиров, спокойно глядевших на него сверху. На борту ему показалось, что полубак похож на склад торговца старым железом, что «Сент-Бариан» слишком кренится на один бок и что даже у пристани судно неприятно покачивает.

Презрительно фыркнул гудок; отдали концы. Терри стоял на молу, пока пароход с Мартином, Леорой и огромным Сонделиусом, свесившимся через борт, не проскользнул мимо него; потом он резко повернулся и побрел прочь.

Мартин четко осознал, что плывет опасным морем к опасной чуме; что нет возможности сойти с парохода, пока не достигнут они какого-нибудь далекого острова. Эта узкая палуба с черными смолеными швами между досок — его единственный дом. И зверски холодно на ветру, гуляющем по широкой гавани, и вообще — да поможет им бог!

Когда «Сент-Бариан» отбуксировали к середине реки, когда Мартин предложил своей Комиссии: «Пойдем, что ли, вниз, посмотрим, нельзя ли чего-нибудь выпить?» — с пристани донесся шум запыхавшегося такси, и показалась худая, высокая фигура, бегущая, но так медленно, так нетвердо, — и они поняли, что это Макс Готлиб; он ищет их глазами, на пробу поднимает для приветствия тонкую руку, не находит их в ряду людей у поручней и печально отворачивается.

Как представителям Росса Мак-Герка и всех его начинаний, и злых и добрых, им отвели две каюты-люкс на средней палубе.

Мартин мерз у вьюжного Санди-Хука, у мыса Гаттерас его тошнило, а между тем и другим он чувствовал себя усталым и развинченным; Леора мерзла вместе с ним, ее тоже тошнило, — на то и женщина, но усталости она не чувствовала. Она упорно делилась с ним сведениями из путеводителя по Вест-Индии, который доверчиво приобрела.

Сонделиус носился по всему кораблю. Пил чай с капитаном, ел рагу с матросами, на нижней палубе вел умную беседу с негром-миссионером. Его было слышно повсюду и всегда, он пел, прогуливаясь по палубе, защищал большевизм от нападок боцмана, спорил с первым помощником о сгорании нефти и объяснял буфетчику, как приготовлять подслащенный джин. Он устраивал детские утренники в третьем классе и достал у первого помощника руководство по навигации, чтобы изучать его между утренниками.

Он придал остроту будничному рейсу «Сент-Бариана», но допустил одну оплошность: был излишне внимателен к мисс Гвильям, которую пытался приободрить в скучноватой поездке.

Мисс Гвильям принадлежала к одной из лучших фамилий своего круга в Нью-Джерси; ее отец был адвокатом и церковным старостой, ее дедушка был зажиточным фермером. Если она в тридцать три года не была замужем, то причиной тому — только легкомыслие современных молодых людей, отдающих предпочтение бойким девчонкам, пляшущим под джаз; а она была не только деликатно сдержанной молодой леди, но к тому же и певицей; в самом деле, она и в Вест-Индию-то поехала с целью сохранить для благодарного потомства чудеса примитивного искусства туземных баллад, которые она соберет и будет петь перед восхищенной публикой, если только научится толком петь.

Она присматривалась к Густаву Сонделиусу: глупый человек и гораздо менее джентльмен, чем страховые агенты и управляющие конторами, с которыми она привыкла встречаться в Загородном клубе, и что хуже всего — он совсем не спрашивает ее мнения об искусстве и о хорошем тоне. Его истории о генералах и разных высокопоставленных особах, наверно, сплошная ложь, — он ведь водит компанию с разными чумазыми механиками. Нужно его мягко, но весело пожурить.

Когда они стояли вдвоем у борта и он со своим смешным певучим шведским акцентом стал восторгаться чудесным вечером, она его перебила:

— Ну-с, мистер Грубиян, выкинули вы сегодня какую-нибудь замечательную штуку? Или, может быть, в виде исключения дали возможность поговорить кому-нибудь другому?

К ее тихому изумлению, он повернулся и зашагал прочь, не выказав той покорной почтительности, которой каждая культурная американка вправе ожидать от каждого мужчины, хотя бы даже иностранца.

