15

Не позволяя себе ни одного кощунственного замечания о «медицинском торгашестве», какими он, бывало, изводил Дигамму Пи, Мартин изучал каталог Акционерного Общества Оборудования Врачебных Кабинетов «Новая Идея», Джерси-Сити. Великолепная книга. На глянцевитой зеленой обложке черным и красным даны портреты: председатель правления — круглолицый остряк, искренний друг всех молодых врачей; директор — ученый с изможденным лицом, несомненно отдающий все свои многотрудные дни и ночи прогрессу науки; и заместитель председателя — бывший учитель Мартина, д-р Роско Гик — живой, в очках, ультрасовременный. Сверх того обложка на поразительно тесном пространстве вмещала изрядное количество поэтической прозы и нижеследующее заманчивое обещание:

Сверху, в рамке из ионических капителей и лавровых венков, красовался вызов:

На обороте обложка, хоть и не столь великолепно расцвеченная красным и зеленым, была не менее упоительна. На ней изображены были биндельдорфский набор инструментов для удаления миндалин и электрические лечебные аппараты, а рядом воззвание:

Этой патетической поэзии Мартин не уделил внимания, потому что был о поэзии такого же мнения, как об электрических кабинетах, но он с волнением выписал стальной штатив, стерилизатор, колбы, пробирки и крытое белой эмалевой краской сооружение с восхитительными рычажками и колесиками, которое превращалось из кресла в операционный стол. Он повздыхал над фотографией центрифуги, а Леора восхищалась изумительным гарнитуром для приемной: «Диван и шесть кресел под черный дуб, обитые настоящей новобарселонской искусственной кожей, придадут вашему кабинету тон и стиль, отличающие кабинет каждого видного нью-йоркского специалиста».

— Ладно, посидят и на простых стульях, — пробурчал Мартин.

Миссис Тозер нашла на чердаке достаточное количество обветшалых стульев для приемной и старый книжный шкаф, из которого, когда Леора оклеила его розовой бумагой с бахромой, получился вполне приличный шкаф для инструментов. До прибытия универсального кресла Мартин решил пользоваться просиженной кушеткой Вайса, и Леора позаботилась покрыть ее белой клеенкой. За первой комнатой их домика были еще две каморки — бывшая спальня и бывшая кухня. Мартин приспособил их под кабинет и лабораторию. Посвистывая, он выпилил полки для стеклянной посуды и превратил бак от упраздненной керосиновой печки в сушильный шкаф для стерилизации стекла.

— Ты не думай, Ли, я не собираюсь баловаться научными исследованиями. С этим я покончил.

Леора невинно улыбнулась. Пока он работал, она сидела за домом, в высокой некошеной траве, обняв руками колени, и вдыхала степную прохладу, но каждые четверть часа он звал ее зайти полюбоваться.

Как-то перед самым ужином мистер Тозер принес домой посылку. Вся семья, захлебываясь, ее открывала. После ужина Мартин и Леора поспешили с новым сокровищем в свою приемную и прибили его к дверям. Это была стеклянная дощечка; на ней золотыми буквами значилось: «М.Эроусмит, доктор медицины». Они стояли в обнимку и глядели, умильно скуля, и Мартин в благоговении проговорил:

— Н-да, ччерт возьми!

Они сидели на заднем крыльце, наслаждаясь свободой от Тозеров. По рельсам, весело постукивая, тащился товарный поезд. С паровоза кивал им кочегар, с площадки красного служебного вагона — кондуктор. Когда поезд прошел, тишину нарушали только кузнечики и далекая лягушка.

— Никогда я не был так счастлив, — прошептал Мартин.

Он привез из Зенита свой собственный окснеровский хирургический набор. Выложив инструменты, он любовался тонким, острым, сверкающим бистури, мощным тенотомом, изящными гнутыми иглами. Были среди прочего и щипцы для удаления зубов. Папаша Сильва предупреждал своих студентов: «Не забывайте, в деревне врачу зачастую приходится быть не только терапевтом, хирургом, педиатром и пр., но и дантистом, и даже духовником, консультантом по бракоразводным делам, кузнецом, шофером, дорожным механиком, а если у вас на такие дела слишком нежные руки, держитесь поближе к трамваям и кабинетам красоты». И первым пациентом, пришедшим к Мартину в его врачебный кабинет — вторым его пациентом в Уитсильвании, — был Нильс Крэг, плотник, на крик кричавший от зубной боли. Это случилось за неделю до появления стеклянной доски, и Мартин радовался:

— Началось! Увидишь, Леора, повалят ко мне толпой!

