«А, б…, ВВС — страна чудес!» На экранах прочно установилась серая муть и как-то поутихло. «Разве что задом наперед не летал, — вспомнил Эрликон. — Ну вот и летаем». Дж. Дж. вывел сопла на стартовый разворот, ставший в этом новом положении из вертикального горизонтальным, и так корректировал курс, осторожно пошевеливая секторами.

— Смерч, — пояснил он для Эрлена. — Идем внутри смерча. Уходим с периферии. Посмотри.

Эрликон не понял, куда смотреть, Кромвель указал — лазерная подсветка еле дышала, но можно было разобрать снаружи внизу слабое мерцание.

— Такэда. Идет в ветровой тени, молодец, но слишком низко. А чемпион пошел на посадку, я видел. Квадрат 16-14.

Что там можно было разглядеть в той круговерти, Эрлен даже не успел задуматься. Маршал, почувствовав какие-то колебания, выпрямил «Милан» и на коронном плоском «штопоре» вывел из смерча. Эрликон снова потерял ориентацию, не успевая за Кромвелем, цветные полосы, свет и тень, пузыри, крошево заплясали, вращаясь перед глазами и в голове, и вот опять вокруг серый сумрак смерча, но уже другого, и стоят они в нем нормально, соплами вниз, как ракета, и Дж. Дж. подправляет курс боковыми тягами. Он, похоже, начал разбираться, что здесь к чему, потому что из этого смерча они тоже ушли, маршал что-то искал, а чего-то избегал и даже время от времени пояснял Эрлену ситуацию, но тот сумел понять лишь слово «запоминай» — ему потихоньку делалось неважно.

Несколько раз вновь ударяла свистопляска бросков и рывков, полетела индикация, полетели инфракрасные; опять они угодили в область несмешивающихся разно-скоростных потоков.

«Восточная периферия», — сказал Кромвель, и это означало надежду. Снова изматывающие переходы из слоя в слой, скорость скачками нарастала, ее надо было уловить, и для стабилизации на каждом переходе Дж. Дж. крутил вытянутую «бочку», названную его именем. Маршал провел «Милан» наискось через очень широкое течение, загоняя двигатели на форсаже — слишком велика скорость сноса, давление съедало тяговые усилия, сделал еще один переворот и, уложив машину килями параллельно горизонту, повел ручку на себя.

Все! Коричнево-глинистая чудовищная стена отпрыгнула назад, под брюхо, вираж, мимо пронесло сивые пряди облачности, перегрузка сдавила и отпустила, «Милан» выровнялся, вновь покорный рулям и тягам, Кромвель покинул Эрликона и развалился вдоль кабины, свесив руку с приборной доски, как усталый леопард — лапу с дерева.

— Курс!

— Сам смотри, — с натугой выдохнул Эрлен. Руки дрожали, сердца не было вовсе, во рту запеклась твердая корка, и под черепом, за левым глазом, ритмично пульсировала боль. Но спасибо тренировкам: он был замучен, но жив и даже чувствовал какие-то оставшиеся резервы и готовность еще раз в случае нужды окунуться в ад кромешный. Дж. Дж. тоже выглядел усталым.

— Самое смешное, что мы на курсе, — заметил он. — Правда, у черта на рогах. Хм, час десять.

— Что — час десять? — спросил Эрликон, с трудом еще ворочая языком, — он вспомнил таинственные 0.54.

— Нас там трепало час десять минут.

Эрлен молчал. Час десять? Быть не может. Ну, сорок минут. О Господи.

— Вот так программа. — Маршал был по-прежнему бодр. — Ну, а не знал бы я этих смерчей? Где бы мы сейчас были? Ты спасателей хоть где-нибудь видел? Что-то перемудрили на этот раз… Дело ясное, Пиредра всех подкупил… Прибавь, прибавь еще. Кстати, где наш самурай?

Эрликон подтянул сектора. Внутренний линейный контроль не работал, две трети дублирующих схем вылетели, из позиционных огней уцелел один. Высота десять тысяч, редкая облачность, солнце. Сине-белый «Милан» стал грязно-рыжим с подпалинами, как осенний кленовый лист.