Сонделиус пришел с жалобой к Мартину:

— Худыш — если вы разрешите мне звать вас, как Терри, — мне кажется, вы с Готлибом правы: не стоит спасать дураков. Большая ошибка — быть естественным. Надо быть всегда накрахмаленной манишкой, как старый Табз. Тогда тебя станут уважать даже артистические старые девы из Нью-Джерси… Странная вещь — самомнение! Подумать! Меня, который так часто навлекал на себя проклятья и гонения от великих мира сего, которого вели однажды на расстрел в турецкой тюрьме, — меня никто никогда так не раздражал, как эта самодовольная девица! Самодовольство — вот худший в мире враг!

Мисс Гвильям, видимо, недолго отравляла ему настроение. Вскоре он уже завел спор с судовым врачом о черепных швах у негров, изобрел, как играть в крикет на палубе. Но однажды вечером, когда он сидел в салоне и читал, сгорбившись, надев предательские очки, наморщив губы, Мартин проходил мимо окна и, не веря своим глазам, увидел, что Сонделиус стареет.

Мартин сидел рядом с Леорой в креслах на палубе и присматривался к ней по-настоящему, смотрел на ее бледное лицо, в первый раз за долгие годы, когда она была для него чем-то, что само собой разумелось. Он задумался о ней, как задумывался о фаге; и пришел к твердому выводу, что не уделял ей должного внимания, и твердо решил сделаться с места в карьер хорошим мужем.

— Теперь, Ли, когда я, наконец, почувствовал себя человеком, я понял, как ты должна была скучать в Нью-Йорке.

— Я не скучала.

— Не дури, Ли! Конечно, скучала! Ладно, когда мы вернемся домой, я буду каждый день урывать часок, и мы будем с тобой гулять, ходить в кино и все такое. И я буду каждое утро посылать тебе цветы. Точно гора с плеч — сидишь и отдыхаешь! Но я теперь по-настоящему понял, насколько ты была у меня в загоне… Скажи, родная, было очень скучно?

— Вздор.

— Нет, ты скажи.

— Нечего мне говорить.

— Черт возьми, Леора! Когда я впервые за одиннадцать тысяч лет получил возможность подумать о тебе и честно признался, что был незаботлив… И надумал посылать тебе цветы…

— Слушай, Рыжик Эроусмит! Брось командовать. Тебе хочется полакомиться угрызеньями совести при мысли о том, какая я была бедная, обиженная, хнычущая жена из трогательной повести. Не пришлось тебе насладиться несчастьями, вот ты себя и подвинчиваешь так, чтобы стать вконец несчастным… Будет сплошной ужас, если ты, вернувшись в Нью-Йорк, не на шутку впряжешься в оглобли и начнешь меня развлекать. Ты будешь это делать с ловкостью слона. Я должна буду лезть из кожи, умиляясь каждый день на твои цветы… то есть в те дни, когда ты не забудешь прислать их!.. и воображаю, как ты станешь волочить меня на аркане в кино, когда мне захочется посидеть дома, поспать…

— Гром и молния! Что ни скажу…

— Нет уж, позволь! Ты милый и хороший, но ты самодур. Я у тебя должна всегда быть тем, чем ты захочешь, — вплоть до заброшенной, одинокой жены. Но я… я, может быть, ленива. Я, может, предпочитаю слоняться без дела, чем утруждать себя заботой о туалетах, и блистать в обществе, и всякое такое. Я хлопочу по дому… Эх, зря я не распорядилась, чтобы без нас побелили кухню — такая славная кухонька!.. Я делаю вид, что читаю свои французские книжки, я люблю пойти погулять, посмотреть витрины, съесть порцию мороженого с содовой — так день и пройдет. Рыжик, я тебя страшно люблю: если б я могла, я стала бы забитой, как собака, ради полного твоего удовольствия. Но я не способна на систематическую ложь. Так, немного приврать, это я могу — вот как на той неделе: сказала тебе, что не притрагивалась к конфетам и что живот у меня не болит, а на деле съела добрых полфунта, и меня мутило, как проклятую… Нет, я у тебя замечательная жена!