Но толпой не валили. Дней десять Мартин корпел над своим сушильным шкафом или сидел за письменным столом и читал, стараясь казаться занятым. Первая радость сменилась раздражением, и он готов был выть от тишины, от бездействия.

Однажды, под вечер, когда Мартин уныло собрался идти домой, в приемную ввалился сивоусый фермер швед и буркнул:

— Док, я напоролся большим пальцем на крючок от удочки, и палец весь распух.

Для Эроусмита, стажера Зенитской Городской Больницы, где проходило через амбулаторию несколько сот пациентов в день, перевязать руку было проще, чем дать прикурить, но для доктора Эроусмита из Уитсильвании это представилось захватывающей операцией, а фермер — замечательным человеком, чрезвычайно милым. Мартин крепко пожал ему левую руку и забубнил:

— Ну, так! Если что случится, звоните мне прямо по телефону… прямо по телефону.

Такой наплыв восхищенных пациентов, решил он, вполне оправдает одну их затею, — то, о чем они с Леорой мечтали, о чем шептались по ночам: покупку автомобиля для поездок к больным по округе.

Они видели этот автомобиль у лавки Фрезира.

Это был «форд», прослуживший пять лет, с рваной обивкой, и липким мотором, с рессорами, сделанными кузнецом, который раньше никогда рессор не делал. После клохтанья нефтяного двигателя на маслобойне самым привычным для уитсильванцев звуком был стук дверцы фрезировского «форда». Мистер Фрезир решительно захлопывал ее у своей лавки и обычно должен был трижды захлопнуть ее снова, пока доезжал до дому.

Но для Мартина и Леоры, когда они с трепетом купили этот «форд» и к нему три новых шины и рожок, это был самый импозантный автомобиль на свете. Он был их собственный; они могли ездить на нем куда угодно и когда угодно.

В то далекое лето, когда Мартин работал в канадской гостинице, он научился управлять фордовским автобусом, но для Леоры это было ее первым опытом. Берт так донимал ее своими наставлениями, что она отказалась ездить на фамильном «оверленде». Когда она впервые села за руль, когда маленьким пальцем повернула регулятор и почувствовала в своих руках всю эту власть, эту магию, дающую возможность мчаться так быстро, как только захочешь (в известных границах), Леора ощутила в себе силу сверхчеловеческую, почувствовала, что может лететь диким лебедем и — увязла в песке, заглушив мотор.

Мартин стал для поселка летучим демоном. Ехать с ним — означало сидеть, придерживая шляпу, закрыв глаза и ожидая смерти. Он, казалось, поддавал скорости на поворотах, чтобы сделать их интереснее. Завидит ли он что-либо перед собой на дороге, другую ли машину, или желтого щенка, в нем вскипало бешенство, которое можно было унять только одним: догнать и обогнать. Поселок восторгался: «Здорово водит машину молодой док — что надо!» С дружелюбным интересом предвкушали, что док убьется. Очень возможно, что из первых десяти пациентов пятеро забрели в его контору из уважения к его езде… остальные же потому, что не было ничего серьезного, а к нему ближе, чем в Гронинген, к доктору Гесселинку.

С первыми почитателями завелись и первые враги.

Когда Мартин встречался на улице с Норбломами (а в Уитсильвании трудно не встретиться на улице каждодневно с каждым), они его мерили негодующим взглядом. Потом он восстановил против себя Пита Иеску.

В своей лавочке, которую он именовал «аптекарским магазином», Пит торговал леденцами, сельтерской, патентованными лекарствами, бумагой от мух, журналами, стиральными машинами и запасными частями для «фордов»; но Пит умер бы с голоду, если бы не был еще и почтмейстером. Он уверял, будто имеет лицензию фармацевта, но так безбожно путал рецепты, что Мартин ворвался к нему однажды в лавку и крепко его отчитал.

