— Анна Михеевна! — закричала Женя.
      Но профессор Шумило была уже в дверях и, уходя, лишь приложила палец к губам, призывая к молчанию.
      После разговора с Анной Михеевной Женя, взволнованная, встревоженная, вернулась в лабораторию и сидела одна, механически заканчивая опыт по выделению культуры загадочного вируса, который легко обнаруживался в крови детей, но никогда не появлялся у взрослых. Зазвонил внутренний телефон. Женя замешкалась и не сразу взяла трубку.
      — Позовите Козлову, — пропел чей-то старушечий мягкий голосок.
      — Я Козлова, — сердито бросила Женя.
      — Вас просят в главный корпус, к академику Андрюхину.
      — Что? — крикнула Женя.
      Но ее собеседница уже положила трубку.
      Андрюхин? Но ведь он должен приехать только завтра!
      Женя бегом преодолела полкилометра, отделявшие лабораторию от главного корпуса. Отдышалась немного в лифте. Но в приемную вбежала, тяжело дыша.
      — Я Козлова! — крикнула Женя седенькой секретарше.
      Та поднялась и молча открыла перед Женей массивную дверь.
      Женя переступила через порог и остановилась. В небольшой комнате сидели в креслах друг против друга академик Андрюхин и Юра. Они оба встали, как только она вошла.
      — Здравствуйте, Женя, — ласково проговорил Андрюхин, подошел к ней и усадил в третье кресло, рядышком с собой. — Очень рад вас видеть в добром здоровье… А погодка-то! — бодро сказал он. — Прямо весна!
      — Только не тяните, — жалобно попросила Женя, так сжав кулаки, что было слышно, как хрустнули суставы.
      Юра встал и положил руку ей на плечо.
      — Ничего особенного, — сказал он, заглядывая в Женины глаза и медленно краснея. — Очередная работа… Ты ведь знаешь, риск всегда есть… И в твоей работе риск есть…
      Андрюхин тоже встал.
      — Это не совсем так, — сказал он хмурясь. — Ничего подобного никому никогда не приходилось испытать… Да вздор все, не то мы говорим! — вдруг закричал он. — Лучше скажите, Женя, вы верите в науку?
      Он спросил это так требовательно и серьезно, что Женя, взглянув на него, тотчас честно ответила:
      — Да. В науку я очень верю, Иван Дмитриевич.
      — Юра первый вступает на дорогу, по которой не ходил еще ни один человек. В Москве, в академии, некоторые романтики окрестили наш замысел так: «Человек-луч»…
      — Человек-луч?.! — Женя испуганно-вопросительно посмотрела на Юру. — Что это значит?
      — Все выверено, — не слушая ее, продолжал ученый, — все предусмотрено. Неудача исключена.
      — Ты ведь сама готовила подобные опыты, — утирая пот, проговорил Юра. — Вспомни Детку.
      — Детку? — Женя резко отступила назад, прижимая к груди все еще крепко сжатые кулаки. — А теперь это будешь ты?..
      — Я! — ответил Юра. — Кто-то первый поднялся на воздушном шаре… Кто-то первый испробовал парашют… Кто-то первый сел в реактивный самолет…
      — Юрка! — задыхаясь, крикнула Женя, бросилась к нему и крепко обхватила за шею. Ее лицо почти касалось его лица, ее губы старались улыбнуться, а из глаз катились медленные слезы. — Юрка!
      Она порывисто поцеловала его, а потом, прижимаясь лицом к его плечам, к груди, зашептала что-то невнятное, не то жалуясь, не то сердясь.
      — Ну-ну, Жень… не надо… — бормотал Юра. — Я знал, что ты поймешь, что ты все поймешь… — Он наклонился и медленно и неловко поцеловал ее волосы. — Ведь вот ты какая! Спасибо тебе…
      Он гладил ее, как ребенка, по сбившимся черным кудрям.
      Академик Андрюхин, довольно, улыбаясь, кивнул головой и незаметно выскользнул из комнаты.
 
      К вечеру в Академическом городке стало достоверно известно, в чем сущность подготовленного Андрюхиным эксперимента.