Серое море сменилось лиловым и серебряным. В сумерки они стояли вдвоем у поручней, и Мартин чувствовал всю ширь моря и жизни. Он всегда жил воображением. Когда он продирался сквозь толпу, когда скромным молодым супругом выбегал купить на обед холодного ростбифа, его черепная коробка была просторна, точно купол неба. Он видел не улицы, а микробов, громадных, как чудища джунглей, видел тысячи колб, мутных от бактерий, и себя самого, отдающего приказы своему гарсону, и слышал грозные поздравления Макса Готлиба. Его сны всегда связаны были с его работой. Теперь, пробудившись, он так же страстно воспринимал корабль, таинственное море, присутствие Леоры. И в теплых сумерках тропической зимы он воскликнул:

— Дорогая! Это наше первое большое путешествие! Скоро, если на Сент-Губерте у меня все пройдет успешно, я приобрету вес в научном мире, и мы поедем за границу, побываем в твоей Франции, и в Англии, и в Италии — везде!

— Мы сможем поехать? Ты думаешь? Ох, Рыжик! Увидеть разные земли!

Он никогда о том не узнал, но целый час в их каюте, в отсвете ламп, горевших рядом в гостиной, она наблюдала его спящего.

Он не был красив; он был смешон, как щенок, заснувший среди жаркого дня. Волосы взъерошены, лицо глубоко вдавилось в измятую подушку, которую он обхватил обеими руками. Леора глядела на него улыбаясь, и растянутые уголки ее губ были похожи на спущенные с тетивы крошечные стрелы.

«Я так его люблю, когда он нечесаный! Ну разве ты не видишь, Рыжик, как я умно поступила, что поехала! Ты так измотан. Ты можешь схватить это, и кто же, кроме меня, сумеет за тобой ухаживать? Никто не знает всех твоих причуд — что ты не выносишь слив, и все такое. Я буду сидеть над тобой день и ночь: шепнешь — и я проснулась. И если понадобятся компрессы и пузырь со льдом… уж я достану, если даже придется пролезть в дом к миллионеру и выкрасть у него лед из того запаса, что он держит для коктейлей. Мой дорогой!»

Она наставила электрический вентилятор так, чтоб он больше веял на него, и вышла на цыпочках в их неуютную гостиную. Мебели было здесь немного: круглый стол, несколько стульев и роскошный зеркальный красного дерева стенной шкаф неизвестного назначения.

— Каюта какая-то… гм… чопорная. Следовало бы мне убрать ее как-нибудь по-иному.

Но Леора не обладала талантом, передвинув стулья и перевесив картины, придать уют мертвой комнате. Ни разу в жизни она не потратила трех минут на то, чтоб расставить цветы. Она неуверенно обвела глазами гостиную, улыбнулась, выключила свет и тихонько прошла к Мартину.

Поверх одеяла, она лежала на своей койке в истоме тропической ночи — такая маленькая, в легкомысленной ночной рубашке. Она думала: «Мне нравится в маленькой спальне: Рыжик ближе ко мне, и не так страшно. Какой он все-таки самодур! Когда-нибудь я восстану и скажу ему: „Проваливай к черту!“ Непременно! Дорогой, мы поедем во Францию, вдвоем, ты и я, — да?»

Она заснула с улыбкой на губах, хрупкая, тоненькая…

33

Выплывали из тумана горы, и на склонах гор они видели увенчанные пальмами укрепления, построенные в давние времена против пиратов. На Мартинике белые фасады домов напоминали провинциальную Францию, и кипучий рынок пестрел ярко-синими и малиновыми платками цветных женщин. Прошли мимо Сабы — одинокого вулкана, мимо знойной Сент-Люсии. Ели папайю, и плоды хлебного дерева, и авокадо, купленные у кофейно-коричневых туземцев, подходивших к борту в маленьких вертлявых лодках; чувствовали тоску островов и с трепетом глядели на приближающийся Барбадос.

Рядом — Сент-Губерт.

Из туристов ни один, выезжая, не знал о карантине. Они негодовали на пароходную компанию, которая подвергла их такой опасности. В теплом ветре им чудилось дыхание чумы.