— Эх, вы, доки желторотые! Плевать я на вас хотел! — сказал Пит. — Я отпускал по рецептам, когда вы еще соску сосали. Старый док, который жил здесь раньше, всех направлял ко мне. Я работаю, как считаю нужным, и не собираюсь менять свои привычки ни ради вас, ни ради другого недопеченного пескаря.

Мартин поневоле стал выписывать лекарства из Сент-Пола, загромоздил свою крошечную лабораторию и сам изготовлял пилюли и мази, поглядывая в тоске на стоявшие праздно пробирки и на пыль, оседавшую на стеклянном колпаке его микроскопа, между тем как Пит Иеска, присоединившись к Норбломам, нашептывал:

— Новый док ни черта не стоит. Лучше лечитесь по-прежнему у Гесселинка.

Неделя прошла такая пустая, такая праздная, что, когда у Тозеров в три часа утра зазвонил телефон, Мартин кинулся к нему, точно ждал вести от возлюбленной.

Сиплый, дрожащий голос:

— Мне надо поговорить с доктором.

— Да, да!.. Доктор у телефона.

— Говорит Генри Новак — четыре мили на северо-восток по дороге к Леополису. У моей девочки, Мери, страшно болит горло. Боюсь, не круп ли, у нее ужасный вид, и она… Не могли бы вы к нам приехать?

— Что за вопрос! Приеду сейчас же.

Четыре мили — он их покроет в восемь минут.

Он торопливо оделся, затянул у шеи потертый коричневый галстук, а Леора торжествовала по поводу первого ночного вызова. Рьяно завел он свой «форд», прогремел, прощелкал мимо станции в пшеничный простор прерии. Когда он сделал по счетчику шесть миль, сбавляя ход у каждого крестьянского двора, чтобы прочесть имя владельца, он понял, что заблудился. Тогда он завернул к ближайшей ферме, остановил свой «форд» под ветлами, и фары его осветили груду промятых бидонов, ломаных колес от жнеек, дранки и бамбуковых удилищ. Из-за сарая выскочил кудлатый полоумный пес и со злобным лаем стал бросаться на автомобиль.

В окошко нижнего этажа высунулась нечесаная голова.

— Что нужно? — прокричал скандинавский голос.

— Я врач. Где живет Генри Новак?

— Ага! Врач! Доктор Гесселинк?

— Нет. Доктор Эроусмит.

— Ага! Доктор Эроусмит. Из Уитсивальнии? Гм… Вы проехали мимо. Вам надо взять назад; проедете с милю и повернете направо у школы — большое кирпичное здание, — а там еще с четверть мили по дороге, и увидите цементную силосную башню, а рядом дом. Кто-нибудь болен у Генри?

— Да… да… у девочки круп… благодарю вас.

— Прямо и направо. Сбиться тут невозможно.

Когда человек услышит грозное «сбиться невозможно», он почти наверняка собьется.

Мартин круто повернул свой «форд», задев изрубленную колоду; загромыхал по шоссе, свернул сразу за школой, когда следовало свернуть перед школой, — проехал с полмили по вязкому проселку между пастбищами и остановился у фермы. В неожиданно наступившей тишине было слышно, как жуют коровы, и дивясь на него, подняла голову белая лошадь. Пришлось разбудить дом пронзительным визгом рожка, и обозленный фермер, рявкнувший: «Кто там? Стрелять буду!» — направил его обратно, на шоссе.

Только через сорок минут после телефонного звонка Мартин свернул по расхлябанной дороге с проселка к дому и в свете фонаря увидел на крыльце сутулого человека, который его окликнул:

— Доктор? Я Новак.

Мартин нашел девочку в свежеотстроенной спальне с белеными стенами и сосновой дверью, крытой светлым лаком. Только железная кровать, стул с прямой спинкой, цветная литография святой Анны и лампа без абажура на шаткой тумбочке нарушали крикливый блеск комнаты — новой пристройки к фермерскому дому. Широкоплечая женщина стояла на коленях у кровати. Когда она подняла мокрое красное лицо, Новак выговорил:

— Не плачь, приехал! — И обращаясь к Мартину: — Девочке худо, но мы сделали для нее все, что могли. Прошлую ночь и нынче мы ей парили горло и взяли ее сюда, в свою спальню!