      Человек-луч! Перед этим бледнели и антигравитационные стержни и атмовитамины… Хотя было известно, что многочисленные опыты с различными предметами и живыми организмами — с обезьянами в Сибири, с картофелиной и Деткой в Академическом городке — дали положительные результаты, но ведь теперь дело шло о человеке! Этим человеком должен был стать Юрий Сергеев.
      При этом поговаривали, что сейчас готовится лишь репетиция, а настоящий опыт, Центральный эксперимент, еще впереди. Репетиция же заключалась в том, что Юра должен был превратиться в пучок энергии, мгновенно преодолеть расстояние в двадцать километров и снова стать самим собой. Самый процесс должен был занять ничтожные доли секунды, но подготовка к опыту шла долгие годы…
      Тем не менее Андрюхину и Паверману было ясно, что еще далеко не все готово…
      …Весь аппарат Института кибернетики засел за круглосуточную работу. Десятки сложных электронных счетно-решающих машин, каждая из которых занимала целый большой этаж, вычисляли, запоминали, анализировали миллионы задач и условий.
      — Они великолепны… великолепны! Они не хуже моих черепах! — восклицал в упоении Крэгс. — Только не могут размножаться… Рядом с этими удивительными существами я испытываю то же, что ощутил в детстве около старинного парового молота! Ничтожная человеческая силенка, его руки пигмея, — и тяжелая, страшная сила парового молота. То же и здесь. Никакой силач не остановит своей силой паровой молот. Даже гениальный человеческий мозг не сравнится с мозгом наших машин.
      — И все же без нас они ничто! — весело подмигнул Андрюхин. — Никакой машине никогда не «придет в голову» новая — понимаете? — совершенно новая идея, как будто даже противоречащая предшествующим знаниям… Вот Анне Михеевне Шумило, нашему директору Института долголетия, захотелось, чтобы люди «питались воздухом». В дальнейшем, когда ей пришлось выяснить, как лучше решать тот или иной вопрос, машины оказали неоценимую помощь, но сама идея — найти новый способ питания — могла прийти в голову только человеку…
      Институт долголетия, готовясь к историческому опыту, работал не менее напряженно. Юру положили на десять дней в специальную палату, и потом, спустя много времени, он вспоминал эти десять дней как самые несносные в его жизни. Ему казалось, что его выворачивают наизнанку. Юру кололи, просвечивали, заставляли глотать тоненькие и толстые резиновые шланги с какими-то бляхами на конце и без блях, его мяли, щупали, требовали бесконечное количество раз вставать, ложиться, приседать, подпрыгивать, он должен был глотать светящиеся порошки и микстуры, через нею пропускали токи различной частоты, подвергали действию каких-то лучей и только что не истолкли в порошок…
      Неожиданно Юра обнаружил, что отношение к нему многих людей в чем-то изменилось. Как-то утром, когда его только что извлекли из чрева очередной исследовательской медицинской машины (он просидел в этом шкафу минут сорок, весь опутанный проводами, утыканный, как еж, иглами), в палату зашел Борис Миронович Паверман. Он сунул Юре огромный апельсин и уселся на постели в ногах. Заглянувшая в палату сестра тотчас велела профессору пересесть на стул и отобрала апельсин.
      — О, свирепая медицина! — возмутился Паверман. — Маги! Чародеи! То нельзя, а то можно! Живут, черт возьми, до сих пор, как во времена Парацельза!
      Несколько отведя душу, он незаметно сам принялся поедать принесенный апельсин и, еще не глядя на ухмылявшегося Юру, спросил:
      — Ну как?
      — Нормально.
      — Хочешь апельсин?
      — Так ведь нельзя…
      — Плюнь ты на них! — По-воровски оглянувшись, профессор Паверман быстро сунул ему в рот дольку. — Они тебя вообще-то кормят?
      — Атмовитаминами. Нюхаю атмосферу, насыщенную какими-то витаминами и питательными микробами.
      — Вот гадость, должно быть! — Паверман сморщился.
      — Нет, ничего… Сыт…
      — Тебе все ничего. Ну, а как вообще?
      — Нормально.
      — Да? Слушай, ты все-таки подумай… Я пришел тебе сказать, что еще не поздно передумать…
      — Чего передумать? — удивился Юра.
