VIII

Какими-то неведомыми путями дошли до матери, царицы Прасковьи, слухи, что в отдаленной от Петербурга курляндской Митаве ее дочь, находясь под приглядом гофмейстера Бестужева, повела жизнь, не соответствующую ее вдовьему положению. Матери хотелось приставить к Анне людей, которым смело можно довериться, а гофмейстера оттуда изгнать, но царь Петр знал Бестужева как расторопного, исполнительного человека, облегчавшего ему управление Курляндией. Племянница Анна – герцогиня только по званию, а власти у нее нет никакой.

В митавском замке нет-нет да и появлялись либо засланный царем шпион, либо какая-нибудь свойственница царицы Прасковьи – выспрашивать да проведывать про здешнее житье-бытье и повадки герцогини Анны. Между разными другими делами шпион сообщал царю Петру о герцогине: «Оная вдовка в большой конфиденции плезиров ночных такую силу над секретарем своим имеет, что он перед ней не смеет ни в чем пикнуть». И царь Петр слал гофмейстеру Бестужеву письмо, в котором говорилось: «Слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные, и есть такие, от коих только стыд один, – явно намекал он на Бирона. – А по сему накрепко вам приказываем, чтобы сей двор в добром смотрении и порядке имел. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай. Иных наказывай, понеже неисправление взыщется с вас».

Сунулся Бестужев с этим письмом к герцогине и заговорил о необходимости отказать в прежних милостях Бирону, да не очень-то Анна послушалась.

– Что же мне, руки, что ли, в здешней тоске на себя наложить? Пускай государь снова замуж меня выдает.

– Герцогинюшка-голубушка, а я-то неизменно при вас, всем сердцем преданный… – начинал было плакаться гофмейстер, но Анна громким смехом обрывала его причитания.

– Сиди уж!.. С Эрнстом, что ль, себя ровняешь? – И пригрозила: – Больше с такими письмами и разговорами не приходи, не то забудешь ход во все мои покои.

Бестужев печально вздыхал, прося герцогинюшку сменить гнев на милость, и обещал быть всегда послушным.

Благоволя к Бестужеву и к Бирону, Анна в то же время не оставляла мысли о замужестве, не знала только, за кого ей выходить. Конечно, не за этих временных возлюбленных ее холопов, и в письмах к дядюшке-государю и к тетушке-государыне высказывала желание отдать руку тому, кого изволит избрать ей дядюшка.

Печалилась Анна, что малоотрадной была ее жизнь, всегда зависимая от царской воли. Угнетала постоянная нехватка денег, а порой и самых необходимых припасов, невозможность куда-либо выехать или что-то сделать без разрешения царя Петра. Надоели и упреки матери о том, что опять ведет не так смиренно свою вдовью жизнь.

Только и отрады – позвать служанку-фрейлину Амалию, умевшую ладно сказки сказывать да в каких-то книжках разные страхи-страсти вычитывать. И особенно случалось это в непогодные дни, когда за окнами вьюжит либо дождь да ветер.

– Ой, скучища… Ой, жуть-тоска… – заламывала Анна руки и готова была застонать-завыть. Валилась на расстеленную по полу медвежью шкуру и звала Амалию.

– Рассказывай про что-нибудь.

– А вот, ваше высочество, послушайте: на одном острове стоит гора и на ней непрестанно горит огонь, а в самой горе – обиталище дьявола. И живет там венецейский человек, собравший множество диковин. У него есть каменные раки, от натуры весьма великие, курица о четырех ногах и перепончатый дракон, какой может одним своим взглядом заживо умертвить человека.

– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… – крестилась Анна, хоть испугом отвлекаясь от тоски.

– А в книжице одной написано, что в Иерусалиме виден пуп земли, – продолжала Амалия, – и есть там щель, ведущая в кромешный ад.

Рассказывала о страшных великанах с песьими головами, о змеях с девьими лицами, и каждая из них до пупа человек, а от пупа – хобот змеев. Крылаты они и названы василисками… А в индийской земле живут люди мохнатые, без обеих губ, не едят и не пьют, только нюхают, да к тому же об одной ноге. А когда солнце сильно печет, то могут ногой себя прикрывать.

– И чего-чего только нет!.. Страсть на страсти живет, – ужасалась Анна, а потом начинала зевать. – Ладно. Ступай. Буду спать. Может, во сне чего увижу.

