XV

Богослужение в церкви окончилось, однако прихожане и не думают расходиться по домам, – сегодня Господь Бог соединит здесь несколько молодых пар, с тем, чтобы человек не был волен разъединить их. Самая первая, а также и самая значительная пара – разумеется, раяская Тээле и Йоозеп Тоотс, сын юлесооского Андреса. Когда последние в сопровождении своих свадебных гостей входят в церковь, прихожане все как один вытягивают шеи, чтобы увидеть «какое у них обличье». Божий дом наполняется шелестом, шуршанием, перешептыванием, а также почтительным покашливанием мужчин постарше. Некоторые из тех, кто полюбопытнее, даже поднимаются со скамеек, держа на руках детей.

Пастор уже ждет возле алтаря, венчание начинается сразу же. Тоотс не успевает, так сказать, и дух перевести, как уже предстает пред лицом духовного мужа. Лишь один разок жених улучает мгновение, чтобы бросить взор в сторону и назад, но даже в этот единственный раз ничего не видит, кроме бесконечного множества людских голов и глядящих на него глаз. Разумеется, среди этого множества людей немало и знакомых ему, но сейчас все лица сливаются в сплошную однородную массу, то есть, за его спиной словно бы стоит один, но тысячеголовый и тысячеглазый человек.

И все же… там, в сторонке… возле одной из колонн… Разве взгляд Тоотса не выделил некое лицо из общей массы? Бледные щеки, усталые глаза, длинные, слегка спутанные волосы – где же он, Тоотс, видел их прежде? Не Арно ли Тали там стоит, его бывший школьный друг? Жених не решается посмотреть назад вторично, ведь мгновение, когда и он должен принять «активное» участие в священном обряде, судя по всему, вот-вот наступит. Почему-то жених внезапно чувствует легкую дрожь в теле. Она быстро охватывает колени и руки, подбородок и тот теряет неподвижность. Тоотс напрягает всю свою волю, чтобы принудить себя к спокойствию. Даже прибегает к помощи юмора и мысленно говорит себе: «Держись, Йоозеп Андреевич, такое с тобой в первый и в последний раз!». [19] Но и это не помогает, то есть дух жениха крепок, но плоть слаба, плоть дрожит. Наконец Йоозеп собирает остатки своих сил и скашивает глаза на невесту. Тээле стоит возле него, словно мраморная статуя – спокойная, холодная, безразличная ко всему. «Ясное дело, – быстро соображает он, – положение Тээле ничуть не легче, чем у меня, но она в состоянии его скрывать».

Вдруг в речи пастора возникает ощутимая пауза. Тоотс раздувает ноздри, вопросительно смотрит на служителя культа и, кашлянув, произносит:

– Да!

– Нет, рано еще, – замечает священник едва слышно.

Жених чувствует, как кровь приливает к его лицу и начинают безудержно трястись колени, тогда как душу охватывает такая досада, что хоть беги из церкви. Ему показалось, что он опоздал со своим «да», а оказывается, до этого «да» еще Бог весть сколько времени. За его спиной слышится сдавленный смешок, нет, не только за спиной, а и подальше – по всей церкви пробегает словно бы какой-то сдержанный шелест. Тоотсу, который школьником пел в церковном хоре, нечто похожее доводилось слышать и прежде – когда прихожане при богослужении переворачивали в одно и то же время страницы молитвенника. Словно сквозь сон доносятся до Йоозепа Тоотса слова пастора, какие-то цитаты из священного писания, когда-то и где-то слышанные. И когда пастор вновь делает паузу, когда от жениха действительно ждут короткого и ясного ответа, Йоозеп Тоотс из предосторожности не решается открыть рот до тех пор, пока невеста не толкает его локтем в бок. Тут молодой юлесооский хозяин вновь раздувает ноздри, округляет глаза и отвечает, кивая головой:

– Хм-хью-хьюх. Да-да!

Вновь прихожане словно бы переворачивают страницу молитвенника, но уже громче, чем прежде. Где-то на дальней скамейке радостно вскрикивает чей-то ребенок и принимается громко смеяться, будто и ему передалась веселость взрослых. В другом месте несколько человек разом начинают кашлять. Жених будто сквозь туман видит, как пастор берет одно из колец, и отковыривает с его внутренней стороны прилипший там крохотный кусочек мыла. Ощутив кольцо на своем пальце, Тоотс понимает лишь, что дело движется к концу. Когда же в завершение обряда новоявленный супруг, как того требует обычай, целует свою молодую жену, он делает это так неловко и бесстрастно, точно отбывает повинность. Из церкви Йоозеп Тоотс выходит с каким-то глупым видом и неизвестно зачем машет несколько раз рукой. Стороннему наблюдателю может показаться, будто жених тем самым дает понять, что все только что происшедшее – дело пустое, суета сует.

Возле дверей церкви, словно грифель, стоит Хейнрих Георг Аадниель Кийр, кисло усмехается и бормочет:

– Желаю счастья!

– Желай, желай! – отвечает Тоотс все с тем же выражением лица. Пожелания счастья слышатся со всех сторон. Молодую пару плотным кольцом окружают свадебные гости, всем хочется пожать руку новоиспеченным супругам. Киппель заходит так далеко, что награждает Тоотса смачным поцелуем. Предприниматель даже порывается произнести маленькую речь по поводу знаменательного события, однако это ему не удается, – подходят все новые поздравляющие и быстро оттирают его от молодого супруга. Вдруг из-за угла церкви выбегает запыхавшийся Кристьян Либле и еще издали кричит:

– Аг-га – сбылось! Тут ни прибавить, ни убавить! Какое там, я сразу сказал, господин Тоотс, так, мол, и так. Ну, дай Бог здоровья и долгих лет и, ясное дело – их… их тоже.

– Не заговаривайся, Либле! – останавливает его Тоотс с улыбкой. – Я знаю, ты – парень бравый и мне желаешь добра, но ежели поймаешь Арно Тали и приведешь его в Рая, тебе и вовсе цены не будет. Я видел его в церкви. Постарайся, покажи, что ты мужик стОящий.

– Что? Где? – звонарь моргает своим единственным глазом. – Арно Тали? Ну, ясное дело, поймать и сей же час туда же, в Рая, а не то я над собой сотворю нынче семь чудес, ежели не все восемь!

С этими словами Либле теряется в толпе, словно иголка в стогу сена. Тут же, рядом с мужчинами стоит Тээле со своими подружками. Будущая краса и гордость хутора Юлесоо получает от девушек и женщин столько поцелуев, что у Тоотса уже возникает опасение, останется ли вообще место для его собственных. Киппель тем временем отыскал свою румянощекую вдовушку и от нее уже не отходит, – он прогуливается с нею взад-вперед по церковному двору, как некогда Мефистофель с Мартой Швердтлейн. [20] Лутс же рассказывает Алийде, младшей дочери раяского хозяина что-то очень веселое, девушка буквально корчится от смеха и вытирает платочком глаза. Арендатор, толстяк Тыниссон и батрак с мельницы направляются к лошадям – проверить, цело ли там, в торбе для сена «то самое», что Тоотс сунул им в руку при выезде с хутора Юлесоо. Яан Имелик стоит подле своей молодой жены и слушает щебетание женщин.

За всеми этими действиями свадебных гостей наблюдает стоящий в стороне Кийр и сопит, словно плохая погода. Вдруг рядом с Тоотсом появляется Пеэтер Леста и с детской радостью восклицает:

– Знаешь, Тоотс, Арно здесь!

– Хм-хью-хьюх! Я уже послал за ним Либле.

– Да я бы и сам сходил, но до него не добраться. Церковь битком набита народом.

– Не бойся, друг, небось Либле его добудет. Наверное все уже в сборе, надо бы пойти к лошадям, посмотреть, не пора ли трогаться в Рая.

– Иди, иди, Тоотс, – восклицает повеселевший Леста. – Я, во всяком случае, не двинусь с места до тех пор, пока его не увижу и рукой не потрогаю.

– Заметано! Мы вас там подождем.

Когда хозяева и гости уже расположились в санях и на дровнях, к ним напоследок присоединяются еще трое: Либле, Леста и – между ними! – сопротивляющийся Арно Тали. Так как все они пешие, их окликают сразу из нескольких саней.

– Эй, эй! Идите сюда, тут места хоть отбавляй! – Нет, лучше садитесь к нам, у нас на дровнях можно и Овсяного Яана сплясать, была бы охота! [21] – Не слушайте их болтовню! Либле, ты мужик в разуме, неужто не наешь, что ухмардуский Аугуст только и умеет, что опрокидывать. Иди сюда и прихвати остальных!

– Будет похваляться, езжайте себе! – отвечает Либле сразу всем приглашающим, с этими словами он растягивается на ближайших дровнях и задирает ноги к небесам. Пеэтер Леста и Арно Тали подсаживаются к «старому толстяку» Яану Тыниссону. И свадебный поезд отправляется к дому невесты.

Как доехали, Йоозеп Тоотс не помнит, в памяти у него осталось лишь одно: ему было очень тепло и очень приятно сидеть подле Тээле.

– Где же ты пропадал, Арно, и что делал? – спрашивает Леста, пытливо глядя другу в глаза.

– Об этом в двух словах не расскажешь, – отвечает Тали, – поговорим когда-нибудь после. Лучше ты объясни мне, что случилось с нашей квартирой? Я пришел домой вскоре после того, как вы ушли, квартира превратилась в какой-то склад рыболовных снастей. Цветы засохли…

Леста объясняет, каким образом причиной этих перемен стало именно письмо самого Арно.

– Нет, как только я вернусь в Тарту, – Тали смеется, – все лишние предметы должны из квартиры исчезнуть. А вместе с ними, разумеется, и сам Киппель. Видишь ли, дорогой Пеэтер, я твердо решил снова начать работать, как прежде… и, может быть, еще прилежнее. Довольно! Теперь уже довольно!

– Довольно – чего? – спрашивает Леста, он весь внимание.

– Там, в дальних краях, так не поступают, – произносит Тали, словно бы сам для себя. – Бесспорно, и там тоже живут разные люди, но такого метания, такой неприкаянности я за ними не замечал. Знаешь, мне стало стыдно. Правда, правда, мне стало стыдно. Сравнивая себя с другими, я увидел свое истинное лицо. Нет, я вовсе не хочу сказать, будто я единым махом из Савла превратился в Павла – возможно, мое теперешнее настроение преходяще – но столько-то проку мне от этой поездки было: я хотя бы раз взглянул себе прямо в лицо. [22] Теперь мне, по меньшей мере, известно, что именно я делать должен, а действительно ли я стану это делать, уже вопрос другой. Однако надо попытаться. О да, если позволить себе поважничать, могу сказать, что я и на чужбине уже стал понемногу работать – как только дым отечества начал из головы выветриваться. Вчера перебирал свои книги. Они запылились. Там были и корректурные листы твоей новой новеллы и одна рукопись…

– Ну, это пустяки, – молодой писатель краснеет с виноватым видом.

– И об этом тоже поговорим позже. Я хотел только сказать, что… ну да, что и на моих книгах скоро не будет пыли. Потому что теперь уже довольно! Нет, дружище, не напускай на себя серьезность, будто ты приготовился выслушать какое-нибудь откровение – ведь ты, по-видимому, именно этого от меня ждешь! – нет, нет, ничего особенного я сказать тебе не смогу. Просто позволь мне немножко порисоваться, может быть я в этом нуждаюсь. Примерно такие слова я уже не раз мысленно себе говорил… себе… Теперь же мне хочется, чтобы их выслушал еще кто-нибудь, ну хотя бы ты, как мой друг и как писатель.

– Ты насмешничаешь, Арно!

– Нет, я прочел вчера оттиски «Увядающей пальмы». В этой новелле ты додумался до таких вещей, которые, по моему мнению, были для тебя за семью печатями. Разумеется, я не стану допытываться, каким образом и когда ты научился читать в человеческой душе и постиг главные причины ее состояний, я лишь хочу сказать тебе, что в «Увядающей пальме» нашли подтверждение некоторые из сделанных мною прежде выводов. И если я теперь рассказываю тебе о моих планах на будущее, бия себя в грудь и восклицая «хватит того, что было!», то, во-первых это ничто иное, как поиски оправдания тому же самому «что было», во-вторых, это как бы вид некоего залога под мои завтрашние предположительно серьезные устремления к лучшему будущему. Однако, сложив то и это, мы получим обыкновенную слабость. Я чувствую, что слаб и потому ищу опоры. Может быть, ты не отдаешь себе отчета, о чем ты написал в своей новелле, но я – я, читая «Увядающую пальму», понял ясно, что главный герой новеллы видит свою судьбу в таком трагическом свете лишь под влиянием полета собственной фантазии. А в действительности… в действительности мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти. Кому это надо, чтобы человек, вообразив, будто ему заказаны все радости, вечно стенал и посыпал себе голову пеплом?! Видишь ли, вчера я встретил ее… ты, конечно, догадываешься, о ком речь. Да, я ее случайно встретил и разговаривал с нею. Я почувствовал, что снова становлюсь несчастненьким, но, поверь, виною тому было лишь все то же горячечное воображение… воспоминание о прежней Вирве, о той Вирве, какой я ее представлял в былые времена. Если бы я дал себе волю… Нет! Не о том вовсе собирался я поговорить с тобой поподробнее, нет!.. Сама же молодая дама, с которой я вчера разговаривал – она оставила меня равнодушным.

Возникает пауза. Пеэтер Леста смотрит куда-то в сторону. Наконец Арно улыбается и произносит:

– Да, так-то, писатель и мой друг. Я знаю, чему ты сейчас с полным основанием удивляешься. Действительно, я еще никогда ни тебе, ни кому-нибудь другому так много о себе, а тем паче о своих сердечных делах, не рассказывал, но позволь мне хотя бы раз посмотреть самому себе в лицо и позволь мне поведать о том, что я на нем увидел – это признак выздоровления; разреши мне искать в тебе опору, хотя из нас двоих до сих пор именно ты считался более слабым. И памятуя о том, что добрую мысль не грех и повторить, я сделаю это с удовольствием. Разве я только что не сказал, что мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти – так ведь? Ох, это давным-давно найденная истина, и я тоже давно ее знал, но теперь прочувствовал ее, дорогой Леста, прочувствовал. Труд – вот что нас спасает! Труд! В этом возгласе, правда, многовато пафоса, но мне остается утешаться тем, что это все же не голый пафос, не пустозвонство – он основан, так сказать, на «внутреннем чутье».

Пеэтер Леста смотрит в лицо другу робко, чуть ли не с чувством отчужденности, настолько Арно Тали кажется ему изменившимся. Мгновение Лесте кажется, будто по лицу Арно пробегает тень прежней печали, но у молодого писателя нет времени удостовериться, так ли это, – среди свадебных гостей возникает «друг своеобразное движение: молодую пару почтил своим посещением «сам» пастор.

XVI

С появлением духовных лиц подготовка к свадебному застолью обретает ускоренный темп. Пока снование женщин между кухней и праздничным столом приближается к завершению, пастор здоровается с гостями постарше, обменивается с каждым двумя-тремя словами, мимоходом гладя по головкам детишек. Время от времени к духовному пастырю подходит в сопровождении матери мальчик или девочка из тех, что побольше, и, запинаясь, читает какой-нибудь стих из священного писания. На долю этих, более смелых и умных, выпадает особая похвала. Неподалеку, одобрительно улыбаясь, стоит кистер.

Затем, по распоряжению краснощекой городской тетушки, детишки и так называемый «люд попроще» куда-то исчезают, в помещении остаются только наиболее солидные, наиболее уважаемые и вообще лишь те, которых уже с самого начала было решено посадить за «первый стол». Затем все та же городская тетушка усаживает невесту и жениха во главе стола и покорнейше просит свадебных гостей также занять места. Пастор, кистер, кистерша, госпожа Имелик, господин Киппель со своей румяной вдовушкой и еще два-три лица справляются с этим сравнительно быстро, но среди гостей попроще, из хуторян, в таких случаях обычно возникает небольшая заминка: подталкивают друг друга локтями, произносят «ну, ну!» и каждый старается выпихнуть вперед соседа. Но тот, в свою очередь, бормочет «ну, ну!», почему-то краснеет и сопротивляется – пусть лучше сосед окажет ему такую милость, сядет первым, тогда и он сам тоже приткнется… где-нибудь там… ежели останется местечко, да и не обязательно – есть еще время. Вообще-то он, как человек помоложе, может и за вторым столом поесть, он только что поел дома. Нет, госпожа понапрасну беспокоится и себя затрудняет – небось, успеется, время терпит.

Примерно такая же заминка при рассаживании по местам возникает и за свадебным столом Тоотса. И именно во время этой заминки, или этого рассаживания дверь большой комнаты хутора Рая внезапно распахивается, и в нее входит некое лицо, чье присутствие на свадьбе, по мнению жениха, менее всего уместно. Йоозеп Тоотс из Паунвере впервые в жизни чувствует непонятный страх при появлении своего бывшего школьного приятеля Кийра. Он не должен был приходить, но смотри-ка, он пришел все же. Вот он стоит возле двери и вежливенько, по своему обыкновению, кланяется.

– А этот как сюда попал? – наклоняется арендатор к юлесооскому хозяину.

– Этого я и впрямь не знаю, – шепчет в ответ Тоотс.

– Нет, это уж чересчур, – считает арендатор и поглаживает свои длинные усы.

– Да, – отвечает Тоотс, – но не могу же я его при всех выставить.

– Оставьте его в покое! – успокаивает Тээле арендатора и своего молодого супруга. – Будет хотя бы развлечение за столом.

В это время пастор замечает вновь прибывшего гостя, кивает ему и приветливо произносит:

– Вы тоже здесь, мой милый Кийр! Весьма похвально, что вы не забыли своего дорогого школьного друга в торжественный для него день. Подойдите же смелее поближе, здесь, рядом со мною, словно бы специально для вас сохранилось еще одно свободное место. Смелее, смелее, сын мой! Мне всегда доставляет удовольствие видеть вас. – И, наклонившись к кистеру: – Насколько я заметил, весьма вежливый молодой человек, и с прекрасными манерами, не правда ли?

Кистер производит своей полуседой головой резкий кивок, долженствующий означать, что сказанное пастором – действительно правда.