Внук

Львовский Марк
Внук

      Марк Львовский
      Внук
      Из цикла "Здравствуйте, я Щасливкинд"
      Рождение внука Щасливкинд отпраздновал просто: "немедленно выпил". Это был тот еще день. В два часа ночи, после телефонного звонка зятя, которого, конечно же, Щасливкинд не слышал, жена жестко растолкала его и заявила:
      - Хватит спать! Твоя дочь рожает!
      Как вам нравится это обвинительное "хватит спать"? Спать никогда не хватит. Щасливкинд, большой любитель бокса - не в смысле участвовать, естественно, а в смысле смотреть, - до двенадцати ночи ждал нокаута в поединке двух толстых, потных, незлобивых негров. Однако те провисели друг на друге все десять раундов, а по окончании долго и самозабвенно целовались. Проклиная этих горе-боксеров, Щасливкинд отправился спать не только с тяжелой головой, но и с тяжелым, простите, брюхом, ибо во время трансляции поединка, чтобы не заснуть, он ел сначала орехи, потом чернослив и, наконец, мороженое.
      И в два часа ночи - "хватит спать"!
      В пять утра зять позвонил снова и трагически проговорил:
      - Еще не родила...
      - Но есть шанс? - спросил Щасливкинд.
      Возмущенный зять тут же положил на том конце трубку. А жена заявила:
      - Знаешь, острить в такую минуту...
      А младшенькая на своем русском добавила:
      - Вот надо, из мужчин чтоб кто-нибудь родил, чтоб знали.
      - Слава Богу, доченька, я уже вышел из этого возраста...
      - Мам, он опять хохмается! - пожаловалась юная провокаторша.
      - Ничего, - раздался откуда-то карающий голос жены, - посидит пару ночей с внуком и остепенится.
      Острить Щасливкинду немедленно расхотелось.
      О том, чтобы отправиться на работу, речи, конечно, уже и не шло. В семь часов позвонил друг Сережа и, заранее рассчитывая на успех, спросил:
      - Ну, ты квар саба*?
      ______________ * Игра слов, основанная на звуковом сходстве выражений "квар саба" - "уже дед" и "Кфар-Саба" - название города.
      Щасливкинд рассмеялся и услышал от жены обычное.
      "Не спать, не острить, не смеяться... Действительно, лучше умереть за Родину!" - подумалось ему.
      Впрочем, завтракал он с удовольствием.
      На третьем глотке кофе позвонил зять и задушевно выдохнул:
      - Родила... Вес - четыре килограмма десять граммов! Красавец!
      И Щасливкинд немедленно выпил. Несмотря на раннее утро. А потом позвонил на работу и сообщил восторженному коллективу, что берет недельный отпуск.
      ...Дед... Дедушка... Интересно, можно ли в таком статусе флиртовать с молодой женщиной? Например, сделать ей комплимент, а потом, забывшись, сообщить нечто, вроде: "Гулял вчера с внуком..." Интересно, светит что-нибудь после этого?
      Вообще-то ловеласом Щасливкинд не был, но не в силу высоких принципиальных соображений, а в силу ярко выраженной генетически приобретенной неуверенности в себе. Но теоретические аспекты этого дела волновали его чрезвычайно.
      Вскоре они мчались в роддом...
      Перед самым поворотом к больнице "Бейлинсон" зять позвонил снова.
      Жена схватила пелефон, долго и все более сияя, слушала, вытирала свободной рукой слезы и шептала:
      - В добрый час... В добрый час... Люба моя... Солнышко мое...
      - Внешность описал? - спросил Щасливкинд.
      - Описывать внешность - твое занятие!
      "Хотя бы в семье меня считают писателем".
      Машина въехала на стоянку. Больница поразила Щасливкинда. Тихие, новые, очень разные, но только серого и белого цвета, с обилием стекла и матовых, ненавязчивых переплетов окон больничные корпуса были погружены в зелень с разбросанными в ней миниатюрными парками, каждый из которых отличался собственной каменной глыбой - безучастной, непонятной, более или менее отесанной, но ставшей, почему-то естественной и оттого неотъемлемой частью этого удивительного дизайна.
      Все успокаивало, избавляло от суетности: и смерть, и выздоровление в этом храме медицины показались потрясенному Щасливкинду одинаково прекрасными.
      На фронтоне каждого корпуса четкими золотыми буквами было обозначено как назначение его, так и фамилия семьи, пожертвовавшей деньги на его возведение. "Великое стремление всякого еврея - впрочем, это присуще и некоторым другим нациям - увековечить имя свое вкупе с наличием денег, любовью к Израилю и остро ощущаемым каждым богатым представителем нашего славного галута чувством долга и вины перед своим народом делают свое великое дело - возведение больниц, университетов и увеличение художественного фонда страны. Короче говоря, галут - есть неисчерпаемый резерв и резервуар Израиля. И не надо так уж спешить покончить с ним. Будут ли, оказавшись дома, богатые евреи жертвовать свои денежки на столь неприбыльные дела? Не сочтут ли они свое пребывание в Израиле самодостаточным? Холить и лелеять надо галут! Но, конечно, и вовремя спасать..." После такого важного умозаключения Щасливкинд прикинул, что вычеты на здравоохранение, налагаемые на его зарплату, - это тоже хорошо.