      — Вообще, я ничего не понимаю! — Паверман вскочил и забегал по комнате. — Рихман, изучая молнию, погиб, но погиб сам, никого не подставлял! Менделеев сам поднимался в воздушном шаре! Пикар сам взлетал на стратостате! Ру и Павловский себе первым привили новые сыворотки! Биб сам спускался в батисфере! Потехин сам летал на Луну. Почему же я должен уступать риск и честь первого испытания? Я написал письмо в ЦК! Это нарушение научной этики!
      Юра молча смотрел на него и улыбался. Эта улыбка вывела профессора Павермана из себя.
      — Ах, вы улыбаетесь… Вы не хотите со мной разговаривать! — Неожиданно он перешел на «вы». — Откуда-то приходит молодой человек, и почему-то именно он должен сделать то, что я готовил всю жизнь. Это справедливо? Я вас спрашиваю, это справедливо?
      Юра как можно мягче, конфузясь, сказал:
      — Ведь нужен молодой и очень здоровый испытатель, Борис Миронович… А вы не годитесь, совсем не годитесь…
      — Конечно, я просто старый дурак, — сказал Паверман, быстро наклонился, крепко сжал Юрины плечи и ушел, почти убежал…
      Потом пришли несколько человек из хоккейной команды долголетних во главе с тем, который так ловко помог Юре забрасывать шайбы в знаменитом матче со Степами. Его звали Смельцов, ему шел сто двадцать восьмой год, но коренастый, медлительный, с легкой проседью в густых, волнистых волосах, он выглядел сорокалетним.
      — Скажите, вы представляете нашу жизнь, жизнь так называемых долголетних? — заговорил Смельцов. — По условиям, которые заключены с нами, мы обязаны находиться постоянно на территории Академического городка. Вам, например, за несколько дней надоели бесконечные анализы и исследования, а представляете, как они за много лет осточертели нам? Среди нас есть, конечно, и такие, кто просто радуется прожитым годам и тянет жизнь из какого-то спортивного интереса. Но большинство уполномочило нас переговорить с вами и с Иваном Дмитриевичем… Ну не разумнее разве провести опыт, использовав кого-либо из нас? В случае неудачи потеря невелика… Мы просим вас подумать, отбросить всякие личные соображения и помочь Ивану Дмитриевичу решить вопрос по-государственному…
      Юра рассказал об этих визитах Жене, стараясь ее развеселить. Последние дни Женя ходила хмурая, делала все рывком и огрызалась даже на замечания Анны Михеевны.
      — Тебя это удивляет? — Она подняла на Юру огромные сердитые глаза. — Или смешит?
      — Скорее смешит, — признался он.
      — Вы слишком самонадеянны, товарищ Бычок! — заявила Женя. — То есть нет, извините, Человек-луч… Тебя ведь так теперь зовут. И тебе это, конечно, страшно нравится…
      — А что? Красиво, — согласился Юра. Он не мог ее слушать без улыбки.
      — Посмотрите только на эту самодовольную рожу! — Они были в палате вдвоем, так что призыв Жени был обращен к мебели. — «Красиво»!.. А почему, скажи, пожалуйста, именно ты? Почему не я? У меня тоже здоровья не занимать, я тоже молодая!
      — Не грусти, ты еще пригодишься, — усмехнулся Юра, но, заметив, что Женя дуется, попробовал заговорить о другом: — Когда-то я мечтал, что наша хоккейная команда завоюет первенство мира. — Юра попытался поймать Женину руку, но это ему не удалось. — Нам надо еще выиграть первенство Союза, а для этого — победить «Торпедо». Я думаю о том, как мы его разложим, когда я освобожусь. Иван Дмитриевич обещал мне… Увидишь, добьемся первенства по Союзу, а там и мирового! Представляешь, команда из какого-то никому не известного советского городка — чемпион мира!
      — Ты можешь сейчас думать об этом? — искренне удивилась Женя.
      — Еще бы! — Он удивился в свою очередь: — А что, разве жизнь останавливается?