Капитан обратился к ним с успокоительной речью. Да, пароход остановился у Блекуотера, сент-губертского порта, но они бросят якорь далеко от берега; пассажирам, едущим на Сент-Губерт, разрешат добраться до пристани на катере портового врача, но из жителей Сент-Губерта никому не дозволено будет уехать, — ни один предмет с чумного острова не коснется парохода, за исключением правительственной почты, которую судовой врач основательно продезинфицирует.

(Судовой врач между тем ломал голову над вопросом: как же дезинфицируют почту — окуривают, что ли? жгут серу во влажном воздухе?)

В спорах с владельцами верфей капитан понаторел в ораторском искусстве, и туристы успокоились. Но Мартин шепнул своей Комиссии:

— Я раньше об этом не подумал. Сойдя на берег, мы становимся пленниками до окончания эпидемии, если она когда-нибудь окончится, — пленниками на острове чумы.

— Разумеется! — сказал Сонделиус.

Бриджтаун, красивый порт острова Барбадос, они оставили в середине дня. Была ночь, когда прибыли в Блекуотер, пассажиры почти все уже спали. Мартин вышел на сырую безлюдную палубу, и она показалась ему нереальной и глухо враждебной, а от будущего поля битвы он мог разглядеть только ряд береговых огней за неспокойной полосой воды.

Было что-то боязливое и незаконное в их прибытии. Судовой врач озабоченно бегал вверх и вниз; было слышно, как ворчит капитан на мостике; первый помощник торопливо взбежал к нему, переговорил и снова нырнул в люк; никто не встречал их. Пароход ждал, покачиваясь на мертвой зыби, а берег, казалось, дышал на него горячими миазмами.

— Здесь мы сойдем на землю и останемся! — сказал Мартин Леоре, когда они стояли у своих чемоданов и ящиков с фагом на качающейся в черных бликах палубе, у верхнего конца трапа.

Выходили в халатах пассажиры, болтали: «Да, вот он, этот остров, — где огни. Жуткое место. Шшто-о? Кто-то высаживается? Ах, верно, те два доктора. Ну и храбрецы! Не завидую им!»

Мартин слышал.

От берега к судну подошел, ныряя, огонек, обогнул нос и приткнулся к трапу. В мутном свете фонаря, который держал на нижней ступеньке стюард, Мартин увидел изящный, крытый тентом катер. Команду его составляли чернокожие матросы в морской форме и лакированных соломенных шляпах, черных с лентами; начальником над ними — человек в штатской куртке и какой-то форменной с козырьком фуражке, с виду шотландец.

Капитан тяжело спустился по качающимся за бортом ступенькам. Покуда катер подскакивал на волнах, сверкая мокрым тентом, он долго и сокрушенно беседовал с его командиром, потом принял сумку с почтой — единственный допущенный на борт предмет.

Судовой врач с отвращением взял ее у капитана, ворча:

— Где же я теперь достану бочонок — продезинфицировать эти подлые письма?

Мартин с Леорой и Сонделиус безропотно ждали.

К ним присоединилась худощавая женщина в черном, которую они за всю поездку увидели в первый раз, — одна из тех таинственных пассажирок, которые скрываются от взоров, пока им не приходит время сойти на берег. Невидимому, она тоже высаживалась в Блекуотере. Она была бледна, и руки у нее дрожали.

Капитан крикнул им:

— Все в порядке!.. Прошу!.. Прошу!.. Можете сходить. Поживей, пожалуйста. Мне пора сниматься… Экая канитель!

«Сент-Бариан» не был очень большим и роскошным пароходом, но теперь, когда Мартин медленно слезал по шатким ступенькам, он казался замком, верным оплотом среди бурь, а борт его — массивной стеной. И вдруг явилась мысль: «Теперь не отвертишься; идешь, как на эшафот, — тебя ведут, сопротивляться бесполезно». И другая: «Ага, ты, видно, все еще не разделался со своими фантазиями! Довольно!» И затем: «Еще не поздно оставить Ли дома, на борту?» И последняя тревожная мысль: «О боже, как они спускают фаг? Достаточно ли осторожно?» И вот он стоит уже на крошечной площадке у подножия трапа, высится над головою борт, освещенный иллюминаторами кают. Кто-то помогает сойти в катер.