      ...Истерзанная родами дочь была неузнаваема. У Щасливкинда сжалось сердце. Он нежно поцеловал ее, и она сказала:
      - Папа, я теперь понимаю, как много ты потерял, что не был рядом с мамой при моем рождении! - И с великой любовью взглянула на мужа.
      - Конечно, доченька! - вдохновенно солгал умиленный Щасливкинд и мысленно благословил великий Советский Союз, по строгим правилам которого роженица могла видеть собственного мужа только из окна роддома.
      Наконец принесли внука. Дед взглянул на него и поразился - сердечного толчка не было. Он отвел взор, приказал себе сосредоточиться и подумать о бессмертии своем, воплощенном во внуке. Тот же результат...
      А жена Щасливкинда, бабушка то есть, уже растворенная в крошечном, сморщенном, красном, как рыба, непрерывно разевающем рот существе, с великой нежностью, но смело, мастерски, взяла его на руки и прижала к своей совсем еще не бабушкинской щеке личико первого и дай Бог, как подумалось деду, не последнего "сабры" в его медленно, но в нужном направлении разрастающейся семье.
      Амэн!
      Многое мог вынести Щасливкинд - не будем перечислять, - но только не плач новорожденного. Его тотчас охватывала совершенно паническая растерянность. Не помогло даже рождение и воспитание двух дочерей. Он так и не узнал, что надо делать, когда начинался этот хрипловатый, отчаянный, будто предсмертный, плач красного от натуги младенца. Он совершенно запутался между доктором Споком и жизнью. Особенный трепет у жившего тогда в Москве и находящегося в глухом "отказе" Щасливкинда вызывал следующий совет великого доктора: "Если ваш младенец не может уснуть, возьмите его в машину, желательно с плавным ходом, и минут тридцать-сорок покатайтесь по хорошо асфальтированной дороге, обсаженной деревьями". Однажды обезумевший Щасливкинд попытался телом, голосом и руками, на которых в очередную бессонную ночь находилась орущая доченька, воспроизвести движение машины на плавном ходу по дороге, усаженной деревьями.
      Жена вошла в детскую примерно на третьем километре...
      Но главная проблема так и не была разрешена: дать орать дочери до полного посинения и лишь затем подойти к ней, исполненными строгости и собственного достоинства, или подскакивать к ней при первом же вопле с титькой или бутылочкой, истекающими молоком и медом? Методы чередовались, правда, черед первого наступал лишь тогда, когда сил подняться к вопящему кровососу уже не было...
      Как раз в этот момент внук заорал, и при том совершенно дурным голосом. Щасливкинд похолодел и, бочком протиснувшись между воркующей от счастья женой и подругой, пришедшей навестить его дочь, выскользнул из палаты и быстрым, волевым шагом направился в общий зал для посетителей.
      Погруженный в многочисленные думы, он вначале не обратил внимания на присутствующих, но, обратив, обнаружил, что находится на границе двух государств - арабского и ортодоксально еврейского.
      Половина зала гудела одетыми во все бежевое арабскими женщинами разных возрастов, но с одинаково огромными животами и кричащими на непонятном языке уже родившимися чадами. Сопровождали их многочисленные, хорошо сложенные мужья.
      Другая половина гудела одетыми гораздо более разнообразно, но тоже скромно, разновозрастными религиозными еврейками с не меньшими животами и с не меньшим, но гораздо более активным молодняком, дико носившимся по залу, включая и его арабскую половину: в их наивном понимании это все называлось Израилем. Но сопровождали еврейскую часть очень немногочисленные и не очень хорошо сложенные мужья.
      И весь этот муравейник прекрасно сосуществовал! Всем было хорошо! Всем хватало места! все рожали, и в тех же количествах! Мирный процесс роддома! Модель "нового Ближнего Востока"! Это же так естественно; только перемешавшись, можно познать друг друга! Только перемешавшись, можно уничтожить терроризм. Не взрывать же своих! И не было ни "правых", ни "левых" - был один Бог и два пророка Его, мирно усевшихся за один стол и занявшихся чаепитием.
      Только светских не было на этом пиру деторождения. Но кому они были нужны? Щасливкинд прекрасно понимал, что он, то есть дочь его, не в счет: отныне вокруг единственного его внука долгие годы будет суетиться вся семья, выращивая "гомо сапиенс" с самыми разнообразными знаниями, непременно включающими русский язык, шахматы и любовь к композитору И.-С. Баху...