      — Нет, конечно, — поспешно пробормотала она. И вдруг почувствовала, как на нее надвигается мутная волна ужаса и захлестывает с головой… Впервые она необыкновенно ясно поняла, что, собственно, произойдет: Юра исчезнет, его не станет, он превратится во что-то вроде солнечного луча, что нельзя ни взять за руку, ни потрогать, и все это готовят сотни людей, сотни машин, готовят нарочно. Он превратится в какую-то светящуюся пыль, даже не в пыль, а в ничто… Как может из ничего, из света, вновь возникнуть человек? Это невозможно, это простое убийство, в котором никто не признается из упрямства, из дурацкого почтения перед своей наукой…
      — Такой вопрос должны решать врачи, — сказала она вдруг. В ней постоянно жило чувство глубокого уважения к своей профессии. — Только они имеют право…
      — Мне бы хотелось, чтобы при этом, кроме тебя и академика, были наши ребятки с Химкомбината, — сказал Юра. — Но это невозможно… Хорошо бы позвать хоть тех ребятишек, которым попала картофелина, а потом Детка: Бубыря, Пашку, эту смешную девчонку. А вдруг я тоже попаду к ним в лапы? — И Юра весело рассмеялся.
      — Никто их не пустит, — пробормотала Женя. — Глупости!
      Ужас не покидал ее…
 
      Утром 10 февраля Академический городок выглядел необычно. Лишь пятьдесят человек получили пропуска на территорию, где была смонтирована установка, с которой производился запуск Человека-луча. И лишь тридцать человек были допущены на аэродром, где луч должен был материализоваться вновь в Юру Сергеева. Но все, кто жил и работал в Академическом городке, ушли в это утро в лес, окружавший аэродром, и нетерпеливо выглядывали из-за каждого куста, из-за каждого занесенного снегом пня.
      Женя была на аэродроме с Анной Михеевной. Невдалеке от них стоял академик Андрюхин со своими старыми друзьями — генералом Земляковым, академиком Сорокиным и профессором Потехиным, первым космонавтом, специально приехавшим на сегодняшнее великое торжество науки. В сторонке, вместе с профессором Паверманом, стояли Крэгс и Хеджес.
      — Вы сказали, что опыты по передаче живой материи вы начали всего года полтора назад? — вдруг спросил Крэгс, придерживая за рукав Павермана, который хотел перебежать к профессору Ван Лан-ши.
      — Да, да, недавно, — торопливо пробормотал Паверман. — А почему вас это интересует?
      — Меня это интересует потому, — медленно проговорил Крэгс, — что из всех загадок эта — самая загадочная. Ваша наука достигла потрясающих, сказочных результатов! Я думаю, что и через столетия превращение человеческого организма в луч и восстановление его из луча потребует немалого времени. Нужно изучить организм, причем по программе, объем которой так велик, что его трудно даже осмыслить. Нужно произвести расчеты. Самые быстродействующие машины не справятся с ними менее чем за несколько лет. Вернее, машины могли бы справиться, но потребуется время для программирования… Организм для передачи должен готовиться годами. Вы начали свои опыты значительно раньше…
      Крэгс еще что-то бормотал, словно разговаривая сам с собой. Воспользовавшись минутой, Паверман удрал. Пробегая мимо Ван Лан-ши, Паверман подмигнул, указывая на Крэгса:
      — Никак не может поверить, что наши машины лучше его черепах…
      Рядом с Ван Лан-ши стоял секретарь обкома и тихо разговаривал с прилетевшим час назад президентом Академии наук СССР, который все время тревожно посматривал то на снежное поле, то на часы.
      А Женя, казалось, оледенела, не сводя глаз с часов. Шевеля губами, она непрерывно отсчитывала:
      — Пятьдесят шесть… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
      Оставалось менее минуты до величайшего мига в истории науки.
      Теперь уже никто не разговаривал, никто не шевелился, кажется, никто не дышал. Со стороны, человеку непосвященному, было бы странно следить за этими людьми. Не двигаясь, они напряженно, до боли в глазах, всматривались в обыкновенное заснеженное зимнее поле…
      После оттепели ударил небольшой морозец; снег, нетронутый, серебристо-чистый, покрылся нежной голубоватой корочкой, и по ней сейчас завивалась, искрясь зелеными огоньками, снежная пыль. Андрюхин, выставив свою бороду, стоял, вцепившись в рукава своих соседей, Землякова и Сорокина, которые даже не чувствовали этого. Слегка приоткрыв крупный рот, вытянув шею, Крэгс всматривался с таким напряжением, что шрам его стал лиловым.