— Я видел Такэду в последнюю минуту, — сказал Кромвель. — Он шел за нами. Подними-ка руку и набери данные… Скорость три и шесть Маха, сорок градусов к курсу. Шел сзади и вывернул раньше минуты на три. Разворот пятнадцатисекундный. Ах, черт нас нес — он миль на триста впереди, то-то не видно. — Дж. Дж. снова улегся. — Итак, можем смело предположить, что кубок мемориала выиграл Такэда Сингэн. Наши соболезнования Бэклерхорсту. Впрочем, его убытки невелики, не такая уж свинья Незванов, чтобы не дать нам второго места за наши сальто-мортале…

— Сколько нам еще до станции?

— Шестнадцать с секундами.

Землю внизу опять начало закрывать облаками, справа-сверху светило солнце. Курс прежний — 36. Пилоты молчали, потом Кромвель приподнялся и прищурился:

— Летит кто-то.

Ничего особенного не было в этих словах, но, как и тогда, за обедом у Звонаря, Эрлен буквально затрясся от смеха, закашлялся, в легких закололо, он никак не мог остановиться, и слезы бежали по щекам из-под шлема на шею. Дж. Дж. тоже радостно ухмылялся, словно сказал невесть какую остроту:

— Десантники… Как всегда, пожаловали, когда уже не надо.

В самом деле, увеличившись из точки на краю неба, над ними скоро зависла, тактично сменив курс, необъятная серо-стальная махина десантно-спасательного крейсера.

— Стараются, наверное, — злорадно посочувствовал Кромвель. — Не мучайтесь, ребята, сгорело радио, сгорело.

Ребята, однако, быстро сообразили, что к чему, и замигали бортовыми огнями, интересуясь, все ли в порядке и не требуется ли какой помощи — вероятно, плачевный вид «Милана» наводил на грустные размышления. Не упуская случая поддержать престиж, Дж. Дж. перевернул машину так, что единственный действующий позиционный светильник смотрел на крейсер и, расположившись с Эрликоном головами вниз, защелкал переключателем внешней сигнализации. Спасибо, никакой помощи не требуется, летите своим путем-дорогой в квадрат 16-14, где сидит чемпион и вас ждет не дождется. Мгновение маршал сомневался — не спросить ли про японца, но решил, что это дурной тон, и вернул самолет в нормальное положение. И тут десантники выкинули штуку, прямо-таки сразившую Кромвеля.

Крейсер зажег все огни, включая прожектора и лазеры, выдвинул до упора все тестерные штанги и более того — вывел на круговую орбиту ракетные микроботы; всем этим трижды мигнул и, если верить полуоглохшей внешнеакустической системе, трижды врубил громовые аварийные сирены, приветствуя пилотов по высшему адмиральскому классу, — после чего развернулся и помчался разыскивать Баженова.

— Спасибо, командир, спасибо, — пробормотал Кромвель. — Есть же приличные люди… Молодец.

Комплекс «Терминал-6» висел над атмосферой, над океанами, над сине-зеленым, размытым дымкой рисунком суши, как исполинская алюминиевая кастрюля с ручками наружных причалов, призывно светясь разноцветными огоньками. Дж. Дж. давал последние наставления:

— Япония — страна вежливости. Как только сядем, нас откупорят — я там поначалу немного пережал, фонарь, скорее всего, приплавился, вылезаешь и первым делом подходишь к Такэде.

— Джон, ну что ты объясняешь, как маленькому.

— Не перебивай меня. Подходишь, пожимаешь руку, не вздумай состроить какой-нибудь физиономии, и говоришь: поздравляю.

— Джон, да я знаю.

— И только потом — к Незванову. Отпусти ручку, еще рано.

«Милан» с величавым достоинством заплыл в створ посадочного шлюза, миновал силовую блокировочную воронку — здесь комфорт был рангом выше, нежели на «Вайгаче», отверзлись врата второго шлюза, и машина на малой тяге замерла над рифленой с белыми кругами взлетной площадкой. Шасси. Эрлен убрал газ. Точка.

— Гляди, гляди, бегут, — сказал Кромвель. — Ишь, сколько. Улыбнись им. Телевидение лестницы тащит. Шейла, девочка моя… Вертипорох плачет, дурья голова. Что? Да, да, заклинило, автоген неси! И закуску… какую-нибудь.