Мери было лет семь или восемь. Губы ее и кончики пальцев посинели, в лице же не было ни кровинки. При усилии сделать выдох, она вся скрючилась, потом выхаркнула мокроту, испещренную серыми крапинками. Мартин в смятении достал из сумки термометр и стряхнул его жестом профессионала.

У девочки, решил он, или дифтерит, или ложный круп. Скорей дифтерит. Делать анализ некогда — сеять культуру, определять спокойно и точно. Сильва-врачеватель ворвался в комнату, оттеснив Готлиба, бесчеловечного борца за совершенство. Мартин нервно склонился над разворошенной постелью ребенка, рассеянно щупал пульс, считал и пересчитывал. Он растерялся без привычного оборудования Зенитской больницы, без помощи сестер и без уверенных советов Ангуса Дьюера. Он вдруг проникся уважением к одинокому деревенскому врачу.

Нужно принять решение, бесповоротное, быть может гибельное. Он введет противодифтерийную сыворотку. Но ее, конечно, не достать у Пита Иески в Уитсильвании.

Взять в Леополисе?

— Живо, к телефону! Соедините меня с Бласнером, леополисским аптекарем, — сказал он Новаку как мог спокойнее. Он рисовал себе, как Бласнер помчится в ночи, благоговейно неся врачу антитоксин. Пока Новак надрывался в столовой у телефона, Мартин ждал… ждал… не сводя глаз с ребенка; и миссис Новак ждала, чтоб он сделал чудо; было нестерпимо слушать кашель и хрип ребенка; а блеск стен, блеск бледно-желтого дерева завораживал, наводя дремоту. Было поздно обращаться к чему бы то ни было, кроме сыворотки или трахеотомии. Сделать операцию? Разрезать дыхательное горло и вставить металлическую трубку, чтобы девочка могла дышать? Он стоял и терзался; сникал в дремоту и встряхивался, чтобы не заснуть. Надо что-то сделать: мать стоит на коленях, смотрит на него широко открытыми глазами, и ее уже разбирает сомнение.

— Нагрейте какую-нибудь материю — полотенце, салфетку — и оберните ей шею. Боже мой, неужели не дозвонится! — засуетился он.

Когда миссис Новак, переваливаясь на толстых, обутых в шлепанцы ногах, принесла согретые полотенца, явился Новак с унылым:

— В аптеке ночью никто не дежурит, а домашний телефон у Бласнера не в порядке.

— Так слушайте. Я боюсь, дело серьезно. Нужно достать сыворотку. Я съезжу за ней в Леополис. А вы продолжайте горячие припарки и… хорошо бы пульверизатор. Надо, чтобы воздух в комнате был влажный. Нет ли у вас спиртовки? Поставьте здесь кипятить воду. Лекарств не нужно. Я скоро вернусь.

Двадцать четыре мили до Леополиса он покрыл в тридцать семь минут. Ни разу не замедлил он ход у перекрестка. Гнал на поворотах, гнал по заползшим на дорогу корням, хотя какая-то черная точка в его мозгу все время таила страх перед взрывом или крушением. Быстрая езда, отказ от всякой осторожности зажгли в нем высокий восторг, и было отрадно окунуться в прохладный воздух и остаться одному после напряженного ожидания под пристальным взглядом фермерши. Мысленно он все время перечитывал по книге Ослера страницу о дифтерии, видел напечатанными слова: «В тяжелых случаях вводят сначала от 8000… Нет. Ах, да!.. от 10000 до 15000 единиц».

К нему вернулась вера в себя. Он благодарил бога науки за антитоксин и бензинный двигатель. Это большой забег, решил Мартин, в котором он должен обогнать смерть.

— И обгоню — все сделаю и спасу ребенка! — ликовал он.