      — Двадцать восемь… Двадцать семь… Двадцать шесть… — считала шепотом Женя, но шепот ее теперь слышали все.
      Андрюхин, как во сне, сделал несколько шагов вперед.
      Вдруг огромная сосна, стоявшая на краю поля, дрогнула, и целый сугроб беззвучно обрушился с ее ветвей в снег.
      — Вот! — диким голосом вскрикнул Паверман, словно клещами сжимая руку Хеджеса. — Вот он! Смотрите!
      На том месте, куда показывал Борис Миронович, медленно редел, оседая, белый столб снега. Все, тяжело переводя дух, сердито оглянулись на Павермана, а он, начав было что-то горячо объяснять Крэгсу, махнул рукой и снова замер.
      — Десять… Девять… Восемь… — считала Женя и вдруг замолчала. Больше она не могла считать.
      Почти тут же крупные искры мелькнули по снежному насту в пятидесяти шагах от нее. Над снегом в этом месте выросло густое облако пара.
      — Пар! Он сожжется! — отчаянным голосом крикнул Андрюхин.
      А Юра, неожиданно возникнув в центре поредевшего облака пара, слабо разводя руками, словно слепой, не то шарил вокруг, не то пытался выбраться из горячей духоты…
      Впереди всех, проваливаясь по колено в снег, летел к Юре академик Андрюхин. С силой, совершенно необыкновенной, он выдернул Юру из горячего облака и, почти подхватив на руки, потащил куда-то в сторону, злобно отпихивая всех, кто пытался помочь.
      — Иван Дмитриевич… — слабо шевелясь, бормотал Юра. — Оставьте… Иван Дмитриевич!
      — Санитарную машину! — заорал Андрюхин, хотя машина была уже в десяти шагах, а Женя и санитар, вооруженные носилками, стояли рядом.
      Не обращая внимания на пытавшегося сопротивляться Юру, Андрюхин свалил его на носилки.
      — Ты что, хочешь держать речь? — прыгая рядом, кричал Юре Паверман. — Ты хочешь сделать маленький доклад?
      Слезы градом катились у него из глаз, и он не успевал их утирать.
 
 
      Андрюхин вскочил на подножку отъезжавшей машины и, больно прижав рукой голову Жени к металлическому косяку, шепотом приказал:
      — Отвези сама. Спрячь. Чтоб никто не знал, где он. Отвечаешь головой!.. Приеду — доложишь.
      Санитарный вездеход, мягко проваливаясь в сугробы, поплыл полем к дороге в Академический городок.
      Женя сидела рядом с Юрой и никак не могла заставить себя посмотреть на него Она не могла поверить, что это он, тот же Юрка, что все уже позади, что он уже не Человек-луч… То есть нет, теперь он действительно Человек-луч. Она подняла на него глаза, только когда он зашевелился.
      — По мне как будто кто проехал, — проворчал Юра. — Как после тяжелой игры, когда выложишься весь… И голова чужая.
      — Как — чужая? — вздрогнула Женя.
      — Да моя, моя голова! — Он попытался улыбнуться, но гримаса перекосила его лицо.
      Острая жалость полоснула Женю, она обхватила его за плечи, поддерживая.
      — Может, что сделать?
      — Да нет. Холодно что-то. И какой то я весь не свой… Как я по-твоему — в порядке?
      — Как будто все на месте… — Она осторожно улыбнулась, чтобы не зареветь, и шутливо провела по его крутым, тяжелым плечам, по горячей шее. — Ты не обварился?
      — Вроде нет. Глаза не смотрят…
      — Не смотрят? — Она с ужасом заглянула в его широко открытые глаза.
      — Все вижу, а иногда все плывет… — Он улыбнулся знакомой, Юркиной улыбкой.
      Не удержавшись, Женя улыбнулась ему в ответ, просто так, хотя глаза ее тонули в невольных слезах.
      — А до чего чудно, Женька! Знаешь, на что похоже? Вот когда ухватишься голой рукой за контакт в телевизоре. Кажется, по всему телу электрические искры, даже щекотно… Слушай, я есть хочу. Только чего-нибудь обыкновенного. Колбасы. Академик разрешил, помнишь?..