      Неожиданно к нему подсел молодой красавец араб.
      - Смотри, - сказал он, - что делается на полу!
      На полу действительно валялись пустые банки из-под питья, скомканные бумажные салфетки, пластмассовые стаканчики, огрызки яблок, груш и многих других даров развитого сельского хозяйства Израиля.
      - Это - культура? - продолжал араб. - Так воспитывают детей? - И положил ноги, обутые в огромные грязные кроссовки на столик, предназначенный для еды.
      Собственно, ответа от Щасливкинда он и не ждал...
      ...А через два дня состоялся торжественный исход новорожденного "сабры" из роддома. Впереди - высокий, прямой, усталый, целеустремленный и худой, как хорошо струганная палка, вышагивал зять, в правой руке которого, в особой люльке плыл в светлое будущее первый внук господина Щасливкинда. Сзади, переваливаясь, как уточка, со страдальческим лицом, превозмогая боль от многочисленных разрывов и швов, шла его героическая дочь. За ней свекровь, гордый и сияющий облик которой недвусмысленно говорил арабам и ортодоксам о праве русскоязычного еврейства и на размножение тоже. За свекровью шагал свекор, окончательно решивший, что отдавать Голаны было бы совершеннейшим безумием. И за ним, неожиданно для самих себя, взявшись за руки, шла чета Щасливкиндов, и новоиспеченный дед впервые со дня рождения внука чувствовал себя счастливым.
      Но правда была и в том, что внук во время этой торжественной процессии не издал ни звука...
      А на утро седьмого дня своего пребывания на белом свете, в строгом соответствии с установкой Бога, Даниэль - таково было имя новорожденного готовился к наиважнейшему в его жизни событию - обрезанию.
      Мастер по обрезаниям - одновременно хирург, певец и в высшей степени раскованный человек - ворвался в дом в наипрекраснейшем расположении духа. Бросил несколько слов на русском, дружески перехлопал по плечам всех, кто был на его дороге по направлению к детской, и исчез в ней, чтобы через несколько минут появиться в роскошном белом талите, с руками, воздетыми к небесам. Он пел, молился и декламировал. Его глаза излучали восторг и готовность любить всех. Евреев, естественно. За ним появилась подруга семьи с заранее заплаканными глазами и почему-то молчавшим на ее руках дитятей.
      Щасливкинд был дальше всех от места, где должно было произойти священнодействие. Но тренированный глаз обрезальщика безошибочно нашел перепуганного дедушку. Его палец властно указал Щасливкинду на кресло около себя. Через мгновение на руках деда оказалась подушка, а еще через мгновение на подушке, неистово размахивая ручками и ножками, лежал внук с замотанной в бинты, торчащей вверх пиписькой.
      Голос певца зазвенел и неожиданно смолк. Его правая рука, с изящно зажатым в ней тремя главными пальцами скальпелем и отставленным в сторону мизинцем, взметнулась и мощным, стремительным движением дирижера пошла вниз.
      Щасливкинд зажмурился. Ребенок даже не пикнул. Рождение еще одного еврея состоялось в обстановке торжественной и даже великой тишины.
      И снова зазвенела молитва, уносясь к Богу, прославляя Его, умоляя Его, даруя Ему еще одного Его смиренного подданного, уже жадно вцепившегося в мамкину грудь.
      Заплаканное лицо дочери, склоненное к сосущему чаду, было воистину ликом святой...
      А через мгновение Щасливкинд с зятем, повинуясь приказу хирурга, помчались хоронить гойскую сущность младенца, погруженную в бинт, завязанный, для пущей надежности, небольшого размера морским узлом.
      Почва под домом оказалась каменистой, захваченная впопыхах мельхиоровая - из набора - ложка быстро согнулась, и казавшееся поначалу развлечением захоронение быстро превратилось в пытку, тем более, зять, человек очень добросовестный, старался копать как можно глубже. Наконец, засыпав землей и как следует утрамбовав "могилку", они, отирая пот, направились домой.
      - А знаешь, - сказал Щасливкинд, - все-таки в гойской сущности могут быть пара-троечка неплохих качеств, как ты думаешь?
      - Несомненно! Но почему символом ее стала кожица отрезанная, скажем, не со лба, а именно с ...?
      Достойного ответа у Щасливкинда не нашлось.
      ...А через неделю новоиспеченный дед обходил сотрудников лаборатории с коробкой роскошных конфет из настоящего бельгийского шоколада. Все дружески улыбались, говорили "мазал тов", жали руку, желали, жевали... Но когда он, кокетливо покачивая станом, подошел к самой очаровательной, самой молодой, та вдруг спросила:
      - Как дела, дедушка?
      И глядя в смеющиеся щелочки ее глаз, Щасливкинд до конца осознал суть произошедшего...
      К О Н Е Ц