«Интеллидженсер» писал так:

"Старт заключительного этапа мемориала Кромвеля следует, без сомнения, считать самым драматическим событием спортивного сезона этого года. Менее десяти минут отделило начало соревнований от получения метеосводки с сообщением о том, что трассу гонок пересек суперциклон «Валентина», неожиданно сошедший с традиционного многолетнего маршрута. Трагизм ситуации заключался в том, что присущий циклонам этого типа электромагнитный импульс полностью нарушил радиосвязь, и из пяти стартовавших спортсменов удалось вернуть только двоих — Патрика Флинна и Роджера Стоу, а тройка лидеров — можно смело сказать, лидеров мирового высшего пилотажа — осталась в воздухе: Эрлен Терра-Эттин, Такэда Сингэн и Эдгар Баженов.

Что считать героизмом и что безумием? Ни один не свернул с курса, а циклон «Валентина» малопроходим даже для крейсеров первых двух десантных классов. Доставлен в госпиталь чемпион мира Эдгар Баженов, получивший многочисленные травмы при вынужденной посадке, и самую тяжелую утрату понес спорт Страны восходящего солнца — во время выхода из циклона разбился Такэда Сингэн, прозванный «непогрешимым». Не удастся даже, согласно обычаю, похоронить его на родине — все, что на сегодняшний день удалось найти в районе аварии, это два обломка фюзеляжа, не сохранился даже «черный ящик». Д-р Г. П. Месседжер, БАС, заявил, что, исходя из анализа данных, повреждения самолета до момента катастрофы были минимальными. Редакция выражает соболезнования родным и близким спортсмена.

Осталось сказать, пожалуй, самое главное. Единственной машиной, достигшей финишной базы, стал «Милан-270» Эрлена Терра-Эттина. То, что совершил этот двадцатипятилетний пилот, невозможно, да и бессмысленно описывать словами. Полтора часа провел он в воздухе, из которых час считался безусловно погибшим, и без прикрас можно сказать: да, он побывал в чистилище. Все эксперты, просмотревшие запись его «черного ящика», говорят в один голос: такого авиация не знала со времен самого Серебряного Джона. И теперь мы вправе объявить: наши времена не хуже. В условиях невозможности вообще какого-либо пилотажа, проделывая — причем безупречно! — невероятные кромвелевские эволюции при отказе навигационных приборов и декомпенсации двигателей, Эрлен Терра-Эттин прошел одну за другой шестнадцать (!) зон отрицательного давления внутренних торнадо. Невольно приходит на ум история Паганини, сыгравшего концерт на одной струне. Что это — талант? Или нечто большее? Не продал ли кому-то душу новый лидер «Дассо»?

Ясно одно — кромвелевская школа пилотажа действительно обрела достойного исполнителя (Терра-Эттин вновь до мелочей воспроизвел манеру великого аса, используя во время полета музыку Мэрчисона) и, как и восемьдесят лет назад, оттеснила все прочие направления, а Эрлен Терра-Эттин на сегодня безоговорочно признан лучшим спортивным пилотом мира".

«Наш особняк на улице Бриссе», как любил говорить Пиредра, на самом деле никаким особняком не был. Это был огромный дом довоенной постройки в середине района, именуемого «новым старым центром», то есть немногоэтажного Парижа в той части его своеобразного выроста, который он протянул вдоль лионского шоссе к северо-востоку от вокзала-музея. Здание занимало весь квартал и по планировке напоминало решетчатую структуру Эскуриала с многочисленными внутренними двориками, сквозными и подземными выездами. Задуман и построен этот Вавилон был как доходный дом, от рождения пятиэтажный, и вмещал население небольшого города. В бурные восьмидесятые его капитально выпотрошили, перепланировали, отремонтировали, надстроили еще два этажа, и теперь тут разместились офисы, банки, кабинеты модных врачей и в больших количествах — весьма и весьма престижные магазины. Район улиц Бриссе и Годдар — очень дорогой район.