А то, может, чтобы на сердце легче стало, заговор прочитать:

– Отговариваюсь я, раба божья, от колдуна, от ведуна, от черного с чернавкой, двоеженова, от троеженого, от двоезубого, от трезубого, от девки-простоволоски, от бабы-самокутки, от всякого злого, непотребного человека. Может ли злой человек заговорить гром и громовую стрелу-молонью либо изурочить мертвого? Не может злой, лихой человек, колдун-колдуница, еретик-еретица гром и громовую стрелу огневую своим словом заговорить, и брал бы злой, лихой человек, колдун-колдуница еретик-еретица булатный нож, резал бы свое тело руками, рвал бы его зубами, а уста мои, зубы, язык на замке, во имя отца и сына и святого духа. Аминь. (Герцогине нужно было только после слов «раба божья» назвать себя – Анна.)

Царь Петр, слава богу, помнил о неустроенной судьбе своей племянницы, знал, что она не могла засиживаться без женихов, потому что в приданое за ней шло Курляндское герцогство. Женихов было много, имена их путались, и невесте трудно было в них разобраться.

Уныние и беспокойство за свою дальнейшую судьбу охватывало Бестужева и Бирона. Ведь новый герцог, какой-нибудь маркграф, не потерпит их пребывания в митавском замке, тайной не останется, что они были в фаворе у герцогини. Шло сватовство, и невеста приказывала никому из них не появляться в ее покоях, а потом, наверно, придется им расстаться с ней совсем. Как жаль, что появились женихи. Бестужев уныло вздыхал по такому печальному случаю, и огорчен был Бирон.

В Польше русским резидентом был князь Василий Лукич Долгорукий, и ему от имени короля Августа II заявлено, что Польша не может допустить, чтобы, например, ставленник прусского короля занял бы курляндский престол. В таком случае Курляндия будет разделена на воеводства и станет польской провинцией, на что они, поляки, имеют право, и никто им воспрепятствовать не сможет.

Прослышала Анна об этом и всполошилась: что же тогда будет с ней? Почему дядюшка не выдал ее за герцога Вейсенфильского, которого предлагал король Август? Тогда никто не говорил бы о разделе Курляндии, и ей, Анне, совсем не нужен предлагаемый в мужья какой-то Филипп, сын прусского маркграфа. А еще ведь говорили, что дядюшка почти сосватал ее за Якова Стюарта, которому после смерти короля Августа будет отдан польский престол, и тогда она, Анна, станет польской королевой. Вот чего нужно было добиваться. Хоть бы кто сказал, каков тот Яков, парсуну бы его увидеть.

В Митаву на двухдневный срок приехал князь Василий Лукич Долгорукий, чтобы уяснить состояние курляндских дел, и его появление обрадовало Анну, – поможет разобраться в женихах. Князь такой приятный собеседник, красив, с изящными манерами, настоящий европейский талант. Недаром столько лет обитал в королевских домах Дании, Франции, а теперь вот – в Польше. Он с первых же слов успокоил Анну, заверив, что никто никакого расчленения Курляндии не допустит и король Август лишь стращает этим. Вот и хорошо, что так!

Как раз недавно пришли подводы с разными съестными припасами, с водками и винами, было чем угостить гостя, а Анна проявила себя тароватой хозяйкой.

– Угощайся, Василий Лукич, для ради моего спокоя. Уж так я тебе рада, что и сказать нельзя. Праздник нынче у меня с твоим приездом.

Василий Лукич улыбался, благодарил хозяйку за приветливые слова и, как истинный талант, рассыпался в ответных любезностях, а о женихах сказал:

– Ох уж эти женихи, – неодобрительно покачал головой и глубоко вздохнул. – Брак в один день пожинает все, что амур взлелеивал долгое время.

Что это? Уж не намекал ли князь Василий Лукич на свою влюбленность. Так или иначе, но слушать его Анне было весьма приятно. Пускай бы говорил и говорил, а ради этого она все подливала и подливала в его бокальчик то красного, то белого вина. И оба были очень веселы.

– Ах, женихи… Разве можно в них разобраться? Пускай бы каждый так и оставался женихом, но никогда – мужем, – опять вздыхал Василий Лукич и прикладывался красиво очерченными губами к пухлой руке Аннушки. Она, конечно, дозволит, чтобы ее так называть?

За все его хорошие слова Анне самой хотелось от всего сердца, от души расцеловать князя. Не будет же он против?.. Видно по глазам, что нет. Почтет это… ну, если не за счастье, то за удовольствие. Анна придвинулась к нему, а Василий Лукич только этого и ждал, чтобы перехватить ее дыхание своими губами, своими поцелуями.

Вполне приятно провел он два дня в гостях у герцогини, оставив и у нее хорошие воспоминания о столь галантном госте.

О женихах сказал неодобрительно. Да ведь и в самом деле зараньше не узнать их. Может, суженый второй супруг окажется таким, как первый, и надо будет его терпеть. О, господи!.. Были бы они – маркграфы, герцоги – такими же, как Бирон, как этот Долгорукий или Петр Бестужев, а ну как мужем станет старец или мальчишка-недоросток?.. А может, вовсе отказаться от замужества, оставаясь полновластной хозяйкой самой себе, а не в чьем-то подчинении?.. Может, насильно дядюшка не выдаст и Курляндию тогда не потеряет, зная, что тут она, его племянница. Но надо, чтобы перестали следить и дознаваться – с кем и в каком амуре пребывает, не маленькая ведь. Хоть с худородным Бироном, хоть с князем Долгоруким, ее воля на то.

Был донос в Петербург на митавского гофмейстера Бестужева, обвинявшегося в том, что он обкрадывает герцогиню, водит к себе ее фрейлину, родную сестру Бирона, и наделяет ее съестными припасами, оставляя других служителей впроголоди. Говорилось еще, что гофмейстер Бестужев «нескольким фрейлинам герцогини детей наделал». Но донос тот остался без внимания, и никаких последствий не было.

А вот случилось так, что сама вдовствующая герцогиня очреватела. Узнают про то в Петербурге – дядюшка, мать, – и хоть петлю на себя накидывай, либо топись… Выродить ребенка да придушить? Машку Гаментову государь сказнил за это. Ему, бешеному, только б головы рубить, – отрубит и родной племяннице. Что делать? Как беду избыть?..

И Анна придумала: женить Бирона и будто это его жена родит, а самой ходить в широком капоте и в последние месяцы вовсе не показываться никому. Бироновская жена и прислуживать станет, а больше никого не подпускать. Для ради видимости подушку ей подвязывать, будто бы это она чреватой стала.

Да, так и сделать. Можно будет и ребенка живым оставить, словно он законный, бироновский, и младенцу имя дать.

Она позвала Эрнста Иоганна, растолковала ему – как и что, и, хотя тот вовсе не думал жениться, Анна настояла, и он вынужден был согласиться. Выбрала ему Анна в жены двадцатилетнюю дворскую девку Бенигну, слабую здоровьем, глупую и некрасивую, изъеденную оспой, вызывавшую у Бирона лишь отвращение.

После бракосочетания и весьма немноголюдного свадебного застолья, когда все разошлись, Анна сказала Бирону:

– Будем считать свадьбу моей, а не этой дуры. Пойдем ко мне.

И Эрнст Иоганн Бирон сразу же из-за стола отправился с герцогиней в ее опочивальню.

Поселилась госпожа Бенигна Бирон в той же части митавского замка, где были покои герцогини, и в дальнейшем все происходило так, как было придумано. Бенигна подвязывала на живот себе подушку и все осведомлялась, скоро ли родит госпожа герцогиня. А потом и свершилось то, чему положено быть: у Бенигны будто бы родился мальчик.

IX

Теперь, на пороге лучезарного… нет, не то слово… Не лучезарного, а ослепительного счастья предстоящего замужества, когда такой непревзойденный красавец, высокочтимый граф Мориц, станет законным супругом… Нет, невозможно спокойно думать об этом. Дух захватывает, всю грудь распирает, и сердце изо всех сил колотится.

Подошел день, когда можно перечеркнуть проклятое прошлое со всеми невзгодами и огорчениями. Мать – спесивая царица Прасковья Федоровна – к ней, своей дочери Анне, злыдней была. Померла – ну и ладно. Тужить-горевать о том нечего. Дядюшка царь Петр – вовсе паскудным был: загнал в эту Курляндию да столько лет, словно нарочно, женихами дразнил. Сколько их было – со счета сбилась, а на деле – ни одного. Вот так дядюшка-благодетель! Чтоб ему ни дна ни покрышки. Каждый раз обещал приглядеть из достойных – достойнейшего, да под конец, должно, передумал. Пускай, дескать, Курляндия останется за Российским государством при вдовствующей герцогине, пускай она и дальше вдовкой живет. Да вот не выходит, государь, по-твоему!

Помер ты, преставился – и тоже горевать-тужить нечего. Прах с ними со всеми, ладно что перестали теперь своими наставлениями допекать. Теперь уж не помрачится жизнь никакими невзгодами, а по-солнечному засияют дни счастья да радости при одних нескончаемых удовольствиях.

И вдруг… Тут, в Митаве, за нею шпионили, а у нее тоже в петербургских придворных кругах свои лазутчики были. Углядели, услышали, донесли… Светлейший князь Меншиков в Курляндию собирается, сам хочет герцогом стать. Раб презренный, смерд худородный вздумал расстроить все. Да что же это за жизнь распроклятая!.. Неужто чаша горестей да унижений не до дна еще выпита?.. Все время препятствия да борьба. А Мориц, Мориц – так он красив!..

Но метаться да охать некогда. Надо срочно принимать меры, чтобы не допустить Меншикова до курляндских дел. Прежде всего он поедет в Ригу, а потому надо самой спешить туда, чтобы, если не опередить его, то, по крайности, не опоздать. В легкой коляске, только с одной служанкой, поспешно выехала Анна из Митавы. Остановившись в Риге за Двиной и узнав, где обретается Меншиков, Анна призвала его к себе и с великой, слезной просьбой умоляла, чтобы он исходатайствовал у императрицы утвердить Морица курляндским герцогом и разрешить ей, Анне, вступить с ним в супружество.

Меншиков не перебивал ее, давая возможность высказать все сокровенное и уяснить для себя, насколько далеко зашло дело с избранием Морица герцогом. Смолкла Анна, затаила дыхание, ожидая, что ответит светлейший, и он словно ледяной водой окатил ее.

– Нет, герцогиня, сие никак невозможно. Утверждение Морица герцогом противно взглядам России, а брак с ним для вас неприличен, понеже он рожден от метрессы, а не от законной жены, что ее величеству и всему Российскому государству будет бесчестием.

– Ну уж!.. – вырвалось было у Анны горько-усмешливое восклицание, но она тут же удержалась от препирательства с Меншиковым, чтобы не вызвать его явной вражды. А едва не сорвались с языка язвительные возражения его доводам: а сама императрица, да и ты, светлейший, сколь великой знатности?

Снова просила, но светлейший был непреклонен.

Увиделся он в Риге со своими давними знакомцами Яном Сапегой и его сыном, надеясь при их содействии получить для себя корону Курляндии. Крепко надеялся на дружественный и даже родственный союз с Сапегами потому, что еще пять лет тому назад, когда старшей дочери Меншикова было девять лет, она была сговорена за Петра Сапегу.

Заручившись обещанием друзей, Меншиков на следующий день поскакал в Митаву, чтобы строго и властно поговорить с курляндским сеймом и заставить его изменить свое решение об избрании Морица герцогом. Обнадеживал будущей любовью к курляндцам, сыпал деньгами, негодовал и грозил, но решение сейма оставалось непреклонным.

– Вы же, светлейший князь, не немец, не лютеранин и не жених, а граф Мориц отвечает всем этим требованиям.

Да и варшавский двор вознегодовал на притязания Меншикова самому стать герцогом курляндским.

Влюбленная герцогиня спешно написала в Петербург, прося у императрицы разрешения выйти замуж за графа Морица и жаловалась на противодействия Меншикова. Снарядив с письмом нарочного и приказав ему нигде в пути не задерживаться, Анна пригласила Морица в Митаву и приготовила ему апартаменты в своем замке, наистрожайше приказав Бестужеву, Бирону и Бенигне не выходить из цокольного этажа и не показываться. Там же держать и ребенка с кормилицей, не давая ему возможности проявлять себя криком, шалостями или появлением в верхних покоях.

И там, в митавском замке, произошла встреча соперников на звание курляндского герцога. На этой встрече было несколько членов сейма, и Меншиков выразил удивление их неосмотрительности и слишком малому их пониманию всех выгод, ежели они отказываются от чести быть управляемыми им, светлейшим князем, и не стараются исправить грубую оплошность, выбрав графа Морица… Но курляндская знать опять-таки стояла на своем и самым почтительным образом заявила, что не может получать от князя каких-либо приказаний.