Когда спустилась незнакомка в черном, Мартин увидел при свете фонаря, как она стиснула губы, и затем ее лицо превратилось в тупую маску — лицо человека, который ждет без надежды.

Леора, когда Мартин помогал ей сойти в катер, твердо пожала ему руку.

Под свист сирены он проговорил:

— Живо! Ты еще можешь вернуться! Ты должна!

— И уйти с этого славного кораблика? Что ты, Рыжик! Ты только посмотри, какой чудесный у него мотор!.. Ух, как страшно!

Когда запыхтел мотор, когда катер круто повернул и понесся к мерцающим береговым огням, зарываясь носом и танцуя на зыби, рыжеватый начальник спросил Мартина:

— Вы — комиссия Мак-Герка?

— Да.

— Отлично.

Голос прозвучал радостно, но как-то холодно — деловой, чуждый юмора голос.

— А вы портовый врач? — спросил Сонделиус.

— Не совсем. Я доктор Стокс из сент-свитинского прихода. Мы теперь тут каждый на все руки. Портовый врач… Он, видите ли, умер дня два тому назад.

Мартин буркнул что-то. Но воображение перестало его волновать.

— Вы, как я понимаю, доктор Сонделиус? Я знаю вашу работу в Африке, в Германской Восточной… Я сам бывал в тех краях. А вы — доктор Эроусмит? Читал вашу статью о чумном фаге. Замечательная работа! Пользуюсь случаем предупредить вас, пока мы не высадились… Вас тут встретят в штыки. Инчкеп Джонс, главный врач, потерял голову. Мечется, вскрывает бубоны… а боится сжечь деревню Кариб, очаг всей заразы. Эроусмит, я понимаю, какого рода опыт вы хотите здесь произвести. Если Инчкеп станет препятствовать, приезжайте ко мне, в Сент-Свитин… если я к тому времени не помру. Меня зовут Стокс… Эй, парень, ты что там выкручиваешь? Хочешь плыть прямо на Венесуэлу?.. Инчкеп и его превосходительство до того перетрусили, что боятся даже сжигать трупы, — у черных на этот счет какие-то религиозные предрассудки… колдовство или что-то там еще.

— Понимаю, — проговорил Мартин.

— Сколько у вас на сегодня случаев чумы? — спросил Сонделиус.

— Кто их знает! Верно, с тысячу. И к этому десять миллионов крыс… Как хочется спать!.. Ну, так: привет вам, джентльмены! — Он истерически раскинул руки: — Привет вам на острове Гесперид!

Из темноты, качаясь, плыл на них Блекуотер низкими, шаткими бараками на болотистой низкой равнине, покрытой смрадным илом. Город почти весь был погружен во мрак, — во мрак и недобрую тишину. На угрюмой набережной не видно было ни души — пакгаузы, трамвайная станция, здесь и там небольшая гостиница, — они причалили и сошли на берег, не пробудив внимания таможенных служащих. Не было ни кэбов, ни такси, агенты гостиниц, бывало осаждавшие туристов с «Сент-Бариана» в любое время дня и ночи, перемерли или попрятались.

Таинственная пассажирка в черном скрылась, ковыляя со своим чемоданом, — она так и не сказала ни слова, и они больше никогда ее не видели. Комиссия со Стоксом и портовой полицией, составившей команду катера, понесли багаж (один из ящиков с фагом Мартин потащил сам) по изрезанным колеями, осененным балконами улицам к отелю «Сан-Марино».

Из переулка иногда смотрело на них испуганное лицо, подобное маске с перекошенным ртом, и когда подошли к отелю, когда остановились у подъезда — усталый караван, нагруженный чемоданами и ящиками, — пучеглазая хозяйка выглянула в окно, прежде чем их впустить.

Входя, Мартин увидел при свете уличного фонаря первое движение жизни: плачущую женщину и растерянного ребенка, провожавших телегу, на которую свалено было с десяток недвижных тел.

— И я мог бы их всех спасти своим фагом! — прошептал Мартин.

Лоб у него был холодный, но липкий от пота, когда он договаривался с хозяйкой о комнатах и столе, а сам молил бога, чтоб Леора не увидела кладь этой медленно поскрипывающей телеги.

«Знал бы я, так я бы лучше ее задушил, чем позволил бы ей приехать», — думал он содрогаясь.

Хозяйка извинялась:

— Придется мне попросить вас, джентльмены, самим внести в комнаты ваши вещи. Наши коридорные… Их тут больше нет.

Какая судьба постигла бамбуковую трость, которую Мартин с пустым самодовольством купил в Нью-Йорке, он так никогда и не узнал. Он был слишком занят охраной ящиков с фагом и неотступной мыслью: «Наверно, этим можно было бы их всех спасти».

Стокс из Сент-Свитина был молчаливый человек и черствый, но когда внесли наверх последний чемодан, он припал головою к двери, воскликнул: «О боже! Эроусмит, я так рад, что вы здесь», — и бегом кинулся прочь… Один из портовых полисменов, негр, говоривший на англо-антильском жаргоне с лондонским акцентом, сказал:

— Сар, вы к моя имеет еще приказанья? Если позволите, мы пойти домой, сар, виски на столе — доктор Стокс велел принести, моя принес.

Мартин глядел, не понимая. Сонделиус ответил за него:

— Благодарю вас, ребята, благодарю. Вот вам фунт — поделитесь. А теперь идите спать — пора.

Они отдали честь и скрылись.

С полчаса Сонделиус старался, как мог, развеселить новичков.

Мартин и Леора проснулись навстречу палящему, ослепительному утру, в зелени и багрянце, но мертвенно тихому: проснулись и поняли, что вокруг — чужая, еще не распознанная земля, что впереди — работа, которая в далеком Нью-Йорке казалась увлекательной и радостной, но теперь отдавала запахом морга.

Принесла какое-то подобие завтрака негритянка, которая, перед тем как войти, боязливо разглядывала их с порога.

В шелковом вдохновенном халате вломился из соседнего номера Сонделиус. Если когда-то, сгорбленный и в очках, он показался старым, то теперь он был молод и буен.

— Гей-о, Худыш, поработать нам придется на славу! Дайте мне только приняться за крыс! Инчкеп вообразил, что осилит их стрихнином! Тихий идиот! Леора, когда вы разведетесь с Мартином, пойдете за меня замуж, а? Дайте-ка соли… О да! Выспался отлично!

Накануне Мартин едва взглянул на комнату. Теперь его развлекал ее, как он решил, иностранный вид: высокие деревянные переборки, окрашенные в водянисто-голубой цвет, широкие незаставленные простенки, бугенвилия перед окном, а во дворе нещадный зной и шелест металлических пальмовых листьев.

Над забором двора поднимались балконы многоэтажного китайского магазина и стеклянная крыша «Голубого Базара».

Мартин чувствовал, что из этого экзотического мира должен бы доноситься гомон, но кругом стояла укоризненная тишина, и даже Сонделиус приумолк, хотя не отказал себе в маленьком удовольствии: он пошел вперевалку к себе, облачился в чесучовый костюм, в последний раз служивший ему в Восточной Африке, и вернулся с пробковым шлемом, который тайком купил для Мартина.

В полотняном пиджаке, в пробковом шлеме грибом Мартин принадлежал больше тропикам, чем своим родным косматым северным пастбищам. Но он еще не вкусил до конца радость преображения, как в комнату вошел главный врач острова, доктор Р.Э.Инчкеп Джонс, тощий, но краснощекий, задерганный, торопливый.

— Здесь вам, конечно, рады, джентльмены, но мы так загружены делами, что, боюсь, не сможем оказать вам того внимания, на какое вы, несомненно, рассчитываете, — сказал он с негодованием в голосе.

Мартин подыскивал ответ. Слово взял вместо него Сонделиус. Он стал говорить о своем несуществующем кузене, крупном специалисте с Харли-стрит[83], и объяснил, что им ничего не нужно — только лабораторию для Мартина, а лично для него — возможность истреблять крыс. Сколько раз, в скольких странах доводилось Густаву Сонделиусу улещать проконсулов и уговаривать язычников, чтоб они разрешили ему себя спасать!