Контора «Олимпийской музыкальной корпорации» занимала два этажа — пятый и шестой, а в той ее части, где располагался президентский штаб, перекрытие отсутствовало, и этаж был один. Войти в этот отсек можно было лишь через операционный зал, где постоянно находилось не менее двух десятков секретарей, заранее готовых к любым неожиданностям. Существовал, правда, еще и секретный выход — не отмеченная ни на каких планах лестница, ведущая из кабинета, из-за почти настоящих книжных полок, прямо в подземный гараж. Впрочем, воспользоваться этим аварийным ходом пока не пришлось ни разу.

Солнечным осенним днем, около одиннадцати часов, звонаревский «додж» припарковался на стоянке, и Гуго, зачем-то прихватив с собой Голубку, вошел в контору. Сопровождаемый поклонами и приветствиями, он поднялся по одной лестнице, по другой, прошел весь длинный коридор со стеклянными дверями и оказался в главном зале — преддверии президентских апартаментов, причем Голубка к этому моменту куда-то пропал. Равнодушно миновав бумажно-телефонную суету людей в галстуках и белых рубашках, перечеркнутых подтяжками и ремешками «сандалет». Звонарь дружески кивнул секретарше, весьма напоминающей Кори Эверсон в ее лучшие годы, повернул ручку тяжелой, абсолютно деревянной с виду двери и вошел.

Звонарь был далеко не первым человеком в этом мире, у которого дикарская наивность и изначальное дружелюбие необъяснимо уживались с крайней житейской трезвостью и звериной хитростью. Его, как матерого волка, можно было обмануть, но только один раз. И если Рамирес, благодаря интуиции и опыту, очень точно угадал настроения Звонаря после смерти Колхии и не на шутку встревожился, то и Гуго достаточно ясно представил себе ход мыслей давнего приятеля, прекрасно понимая его подскочившее недоверие и возможные по такой причине радикальные реакции. Ко всему прочему, Звонарь и впрямь намеревался сообщить Пиредре нечто неожиданное, и к разным поворотам событий следовало подготовиться заранее — Рамирес человек решений быстрых и непредсказуемых, а работой своей дорожит подобно образцовому клерку. Примем некоторые меры предосторожности, думал Гуго и, как мы видели, принял их. Теперь же предстоял сам разговор.

Неотразимый красавец бородач в великолепнейшей темно-серой, в тончайшую светлую полоску тройке с широким черным галстуком уже поднялся навстречу директору из-за громадного двухтумбового стола. Вообще же, в отличие от Бэклерхорстова, кабинет президента музыкального концерна не блистал оригинальностью — кожа, тиснение, черное дерево, раздвижная стена, ореховый бар — все дорого, все по высшему классу, но совершенно стандартно, точно так же, как в десятках других таких же кабинетов в подобных офисах.

— О! — сказал Рамирес. — Хорошо, что пришел. Да, мои соболезнования, мои соболезнования. Садись. Слушай, у тебя сейчас пишет кто-нибудь из «Парамаунта»?

— Нет. У меня пишет только «Чейз магнетик». Случилось что-нибудь?

— Да, вот прислали конвенц-рекламацию. Только я собрался упасть в их объятия, как запахло скандалом. Наверняка кто-то из их же ребят. Кто там у нас сейчас?

— Надо посмотреть. — Звонарь взял со стола листок. — Опять контрабандные записи? Пираты?

— Само собой. А вы там с Мастерсоном в монахи постриглись.

Звонарь без слов отложил бумагу:

— Я по другому делу. У меня был Эрлен Терра-Эттин. Мы с ним поговорили. Какого черта ты мне ничего не сказал?

— Чего я тебе не сказал?

— Что они с Ингой в самых лучших отношениях и что он сын Диноэла. Опять ты темнишь с какими-то делами?

Пиредра был готов к такому упреку.

— Мои дела — это мои дела, — огрызнулся он. — Да, сын. Из-за твоей проклятой щепетильности и не стал говорить. Ей-богу, ты обезумел. Сегодня он расскажет отцу, завтра здесь вся новоанглийская оппозиция, и мы в наручниках, а послезавтра на гильотину. Англичанам контора давно уже поперек горла, а тут такой случай. Куда, по-твоему, пойдет Динуха? В Институт, к Генриху? Нет, мой дорогой, он пойдет в КОМКОН и контрразведку. Вот там-то и ухватятся. Не объяснит ли мсье Сталбридж некоторые странности своей бухгалтерии? Ты этого хочешь?