– Вы сами не понимаете, что говорите, и я докажу вам это батогами, – бесцеремонно пригрозил светлейший.

– Не желаю быть убежденным в вашей палочной правоте, – заявил Мориц, – а потому считаю разговор оконченным.

– Кто ваши родители? – грубо спросил Меншиков, напоминая Морицу, что он незаконнорожденный.

– А кто были ваши? – в свою очередь спросил сын Авроры Кенигсмарк.

Меншиков вернулся в Ригу, чтобы приказать русским войскам, находившимся там, занять Митаву, но произошло совершенно непредвиденное событие, после которого Мориц вынужден был сам покинуть Митаву и со своей немногочисленной воинской свитой окопаться в неприступной позиции на островке одного озера близ Гольдингена.

А произошло такое: в отведенные Морицу апартаменты митавского замка почтенный гость привел в вечерний час самую смазливую из фрейлин герцогини. Провожая ее ночью от себя, Мориц в знак особой признательности за приятно проведенное с ней время на руках понес ее по коридору, где впотьмах столкнулся с одной из старых служанок, державшей перед собой фонарь. Почудилось старухе, что перед ней привидение о двух головах, и она завопила подлинно что благим матом. Стараясь пинком потушить выроненный ею фонарь, Мориц споткнулся и упал со своей ношей на старуху, закричавшую еще отчаяннее. Она переполошила своим криком весь замок, и герцогиня Анна все узнала. Оскорбленная в своих высоких чувствах, она немедленно послала в Петербург извещение об отказе от такого вероломного жениха, полная неукротимого гнева и разочарования. В ту злополучную ночь Морицу пришлось покинуть Митаву и укрыться на необитаемом островке.

Оказавшись неожиданно для самого себя островитянином, он на вынужденном досуге думал о военном союзе со Швецией, уверенный, что она не упустит случая отомстить России за все военные обиды, понесенные в минувшей затяжной войне, и в то же время восхищался примененными Петром I редутами на полях Полтавской битвы. Вот бы и ему, Морицу, построить бы на этом острове свои редуты и не подпускать к ним Меншикова.

Мечтая о военной стычке, относясь к жизни со стойким легкомыслием, играя одинаково азартно как в любовь, так и в войну, – все это было для него привычным, – он покорял сердца модных красавиц Парижа, Вены, Дрездена, Варшавы и с успехом обнажал шпагу, сражаясь со шведами, испанцами и турками. И была еще у Морица уверенность, что неудача с получением курляндской герцогской короны скоро им забудется, уступая время и место новым приключениям.

Воспользовавшись скандальным случаем в митавском замке, Меншиков уговаривал Анну согласиться с тем, чтобы он стал курляндским герцогом, и Анна, оставив прежнее намерение, согласилась, понеже во владении своих деревень она, герцогиня, надеялась быть вполне спокойной.

– Хорошо. Пусть будет так.

И все же Меншиков велел генералу Бону вступить с несколькими воинскими частями в Митаву, чтобы силой заставить сейм избрать герцогом его, светлейшего князя, но прибыл нарочный с бумагою из Петербурга, а в той бумаге Екатерина повелевала Меншикову прекратить все притязания, ибо это могло вовлечь Россию в войну с Польшей. Введение в Митаву войск могло быть в Польше истолковано как разрыв мира с нею. Меншиков вынужден был все свои замыслы оставить и возвратиться в Петербург.

Бесславно кончилась и затея графа Морица. Генерал Лесси отправился на остров для переговоров и объявил, чтоб Мориц незамедлительно покинул Курляндию, где властвовать ему не разрешит Россия. Мориц собрался и поспешил уехать в одни сутки, хотя ему предоставлялось четыре дня.

X

Раздосадованный своей неудачей в Курляндии, Меншиков по возвращении в Петербург намеревался отдохнуть от пережитых треволнений, но в первые же дни его взволновали дела, творящиеся в Верховном тайном совете. Его, меншиковское, место занимал герцог голштинский, и никто из верховников даже не пытался отвадить его.

Из всех правителей только вице-канцлер Остерман знал немецкий язык, но довольно часто случалось, что он хворал, не присутствовал на заседаниях, и тогда из-за незнания языка очень трудно было голштинскому герцогу договариваться о чем-либо с господами верховниками.