      — Голоден? — Она растерянно оглянулась, но в машине не было ничего.
      А найдется ли что-нибудь дома? Кажется, найдется…
      Она решила отвезти его к себе, в свою комнату при медпункте. Там был телефон, откуда можно было позвонить Андрюхину, а главное — покой…
      Когда машина остановилась около домика, стоявшего на отшибе в березовой роще, Женя строжайше предупредила шофера и санитара, чтобы они не проболтались о том, куда свезли Сергеева.
      Теперь следовало как то обогреть Юру и накормить. Она с восторгом убедилась, что он двигается уже сам, я довольно уверенно.
      Они вошли в темную комнату, освещенную только голубым снегом за окном. Женя повернула выключатель, и, пока Юра, поеживаясь, стуча зубами, подпрыгивал и приседал, она включила чайник и, нырнув под кровать, выбросила оттуда свои валенки.
      — Грейся!.. Сейчас будем чай пить.
      Юра как будто начал постепенно приходить в себя. Он очень осторожно взял валенки, повернул их, приложил было к ноге, но, словно испугавшись, засунул в них руки и принялся стучать валенком о валенок. Женя оглянулась на эту музыку:
      — Ты что делаешь?
      — Греюсь, — улыбнулся Юра.
      — Не лезут?.. Тогда знаешь что? Ты ноги сунь под батарею! — Вскочив, она довольно наглядно показала, как это делается. — Вот так.
      — Доходит…
      Юра аккуратно сложил валенки и нагнулся, чтоб засунуть их под кровать. Женя бросилась помогать, и они тотчас звонко треснулись лбами. Минуту они сидели на корточках друг против друга, потирая лбы, и, похоже, не совсем соображали, что произошло.
      — Ты цела? — озабоченно спросил наконец Юра. — Для одного дня многовато испытаний…
      На Женю вдруг напал неудержимый хохот. Обхватив колени руками, она повалилась на пол, хохоча, плача, утирая кулаками глаза и не в силах вымолвить ни слова. Только гнев вскипевшего чайника заставил ее немного прийти в себя.
      — Ну тебя! — Она отмахнулась от смирно сидевшего Юры, все еще всхлипывая от смеха: — Давай чай пить.
      — Гениально! — немедленно поддержал Юра. — Кажется, никогда я так не хотел есть!
      Поставив сердито бормочущий чайник на стол, Женя полезла в тумбочку. Заинтересованный Юра поспешно присел рядом:
      — Что ты тут держишь?
      Она сунула ему два свертка.
      — Колбаса. Сыр.
      — Потрясающе! Мечта! Обыкновенная колбаса?!
      — Обыкновенная… — Голос Жени звучал несколько глухо, так как голова находилась в тумбочке.
      Не найдя ничего существеннее, Женя достала сахарницу, масленку и передала их Юре вместе с наполовину опустошенной банкой варенья и единственной чашкой.
      — Чашка одна, — мрачно сообщила Женя. — И вообще посуды нет.
      — Но есть колбаса! — Юра не намерен был грустить. — А чего не хватает?
      — Ни ножей, ни вилок…
      — Попробуем пережить…
      Он извлек из брюк перочинный нож и принялся кромсать колбасу и сыр на огромные ломти, стремясь поскорее закончить все подготовительные операции.
      — А как мы будем пить чай? — Женя все еще держала единственную чашку.
      — Ты пьешь чай с вареньем? — Юра смахнул в ладонь почти невидимые обрезки сыра и колбасы и забросил их в рот.
      — Ну, и что?
      — Все гениальное — просто.
      Он взял банку с вареньем, перевалил половину остатка в Женину чашку и, приложив лезвие ножа к стеклянной стенке банки, наполнил ее кипятком из чайника.
      Обжигаясь, они с наслаждением принялись пить чаи с огромными бутербродами. Женю вдруг тоже обуял голод. И ей было очень приятно, что Юра сидит, пьет чай, ест колбасу, как самый обыкновенный человек, как будто с ним ничего не происходило. Быть может, действительно все обойдется и он будет здоров?
      — Ну как? — спросила она, жуя и не сводя с него глаз.
      — Очень мило.
      — Правда? Тебе хорошо? — Она не могла отвести глаз от его лица.
      И он поглядывал на нее улыбаясь.