Он завидел переезд через полотно и ринулся к нему, не считаясь с возможными поездами. Он услышал оглушительный свисток, увидел скользящий по рельсам свет и резко затормозил. Мимо него, в десяти футах от переднего колеса летучим вулканом пронесся экспресс из Сиэтла. Кочегар мешал в топке огонь, и даже в мягкой ясности наступающего рассвета ужасен был отблеск пламени на клубах дыма. Видение мгновенно исчезло, и Мартин сидел, охваченный дрожью: дрожали руки на жиденькой баранке, дрожала, как в пляске святого Витта, нога на тормозе. «Полсекунды — и мне бы крышка!» — пробормотал он и подумал об овдовевшей Леоре, отданной во власть Тозеров. Но образ задыхающейся в судорогах Мери Новак заслонил все остальное.

— Тьфу, черт! Заглушил мотор! — простонал он. И он перескочил через борт, завел мотор и стрелой влетел в Леополис.

Для округа Кринсен Леополис с его четырехтысячным населением был столицей, но в напряженной тишине рассвета он являл собою крошечное кладбище: песчаной полосой тянулась Главная улица», низкие домики лавчонок глядели покинутыми хижинами. Мартин нашел только одно живое место: в унылой конторе гостиницы «Дакота» ночной дежурный играл в покер с шофером автобуса и констеблем.

Его истерическое вторжение несколько их удивило.

— Доктор Эроусмит из Уитсильвании. Умирает ребенок от дифтерита. Где живет Бласнер? Садитесь в мой автомобиль и покажите дорогу.

Констебль был сухопарый старик, жилет у него болтался нараспашку на рубахе без воротника, штаны свисали складками, глаза смотрели решительно. Он подъехал с Мартином к дому аптекаря, стукнул ногою в дверь, потом, подняв в холодном предутреннем свете свое худое небритое лицо, рявкнул:

— Эд! Эй, вы, Эд! Вставайте!

Из окна второго этажа донеслось ворчанье Эда Бласнера. Смерть и неистовые доктора были ему не в новинку. Мартин слышал, как он, натягивая штаны и пиджак, ораторствует перед сонной женой о горестной жизни аптекаря и о том, что хорошо бы переехать в Лос-Анжелос и заняться продажей недвижимости. Но противодифтерийная сыворотка у него в аптеке нашлась, и через шестнадцать минут после того, как едва не погиб под поездом, Мартин уже мчался назад к Генри Новаку.

Когда он влетел в дом, девочка была еще жива.

Всю обратную дорогу он видел ее мертвой и окоченевшей.

— Слава богу! — буркнул он и гневно потребовал кипятку. Он был уже не растерянным молодым доктором, но мудрым героем-врачевателем, победившим в большом забеге смерть, и в крестьянских глазах миссис Новак, в нервной послушности Генри Новака он читал признание своего могущества.

Быстро и ловко он сделал внутривенное вливание сыворотки и стоял ожидая.

Дыхание девочки сперва не менялось; она по-прежнему задыхалась, с натугой выдавливая из себя воздух. Затем послышалось бульканье, началась борьба, в которой лицо ее почернело, и она затихла. Мартин глядел и не верил. Новаки прижимали к губам дрожащие руки, медленно поднималась в них злоба, медленно осознавали они, что ребенок мертв.

В клинике смерть стала для Мартина безразлична и естественна. Он сам говорил иногда Ангусу, слышал, как сиделки чуть ли не весело говорили друг дружке: «Ну вот, пятьдесят седьмой освободил койку». Теперь в нем кипело неистовое желание совершить невозможное. Не может быть, что девочка умерла.

Он сделает что-нибудь… И все время его грызло: «Я должен был начать с операции, должен был». Мысль эта была так упорна, что он не сразу услышал, как миссис Новак закричала:

— Умерла? Умерла?

Он кивнул, не смея взглянуть женщине в лицо.

— Вы ее убили этой вашей иглой! И даже не предупредили нас, чтоб мы хоть могли позвать священника!

Он понуро прошел мимо ее причитаний и мимо скорби мужчины и с пустотою в сердце поехал домой. «Оставлю навсегда медицинскую практику», — размышлял он.

— Хватит с меня, — сказал он Леоре. — Никуда я не гожусь. Я должен был сделать трахеотомию. Как я буду глядеть людям в глаза, когда об этом узнают? Кончено! Найду работу в лаборатории… у Досона Ханзикера или где-нибудь еще.

Спасительной оказалась для него резкость ее протеста:

— Свет не видал такого самомнения, как у тебя! Ты воображаешь, что ты единственный врач, у которого умер пациент. Я уверена, ты сделал все, что мог.

Но весь следующий день он слонялся из угла в угол и мучил сам себя, и мука его возросла вдвойне, когда за ужином мистер Тозер занудил:

— Генри Новак со своею хозяйкой приезжали сегодня в город. Они говорят, что вы должны были спасти их девочку. Что ж вы не пораскинули мозгами, не полечили ее как-нибудь? А надо бы: Новаки пользуются здесь большим влиянием среди разных там поляков и венгерцев.

Всю ночь Мартин от усталости не мог уснуть, а наутро поехал в Леополис.

Тозеры чуть не с благоговением отзывались о докторе Адаме Уинтере из Леополиса, семидесятилетнем старике, враче-пионере округа Кринсен, и вот Мартин помчался к этому мудрецу. Правя «фордом», он яростно издевался над своим мелодраматическим Состязанием со Смертью и устало въехал в клубившуюся по Главной улице пыль. Приемная доктора Уинтера помещалась над бакалейной лавкой, в длинном ряду ярко-красных кирпичных домов с египетскими карнизами — из жести. Полутьма просторных сеней ласкала после зноя и ослепительного света прерии. Мартину пришлось переждать, пока доктор Уинтер, седой человек, говорящий густым приятным басом, принял трех почтительного вида пациентов, и только тогда он был допущен в кабинет.

Врачебное кресло было немногим лучше того, что стояло некогда у дока Викерсона в Элк-Милзе, а инструменты дезинфицировались, по-видимому, в тазу для стирки, но в углу стоял аппарат для электролечения с бесконечным множеством электродов, подушек, ремней — Мартин в жизни не видал столько ремней, подушек и электродов.

Мартин рассказал историю с Новаками, и Уинтер провозгласил:

— Что ж, доктор, вы сделали все, что могли, и даже больше. Но скажу вам одно: в следующий раз, в критическом случае, пригласите вы лучше для консультации врача постарше. Не то, чтоб вы нуждались в совете, — но это производит впечатление на семью больного, это снимает с вас половину ответственности и пресекает пересуды. Я сам… гм… многие мои молодые коллеги часто оказывают мне честь приглашать меня на консилиум. Подождите минутку. Я позвоню редактору «Новостей» и дам ему статейку о вашем случае.

Доктор Уинтер переговорил по телефону и потом горячо пожал Мартину руку.

— Приобрели вы что-нибудь в этом роде? — спросил он, указывая на свой электроаппарат. — Обязательно приобретите, дружок. Не скажу, чтоб я часто применял эту штуку — разве что с любителями лечиться, которые на деле ничем не больны, но вы не поверите, как это импонирует публике. Итак, доктор, заглядывайте почаще к нам в Леополис. Вы женаты? Не приедете ли к нам как-нибудь с супругой в воскресенье пообедать? Миссис Уинтер будет искренне рада с вами познакомиться. И если вы когда-нибудь захотите обратиться к моим услугам для консилиума… я беру в таких случаях лишь немногим больше против своего обычного гонорара, а выглядит всегда очень прилично, когда врач приглашает для совета человека постарше.

Гоня свой «форд» домой, Мартин тешился пустой и злобной бравадой:

— Сдать позиции? Ждите! Как я ни плох, а все ж получше этого гнусавого выжимателя гонораров!

Две недели спустя в «Уитсильванском Орле», газетке на четыре полосы подслеповатого шрифта, появилась заметка:

Через два часа после выхода газеты с этой заметкой мисс Агнес Инглблед зашла поговорить еще раз о своих несуществующих хворях, а два дня спустя явился Генри Новак и гордо сказал:

— Да, док! Мы все сделали, что могли, для бедной девочки. Только, сдается мне, я слишком поздно надумал вас позвать. Жена страх как убивается. Прочитали мы с с нею эту штуку в «Орле». Показали ее священнику. Вот что, док, не посмотрите ли вы мою ногу? Побаливает в щиколотке — вроде бы ревматизм.