— А ведь Скиф показал ему картотеку.

— Ах, Скиф… Это если повезет, а не повезет? Скифа твоего инактивируют, на сенатскую комиссию, и в мартен (забавно, что Рамирес оказался почти пророком). И спета наша песенка, это тебе не тридцать девятый. А через два года этот Эрлен окончит Институт — среди каких легавых он засядет? Не знаешь?

— Не знаю! Что он скажет? Почему? Чего вы испугались? С какой это радости англичане к нам нагрянут? Что, Диноэл там лидер какой и уже топор на нас заготовил? Я тебе вот что скажу: сам ты обезумел и крыша у тебя поехала.

— У Скифа тоже, что ли, крыша поехала?

— Да пошел бы твой Скиф к апостолу в святую задницу! После этой истории я Скифом и не подотрусь. Ты по какой-то блажи соскочил с зарубки, а Скиф рад-радешенек за тобой — вот наш гениальный ученый, дошло до дела, оказался такое же говно с начинкой, как и мы. Ты договориться пробовал? Чем этот мальчишка опасен? Вырастет да нас всех посадит? Улита едет и когда-то будет. Ты хоть ради дочери мог характер придержать?

— Моя дочь, — пробурчал Рамирес и замолк. Замолчал и Звонарь.

— Знаешь, — предложил, помедлив, Пиредра, — ты женись на ней. Она тебя любит, на последнее готова… Ну утихомирь ты эту сумасшедшую девку, какая теперь тебе разница!

Гуго молчал, и жаль, что Инга не слышала этого молчания. Барабаны судьбы звучали в нем во весь голос, и Рамирес, выждав, сколько мог, смирился.

— Ладно, — сказал он и на секунду отвернулся. — Ваши дела. Ну так говори, какого черта тебе от меня надо?

— Оставь парня в покое. Он тебе не опасен.

— А тебе? Тебя, кстати, первого припрут!

— А я ухожу в отпуск.

— В какой такой отпуск? Накануне сезона? Ты что, спятил?

— Да, накануне сезона, — зарычал Звонарь звериным рыком. — Нет у меня выхода, кроме как уйти сейчас, и не перечь мне, Рамирес, не береди душу, а соглашайся на все мои условия, потому что снесу я всю твою хиву к едрене фене и все равно уйду, а что там будет дальше — воля Божья!

— Ах, как ты меня удивил… Я сейчас упаду. А я все ждал, что ты вот такой номер отколешь, а знаешь, почему ждал? Потому что ты такое разок уже проделал, тогда, до войны, — послал нас с Диком Барселоной куда подальше и убежал к себе на Тратеру, мозги проветрить, к гусям да уткам на родном навозе. Ты этого не помнишь и помнить не можешь, а давно надо было тебе, дураку, рассказать! Выпьешь?

Рамирес открыл дверцу бара, и тотчас ему в лоб взглянул хорошо знакомый пистолет.

— Поди-ка ты… Бутылку разобьешь.

Он выставил на стол рюмки, початый литр «Длинного Джона» и разлил. Звонарь убрал восьмизарядный. Они выпили.

— Я вернулся на Тратеру?

— Вернулся, вернулся. Все бунтуешь, разбойничья душа. Думаешь, я не догадываюсь? Наверняка у меня в канализации сидят твои говнюки с обрезами в задницах, может быть, даже тут, за стенкой… Да подавись ты своим недоноском, хрен с тобой, меня же вспомнишь, когда он тебя ухватит за хобот.

Но Звонарь в этот час не был расположен к дружеским сентенциям. Он поднялся, по-прежнему не спуская с Рамиреса глаз:

— Скажи, чтобы Голубку твоего забрали — в туалете лежит.

— Ой-ой-ой. До смерти пристукнул?

— Не знаю, посмотрите. Я пошел, а ты окажи любезность, постой спокойно. Бог даст, свидимся.

— Иди, иди.

Гуго вышел и беспрепятственно достиг улицы. Свой длинномерный «додж» он с полным равнодушием бросил на стоянке и, перейдя через улицу, сел в ничем не примечательный «плимут». Никто себе на погибель директора не тронул, он развернулся и уехал прочь.

На этом месте Гуго Сталбридж по прозвищу Звонарь навсегда покидает эти страницы. Его больше не видели, он не возвращался в «Пять комнат», и если чем-нибудь и распорядился, то сделал это из машины по телефону. В заключение скажу: да, разумеется, он преступник и его, разумеется, следует судить. Но я прошу у суда снисхождения.

Рамирес между тем и не замышлял никаких козней: его прощальное добродушие было неподдельным, хотя Звонарю и в голову не пришло бы, каким необычным путем ему удалось этого добиться.

Идея скрыться в каком-нибудь медвежьем углу, не контролируемом ИК, давно уже превратилась для Пиредры в неотвязное стремление, почти душевную болезнь, точившую его днем, ночью, за едой, за разговором, неосознанно, осознанно — насколько можно говорить о сознательности у такого человека, как Рамирес. Он мог делать что угодно и думать о чем угодно — подспудная работа программы «найти и убежать» не прекращалась ни на минуту.

Рамирес и в самом деле на какое-то время связал свои надежды с Эрликоном. Но история эта очень скоро села на мель, мистический механизм пиредровской интуиции переключился и вновь продолжал крутиться на холостом ходу. Решение не приходило.

Да пропади он пропадом, не в меру удачливый отпрыск знаменитого контактера! В рамиресовской записной книжке отыскался бы достаточно длинный список других, куда более авторитетных людей, имеющих самое прямое отношение к закрытым зонам, и эти люди за блага, предоставленные его королевской рукой, могли бы поведать немало любопытных подробностей или уж, по крайней мере, указать, где эти подробности искать. Но Рамирес ни по каким адресам не звонил и ни разговоров, ни знакомств не затевал.

В его распоряжении было достаточно выходов на информацию, специалистов и электроники, чтобы проанализировать какую угодно статистику, и на этом поле можно было прийти к весьма конкретным выводам, но Рамирес не делал и этого.

Наконец, можно было пойти по излюбленному пути — оставить музыкальные дела на Звонаря и компанию, а самому отправиться в глухомань, на окраины, и там послушать россказни и сплетни контрабандистов и разного бродячего по космосу люда — Пиредра обладал непревзойденным талантом извлекать истину из всевозможных слухов и басен. Нельзя же в самом деле упрятать неведомо куда десяток солнечных систем так, чтобы об этом никто и слова молвить не мог.

Но Рамирес затворился на улице Бриссе, и если куда и выбирался, так только в Стимфал, и никаких историй не слушал.

Ему недоставало главного — случая, струи, которая понесла бы в нужную сторону и предоставила бы для суждения хоть какие-то про и контра. Пиредра гениально умел использовать ситуации, но создавать их не умел совершенно, а постоянное ожидание неизвестных напастей возвело его осторожность в какую-то ураганную степень. Кто из подкупленных академиков окажется прав? Где гарантия, что полученные сведения не липа или, того хуже, фрагмент чьей-то игры, подставка вездесущего Скифа? Вдруг это окажется хитроумная наживка тех, кто давным-давно решил от него избавиться? Интуиция молчала, Рамирес бездействовал.

Теперь, наверное, было бы очень эффектно рассказать, как бунт Звонаря заставил Пиредру задуматься и найти парадоксальное, но верное решение. Нет. Плох был бы Рамирес, если бы нуждался в такой грубой подсказке. Он сообразил гораздо раньше, хотя произошло это именно благодаря Звонарю.

Уже во время разговора с дочерью у авантюриста что-то невнятно шевельнулось в сознании. Инга уехала, а он все сидел перед камином, протянув руки и завороженно глядя на огонь.

Звонарь, Колхия, скандал.

Скандал. Ах да, он же обозвал маузеры Гуго зональными, они же полуавтоматические, шестнадцатого года, с автоматическими в зону не пускают. Звонарь после скандала убежал в зону. Тридцать девятый год. Граница империи, пустыня, пыль, жара, полтора глотка воды на всех, их вывалили из тюремного карцера-грузовика, и пропадайте, как хотите. Тут-то Звонарь и закатил: не желаю быть больше убийцей, подонком, черт с вами, ухожу. Домой. Куда домой? На Тратеру.

Звонарь, Колхия, Тратера.

Тут Пиредра вспомнил сегодняшний день. Аэропорт, беседа с гневливым президентом «Парамаунта», окруженным взводом юристов, весь этот вздор… Что же еще? Да, зал аэропорта, колпак, пересеченный тоннелями эскалаторов, и над ним — электронное табло — рейсы, номера, города, время отправления… Горящие буквы и цифры. Лос-Анджелес, Дубровник, Палермо… Схема маршрутов, вот оно что. Ведь то же самое в космосе. Если какая-то система или планета становится закрытой зоной, она исчезает из всех маршрутов и расписаний, отовсюду вообще. Ее больше нет и, более того, — никогда не было.

Звонарь, Колхия, зона.

Рамирес торопливо достал сигарету, похлопал по карманам в поисках зажигалки, не нашел, полез в камин за головешкой, сыпля проклятиями, едва не опалил бороду. Да ведь еще при Кромвеле Тратеру объявили закрытой зоной, еще до войны, спасибо герцогу Ричарду, подох небось давно, сукин сын. Предчувствие удачи затопило Рамиреса. Роняя пепел на клавиатуру и щурясь от дыма, он сел за компьютер и потребовал все рейсы на Северо-Западный сектор. Грузовые, пассажирские, специальные, туристические — все, и несколько минут вчитывался в длинные колонки. Безумная надежда переросла в восторженную уверенность: Тратеры не было! Ах, боги святые, провалилась! Пропала!

Звонарь, Колхия.

Да, но при чем тут Колхия? А вот при чем — у нее же был сборник тратерского фольклора, а эта древнегреческая кобыла очень точно указывала время и место. Если так… Рамирес спешно переключился на фонотеку. Фольклорный репертуар. Что же, посмотрим. Староанглийский, американский, французский, русский… Ни слова о Тратере. Где же это? Вот — неизвестный собиратель, начало века.

Это удача. Он выиграл. Открой любой справочник, любую лоцию — ничего не найдешь. Идиот беспамятный, ведь сам же открыл там Базу, ведь дом же родной — но кто бы мог подумать.

Рамирес вдруг снял со стены гитару, упершись остроносым крокодиловым сапогом в кожу кресла, подстроил и опустил холеные ногти на черные нейлоновые струны:

Нет надежнее приюта, Скройся в лес, не пропадешь —

Если продан ты кому-то С потрохами ни за грош.

Поищи-ка, Скиф, сунься против Комиссии по Контакту — там-то тебе и оторвут кристаллическую башку. Рамирес даже засмеялся. Что и говорить, дело непростое, стерегут, да и карта-схема такая, что больше придется рассчитывать на собственную голову, но если кому и повезет обмануть контактерских горлохватов, так это ему, Пиредре. За свою жизнь он дважды угонял на Тратеру пассажирские лайнеры и один раз — военный транспорт. Бог не выдаст. Там, конечно, уже не десятый век, а может быть, и вообще неизвестно что — ничего, ерунда, разберемся, как говорит Звонарь.

Так что напрасно Гуго опасался смутить Рамиреса своим ультиматумом и гневной тирадой. Вышло как раз наоборот: Пиредра ожидал этого взрыва и был удовлетворен, убедившись в незыблемости мирового порядка — всю жизнь, сколько ни есть на памяти, этот лесовик, горячая голова, был чем-то недоволен, против чего-то восставал, скандалил и добивался какой-то туманной справедливости. Рамирес взирал на это как патриарх семейства на выходки неперебесившегося юнца. Что же касается Эрлена, проваленного сезона в «Олимпии», да и вообще, то на это ему было теперь и вовсе наплевать.

Длинным ногтем Эрликон выковырнул застрявший между зубами ветчинный хрящ и щелчком отправил его в проем наклоненной над подоконником рамы. Завтрак. Яичница с беконом, кофе, тосты, еще какая-то дрянь вроде мусса. «Томпсон-отель», Стимфал. Да, да, снова «Томпсон», снова чужой, постылый Стимфал. А какой город ему родной? Такого нет. Чушь какая.

Двойной люкс, время — 10.08. Оказывается, отсюда, с верхних этажей, видно море — ну, пусть не море, а кусочек синего горизонта, а море это или уже небо — не разобрать. Какое мне дело, думал Эрлен, какая разница? Холодно только, дует, скоро ноябрь, скоро зима. Он допил кофе, потом закурил. Джон тоже хорош — кури поменьше. Кто, спрашивается, научил?

После третьего этапа Эрликон переменился, пожалуй, еще сильнее. Два месяца назад ему исполнилось двадцать пять, и на двадцать пять он и выглядел. Теперь же он приблизился к тому типу уже не очень молодого человека, которому еще не решаются дать больше тридцати, но охотно дают двадцать девять. Седина окончательно стала сединой, под глазами и над глазами наметился рельеф, а во внешних уголках рта залегли две аккуратные морщины. На лбу вздулась вертикальная вена со свинячьим хвостиком влево, если смотреть в зеркало, а из-под носа к верхней губе прошла основательная складка, придающая сходство со злодеем из дешевого комикса.

Засыпал он с трудом и спал плохо, в основном при помощи снотворных, в руках часто проскальзывала дрожь, но самое противное — треклятое сердце продолжало чудить, перехватывалось вдоль и поперек, сковывая левую руку и постреливая через ключицу — вот уж пакостное ощущение. Ему сделали все анализы, и послезавтра Дж. Дж. ведет его к какому-то светилу. А сегодня… Сегодня предстоит встреча с Ингой.

Эрлен внушал и себе, и Кромвелю, что именно ожидание этой встречи и удерживает его в Стимфале, вообще же послетурнирный маршрут вышел, против ожиданий, самым незамысловатым.

Вон лежит у стены в полузадернутом на «молнию» коробе кубок Серебряного Джона — взять бы кувалду и расплющить его в блин. Выяснилось, что раздражение и усталость куда более живучи, нежели раскаяние. Я обокрал Эдгара, думал Эрликон, и в итоге ничего не получил, но черт с тобой, Эдгар Баженов, мне тебя не жалко, мне и самого себя не жалко.

Кто выиграл, так это Бэклерхорст. Его недоброжелатели в «Дассо» полетели, как пешки с доски; пожал руку, чек с астрономическим гонораром, специальная премия, что-то там от летной ассоциации и заполненный контракт на чемпионат мира — Эй-Ти-Эй. Феодал чувствовал себя в атмосфере журналистского психоза как нельзя лучше. Черт с тобой, Шелл, будущий президент «Дассо».

Выиграл Кромвель — маршал развлекся на всю катушку. Загипсованный Баженов сказал репортерам: «Для меня он, — со зловещей двусмысленностью Эдгар не назвал имени, — всегда был лучшим пилотом за всю историю, и я никогда не нуждался в доказательствах его мастерства — даже в таких».

Вот они и выиграли. А на его долю выпали отупение, раздражение да необходимость отругиваться от журналистов. Эрлен так и не сказал им ни единого слова. В его положении следовало запить, но от спиртного ему становилось откровенно плохо.

Зато Дж. Дж. и Вертипорох, и не без участия Шейлы, своего не упустили и, начиная прямо с «Терминала», ударились в дичайший загул. В корабль рейсом на Стимфал механика занесли на носилках, да и пребывавший с ним в контакте маршал тоже слегка расплылся и несколько утратил человеческий облик в схватке с зеленым змием. Эрликон грустно следовал за отяжелевшими товарищами — он еще не мог решить, куда ему лететь, а в Стимфале, как он знал, у Шейлы были какие-то дела. Всех троих, как и в том, первом полете с Земли, поместили в госпитальном отсеке — Эрлен попросил, ему ныне отказа ни в чем не было, а Одихмантий нуждался в медицинском контроле по причине близости к белой горячке. Эрликон заглянул навестить очумелый экипаж, и тут у них с маршалом состоялся один из самых странных и неприятных разговоров.