      — Неужто будет так, — помолчав, спросила Женя, — что люди забудут самое слово «война»?
      Юра тщательно слизал с пальцев варенье. Потом его рука медленно сжалась в кулак.
      — Да, — сказал Юра. — Вот об этом я и думал, всходя на фотонную площадку. В такую минуту человек должен себя укрепить. Если бы выстрелы, взрывы, хоть музыка или чтоб идти с кем-нибудь вместе… А то — один. И — тишина. Я все думал: хоть бы все пели, что ли! А тут только гул, как из-под земли. Я смотрел на профессора Ван Лан-ши. У него очень хорошее лицо. И, знаешь, вспомнил, как еще до нашего с тобой рождения их страна об руку с нашей страной, сцепив кулаки, сжав зубы, стояли вместе со своими друзьями против сил войны, спасая человечество, спасая нашу планету. Я вспомнил далекую войну, когда громили фашистов… Все это промелькнуло, как одна мысль, но, видно, было сильнее любого пучка энергии, потому что позволило преодолеть страх. Мне показалось, я иду в атаку. Понимаешь?
      — Но теперь — все? — Женя подвинула ему хлеб.
      — Это была только репетиция. — Он выскребал из масленки остатки масла, намазывая их на половину батона. — Она показала только, что все расчеты правильны и можно ставить основной эксперимент.
      — Основной?.. — Она отложила еду и смотрела на него с ужасом.
      — Ну да. То же самое, но только на мировой арене… Ничего особенного. То «Химик» играет на стадионе в Майске, а то где-нибудь в Стокгольме, на розыгрыше первенства мира.
      — Оставь дурацкий хоккей! — Глаза Жени грозно сверкнули. — Значит, ты еще раз будешь Человеком-лучом?
      — Боюсь, как бы это не стало моей профессией. — Он засунул огромный кусок батона в рот и аппетитно откусил, облизнувшись. — А ты, как верная жена, будешь каждый раз переживать. Привыкай!
      — Больше у меня ничего нет. — Она притворилась, что не слышала и видит лишь, как Юра глазами обшаривает стол. Но не удержалась: — Не лопни, муженек…
      — В самый раз. — Он потянулся, едва не перевернув стол. — Виноват!.. Теперь бы, знаешь, подремать — лихое дело…
      — Ну что ж, ложись…
      Она торопливо сняла со своей строгой, белоснежной кровати покрывало, под которым обнаружилось желтое, верблюжье одеяло, сложенное по-солдатски.
      — Хочешь, ложись сверху, только сними ботинки.
      — А как же ты? — Он уже почти спал.
      — Я посижу в кресле. Буду привыкать, — снова не удержалась она, но он ничего не заметил.
      Юра кое-как выбрался из-за стола, потрогал постель, слегка подпрыгнул на сетке и уже совсем вяло поднял руку:
      — Поступило предложение храпануть… Кто — за? Единогласно.
      Едва освободившись от лыжных ботинок, он завалился боком на кровать и мгновенно заснул… Женя, выключив верхний свет и оставив ночник под коричневым грибком, забралась в кресло с ногами.
      Она долго просидела так, глядя на него… Лицо у него было бледное, волосы спутались и прилипли ко лбу. Теперь, когда он спал и ему не надо было притворяться, гримасы боли то и дело морщили его лоб и щеки. Женя не чувствовала, что сейчас ее лицо также дергается… Вдруг она с ужасом вскочила и, как была, в чулках, выбежала в соседнюю комнату, где стоял телефон.
      — Иван Дмитриевич? — пролепетала она, не узнавая собственного голоса и откашливаясь.
      — Строгий выговор в приказе! Объявляю завтра же! — грохотал в трубку Андрюхин. — Вы что, издеваетесь?
      — Все хорошо, Иван Дмитриевич, — поспешила она сообщить. — Он ел. Сейчас спит…
      — Ел? Спит? — Голос его моментально смягчился. — Так это же очень хорошо! Отлично! Он где?
      — На медпункте, — выговорила она запинаясь.
      — Ага. Так-так. Ну что ж… Пусть побудет там. Он вас не стеснит?
      Жене показалось, что она видит, как подмигивает Андрюхин.

Глава шестнадцатая
ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА