Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Истории про Тоотса (№3) - Свадьба Тоотса

ModernLib.Net / Классическая проза / Лутс Оскар / Свадьба Тоотса - Чтение (Весь текст)
Автор: Лутс Оскар
Жанр: Классическая проза
Серия: Истории про Тоотса

 

 


Оскар Лутс

Свадьба Тоотса

I

Ветер поздней осени воет на улицах, крутит в воздухе пыль и клочки бумаги, трясет вывески лавок, свистит в телеграфных проводах. На оголенных деревьях кое-где еще болтаются пожухлые листочки, но стоит налететь порыву покрепче, как срываются с ветвей и они, чтобы, покружившись некоторое время среди сора и пыли, окончательно сгинуть где-нибудь под забором. Еще не свыкшиеся с холодом люди втягивают голову в плечи и, сгорбившись, шагают как можно быстрее, время от времени вытирая слезящиеся на ветру глаза. Синие и красные носы беспомощно выглядывают из воротников пальто и шуб, словно бы вопрошая: когда же, наконец, появится снег, когда же этот резкий ветер утихомирится? Но снег что-то не спешит с появлением, не унимается и холодный северный ветер. Правда, в иное утро в воздухе и впрямь начинают кружиться редкие белые мухи, но это пока что не те, ожидаемые гости, не снежинки, а скорее маленькие острые иголочки, которые ветер швыряет в лицо прохожему.

Пеэтер Леста с лета живет один в городской квартире своего друга, сам же Арно Тали бесследно исчез. За все это время Арно не прислал ни письма, ни какой-либо весточки. Из деревни Паунвере, если верить слухам, он отбыл в один из летних дней, сказал, что поедет в город, начнет там работать. Однако в городе никто из знакомых не видел Арно и никто не знает теперешнего местожительства молодого человека, даже обитатели его родного хутора Сааре.

Леста живет в тихих комнатах друга один, старается изредка что-нибудь писать, но работа не ладится. В долгие осенние вечера взгляд его то и дело натыкается на книги Тали, на вещи Тали, лежащие тут же, на столе, и тогда молодой писатель уносится мыслями далеко, на поиски исчезнувшего друга; в такие минуты Пеэтер подпирает голову рукой и, уставившись в пространство, пытается понять, что же, собственно, кроется за этим странным исчезновением и еще более странным молчанием. Ему, да, по крайней мере ему, Лесте, Арно мог бы и написать несколько слов, сообщить, что он жив-здоров. Но проходит день за днем, год движется к концу, а Тали молчит. Может быть его уже и нету среди живых?

На столе – раскрытая книга. Так ее оставил Тали, уходя, и Леста не трогает эту книгу, не передвигает также ни одного из других предметов – до возвращения хозяина. А хозяин словно бы вышел на часок-другой из дому, чтобы немного прогуляться, не потрудившись распорядиться ни своими вещами, ни своей квартирой. Тем сильнее ощущает Леста свой долг перед другом, – заметив, что листья одной из гордых пальм поникли, словно она оплакивает своего исчезнувшего хозяина, Леста отправляется к садовнику за советом, как спасти растение, которое того и гляди погибнет. Иногда молодому человеку видится в увядании цветка дурное предзнаменование: может быть, и впрямь Арно Тали уже умер? Это опасение наталкивает Пеэтера на мысль написать новую, посвященную другу новеллу.

Так, день за днем, проходит жизнь молодого писателя, тихо, без событий, без происшествий, так наступает декабрь – близится рождество. Некоторое разнообразие в существование Пеэтера Лесты вносят лишь посещения «кастеляна» Киппеля. Торговец Киппель обитает все там же, в своем «вигваме», рядом с квартирой Тали, обитает невзирая на холод и жестокий ветер, который задувает в стенные щели. Случается, по утрам Киппель приглашает Пеэтера Лесту в свое жилище и, словно бы гордясь этим, показывает наметенный в углу вигвама снег. Вода в старом жестяном ведерке затянута коркой льда, курительная трубка примерзла к подоконнику, сам бывший управляющий торговлей трясется всем телом – дрожь бьет даже его бороду. Вскоре слышится ужасающий треск: торговец ломает упаковочные ящики, груда их, наваленная в углу вигвама, все уменьшается – Киппель в очередной раз вознамерился «натопить весь мир», как он сам называет процесс топления своей печки.

Из разговора с ним выясняется, что в последнее время он где-то успел поработать, примерно с месяц, однако столкнулся там с такими низкими душонками, что оставил свою должность быстрее обычного. Теперь же у него есть собственное дело, – он заказывает за границей всякий металлический товарец и сам же его сбывает. Несмотря на неудачи, он ни в коей мере не потерял ни своего веселого нрава, ни духа предприимчивости. На сегодняшние неурядицы бывший управляющий торговлей смотрит как на нечто преходящее, и по своему обыкновению пребывает в твердой уверенности, что скоро, теперь уж совсем скоро, и его дела, и условия жизни в корне изменятся к лучшему.

II

Как-то вечером Леста различает робкие шаги в прихожей и с любопытством прислушивается. Это наверняка кто-то посторонний – шаги Киппеля он, Леста, узнает сразу. А вот и стук в дверь.

– Извините, – произносит какая-то незнакомая девушка, – здесь живет господин Тали?

– Д-да, д-да… – запинаясь, отвечает Леста. – Вернее, он тут жил, да и теперь живет… но… его нет дома.

– Ах, вот как! А вообще-то он в Тарту?

– Н-нее… нет.

– А он давно уехал?

– Да еще летом.

– Не будете ли вы так добры, не дадите ли мне его адрес.

– Адреса его я, к сожалению, не знаю. Он мне не писал.

– Ах вот как! Простите, что побеспокоила.

Вновь слышатся робкие шаги в темной прихожей, затем хлопают наружные двери, и вокруг воцаряется прежняя тишина. Леста долго смотрит на дверь, потом почему-то вздыхает, садится к столу и погружается в думы. Что означает сей визит? Кто эта незнакомка? Молодой человек бросает взгляд на раскрытую книгу Арно Тали, но ответа и от нее не получает. Однако визит незнакомки дает новую пищу для воображения писателя – ведь посвященная другу новелла далеко не закончена – не помешало бы еще кое-что добавить. Действительно, в ней исчезновение молодого человека объяснено неубедительно, в сущности, никак не объяснено. Конечно, у Тали для того, чтобы исчезнуть, могли быть свои, совсем иные причины, однако Леста чувствует, что он, как автор новеллы, должен связать их с появлением этой незнакомой девушки. Нет, если уж писатель при создании произведения ждет толчка от самой жизни, то это просто-напросто свидетельствует о бедности его фантазии, – так-то обстоят дела. А может быть, вообще никто тут и не появлялся, может быть, это было лишь забытое им действующее лицо, которое само пришло о себе напомнить? Ах, нет, так далеко дело еще не зашло!

Словно сквозь сон слышит Леста, как возвращается домой торговец Киппель, как вытирает в прихожей ноги, как ломает упаковочные ящики. Один разок его, Лесту, будто бы окликнули из-за дверей. Утром он обнаруживает, что сидит все там же, за столом и толком не знает, спал он или нет. Вероятно, все-таки между делом и спал тоже, уж слишком часто являлись ему этой ночью и исчезнувший друг, и незнакомая девушка, и пальмы… слишком часто.

Но задуматься надолго ему не дают, Киппель уже стучит в дверь и похваляется новым снежным сугробом, образовавшимся под его кроватью. Скоро он, Киппель, откроет в вигваме каток и будет брать сногсшибательную плату за билеты, ибо предприятие есть предприятие. Как бы то ни было, теперь он пришел к выводу, что топить по вечерам не имеет смысла, – все равно утром в вигваме минус три градуса… по Реомюру. Лучше уж спать в одежде, в обуви, в шапке, в рукавицах, с зажженной трубкой в зубах… и так далее.

После этого разговора соседи пьют вместе чай и отправляются каждый по своим делам: Пеэтер Леста – на работу в аптеку, Киппель – в почтовую контору… потому что на его имя в любой час может придти посылка с новым товаром.

В обеденное время Пеэтер Леста вновь ненадолго заглядывает домой, перечитывает написанные за ночь страницы, вносит кое-какие поправки и находит, что его охаянная фантазия была ночью еще какой живой, даже слишком живой. Теперь, при свете дня, ему придется немножко пообщи-пать крылья своему Пегасу, – что-то чересчур высоко занесло его в ночном полете. Работа еще далека от завершения, когда из прихожей опять доносятся шаги какого-то чужака. «Наступило время робких шагов, – мысленно говорит себе молодой человек. – Очень интересно, кто же заявился на этот раз?» Но на этот раз к Лесте никто не заявляется, чужак звякает ручкой двери вигвама. Очевидно, торговца нет дома, Леста выглядывает в прихожую.

– Дядюшки, который тут проживает, дома, как видно, нет, – произносит почтальон, – не передадите ли вы ему это письмо?

Молодой писатель ничего не имеет против, однако не успевает он взять письмо в руки, как в дверях, ведущих на улицу, появляется уже и сам «дядюшка», при виде письма он задирает бороду вверх.

– Аг-га – мне! – восклицает он. – Его-то я и ждал все время. Оно из Германии, от Энгельсвярка. Ну да, новый товар к празднику. Вот вам, почтальон, малость на выпивку, в другой раз приносите мне письма с утра пораньше – понимаете, торговые дела нужно проворачивать быстро.

В радостном оживлении бывший управляющий торговлей устремляется прямиком в комнату Лесты, садится на софу и разрывает конверт.

– Так, – произносит он при этом, – так, господин писатель, проворачивают торговые сделки. Все должно идти, как по писаному. Быстро заказано, быстро получено, еще быстрее продано – и вот уже делается новый заказ! Ну да, всеконечно, я же говорю, если я через год не стану поверенным Энгельсвярка в Тарту по всем трем губерниям то… то… По мере чтения лицо дельца вытягивается и борода опускается книзу.

– Что такое? – спрашивает Леста, заметив эту перемену.

– Гхм, – хмыкает бывший управляющий торговлей, – гхм, письмо вовсе не от Энгельсвярка. Проклятые шельмецы, чего же они тянут, почему не присылают товар?!

– в таком случае, откуда это письмо?

– Где ж мне знать, откуда оно.

– Кто пишет?

– Погодите, погодите, этого я тоже пока что не знаю. Аг-га, аг-га…

Ах вот оно что! Отгадайте, господин писатель, от кого это письмо?

– Ума не приложу, от кого. Неужели… неужели…

– Да, да, – улыбается бывший управляющий торговлей, – именно, именно!

– Что вы говорите! От Тали?

Молодой человек выхватывает письмо из рук торговца и, сгорая от нетерпения, читает. При этом глаза Пеэтера Лесты увлажняются, руки начинают дрожать.

«Господин Киппель! – пишет Арно Тали. – Некоторое время тому назад я отослал Лесте письмо, но ответа до сих пор не получил. Может быть, он съехал с моей квартиры? Поэтому обращаюсь к Вам с просьбой: возьмите мою квартиру (если хозяева еще не сдали ее заново) на свое попечение до той поры, пока я сам не приеду. Это будет скоро. Писать мне уже не имеет смысла. С приветом, Тали. Если Леста еще в Тарту и Вы его увидите – передайте поклон!»

– Нет, я же сразу сказал, – возобновляет разговор Киппель после некоторого молчания, – ведь человек не кошелек, чтобы вовсе потеряться. Так оно и вышло! Покойный Носов в свое время тоже уезжал за границу, был там два месяца. Но это не значило, будто он потерялся. Очень уж вы, господин писатель, нетерпеливы да и беспокойны.

– Бог тому свидетель! – восклицает Леста. – Никакого письма я от него не получал!

– Иной раз бывает и такое, – произносит Киппель спокойно, – письмо просто-напросто потерялось.

– Похоже, что так, но главное – он жив! Жив! Тали жив!

– А то как же, всеконечно! Ведь с того света писем уже не пишут.

– Правда?! – становится вдруг Леста дурашливым. – Неужели Носов вам не писал? Так пошлите же ему телеграмму: Преисподняя, котел № 77, знаменитому предпринимателю Носову, который при жизни обдирал три губернии, а на ободранные места сыпал соль. Сообщите ему, что Энгельсвярк решил выкинуть фортель и не высылает вам заказанный товар: две пары ножей и вилок, три ложки и пачку иголок.

– Позвольте, позвольте! – недовольно восклицает Киппель. – Речь идет не о двух или трех парах, а, если хотите знать, о пяти дюжинах. А все, что вы мне сейчас наговорили, пустые насмешки и вызов на скандал. Я бы мог ответить вам гораздо обстоятельнее, но у меня есть дела и поважнее. Перво-наперво мне нужно перетащить сюда свои манатки.

– Какие манатки? Куда? – переспрашивает Леста, предчувствуя недоброе.

– Боже святый, но ведь здесь, в письме, написано, что я должен взять квартиру Тали на свое попечение до той поры, пока он сам не приедет домой. А если я возьму его квартиру на свое попечение, то не могу же я, в самом деле, оставить собственное имущество на попечение Господа Бога. Вентеря и сеть-путанка и без того уже разодраны, черт знает, будет ли от них еще какой-нибудь прок. Тем не менее, надо спасти то, что можно спасти.

– Хорошо же, но… – Леста в растерянности опускает глаза, – но ведь тут цветы, они не выдержат вашего табачного дыма, вашей трубки.

– Не опасайтесь, – возражает Киппель, – мне с цветами и прежде приходилось иметь дело. Табачный дым цветам только на пользу.

Стремясь избавиться от беспокойного соседства, Леста находит еще и другие доводы, но всё напрасно, – Киппель в этот же день перебирается в квартиру Тали со всеми своими «манатками» и чувствует себя в ней полновластным хозяином. В сущности, Леста и не имеет ничего против охваченного радостной деятельностью торговца, только вот плакали теперь его, Лесты, тихие ночи, когда он мог читать и писать, пока в глазах не помутится. Теперь бывший управляющий по вечерам обычно тоже сидит возле стола, перебирает какие-то счета, что-то подытоживает – «калькулирует», как он сам называет свое занятие, и беспрестанно курит либо свою ужасную трубку, либо огрызок какой-нибудь отвратительной сигары. Леста со вздохом посматривает на пальму и в один из особенно дымных вечеров пишет Тали: «Арно, приезжай скорее, не то от твоих цветов останутся одни высохшие скелеты».

Вновь день проходит за днем, но долгожданный хозяин квартиры все не появляется на горизонте.

III

Cловно бы возмещая отсутствие хозяина, в один из обеденных часов в дверь квартиры Тали-Лесты-Киппеля просовывается некий житель деревни Паунвере, некоторое время сопит возле входа, затем произносит жалобным голосом:

– Ну так здрасьте!

– Здрасьте, здрасьте! – удивленно отвечает Леста. – Как это ты в городе очутился? А вообще-то ты, Кийр, пришел очень кстати, я уже давненько не видел никого из наших. Скидывай, скидывай шубу и расскажи, как вы там, в Паунвере, живете-можете?

– Как можем, так и живем, – отвечает бывший соученик Пеэтера Лесты, – полегоньку да помаленьку. Приехал в город сделать кое-какие покупки к рождеству, да и для портновской работы то да сё нужно, ну, вот и зашел к тебе, чтобы… Не знаю, стоит ли снимать шубу, у меня времени в обрез, надо еще кое-куда зайти и…

– Как знаешь. Тогда хоть присядь. Дай ногам отдых.

Кийр садится на краешек стула и оглядывает комнату. Портной схватывает своими зоркими глазами любую мелочь, как кошка, которая попала в незнакомое помещение. Даже трубка Киппеля на печном карнизе не остается незамеченной.

– Никак ты начал рыбу ловить да и курить тоже?

– Нет, в этой комнате и впрямь живет великий рыболов и куряка, но это не я. Это знаменитый торговец Киппель, ты, наверное, о нем наслышан.

– Впервые слышу. А разве Тали еще не вернулся?

– Не вернулся.

Кийр криво усмехается, обстоятельно прочищает нос и произносит, словно бы сам для себя:

– А всё из-за девицы.

– Вот как? С чего это ты взял?

– Знаю. – Кийр косо вытягивает шею. – В Паунвере уже давно ни для кого не новость, что он из-за девицы ушел. Да, да, впереди шла девица, а Тали – следом за нею! Хи-хи, интересно, докуда они успели дойти? Может, уже в Америке?

Леста хмуро молчит, взгляд у него отсутствующий.

– А ты служителя Митта помнишь? – внезапно спрашивает Кийр. Леста утвердительно кивает головой, пристально взглянув на бывшего однокашника.

– Видишь ли, этот самый Митт знает всю эту историю с начала и до конца.

– Как же он ее узнал?

– Видишь ли, это опять же не известно мне. А ему известно.

– Ну ладно, – произносит Леста через некоторое время, – а что поделывает Йоозеп Тоотс?

– А чего ему делать, – отвечает рыжеголовый портной с кислой улыбкой, – пьет да куролесит так же, как прежде. Ах да, говорят, затевает на рождество свадьбу. Я-то не знаю, я его самого уже давненько не видел, но люди болтают. Поди, разберись, у больших господ и дела большие. Ах да, небось, ты еще и того не знаешь, что Яан Имелик отбыл из Паунвере.

– Как это – отбыл?

– А всё так же: баба – впереди, а мужик – следом за нею, по примеру Тали! Отбыли туда, в Россию, к папе. Вот уж попали мужики в переплет, со стороны смотреть – обхохочешься. Хи-хи! Да и свадьба у Имелика никак не вытанцовывалась, но… понимаешь, аист или вроде того… Да я и сам не знаю толком, Либле знает. Поначалу у молодых все шло очень даже прекрасно, жили душа в душу. А потом госпоже захотелось домой, к папе. Ну что еще оставалось делать Имелику – заткнул полы за пояс и припустил следом. Да, Пеэтер, видишь, что наши однокашники вытворяют.

– Гм, – хмыкает Пеэтер Леста, пребывая в задумчивости.

– Хи-хи-и! Хорошо еще, что я такой благодати избежал, не то Бог знает что выделывал бы тоже. Ой, эта Тээле с хутора Рая – капризуля, каких свет не видел! Господь упаси! Подумай только, хотела, чтобы я выучился на управляющего имением. Ну, я сказал ей пару серьезных слов, мол: «Оставь, если можешь! Иди, играй другими мужчинами, а я не из тех, кого на поводу держат». Попомни мое слово, Пеэтер, ты еще увидишь, что она с Кентукским Львом начнет вытворять! [1] Ничего путного из этой свадьбы не выйдет, это как пить дать.

– Ах да, – спохватывается вдруг Леста, – с чего это твои отношения с Тээле так внезапно оборвались? Ведь это ты был ее женихом, а вовсе не Тоотс?

– Как оборвались, так и оборвались. Я сказал: «Выходи за кого хочешь, а меня оставь в покое, все равно в жены я тебя не возьму, уж больно ты злая». Да и обрываться-то было нечему.

– Гм… Я слышал несколько иное.

– Правда? – с любопытством спрашивает рыжеголовый. – Неужели и ты слышал? От кого же? Случайно, не Тоотс ли к тебе заглядывал?

– Да нет! Тоотса я не видел. А впрочем, особой разницы и не было. Говорили, примерно, то же самое, что ты сам сейчас рассказал.

– Вот-вот, – подхватывает Кийр, оживляясь, – именно так все и было! Что за нужда мне врать. Посуди сам, друг мой, с какой стати стал бы я говорить неправду? Д-да-а… – тут Аадниель Кийр вновь косо вытягивает шею, – если бы я и впрямь когда-нибудь домогался Тээле или же сейчас имел на нее виды, тогда другое дело! Но я не желаю ее. Не желаю!

Пеэтер Леста, словно бы соглашаясь, кивает головой.

– Ну вот, я вижу, ты всё правильно понимаешь, и если еще кто-нибудь станет про меня что-нибудь говорить, мол, так оно и так, мол, я будто бы домогался раяской девицы или Бог знает, что там еще, плюнь этому человеку в лицо – этот человек лжет. Ах да, за доброй беседой я чуть было не забыл о своем главном деле. Я, собственно, и приехал сюда, чтобы принести весть о том, что… Не будешь ли ты так добр, не пройдешься ли со мной немного по городу?

– А куда именно?

– Дело тут такое, видишь ли… Я бы хотел повидать еще одного бывшего школьного друга… Ну так вот, не составишь ли ты мне компанию? Вдвоем вроде бы веселее.

– Что еще за школьный друг?

– Да так, тоже один писатель, вроде тебя. Я, правда, его уже толком не помню, но в школе мы учились в одно время – это мне известно.

– Школьный друг… школьный друг… – пытается припомнить Леста. – Писатель… Не Лутс ли, случайно?

– Ишь ты, – Аадниель Кийр хитро усмехается. – верно, Лутс. Тот самый, который повесть «Весна» написал. Я ходил в редакцию газеты «Постимеэс» и добыл его адрес, теперь не мешало бы зайти повидаться. Пойдешь со мною?

– Не знаю, – пожимает Леста плечами. – Я ведь тоже не очень-то с ним знаком, да и никакого дела, чтобы зайти, вроде бы нет.

– Хи-хи-и, зато у меня есть к нему дело. Пошли!

– У тебя – дело? Не подался ли и ты в писатели? Этак половина паунвересцев писателями заделается.

– Не-ет, – трясет портной своей рыжею головою, – писателя из меня, пожалуй, не выйдет, а вот матерьяльчик для книги кое-кому, кто пишет, я и впрямь могу подкинуть. Да-да, весьма любопытный, презабавный матерьяльчик, и удивляться тут нечему, дорогой школьный друг.

– Нет, дорогой Аадниель, разреши мне все же удивиться.

– Не удивляйся, не удивляйся! Я знаю о Тоотсе такие чудные историйки, и если Лутс их туда, во вторую часть «Весны» вставит… Хи-хи-и, то-то будет потеха! А если обо всем этом еще и Тээле прочитает, тогда… Ведь ты, Пеэтер, не знаешь – уже первая часть «Весны» едва не похерила их свадьбу. А там не было и половины того, что мне известно. Пойдем, пойдем, Пеэтер! Раз уж я приехал в город, надо пойти.

– Иди себе на здоровье. Я не пойду.

– Почему?

– Ну, так… Прежде всего, у меня нет времени, пора на работу. Да вряд ли и тебе стоит идти.

– Отчего же?

– Можешь, конечно, и пойти, но я не пойду.

– Ну, стало быть, ничего не попишешь. Тогда объясни мне хотя бы, как попасть на ту улицу, где он живет. Вот его адрес.

Леста объясняет бывшему соученику, как найти нужную ему улицу, после чего тот берет свой узелок и уходит. Да, да, надо зайти, кто знает, когда опять придется побывать в городе, зима – самая горячая пора. Известное дело: когда крестьянин прохлаждается, у ремесленника – разгар работы. Ну так пусть будет дорогой школьный приятель здоров, и если кто-нибудь придет и снова что-нибудь скажет, то пусть он, Пеэтер Леста, плюнет ему в лицо. А если школьный друг когда-нибудь окажется в Паунвере, пусть и к ним тоже заглянет, всего и дела – каких-то двадцать шагов в сторону от дороги. А приветы он, Кийр, всем передаст, это уж непременно, кроме Тоотса и Тээле… они… ну да…

– Теперь, кажется, наступило время таинственных шагов, – бормочет Пеэтер Леста себе под нос, глядя на грязную лужицу от снега, оставленного на полу сапогами школьного приятеля.

IV

Действительно, спустя некоторое время после ухода Кийра в прихожей снова кто-то шебаршит. На этот раз, судя по шороху, уже не один человек. Испуганный писатель мысленно сравнивает себя с «попавшим в переплет составителем календаря» и поспешно отодвигает в сторону исписанные листки. [2] Да, да, входите, входите! Господи помилуй, не квартира, а почтовая контора какая-то или бюро по найму рабочих – один посетитель уходит, другой приходит. Ну входите же, черт подери, по крайней мере, настанет конец этому шебаршению!

За дверью снова топочут ногами, затем медленно, словно плужные быки, в комнату вваливаются два человека, запакованные в шубы и башлыки. Судя по первому впечатлению, новые посетители прибыли прямиком с северного полюса, так невероятно обременены оба тяжелой одеждой.

– Здравствуй, Леста! – доносится наконец из башлыка того, кто вошел первым. – Будь добр, принеси быстренько кипятка и попытайся, ежели еще не поздно, разморозить наши руки и ноги. Черт побери, я превратился в большую сосульку и с превеликим удовольствием залез бы сейчас хоть в топящуюся печку. Нет, больше я на лошади в зимнюю пору в город не ездок!

– Тоотс, чертяка! – восклицает Леста. – Тебя и не узнаешь, стог сена, заметенный снегом, да и только. Стягивай скорее шубу, раз ты замерз! Погоди, я помогу.

– Оставь меня в покое, – отстраняет Тоотс Пеэтера, – лучше попробуй размотать этот сверток.

Школьный друг Лесты указывает рукавицей на другую фигуру, – это какая-то женщина, она переминается с ноги на ногу, пытаясь развязать узел своей шали.

– Само собой! – Леста спешит на помощь неповоротливой, упакованной в одежды фигуре. – Очень интересно, кого это я из-под этих свивальников извлеку?

– Разматывай, разматывай, – произносит Тоотс, стаскивая с головы башлык, – небось, тогда увидишь, кто это.

В конце концов оба гостя освобождаются от верхней одежды и проходят к столу – свежие и румяные, словно два красных яблока.

– Ну, Пеэтер, – говорит Тээле, растирая себе руки и дуя в кулачки, – давай теперь быстренько прочти нам что-нибудь из своих новых рассказов – именно ради этого мы к тебе и зашли.

– Еще успеется, – высказывает свое мнение Тоотс, – рассказы нас не разогреют. Лучше и впрямь постарайся раздобыть где-нибудь кипятка, как я уже сказал; у меня с собой бутылка, сделаем парочку стаканов доброго грога. А этого Тосова или Носова нет дома? [3] Он бы его быстрее сварганил!

– Носова нет, Носов занят делами торговли, но кипяток и без него добыть можно. Подождите здесь, присядьте, а я пойду и скоренько все соображу.

– Иди, иди, сообрази, а я пока что подарю своей невесте два-три сладких поцелуя, тогда к ей мигом вернется дух жизни, и кровь побежит по жилам быстрее.

– Видали молодца… – Тээле пытается сделать недовольное лицо. – Ты что, целоваться сюда приехал?

– А разве не все равно, где целоваться, в деревне или в городе? Ах да, Леста, постой, не уходи, я тебе сначала скажу, зачем мы в город приехали, да еще и на лошади.

– Ну? – Леста задерживается возле двери.

– Приехали, как ее… дитячью одежонку покупать. Решили кинуть ее загодя в сани, чтобы потом брать без всяких хлопот. Да у самого-то меня такой уж большой нужды в этом нет, но Тээле насела, поедем да поедем, привезем!

– Йоозеп! – восклицает Тээле, улыбнувшись. – Скажи честно, у тебя, наверное, винтика не хватает?

– Винтика?.. Может, и впрямь не хватает, только не мне о том судить, со стороны виднее.

– Это что еще за разговоры! Иди, иди, Леста, а я тут вместо поцелуев задам ему хорошую взбучку, да такую, чтобы он и в деревне ее помнил. Не все ли равно, где получить взбучку – в деревне или в городе.

В то время как Пеэтер Леста ставит в вигваме самовар, Тээле перебирает какие-то книги Арно Тали и между прочим говорит жениху:

– Не молол бы ты, Йоозеп, всякий вздор в чужом месте.

– Разве же это чужое место! – возражает жених. – Взгляни лучше, как много тут всяких вентерей и сетей. Все они – имущество этого Тосова или Носова. Летом они были там, по ту сторону «калидора», в вигваме; не знаю, с чего это их сюда перетащили? Ах да, Тээле, как насчет поцелуя? Ведь дорога была такая долгая и трудная.

– Что? – переспрашивает Тээле, отрывая глаза от книги. Девушка обнаружила между ее страницами маленькую записочку с какими-то пометками и иноязычными словами, в конце несколько раз было повторено одно и то же имя: Вирве, Вирве, Вирве…

– Я спросил, как насчет поцелуя?

– Ну тебя с твоим поцелуем! Погляди лучше, сколько у Арно книжек. Аг-га, смотри-ка, наверное, это и есть новый рассказ Пеэтера. Видишь: «Увядающая пальма». Здесь вокруг – наука и искусство, а ты носишься со своим… ну, скажем… совершенно обыкновенным поцелуем.

– Здесь тепло и хорошо, здесь сидит влюбленная пара, а ты носишься со своим… ну, скажем… совершенно обыкновенным упрямством. Подать сюда поцелуй, не то я расставлю сети и мережи и все равно его поймаю!

– Йоозеп!

– Тээле!

Жених полунасильно становится обладателем желанного поцелуя и теперь с невинным видом заглядывает в глаза невесты – словно голубок. Возвращается Пеэтер Леста, моет вымазанные углем руки, спрашивает:

– Ну как, стало теплее?

– Да, – отвечает Тоотс, – дело на мази. Один поцелуй уже растаял на губах моей дорогой школьной подруги.

Леста краснеет и отводит взгляд в сторону.

– Пеэтер, а об Арно ты что-нибудь слышал? – спрашивает Тээле.

– Да. Он прислал письмо, обещает скоро вернуться в родные края. Больше ничего не пишет.

– А ты не знаешь, почему он отсюда уехал?

– Нет.

– Тали вообще-то славный парень, – включается в разговор Тоотс, – только немного… странноватый или вроде того. Живет сам для себя или черт его знает… А вообще-то он парень что надо, ничего не скажешь. Ну, стало быть, кипяточек обеспечен? Гм, а? Ну что же, Тээле, расскажем, с чем мы приехали, покуда самовар закипает, а после начнем – хм-хм-пых-пых – шкуры шпарить. Жалко, что Тосова нет дома. Да, да, так ты приезжай, приезжай, Леста, к рождеству в Паунвере, на рождество мне вденут в нос кольцо и поволокут к берегу семейной жизни. Тогда снова сможете петь «Хороним мы покойника, и…» Ну да, неужто до тебя не доходит: мы приехали, чтобы пригласить тебя на свадьбу.

– Ах вот оно что, – произносит Леста, растягивая слова. – Премного благодарен.

– Ну, чего там благодарить! Приезжай, и весь разговор.

– Непременно, непременно, Пеэтер, – подтверждает Тээле приглашение жениха. – Кому же приехать, как не тебе!

– Нет… да… непременно приеду, если только выкрою время. Я ведь не сам себе голова, чтобы взять да и пойти, куда позовет сердце. Служба…

– Неужто ты все еще не избавился от этой своей службы? Стань же наконец настоящим писателем и не возись с аптекой. Пиши! Напиши вторую книгу, такую же, как у тебя летом вышла. Нет, Пеэтер, эта книга, что надо, я ее прочел и… не могу сказать ничего такого. Пиши! Черт побери все эти balsum vulnerarum kuntsum и зелье от семи колдуний, и заячьи рецепты и зерна против заворота кишок, полученные от бабушки заморского черта! Пиши! Больные сумеют умереть и без твоего зелья от сглаза, а валериановый корень только на то и годен, чтобы кошки бесились, зажимы для пупка и еврейские уши не спасут уже ничью душу от когтей старого черта, ежели она однажды угодила к нему в лапы. Пиши!

– Д-даа… – Леста пожимает плечами, – не получается, концы с концами не свести – вся загвоздка в этом. Но раз уж зашла речь о писательстве, то… Постой, я, пожалуй, отдам тебе часть своего долга. Всё я, к сожалению, возвратить не могу, но половину… Половину верну, тогда мне будет немножко легче жить.

– Аг-га, – восклицает жених, – вот видишь! Ежели ты уже долги отдаешь, значит, писательская работа – дело прибыльное.

– Нет, нет… Эти деньги я сэкономил из жалованья.

– Хорошо же, а комиссионщик – что он-то говорит?

– Комиссионщик говорит, что ему недосуг расчет сделать. Пусть я приду так… попозже, когда-нибудь.

– Но хотя бы часть твоих книг он продал?

– Продал, этого он не скрывает.

– Ну, стало быть, завтра же пойдем и потребуем уплатить за проданные экземпляры. И вовсе не потому, что я свой долг хочу получить, тебе самому деньги нужны.

– Это не поможет. Он скажет: «Приходите в начале нового года». Прежде говорил: «Приходите к концу года», теперь говорит: «Приходите попозже, когда-нибудь… так, в начале нового года».

– Наложи ему волк в кастрюлю! Черт побери, неужто и впрямь нельзя издать книгу без всех этих закавык!?

Леста пожимает плечами и вдруг настораживается; в то же мгновение дверь стремительно распахивается, кто-то, споткнувшись на пороге, в сердцах поминает черта. Одновременно с «чертом» в комнату влетают небольшой посылочный ящик, дымящийся огрызок сигары и, как завершение всего – на четвереньках! – сам бывший управляющий торговлей Носова. Перед лицом этого странного явления молодой писатель испуганно отступает в сторону, Киппель же мигом вскакивает и дает происшедшему соответствующее объяснение.

– Вот это номер, – произносит он, – всю дорогу шагаешь чин-чином, как пристало приличному человеку, и на тебе – возле собственных дверей, словно пес, ковыляешь на четвереньках. Не пойму, что это за напасть такая! Снег сегодня – точно замазка, так и налипает на каблуки, так и налипает… идешь, словно на ходулях. Вы не заметили, господин писатель, куда моя сигара улетела? Ах да, простите, здесь посторонние! Ба, помилуйте, да ведь это господин опман собственной персоной! [4] Здрастье, здрасьте! Ну, теперь-то мне и горя мало, теперь у меня уже есть один покупатель для свежего товара. А синяк, который я на пороге получил, – это мне как с гуся вода, это как у русского слово «нету»; главное, что господин Тоотс заявился в город в самое что ни на есть подходящее время. Что я вижу – на столе стоит бутылка, и это не что-нибудь, а старый уважаемый «Сараджев» с тремя звездочками. Да, верно – три звездочки.

Старые знакомые долго трясут друг другу руки, затем Тоотс представляет Киппелю свою невесту. Торговец отвешивает неописуемо галантный поклон, и при этом чуть не падает, однако вовремя хватается за угол стола и вновь обретает равновесие.

– А теперь, – сразу же продолжает он, – всеконечно надо нам согреть самовар и приготовить чай, потому что без чая даже и вино с тремя звездочками, словно «i» без точки или собака без хвоста. Я мигом займусь.

– Уже всё сделано, – произносит Леста.

– Аг-га, аг-га, это великолепно! А вы не заметили, куда моя сигара улетела?

– Там, в углу, дымит какой-то огрызок. Но что это за огрызок, мне неведомо.

– Хм-хью-хьюх, она самая, – произносит предприниматель и быстро втыкает огрызок сигары себе в рот. – А теперь откроем этот ящик и поглядим, что же мне Энгельсвярк прислал. Будьте так любезны, господин писатель, принесите мне из моей комнаты старую стамеску, она лежит на краю плиты, стамеской удобно отдирать дощечки. Заодно подбросьте в самовар угольков да подуйте, подуйте, эта старая жестянка так и норовит заглохнуть.

Немного усилий – и посылка открыта, сияющий от счастья Киппель выкладывает на стол товар.

– Поглядите, поглядите, господин опман, – говорит он, – и вы тоже, барышня, потому что свой глаз – король. Нет, в нашем городе вы такого товара и днем с огнем не найдете. Теперь быстренько купите дюжину-другую для вашего будущего обзаведения, завтра, может статься, все это будет уже продано перекупщикам. Здешние торговцы охочи до такого товара.

– Не мне решать, – пожимает плечами Тээле, – это по твоей части, Йоозеп. Лично я ничего не имею против.

– По моей части?! – восклицает Тоотс. – Черт подери, ножи и вилки всегда были заботой хозяйки. Покупай, покупай, Тээле, не жмись, ты же не Тыниссон! Во всяком случае, в ножах и вилках у нас нужда побольше, чем в новом костюме для меня. Скажем, к примеру…

– Новый костюм ты все равно должен заказать!

– И не подумаю. У меня и старый еще хороший. А если ты так уж настаиваешь на новом, давай, отложим свадьбу до тех времен, когда старый износится. Тогда закажем новый костюм и сыграем свадьбу. Это будет, скажем… годков через пять.

– Гм… – Тээле слегка морщит свой красивый носик, – интересно, кому такой старик, каким ты к тому времени станешь, будет нужен.

– Позволь, позволь! Но тебе надо бы знать, что за эти пять лет ты и сама никак не помолодеешь. А что я вообще чуток постарше тебя, это уж так повелось, мужу положено быть старше жены. Адам тоже был старше Евы – или ты уже подзабыла библию?

– Да, господин опман, всеконечно, прав, – высказывает свою точку зрения Киппель, занятый вытиранием ножей и вилок своим обтрепанным рукавом. – Но каков товарец! С вас, как с добрых знакомых, я возьму за посредничество всего-навсего двадцать процентов. Для меня тут не прибыль главное, а то, что у господина опмана счастливая рука – пускай станет первым покупателем.

– Заметано! – произносит Тоотс. – Упакуйте одну дюжину! Это будет моим свадебным подарком невесте. Слышишь, Тээле, другого подарка не жди, я человек бережливый и не люблю сорить деньгами.

– Заметано! Заметано! – с улыбкой кивает невеста жениху.

– Вот это по-нашему! – радостно восклицает торговец. – Теперь уж точно, с каждой дюжины из остальных я возьму свои чистые тридцать процентов. А вы никогда не обращали внимания – если у первого покупателя легкая рука, торговля идет потом как по маслу. Вот ваша дюжина ножей и вилок – их вам на всю жизнь хватит, если только не станете лить в пищу слишком много уксуса. А теперь я пойду к самовару и хоть все свои легкие выдую, но он у меня закипит.

– Уже закипел, – произносит Леста, ставя на стол шумящий самовар. От «грога» настроение Тоотса достигает таких высот, что он даже

Киппеля приглашает в деревню на свадьбу. Получив приглашение, делец воодушевляется, обещает – всеконечно! – приехать, но с условием, что вместе с ним поедет господин писатель, – одному в чужом месте среди чужих людей как-то боязно.

Несмотря на веселые разговоры и шутки, Тоотс вдруг становится серьезным, насупливает брови и бормочет словно бы сам себе: – Черт побери, надо бы наведаться…

– Куда это? – спрашивает Тээле, настораживаясь.

– Погоди, погоди, – отвечает жених, – дай мне глотнуть еще разок грога… последние двадцать капель с сахарной водой… потом спрошу у Лесты совета – поглядим, что он скажет, стоит пойти или нет.

– Куда, куда? – спрашивает Леста.

– К Лутсу, к тому самому, который написал повесть «Весна». Он там черт-те что наворотил, вот я и решил пойти к нему и сказать два-три серьезных слова.

Услышав это, Леста вдруг поперхнулся горячим питьем, откашливаясь, он с улыбкой смотрит на Тоотса:

– Кхе, кхе, ну, это ведь…

– Кентукский Лев разозлен, что о нем так много написано, – замечает Тээле. – А вообще-то вранья в этой книге не ахти сколько. Все эти истории у нас и у самих на памяти.

– Погодите, погодите, – машет жених руками, призывая собеседников к молчанию… – дайте мне объяснить. Скажем, к примеру… ну да, Лутс пишет, что Йоозеп Тоотс поступил так-то и так-то, выкинул такую-то и такую-то штуку – хорошо, пусть будет так! Но откуда Лутсу известно, что я так-то и так-то думал, когда я так-то и так-то поступал? Ответьте мне на этот вопрос. Может, кто-нибудь видел, как Лутс проделал в моей голове дыру и заглядывал внутрь? Ну это во-первых. Во-вторых, в повести все же две-три проделки на мою шею свалены такие, которые вовсе не я выкинул, а черт знает кто. В-третьих, ежели вы хотите знать…

– Может быть, уже хватит? – придерживает Тээле своего разошедшегося жениха.

– Нет, еще не хватит, самый важный пункт пока что впереди. Ну да, во-вторых…

– В-третьих, в-третьих! – поправляет Тээле.

– Ладно! В-третьих, позавчера к нам в Юлесоо приходил Либле и говорил, что слышал, будто этот рыжеголовый портняжка, этот Кийр, грозился поехать в город, разыскать Лутса и вот тут-то со знанием дела поведать ему о моих деяниях, обо всех до одного… чтобы они попали во вторую часть «Весны». Смотрите, что наш дорогой школьный друг Аадниель Кийр надумал! Нашему дорогому школьному другу, похоже, мало первой части «Весны», похоже, он до конца жизни собирается рыть для меня волчьи ямы. Что есть, то есть, но теперь, видать, пришел последний срок и мне тоже разыскать Лутса и сказать ему в назидание два-три слова. Станет он слушать болтовню Кийра, так обязан и меня выслушать, ежели он хочет быть хоть немного справедливым к своим однокашникам, а ежели он отчего-нибудь поверит больше Кийру, так придется этого писаку чуток припугнуть, ведь и я тоже кое-что о нем знаю, такое, что можно записать на бумаге, обработать да и тиснуть в типографии Лаакмана. Так обстоят дела, ежели вам это интересно. Я не знаю, что ты, Леста, думаешь – ты ведь тоже писатель – но я наметил себе сходить к Лутсу… да хоть бы и сейчас.

– Повремени немножко, – высказывает Леста свое мнение и улыбается. – У Лутса уже кое-кто находится, тебя опередили.

– Опередили? – удивленно восклицает Йоозеп Тоотс. – Откуда ты знаешь?

Все вопросительно смотрят на Пеэтера Лесту, даже Киппель задерживает поднесенную было ко рту рюмку грога.

– Он направился к Лутсу именно отсюда, от меня, незадолго до вашего прихода.

– Кто – «он»? – спрашивает Тээле.

– Наш дорогой школьный друг Кийр, кто же еще!

Глаза Тоотса округляются, затем в притихшей комнате раздается его знакомый всем смех: хм-хм-хм, пых-пых-пых.

– Вот чертяка! – восклицает жених. – Опять Кийр! Нет, нет, нет, я же говорю: куда бы я ни шагнул, всюду меня опережает Кийр. Имейте в виду, ежели я когда-нибудь отправлюсь в ад, Кийр и там окажется впереди меня и начнет подкидывать дрова под мой котел. Ой, ой! Стало быть, Кийр снова меня опередил! Что ты на это скажешь, Тээле?

– Не знаю, что и сказать, – улыбается невеста.

– А я так уже и до двух досчитать не сумею. Нет, какое там до двух – мне и до одного не досчитать. То, что он к Лутсу пойти надумал – еще куда ни шло, но то, что он меня уже опередил, это… это черт знает, что такое! Стало быть, он притащился сегодня в город на утреннем поезде. Разве же я не говорил: поедем-ка мы на паровике? Нет, лучше на лошади! И – на тебе! – этот прощелыга Кийр нас уже опередил!

– Ну и что с того, – оправдывается Тээле, – кто тебе мешает пойти сейчас? Это даже и к лучшему: последний разговор Лутсу крепче запомнится.

Тоотс зажмуривает один глаз и задумывается.

– Верно! Последний разговор запоминается крепче.

– Смехота да и только, как паунвересцы в Тарту наведываются, – замечает Пеэтер Леста. – То о них ни слуху ни духу, за несколько месяцев ни одного не увидишь, а то вдруг понаедут все скопом, словно раки в связке.

– Милостивые господа, благоволите ответить, – подает голос Киппель, покончивший со своей рюмкой грога, – о каком Лутсе тут, собственно, идет речь? Случаем, это не тот ли Лутс, который написал пьесу «Дельцы»?

– Этого я не знаю, – Тоотс пожимает плечами. – «Весну» он написал, это точно, а есть ли у него еще какие-нибудь сочинения, мне неведомо.

– Да, тот самый, – поясняет Леста и прыскает.

– Ну вот, так я и предполагал, – произносит торговец недовольным тоном. – К этому человеку и у меня дело есть. Знаете, господин опман, этот шельмец и обо мне тоже написал.

– Вправду? Хм-хм-хм…

– Бог свидетель. В «Дельцах» – это название пьесы – я выведен. Теперь ее тут, в «Ванемуйне», ставят, и куда я ни пойду, всюду – насмешки и издевки… Киппель да Киппель! [5]

– Ну что ж, тогда пошли вместе! – весело восклицает Тоотс.

– Всеконечно!

V

После некоторого размышления Тээле также выражает желание пойти к их бывшему соученику Лутсу.

– Ну чего там, отправимся все и – баста! – решает жених. – Надеюсь, что и ты, Пеэтер, от нас не отколешься?

– Так и быть, – соглашается, в конце концов, Пеэтер Леста, – пойду с вами, и вот что я вам скажу: сегодня мне бы никак не хотелось быть в шкуре Лутса. Подумайте только, мы на него навалимся, словно какой-нибудь карательный отряд.

– Да-а, – произносит Киппель, – как говорят немцы, кто не желает понять, тот должен почувствовать.

Торговец укладывает ножи и вилки обратно в ящик, сует его себе под мышку, надевает набекрень шапку – и он уже готов отправиться в путь. Несмотря на зимнее время, Киппель не носит никакой верхней одежды, только под пиджаком у него, как видно, надета какая-то вязанка, ворсистые рукава которой высовываются из-под обшлагов. Зато жениху и невесте приходится основательно потрудиться, прежде чем они вновь становятся похожими на два стога сена.

По дороге Пеэтер Леста заходит в аптеку, просит освободить его «еще» на часок-другой от работы, после чего странная компания направляется прямехонько к местожительству Лутса. Впереди всех шагает Киппель с полученным от Энгельсвярка ящиком, время от времени соскребая с каблуков наросты снега, затем – Тоотс и Тээле, препираясь по поводу нового костюма, замыкает шествие смущенный и улыбающийся про себя Леста.

Лутс проживает на одной из боковых улочек, на третьем этаже дома, расположенного в глубине двора. Подойдя к дверям, визитеры на мгновение приостанавливаются и вопросительно смотрят друг на друга, затем Киппель перекладывает посылочный ящик под мышку другой руки и решительно стучит.

– Войдите! – слышится из помещения.

Возле единственного окна маленькой комнаты стоит лысый человек и держит в руках книгу в сером переплете, вероятно, он ее только что читал или перелистывал. Увидев посетителей, он пытается спрятать под стол свои ноги в каких-то чунях, словно опасается, что гости именно за этими чунями и пришли. Перед дверцей топящейся печки сидит другой человек, – жители Паунвере узнают в нем своего школьного приятеля Аадниеля Кийра.

Киппель здоровается и немедленно приступает к делу.

– Извините, – произносит он, – не могу ли я переговорить с автором пьес Лутсом?

– Да, – слышится от окна, – это я.

– Весьма приятно! Моя фамилия Киппель, я тот самый человек, кого вы в своей пьесе «Дельцы» окрестили Вийлиасом Вооксом.

– Ах вот как, – с растерянной улыбкой произносит лысый писатель.

– Да, вот так. Я полагаю, вам не мешало бы познакомиться со мною поближе, раз уж вас писать обо мне сподобило. Постойте, постойте, я еще далеко не все сказал, будьте уверены, я сюда пришел не только затем, чтобы представиться.

– Само собой разумеется, – бормочет Лутс, беспомощно поглядывая на паунвересцев. Кийр встает со своего места у печки и многозначительно покашливает.

– Прежде всего, – продолжает рассерженный делец, – позвольте великодушно вас спросить, уважаемый господин, по какому праву глумитесь вы в своей пьесе над порядочными людьми? Разве же я или господин Ялак, или Паун, или Ойли когда-нибудь на вас покушались? А то, что мы объединились и хотели основать силикатный завод – это обстоятельство не должно вас касаться. Мне, по крайней мере, совершенно безразлично, чем вы в своей комнате заняты, читаете или поете, или пишете… только бы других не трогали и не унижали. Но вам, уважаемый господин, даже до того есть дело, что я в свое время заказал у Энгельсвярка мясорубку! Хорошо же, при мне и сейчас находится ящик с товаром от Энгельсвярка, но это вовсе не значит, будто по этой причине меня можно объявить преступником и выставить на публичное осмеяние. Я с большим интересом жду, что же вы, как автор пьесы «Дельцы», ответите мне на эти вопросы.

Киппель с торжествующим видом смотрит на своих спутников и подмигивает Тоотсу, словно бы ожидая от него похвалы своему ораторскому искусству.

– Может быть, вы, господин Киппель, – произносит Лутс тихо, – все же позволите мне, прежде чем ответить, предложить и вам, и вашим спутникам присесть. Будьте так добры! Правда, у меня, к сожалению, лишь два стула, но кто-то может сесть и на кровать, кто-то – на чемодан.

– Большое спасибо, не беспокойтесь, – отвечает Тоотс с дружелюбной улыбкой. – Мы сидели всю долгую дорогу от Паунвере до Тарту. Выкинули такую дурацкую штуку – приехали на лошади. Да, кстати, господин Лутс, вернее, мой школьный друг Лутс, позвольте и мне представиться вам – Йоозеп Тоотс… вернее, Кентукский Лев…

– …чью задницу его родитель исполосовал, как напильник, – пищит Кийр от печки, словно бы в дополнение к словам Тоотса.

– Д-да, д-да, я очень хорошо помню вас, школьный друг Тоотс. – Лутс улыбается с таким видом, словно и не слышал замечания Кийра. – Летом я видел вас в саду театра «Ванемуйне». Тогда я вас сразу узнал, а вы меня, по всей вероятности, нет.

– Сам-то я не узнал, что правда, то правда, но мне указал на вас наш общий школьный друг Леста.

– Школьный друг Леста… – пытается припомнить Лутс.

– Да, да, школьный друг Пеэтер Леста, – повторяет Тоотс. – Тот самый молодой человек, что стоит сейчас рядом со мною. Большой писатель и…

– Леста! – восклицает Лутс. – Вот чудеса, неужто же маленький Леста из приходской школы стал теперь таким рослым?! Мне казалось, я помню всех своих бывших соучеников, но Лесту… Нет, Лесту я бы никогда не узнал. Вот те на – Леста! Маленький, крошечный Леста…

– Да, – кивает Тоотс, – теперь он уже большой мужчина, а писатель – и того больше.

– Перестань! – Леста толкает Тоотса в бок, густо краснеет и отводит взгляд в сторону.

– Знаю, знаю, что он писатель, – отвечает Лутс. У меня и книга его на полке стоит. Читал… Как же так – маленький, добрый Леста даже не попытался меня разыскать, это тем более непростительно, что мы коллеги.

После этих слов лысоголовый писатель долго и радостно трясет руку молодого собрата по перу, так что забывает даже прятать свои разношенные чуни.

– А теперь, дорогой Лутс, – произносит Тоотс с ударением, – посмотрите на эту груду одежды и скажите, кто это?

– Это… это… – запинаясь, говорит писатель, – ведь это – Господи благослови! – ведь это Адеэле, раяская Тээле, моя бывшая соученица! Ай-ай-ай, какая интересная встреча, ведь мы так давно не виделись! Кто бы мог подумать! Быстро снимайте шубы, садитесь все сюда, к печной топке, и мы вдоволь обо всем наговоримся: и о днях, проведенных в школе, и о прошедших годах. Я принесу чемодан и пододвину кровать поближе к печке, так вы скорее согреетесь, да и старое при свете огня припоминается лучше. Тоотс, Кийр, Тээле, маленький Леста, Лутс – чуть ли не половина прежней паунвереской школы! Ах да, простите, господин Киппель, садитесь тут, в центре, вы тоже расскажете нам что-нибудь о том времени, когда вы были школьником, о своей молодости. Не так ли? Не будьте таким мрачным, господин Киппель, взгляните, сколько вокруг вас радостных лиц!

– Я никуда не сяду до тех пор, пока вы не ответите на мои вопросы, – возражает торговец с недовольным видом.

– Ах да-а, да-а… – Лутс хлопает себя ладонью по лысине. – Верно, вы же пришли… Вот оно – то самое, что тревожило меня все это время… даже несмотря на радость. Ну да, эти злополучные «Дельцы»! Вернее – само собой разумеется! – злополучный автор этих «Дельцов»! Право слово, не знаю… К тому же, и вопросы ваши у меня уже вылетели из головы. Нет, все же присаживайтесь к нам, господин Киппель, что вы стоите, словно судья. Счастье еще, что тут несколько моих добрых школьных друзей, есть кому замолвить за меня словечко.

– Что-то не верится мне, чтобы за вас кто-нибудь замолвил словечко, насколько я знаю, господин Тоотс тоже пришел сюда с единственной целью – со своей стороны задать вам несколько вопросов. Господина Тоотса вы, то ли в какой-то повести, то ли еще где-то, поносили точно так же, как и меня.

– Как? – Лутс пугается. – И вы, и ты, Тоотс!? Что же, в таком случае, от меня останется!

– Я полагаю, от вас не останется ничего, уважаемый господин писатель, ежели вы не дадите нам удовлетворительных объяснений.

– Д-да-а, д-да-а… – пытается что-то ответить несчастный Лутс, – я и сам тоже так думаю. Я чувствую себя сейчас, как гробовщик, подопечные которого внезапно вышли из могил. Киппель и Тоотс оторвались от книжных страниц и бродят по Тарту. И вот уже покушаются на меня самого. Пощады! Вы вовсе не казались такими опасными, когда были еще типографской краской. Тээле! Кийр! И мой маленький безгрешный Леста!.. Единственно верные мне души, спасите своего однокашника! Нет, погодите, я попытаюсь все же ответить. Господин Киппель, alias Вийлиас Воокс! [6] И ты, мой школьный друг Тоотс, по прозвищу Кентукский Лев, я отвечу. Неужели же вы и вправду верите, будто вы и есть те самые персонажи, кого я…

Писатель внезапно умолкает и вопросительно смотрит на раяскую Тээле.

– Не знаю, как обстоит дело с господином Киппелем, – вмешивается она в разговор, – его история мне не знакома, но Тоотсу тут и впрямь возмущаться особенно нечем. Он должен быть доволен своей порцией. Все, что о нем до сего дня написано – чистая правда, другое дело – как дальше будет. Простите, дорогой Лутс, что я помешала вам говорить. Мне уже и раньше хотелось высказать свое мнение, да не было подходящего момента.

– Прошу, прошу, – любезно отвечает Лутс, как видно, обрадованный тем, что может хоть ненадолго прервать свои объяснения.

– Да, Тоотс своей порцией и впрямь должен быть доволен, – подает голос Кийр, привалившийся спиной к углу печки, – в этом Тээле права. Да и дальше будет не хуже. Если Лутс, наш школьный друг и писатель, запечатлеет на бумаге все то, о чем я ему сегодня напомнил, вторая часть повести выйдет ничуть не плоше первой.

– Вот как! – глаза юлесооского хозяина готовы из орбит выскочить. – Стало быть, ты заявился сюда, чтобы напомнить о моих давних грехах. Нет, дорогой школьный приятель, ты вконец обнаглел, ума не приложу, что мне с тобой сделать! А что, ежели я начну про тебя то и се рассказывать – как тебе это понравится? Мне довольно будет поведать какую-нибудь из историй прошлого лета, к примеру, о том, как ты хитростью и враньем выманил у Тээле пять рублей…

– Фуй, нашел о чем говорить, – торопливо объясняет Кийр, – при чем тут вранье, это ты проиграл мне на пари пять рублей, а потом зажилил их! Не понимаю, как у тебя хватает духу заговаривать именно об этой истории, где ты сам кругом виноват?! Известное дело – в денежных вопросах обитатели хутора Юлесоо разборчивостью никогда не отличались. Нет, нет, позвольте, дайте и мне сказать несколько слов, ведь если мой школьный друг Тоотс может высказываться, да еще и бросать мне в лицо всякие ложные обвинения, так и я тоже вправе защищаться. Ну так вот – в прежние времена ни одно заседание волостного суда не обходилось без того, чтобы юлесооский хозяин не был в числе должников. Мой папа еще и по сей день нет-нет да и скажет: «Юлесооский Андрес Тоотс в здании суда жил». Об этом говорит не только мой папа, говорят все жители Паунвере. Так вот… Хи-хи-и… Не за горами и то времечко, когда все мы увидим, как на лестнице судейской конторы будут сидеть – с одной стороны старый хозяин хутора Рая, а с другой – молодой юлесооский хозяин.

– Нет, это уж слишком, – произносит Тоотс, мотая головой, тогда как на лице его выступают красные пятна. Бог свидетель, Кийр, не будь мы сейчас в чужом доме, я бы тебя за такие слова исколошматил.

– Этого от тебя и впрямь ожидать можно, дорогой школьный друг, – отвечает рыжеголовый, – так уж от века ведется, самые беспардонные плуты прикидываются на людях наичестнейшими и не выносят, когда им говорят правду, а грубую силу охотнее всего пускают в ход те, кто слабы духом… Да, да, те, кто головкой не вышел.

– Поглядите-ка, – с едкой усмешкой обращается Тоотс к окружающим, словно бы ищет у них помощи. – Поглядите-ка наконец! Сколько вы заплатите мне за такой фрукт? Я бы спустил его сегодня по бросовой цене… так… скажем, за шестьдесят копеек, франко, то место, где Эмайыги еще не замерзла. [7][8] Но даже и от этой цены отдал бы перекупщикам шестьдесят процентов… итого выйдет двадцать четыре копейки. За такие деньги, как вы знаете, можно много чего купить. Ничего другого касаемо него придумать не могу. Видите ли – ежели вы еще не подметили этого прежде – у нашего молодого человека что-то вроде хронической болезни… хронического катара желудка… так что он должен опоганить всякое место, куда ни пойдет. Я мог бы еще много чего сказать, но задам лишь один вопрос: куда деваются остатки материи? Любой житель Паунвере может об этом…

– Не знаю, стоит ли продолжать сегодня этот разговор, – перебивает Лутс Тоотса, помешивая головешки, – тема слишком серьёзная. Не ради же такого препирательства мы уселись у печки. Я не хочу вникать в ваш спор, у него и без того два… так сказать… явных недостатка: спорщики раздражаются, а всем остальным скучно. Взгляните же, наконец, мой маленький добрый Леста уже зевает, соученица Тээле впала в печаль, а господин Киппель…

– Я жду вашего ответа, – хмуро говорит делец, перекладывая ящик с товаром из одной подмышки в другую.

– Ах да – ответа! – восклицает Лутс. – Верно! Конечно же, вы ждете ответа. Черт побери, что же это я собирался ответить?! Ну да, у меня был наготове ответ, но поди знай, куда он подевался. Может быть вы, господин Киппель все же позволите мне ответить вам в письменном виде? Дело в том, что я совершенно никудышный оратор.

– Возможно, так оно и есть, ведь я никогда не имел чести разводить с вами долгие разговоры. Мне не остается ничего другого, как поверить вам на слово. Всеконечно. Однако я считаю себя вправе добавить, что вы не только совершенно никудышный оратор, но и совершенно никудышный писатель, поскольку не оставляете в покое порядочных людей. И вот что еще – нет, нет, соблаговолите выслушать, сейчас мой черед говорить! – Ну да, я вижу, сегодня вы и так и сяк пытаетесь увильнуть от ответа, лавируете… то туда, то сюда… Но я должен вам заметить, это не поможет. Да, я знаю, вы – лутс… я сам старый рыболов, поэтому знаю и то, что эта рыба очень скользкая. [9] Но имейте в виду: я, Вийлиас Воокс, стану держать эту рыбу за жабры до тех пор, пока она не даст мне вразумительного ответа.

– О Господи! – горестно восклицает писатель. – Рыбы ведь вообще не говорят! А-а, теперь мне припоминается, господин Киппель, вы вроде бы говорили, что снова получили свежий товар от Энгельсвярка? Нет ли у вас, случайно, этих… этих, как их там… ну… Словно вынул и из памяти…

– Здесь, в этом самом ящике лежат четыре дюжины ножей и вилок, – отвечает торговец, настораживаясь.

– Вот, вот, – Лутс хлопает ладонью себя по лбу, – именно ножи и вилки мне и нужны! В моем домашнем хозяйстве один единственный перочинный ножик, этого недостаточно. Я уже давненько собирался купить себе ножей и вилок и теперь наконец-то смогу это осуществить. Откройте быстренько свой ящик, господин Киппель, мне не терпится стать владельцем ножей и вилок.

Торговец торопливо закуривает огрызок сигары и начинает распаковывать свой товар. Лутс вытягивает шею, – можно подумать, будто он видит ножи и вилки впервые в жизни.

– Ах, какие красивые! Ах, какие отменные! Я весьма благодарен вам, господин Киппель, за то, что вы меня не обошли.

– Нет, ну, всеконечно, – говорит Киппель. – Это же товар от Энгельсвярка! А не из какой-нибудь Тулы или Сарсакоски. [10]

Сходятся в цене, лысый писатель звякает в ящике стола серебряными и медными монетами, ищет в жилетных и брючных карманах добавки и, в конце концов, все же набирает требуемую сумму. При этом Тоотс замечает, что Лутсу приходится платить примерно на десять процентов больше, чем платил незадолго до того сам Тоотс. Торговец сует выручку в карман, укладывает оставшийся товар обратно в ящик, вновь зажигает погасший огрызок сигары, поддергивает штаны и собирается уходить.

– Заметано! – произносит он, засовывая ящик под мышку. – Можете ответить в письменном виде, господин Лутс. Я должен поспешить кое-куда по своим торговым делам, мне недосуг ждать, когда вы сделаете это в устной форме. До встречи! Господина опмана и его уважаемую невесту я надеюсь еще увидеть вечером, они наверняка сегодня еще не уедут. Так что, дамы и господа, разрешите откланяться.

Предприниматель отвешивает галантный поклон и удаляется, после чего Лутс, зажмурив один глаз, проделывает на заднике одной из своих необъятных чуней нечто вроде пируэта и начинает сам себя нахваливать.

– Так, именно так и следует всегда поступать! – хвастается он. – Всякий раз надо суметь найти слабое место противника, и – противник побежден! В результате господин Киппель ушел из моего дома как самый добрый друг и даже сделал меня обладателем ножей и вилок. Да здравствуют острые ножи и острый ум!

– Да-а, и впрямь ум острый, – склоняет Кийр голову набок, – но, к сожалению, острый ум, который вас на этот раз выручил, отнюдь не ваш – школьный друг Лутс сейчас проделал тот же маневр, что и наш соученик по приходской школе Петерсон в свое время, когда его преследовал Тоотс. Не странно ли, вы эту историю уже запамятовали, хотя сами же ее и описали в первой части «Весны».

Тээле, Леста и Тоотс громко смеются, тогда как лицо лысого писателя принимает выражение крайней растерянности, и он вновь пытается спрятать свои обутые в чуни ноги. Однако через некоторое время забывается и эта неловкая заминка, то одному, то другому из присутствующих вспоминается старое доброе время, возникает непринужденный, пересыпанный шутками разговор. Гости расстаются с печкой и собираются в путь лишь после того, как и на улице, и в комнатушке писателя начинает темнеть. При слабом свете угасающих углей однокашники прощаются с хозяином, и Тоотс под конец напоминает ему:

– Стало быть, дорогой Лутс, все остается в силе, как я и моя уважаемая невеста сказали. Вы приедете в первый день рождества вместе с Лестой и господином Киппелем. А ежели вы не появитесь, так и знайте, у вас станет одним смертельным врагом больше, вроде того, как у меня некто уважаемый господин Хейнрих Георг Аадниель Каабриель Колумбус Хризостомус фон Кийр с королевского двора Супси. [11] До рождества остается еще несколько дней, к тому времени я вспомню еще кое-что из наших школьных историй, так что нехватки материала для второй части «Весны» у вас не будет. Больше всего хотел бы я рассказать вам, как мы однажды крестили младшего брата нашего школьного друга Кийра. Хм-хм-хм, пых-пых-пых!

* * *

На улице жители Паунвере случайно встречаются еще с одним знакомым, а именно, с бывшим паунвереским аптекарем, которого, разумеется, тоже приглашают на свадьбу. Фармацевт за прошедшее время заметно постарел и осунулся, он трясется от холода, – свое тоненькое летнее пальтишко он натянул на себя словно бы затем, чтобы ввести в заблуждение мороз, эта изношенная тряпка вряд ли может служить защитой от пронзительного ветра. Тоотс, в своей добротной шубе и башлыке, разговаривая со стариком, испытывает чувство мучительной неловкости; хозяин Юлесоо торопится закончить разговор, спрашивает адрес фармацевта и произносит, указывая на Лесту:

– Стало быть, ваш коллега Пеэтер Леста зайдет за вами.

VI

И в жизни Йоозепа Тоотса начинается странный период.

– Ненастоящее рождество, ненастоящее рождество! – говорит он звонарю Либле, когда тот однажды вечером приходит на хутор Юлесоо, чтобы перекинуться двумя-тремя словами с бывшим господином управляющим.

– Как это ненастоящее? – вскидывает звонарь свое заросшее лицо. – Рождество – оно рождество и есть.

– Нет, – мотает головой хозяин Юлесоо. Ненастоящее рождество. Как есть ненастоящее.

– Вот те на! Вот те и номер! Не возьму в толк, как это может рождество быть ненастоящим. Рождество – оно рождество и есть, как и при царе Горохе, как и в прошлом году.

– Неужто ты не понимаешь, Либле, – Тоотс кладет руку на плечо звонаря, – это рождество совсем не такое, как все прежние, как прошлогоднее и последующие, вернее, предыдущие? Одним словом, нынче рождества вроде бы и не будет, а будет только свадьба. И эта свадьба перекроет рождество. Черт подери, неужто до тебя все еще не дошло? Настроение свадьбы перекроет рождественское настроение… ну, разве не так?

– Так-то оно так, – бормочет Либле, уступая. – Для вас, само собой, свадьба куда как важнее рождества.

– Ну не то, чтобы важнее, но… – юлесооский хозяин машет рукой, – но, скажем, к примеру, как говорит паунвереский Нечистый, ну да, скажем, к примеру, что ты послезавтра придешь к нам свинью кровянить. Кто же тогда скажет, что мы эту свинью закололи к рождеству? Никто не скажет. Свинью режут к свадьбе, это так верно, что хоть в протокольную книгу записывай.

– Оно вроде бы так.

– Да, так, чего же ты споришь?

– Какое там, с чего мне спорить-то, я ведь не спорить сюда пришел, просто-напросто вспомнилось, как я свою Мари за себя брал. Черт побери – праздники все одно остались праздниками! Мари была вроде как дело второе, куда там, она была вроде как новые сапоги к празднику. Я-то и впрямь взял жену аккурат на пасху, ну да где ж тут разница, и рождество и пасха – два дорогих праздника. Так, стало быть, послезавтра возьмем борова за горло?

– Хм-хью-хьюх, за горло, точно. Но все это, как говорится, только присказка, это – как у русского слово «нету». Будут задачки и потруднее. На, Либле, воткни себе в рот эту человечью папиросу и помоги мне составить смету.

– Смету?! – пугается звонарь. – Это что еще за зверь?

– Черт бы тебя побрал, Либле! Ты же знаешь, что свадьба уже на носу… вот тут!

– Знаю.

– Вот-вот… А у меня пока что нет ни одного свадебного гостя, кроме Пеэтера Лесты и еще двух-трех городских господ. Из деревенских, то бишь из нашей округи, не приглашена еще ни одна душа. Вот ты и составь быстренько смету, кого пригласить, а уж после Тээле утвердит, то есть, скажет, верно составлено или нет.

– А-а, стало быть, это и есть смета! – Либле закуривает папиросу, – Хм-хью-хьюх… но в таком разе эту самую смету вроде как не мне сочинять надобно, а вам.

Тысяча чертей, я не могу! Я было начал как-то вечерком прикидывать, записал на бумаге – этот да тот, тот да этот – набралось человек двести. Ну куда, черт побери, я две сотни гостей дену? И заметь, они, прохвосты, по большей части безлошадники. Кто их будет туда-сюда катать? Кто с ними станет возиться? Нет, нет, будь другом, Либле, составь смету, без этого я тебя все равно домой не отпущу. А завтра возьмешь мою лошадь, объедешь все хутора и в каждом крикнешь: «Доброе утро! На волчью облаву! [12] Сбор в Роосна! [13] До свиданья!» – Гостей поважнее, таких как кистер и пастор и кое-кто еще – этих само собой, я беру на себя, их я сам позову, а прочим скажешь просто-напросто: «Доброе утро! На волчью облаву!» и так далее, дескать, самому жениху недосуг приглашать, дескать, режет свинью и черт знает, чем он еще занят, дескать, у него насморк и голос пропал, и заноза в ноге, и… ну да ты, небось, и сам все сообразишь. [14] Само собою, прихватишь бутылки с вином, на шею лошади повесишь колокольчик и поедешь, словно мясник Тёртс на февральскую ярмарку. Только гляди, сам-то не очень накачивайся, не то забудешь к кому-нибудь заехать, тогда мигом пойдет молва, дескать, видали, юлесооский Тоотс загордился, даже на свадьбу не приглашает. Вот так-то, но перво-наперво составь смету, не то мы с этим делом намаемся, как выруский мужик с покосом. Да гляди, чтоб побольше хуторян с лошадьми прибыло! Ведь потом ни один черт не спросит, сколько человек там, на свадьбе Тоотса, было, а каждый спросит, сколько было лошадей. Разве не так? Между нами говоря, нам придется пригласить даже и парочку обезьян, то бишь, парочку рыжеголовых Кийров или как там их величают… Ничего не попишешь, не то еще Хейнрих Георг Аадниель подумает, будто мы его боимся или еще черт знает что… Пускай приходит, пускай приходит! Пускай увидит собственными глазами, что дело обстоит так-то и так-то и никак не иначе. Ну да, одним словом: кистера мы должны пригласить. Так ведь?

– Так и быть, – недовольно соглашается звонарь. – Хорошей шубы из него не сошьешь, но позвать можно.

– Не скажи, говорун он отменный – произнесет красивую речь и поучит меня, как печься о душе. Кистершу, само собой, тоже – тут уж не отвертишься. Верно?

Либле кивает.

– Заметано! Так и запишем: господин кистер и госпожа кистерша. Далее – пастор.

– И из него тоже хорошей шубы вроде как не сошьешь, но так уж и быть, зовите.

– Вот видишь, трое гостей уже есть, – пасторша – четвертая. Она, ясное дело, не придет, но за четвертую ее все же посчитаем, вдруг да пожалует, захочет развеяться. Четверо, четверо… Стало быть, четыре гостя уже есть. Так, теперь перейдем к тем, без которых и свадьба будет не свадьба. К примеру, Тыниссон. Его ни в коем случае нельзя обойти – уж я знаю почему. Потом – соседи с хутора Лойгу. Против них ты тоже вряд ли что имеешь. Ах да, еще хозяева хутора Лепику… Вот тут, Либле, и впрямь можно бы сказать, что из них не только хорошей, но и вообще никакой шубы не сошьешь. Но ничего не попишешь – соседи, соседи! Верные друзья и добрые соседи! Пускай прилетают! Многовато их, чертей, чего доброго заявятся всем семейством, ни дать ни взять – туча египетской саранчи. [15] Ну, кто там еще?.. Пасторский арендатор. Это верная душа, да и тебе он друг – его всеконечно позовем. Батрак с мельницы – он, правда, безлошадник, но в остальном, с какого бока ни возьми, парень хоть куда, да и веселый вдобавок, надо позвать. Кийры? Вот это да, это свора шельмецов! Пойдешь приглашать Каабриеля – нагрянут, чего доброго, всей оравой. Ума не приложу, как быть с этими стервецами? Свинья, кошка и утюг у них есть, лошади, само собой, нету. Придет пять-шесть пар тонконогих бар – что прикажешь с ними делать?! Нет, знаешь что, Либле, завтра ты пойдешь к ним и пригласишь только Хейнриха Георга Аадниеля – понял? Остальных не надо. У Кийров даже и бутылку не выставляй – понятно? Не то придется каждому дать попробовать, а ежели ты всем поднесешь вина, то получится, будто ты их всех пригласил. Так ведь? Будь молодцом, Либле, ежели ты все как надо провернешь и распорядишься, то на свадьбе я поставлю тебе такой магарыч, какого никто больше не получит. Черт подери, есть еще один парень, кого я очень хотел бы пригласить, да живет он далеконько, в деревне Тыукре. Ты его знаешь – это Юри Куслап. Яан Имелик, ясное дело, сейчас в России или черт знает где, его не достанешь. Ну да, стало быть, еще…

Долго бубнят этим вечером в задней комнате хутора Юлесоо Тоотс и Либле, пререкаются, составляют «смету». Дело в том, что Либле, всегда такой уступчивый по отношению к Тоотсу, никак не хочет соглашаться с тем или иным его кандидатом на роль гостя, с особенным же возмущением относится звонарь к некоторым безлошадникам и время от времени изрекает: «Пустое дело, господин управляющий, лучше и не записывайте! Чего ж голь-то созывать!» Иной раз оба упрутся и стоят на своем, словно тычки – один говорит «да», другой «нет», ни тот, ни этот уступить не хочет. Наконец звонарь вдруг машет рукой и заявляет, что он в это дело вообще не станет больше вмешиваться да и на свадьбу не придет. Жених быстро закуривает папиросу и приносит из буфета бутылку вина, чтобы, заглянув в нее, выяснить, приглашать или нет лицо, о котором идет спор. «Это самый верный способ» – говорит Тоотс. После двух-трех по-быстрому выпитых стопок Либле действительно становится покладистее. «Так и быть, – соглашается он, вытирая свои усы, которые за последнее время вновь отросли и торчат, словно рога, – черт с ним, пускай приходит, лишний человек, вроде как, хутора Юлесоо не объест, пусть себе приходит. Кто там еще остался?» – «Да, черт побери, мало не будет. Невпроворот всякого люда отсюда и оттуда, многих я отродясь не видал и ничего о них не слыхал, но мать и старик-отец беспременно желаю их позвать. Ничего не попишешь».

Вновь продолжаются торговля и препирательство из-за свадебных гостей, все это продолжается до полуночи. Наконец Либле «затыкает полы за пояс» и произносит: «Теперь – домой, одна нога в Юлесоо, вторая в Паунвере!»

Тоотс некоторое время стоит на пороге, глядя вслед звонарю, прислушивается к скрипу снега под его ногами, смотрит на колокольню паунвереской церкви и вздыхает. Странная история! Скоро под сенью этой колокольни произойдет такое событие, с которым даже он, Йоозеп Тоотс, много где побывавший и много чего повидавший, столкнется впервые в жизни.

VII

Но оставим на время в покое жениха и Кристьяна Либле, пусть себе занимаются своими хлопотами: приглашают гостей, режут свиней, одним словом, делают все, что необходимо делать накануне свадьбы. Позволим и женщинам спокойно готовить колбасу и студень, мыть полы, двери и окна, не станем вмешиваться в их занятия – здесь и без нас достаточно попусту суетящихся и вообще лишних людей. Предоставим бродить пиву, попискивать и булькать кадкам в жилых ригах – всё это всем нам более или менее знакомо. Не будем отвлекать и невесту в этот предсвадебный день, у нее теперь и без того хватает забот – с утра до вечера стрекочет на хуторе Рая швейная машинка, проворные пальцы без устали шьют и строчат, от уколов иглой они уже почернели и стали шершавыми, – лучше посмотрим на невесту, когда она будет в полном блеске, когда настанет ее время, тем более, что это время теперь уже не Бог весть как далеко. Лучше, воодушевленные увиденным, поспешим вернуться в Тарту и посмотрим, что происходит в духовном центре Эстонии накануне рождества. Однако прежде мы все же должны мимоходом заметить, что «мясник Тёртс», то бишь Кристьян Либле, объезжая округу, случайно «поймал» одного старого знакомого, который лишь за день до того появился в Паунвере, прибыв откуда-то из глубины России. Гость издалека оказался никем иным, как Яаном Имеликом, и этому самому Яану Имелику пришлось дать звонарю торжественное обещание непременно быть на свадьбе своего друга и бывшего соученика – Йоозепа Тоотса, а также прихватить с собой своих «жен и детей» и Юри Куслапа, потому что таково желание и хотение хозяина хутора Юлесоо или, если хотите, Юленурме. [16] И это всё. Теперь же, как и было задумано, быстренько перенесемся в город Тарту.

* * *

Знаменитый предприниматель Киппель, alias Вийлиас Воокс и так далее, в первый день рождества спозаранку исчезает из дому, и Пеэтер Леста, лежа еще в постели, ломает голову, не отправилась ли бывшая правая пука Носова, чего доброго, и в такой день проворачивать какое-нибудь торговое дельце. Как бы то ни было, предприниматель исчез, и от него не осталось ничего, кроме едкой вони сигары. Молодой человек оглядывает комнату, взор его задерживается на пожухлой пальме. Да, новая новелла теперь действительно будет написана, но этот горделивый цветок – живая память о друге – погиб. Пеэтер Леста медленно поднимается с постели, не спеша одевается. Он никак не может избавиться от тяжести на сердце, она гнетет его уже не первый день. Пеэтера Лесту не радуют праздники, не радует и сознание того, что он освободился от работы и может поехать в деревню Паунвере на свадьбу своего школьного друга. А ведь прежде он, Леста, с таким нетерпением ждал и праздника, и эту непродолжительную свободу, и интересную для него поездку.

В другой комнате, возле постели Киппеля, валяется его трубка. Вид этого маленького, невинного предмета внезапно вызывает у Лесты такое отвращение, что он пинком выкатывает трубку на середину комнаты, наступает ногой и раздавливает. Пеэтер Леста не желает больше пребывать в одном помещении ни с трубкой, ни с ее владельцем, – такие чистые и тихие прежде комнаты сделались неопрятными, словно прихожая трактира. Он, Леста, уже давно ушел бы отсюда, если бы ему не было жаль расставаться с цветами и вещами Арно Тали. Вот бы Киппель сегодня не вернулся, как это было бы славно, – он, Леста, зашел бы за Лутсом, и они отправились бы в путь только вдвоем.

Но едва молодой писатель успевает об этом подумать, как из прихожей доносится скрежет открываемой двери. «А вот и он… божье наказание да и только, – бормочет Леста, поворачиваясь к дверям спиной.

– Сейчас, как всегда, начнется разговор о какой-нибудь очередной торговой сделке, разговор, который уже давно надоел всем, кроме самого рассказчика».

– Ого, – удивленно восклицает Киппель, переступая порог, – никак господин писатель уже поднялся с постели?

– Да, – отвечает Леста, не глядя на вошедшего.

– Ну вот, – с ходу продолжает делец, – вот она, бутылка, которую мы снесем в подарок жениху, а это – вторая, ее мы разопьем в дороге. Обе – всеконечно! – с тремя звездочками.

– Оставьте в покое свои бутылки! – недовольно восклицает Леста.

– Как так, – изумляется предприниматель, – с чего это мне оставлять их в покое, ежели я их уже купил?! Видать, господин писатель встал нынче с левой ноги и потому пребывает в плохом настроении. Но ежели я вам сейчас расскажу все, что я видел и слышал в городе, ваше настроение всеконечно изменится.

– Пустое… – машет Леста рукой.

– Нет, благоволите выслушать, господин писатель – по городу сегодня разгуливают необычные люди, и еще какие!

– Можно себе представить! Бывший управляющий торговлей Носова с бутылками под мышкой – не Бог весть какое необычное явление. А, может быть, вы успели уже опустошить какую-нибудь бутылку и увидели самого Носова. Однако меня и это ничуть не интересует.

Лишь теперь Пеэтер Леста бросает, наконец, через плечо взгляд на своего соседа по квартире, чтобы увидеть, какое у того на лице выражение после всего им, Лестой, сказанного. Лицо Киппеля и впрямь изменилось до неузнаваемости. Над его бородой, которая еще утром была более или менее приличной, кто-то, несмотря на дорогой праздник, довольно-таки бесцеремонно потрудился: от нее осталось всего ничего, какая-то смешная кисточка – пятикопеечная бородка, если можно так выразиться, или и того меньше. Большие усы на худощавом с высоко расположенными скулами лице Киппеля делают его слегка похожим на тюленя. Несмотря на свое плохое настроение, на свою хандру, Леста не в состоянии удержаться от улыбки. «Представитель» Энгельсвярка замечает это и спрашивает с усмешкой:

– Ну, как? Нравится господину писателю мой новый циферблат?

– Превосходно, превосходно! – отвечает Леста. – Никак и вы тоже по примеру Тоотса решили жениться?

– Аг-га, аг-га! – внезапно оживляется Киппель. – Ведь я теперь выгляжу лет этак на десяток моложе, не правда ли?

– Больше, – возражает Пеэтер Леста. – Вы помолодели лет этак на пятьдесят.

– Ну нет, – предприниматель смеется, – вы малость перехватили. Пятьдесят лет назад я еще без штанов бегал, а десяток – еще куда ни шло… это реально. Именно так сказал мне тот самый человек, которого я встретил на улице. А уж этому человеку верить можно, он чуточку постарше и посерьезнее, чем господин писатель.

– Гм… – Леста задумывается. В то время как неутомимый предприниматель продолжает свою болтовню, строит планы на будущее, хвастается, что возьмет в жены – в целях расширения дела! – какую-нибудь богатую вдовушку, молодой писатель хмуро смотрит в окно, провожая взглядом падающие с неба хлопья снега. Откуда-то слышатся тяжелые удары церковного колокола, он звучит медленно и скорбно, словно бы хочет поведать не о радостях рождества, а какую-нибудь печальную историю. Пеэтеру Лесте вспоминаются рождественские праздники его детства и школьных лет, и от этого настроение молодого человека почему-то становится еще более удрученным. Нет, он не сожалеет о прошедших днях, не мечтает вернуть их – ведь и в прошлом не было ничего особенно радостного, и все же чувство, которое с особой силой угнетает его нынче, правильнее всего назвать предельным одиночеством. Хорошо же, сегодня он поедет в Паунвере, в свою родную деревню, но найдется ли у него и там хоть один настоящий друг, такой, каким был, к примеру, Арно Тали? В деревне у каждого хватает своих хлопот, а приятельство за стаканом вина – не для него. Ну конечно – родители. Ради родителей…

То ли самому Киппелю надоедает собственное бахвальство, то ли он решает закончить свою болтовню, видя, что его все равно не слушают – как бы то ни было, он втыкает себе в рот новую сигару, кладет руку на плечо Пеэтера Лесты и произносит неожиданно просто:

– Тали – здесь.

– Тали? – восклицает молодой человек, глядя на соседа по квартире большими глазами. – Так где же он? Куда же он делся?

– Я только что видел его на улице. Он шел впереди меня в сторону дома, тихо, как он всегда ходит.

– И что?

– Да ничего. Я сказал ему, что мы отправляемся сегодня целой компанией в Паунвере, на свадьбу Йоозепа Тоотса, пригласил и его ехать с нами.

– Хорошо, но если он шел к дому, куда же он подевался?

– Вот уж не знаю. Постоял, подумал, повернулся и пошел назад. Ах да, он сказал, что ему надо еще кое-куда зайти, обещал появиться через некоторое время.

– Более чем странно! По правде говоря, мне не верится, что вы говорите все, как было. Скажите-ка, прежде всего, много ли вы сегодня выпили «Сараджева»? Бутылку? Две? Три?

– Благоволите выслушать, господин писатель! Что касается алкоголя, я его всегда употребляю в меру. Да и то предпочитаю пить его в виде грога. Но ежели господин писатель придает этому такое большое значение, то я могу его уверить, что выпил не более двух рюмок за компанию со знакомым парикмахером… Нет, ежели вы не верите, мы ведь можем держать пари. Я утверждаю, что Арно Тали находится в Тарту, а вы – что его тут нет; небось, после все разъяснится.

– Нет, – мотает головой Леста, – никак не могу в это поверить. Будь у меня хоть малейшее представление, где он в данную минуту находится, я немедля пошел бы следом за ним.

– Ну… – предприниматель хочет что-то сказать, но внезапно умолкает, настораживается и вытаскивает изо рта сигару. – А вот и он – слышите! Я же говорил вам, что он придет.

В радостном возбуждении спешит Леста навстречу ожидаемому другу, однако разочарованно останавливается в прихожей: пришедших даже двое, но ни один из них – не Арно Тали. Того, кто входит первым, Леста узнает сразу, тогда как позеленевший нос и сведенное морозом лицо второго он несколько мгновений разглядывает, прежде чем вспоминает, где и когда ему случилось видеть этого господина.

После взаимных приветствий и праздничных пожеланий все трое входят в квартиру, и первый гость сразу же заговаривает о деле.

– Мы вроде бы собирались поехать сегодня на свадьбу Тоотса, дорогой Леста, – произносит он, снимая с головы шапку.

– Мы вроде бы и впрямь едем сегодня к Тоотсу на свадьбу, – отвечает вместо Лесты Киппель, протягивая гостю руку. – Доброе утро, господин Лутс и счастливого рождества! – И, обращаясь к другому гостю, восклицает: – Аг-га, почтенный господин аптекарь тоже тут! Очень приятно. Теперь мы в полном комплекте, через час-полтора только копыта застучат по дороге к вокзалу.

Были ли Лутс и аптекарь знакомы прежде друг с другом или же они лишь сегодня случайно сошлись, остается неизвестным, как бы то ни было, они оба оказываются на месте загодя, словно их ждет Бог знает какое важное дело. Старый фармацевт – в уже известном нам легком летнем пальтишке, а его большую лысую голову пытается укрыть и защитить от мороза фетровая шляпа неопределенного цвета. Расползшиеся гамаши давно позабыли год своего рождения. Лутса «украшает» долгополое, синее как речной рак пальто, оно достает чуть ли не до земли, но в смысле теплоты, по-видимому, оставляет желать лучшего. Такие пальто, длинные и без подкладки, Пеэтеру Лесте нередко доводилось видеть в детстве: в те времена их надевали возчики бревен поверх тулупов и для него, мальчика, было большим развлечением разглядывать узорчатые пояса, с помощью которых обозники приматывали эти синие пальто к своему необъятному торсу. Теперь же перед Лестой стоит человек, у которого нет ни шубы под пальто, ни кушака поверх него, и человек этот – его однокашник Лутс; и еще стоит перед Лестой некий господин в тонком летнем пальтишке, и в дополнение к ним еще третий – вовсе без пальто. И все они собираются поехать в деревню… в трескучий мороз… потому что где-то там ожидается свадьба.

Но тут молодому писателю что-то вспоминается, и мысли его принимают совершенно иное направление.

– Да, вы все можете ехать, если мороза не боитесь, – говорит он, – а я пока что должен задержаться в Тарту.

VIII

После долгих препирательств Киппелю все же удается убедить Лесту, что тот должен и может ехать. Неважно, что Арно Тали все еще не появился в своей квартире, само собою понятно, и он тоже на праздники поедет в деревню, может быть уже находится на вокзале и ждет там своих попутчиков. А если и не успеет на полуденный поезд, большой беды не будет, – в квартиру он попадет в любое время, ключ можно оставить у дворника.

С неспокойным сердцем шагает молодой писатель вместе со всеми к вокзалу, то и дело оглядываясь, не появится ли в поле зрения его друг. Даже и на вокзале Пеэтер Леста держится обособленно и не сводит глаз с привокзальной улицы. Возле кассы предприниматель Киппель затевает ссору с продавцом билетов, объясняется с жандармом, бегает то к одному, то к другому железнодорожному служащему, требуя немедленного и точного ответа, когда же наконец эти старые ящики загромыхают по направлению к Таллинну и собираются ли они вообще сегодня сдвинуться с места. Занятый этой деятельностью, Киппель забывает свои бутылки «Сараджева» где-то на подоконнике, и тотчас же разражается громкой бранью, – какой-то шельмец стибрил его, Киппеля, дорогостоящий пакет! У торговца вновь возникает необходимость общаться с жандармом, приходится показывать паспорт, подписывать какой-то документ, а потом еще один – уже после того, как кто-то из станционных чиновников обнаруживает «дорогостоящий» пакет на подоконнике.

Старый аптекарь с философским спокойствием взирает как на эти, так и на другие действия Киппеля и за все время не произносит ни слова. Лишь порою он бормочет что-то непонятное и смахивает капли с кончика позеленевшего носа. Вот и все, чем он занят до отхода поезда. Лутс сидит на скамейке, сунув руки в рукава своего необъятного пальто и покачивается, словно бы моля у Бога благословения на долгую и опасную дорогу. Арно Тали так и не появляется. Когда звучит второй звонок, Лесту чуть ли не насильно затаскивают в железнодорожный вагон, где он и сидит неподвижно до самого конца пути, в его больших синих глазах – вопрос. Выйдя из вагона, все четверо приглашенных на свадьбу чувствуют, что, пока они ехали, погода стала заметно холоднее. Аптекарь передергивает плечами и вновь бормочет себе под нос что-то невразумительное. Паровоз свистит, пыхтит, вагоны, скрежеща, отправляются своей дорогой, на пустынной заснеженной площадке перед станцией остаются четыре беспомощные фигуры и стоят там, словно журавли среди голого болота. Станционный служащий окидывает их любопытным взглядом, после чего торопливо скрывается в помещении железнодорожной станции, которая по своим размерам никак не отличается от обыкновенной будки стрелочника.

Киппель бросает взгляд в сторону заиндевелого леса, засовывает руки поглубже в карманы брюк и говорит:

– Какая жуть! Странно, что господин опман не выслал навстречу нам лошадь и какую-нибудь одежонку – укрыться. Ничего не попишешь, придется рвануть пешедралом, не то все от холода закостенеем. Шагайте вперед, господин писатель, будете показывать дорогу – ведь моя нога пока что в Паунвере не ступала.

– Только прежде передайте мне ненадолго эту бутылку, – бормочет старый аптекарь.

– Это можно, – отзывается предприниматель. – Это разгонит кровь.

После того, как все четверо путешественников разогнали кровь, они

пускаются в путь. Однако через некоторое время выясняется, что аптекарь, дыхание которого становится хриплым, начинает отставать от компании. Его спутникам не остается ничего другого, как умерить шаг.

– Ну, как? – осведомляется Леста, с сочувствием оглядывая фигуру своего старшего коллеги.

– Хвастаться нечем, – отвечает аптекарь. – Холодно. А быстрее идти я не могу, перехватывает дыхание.

– Я и впрямь не понимаю Тоотса, – недовольно замечает молодой писатель. – Срывает людей с места, и ведь знает же, что некоторые плохо одеты. Погодите, господин аптекарь, давайте, поменяемся на некоторое время пальто. Нет, право же, иначе нельзя.

– А как же вы сами?

– Я помоложе. Да на мне еще и фуфайка надета.

Обмен совершается, и снова – в путь. Наконец путники подходят к старой, всем известной корчме, но обогреться там им не удается: в корчме темно, сколько ни стучат они в дверь, в ответ ни звука. По-видимому, корчмарь тоже устроил себе праздник и уехал куда-нибудь в гости. Приближаются сумерки, в вышине начинают поблескивать одиночные холодные звезды, снег под ногами скрипит все пронзительнее, – у фармацевта такое ощущение, будто тонкие подошвы его обувки вот-вот примерзнут к дороге. С заиндевелых тюленьих усов предпринимателя Киппеля свисают длинные сосульки, в отблеске зажженной сигары они посверкивают под носом свадебного гостя, словно драгоценности. Разговоров уже давно не слышно, каждый занят лишь одной мыслью: хоть бы поскорее добраться до места!

Около старой мельницы навстречу им мчатся сани, и возница кричит резким голосом:

– С дороги! С дороги!

Лутс в своем долгополом пальто едва успевает отпрыгнуть в сторону, и стремительные сани уже исчезают за поворотом. Наконец, когда путники поднимаются на какой-то холм, где, как им кажется, царит самый сильный мороз, Леста, у которого зуб на зуб не попадает, говорит:

– Слава Богу! Скоро мы будем в Юлесоо. Видите, там внизу, где светятся огни – это и есть Паунвере. Но мы свернем тут направо и, если с нами не произойдет ничего непредвиденного, сможем минут через десять взять нашего приятеля Тоотса в оборот за то, что он так не по-людски с нами обошелся.

Эта фраза, произнесенная дрожащим Лестой, звучит в ушах Киппеля как музыка, – к предпринимателю вмиг возвращаются оптимизм и жизнерадостность. На повороте дороги делец проделывает два-три уморительных прыжка и кричит сиплым голосом: – Ура!

В тот момент, когда вконец окоченевшие путники собираются свернуть во двор хутора Юлесоо, они слышат у себя за спиной лошадиное фырканье и отходят немного в сторону, чтобы пропустить сани. Но те приостанавливаются возле них, и женский голос восклицает:

– Боже милосердный! Это же Леста и Лутс и еще два господина из города! Неужели и вправду Йоозеп оказался таким бессовестным, не выслал за вами на станцию возницу? Быстренько, быстренько под крышу, в жилую ригу, на печку, на печку, если вы еще способны двигаться! Так легко одеты!

И прежде чем гости успевают что-нибудь ответить, произнесшая эти слова особа быстро въезжает во двор, соскакивает с саней, бежит в дом и кричит:

– Йоозеп, мошенник, у тебя четверо замерзших гостей на улице, а ты посиживаешь в теплой комнате и в ус не дуешь! Беги, веди гостей в дом, может быть хоть кто-нибудь из них в живых останется!

И вот уже жених, раздувая ноздри, устремляется на улицу и сразу же начинает выговаривать гостям:

– Черт подери, не понимаю, с чего это вы пешком приплелись, я же послал возницу встречать вас, и тулупы, и большую санную полость, и…

– Погоди, Йоозеп, – отвечает Леста, – у нас языки к нёбу примерзли, дай им оттаять, тогда мы тебе ответим.

IX

Обитатели хутора Юлесоо с изумлением смотрят на прибывших из города гостей. Старая хозяйка, здороваясь с ними, заглядывает каждому в лицо, надеясь увидеть кого-нибудь из своих, приехавших издалека родственников. Даже больной Андреc Тоотс, старый юлесооский хозяин, выбирается на порог задней комнаты и вытаскивает изо рта трубку. Батрак и прислуга, сидевшие за столом, встают со скамейки и прижимаются спинами к подоконнику, словно бы освобождая место для гостей молодого хозяина. Какая-то старушка с морщинистым лицом садится в постели, кашляет и трет глаза. Лежавшая в печной нише кошка спрыгивает на пол, прохаживается, подняв хвост, взад-вперед по комнате, трется о юбку хозяйки, затем вновь устраивается на теплом ложе и начинает умываться. С гумна доносится лай Крантса. На хуторе, таком тихом еще несколько мгновений назад, возникает жизнь и движение.

– Черт побери! – кипятится молодой хозяин. – Где же, в таком случае, пропадает Либле? Хотел бы я знать, куда он усвистал, вместо того, чтобы вас встретить?!

– Это дела не поправит, – решает Тээле, уже успевшая отнести свою шубу в заднюю комнату, – лучше помоги гостям снять верхнюю одежду и немедля отведи их в жилую ригу, там они окончательно согреются. Пока мы тут чай кипятим, дай им по глотку водки или чего-нибудь в этом роде, чтобы вернуть их к жизни. Видишь, у Лесты зуб на зуб не попадает, а борода господина Киппеля – кажется так ваше имя, не взыщите! – ну да, борода господина Киппеля в буквальном смысле этого слова «отмерзла».

Предприниматель, действительно, до того продрог, что даже и важничать не в состоянии, его «пятикопеечная бородка» дрожмя дрожит, даже смотреть страшно.

Тоотс зажигает маленькую коптилку и направляется в жилую ригу, следом за ним плетутся городские гости.

– Откуда только такие чучела взялись? – произносит старый хозяин, сплевывая на пол.

Лутс, который идет в ригу последним, слышит это критическое высказывание, строит забавную рожицу, припоминает кое-какие моменты из своей прошлой жизни, читает себе небольшую мораль и делает глотательное движение, тем самым он как бы уничтожает все то, что было прежде, чтобы теперь, именно теперь начался совершенно иной период в его жизни и деятельности.

В жилой риге за день до приезда гостей пекли всех сортов хлебы – и кислые, и кисло-сладкие, и сладко-кислые, и вовсе сладкие – поэтому печь еще дышит приятным теплом, словно вожделенная писательская обитель. Возле стены попискивает объемистая бочка с пивом, ее содержимое словно бы хочет сказать прибывшим: «Попробуйте меня наконец! Отведайте меня в конце концов!» Старый аптекарь садится рядом с бочкой на низкую скамеечку, стаскивает с ног гамаши, обхватывает свою достопочтенную голову руками и громко вздыхает, остальные гости прислоняются спиной к печке, бьют ногой об ногу и дуют себе в кулаки. Йоозеп Тоотс ставит лампу на пивную бочку, лицо у него такое, словно он собирается сказать своим гостям что-то очень приятное, но молодой хозяин все же ничего не говорит и быстренько исчезает в доме. Несколько минут тишину нарушает лишь злое рычание Крантса в риге. Затем слышно, как кто-то выходит из дома во двор, отворяет ворота гумна и заводит туда лошадь раяской хозяйской дочери.

– Интересно, – произносит вдруг Киппель, – долго ли мы станем так киснуть, никто даже словечка не произнесет, надо было прихватить с собою из города парочку посыльных – для поддержания разговора.

Тут предпринимателю вспоминаются его бутылки «Сараджева», те самые, которых он чуть было не лишился на тартуском вокзале.

– Позвольте, любезные господа… – начинает он, но не успевает закончить фразу – в жилую ригу входит Йоозеп Тоотс в сопровождении Тээле, на лице его все та же многозначительная улыбка. В руках жениха бутылка с каким-то питьем, невеста несет на тарелке закуску.

Некоторое время спустя в жилой риге уже царит оживленная беседа, смех и шутки; общество, как обычно бывает в подобных случаях, распадается на группы. Киппель беседует с Лутсом о литературе, в частности – о современной эстонской драматургии, причем Лутс удостаивается нескольких отеческих советов; старый аптекарь дает жениху наставления относительно жизненного пути, вновь и вновь доказывая, что наивысшая ценность в этом мире – покой. Да, теперь, то есть, в данный момент господин Тоотс, разумеется, в таком состоянии, когда человек весь земной шар делит на две половины, и ему представляется, будто на одной половине находятся все прочие, в то время как на второй нет никого, кроме его любимой; но когда господин Тоотс поживет – да, да, поживет! – и станет, примерно, таким же старым, как эта дряхлая обезьяна, которая сидит тут, рядом с бочкой, тогда он непременно увидит, что покой – да, да, покой! – превыше всего. Разумеется он, старая горилла, не собирается предрекать господину Тоотсу недоброе – напротив, от всего сердца желает ему только добра – но за свою довольно-таки долгую жизнь он многое повидал и пришел к выводу, что семейная жизнь – не что иное, как крестовый поход, где лишь немногие достигают земли обетованной… как поется в псалме. Брак… как бы он ни был иной раз заманчив… частенько становится могилой любви, а жена – крестом на этой могиле. Иные утверждают даже, что там, где начинается семейная жизнь, кончается любовь, другие же говорят: семья похожа на осажденную крепость – кто находится уже в ней, те хотят выбраться наружу, а те, кто снаружи, стремятся попасть внутрь. А не замечал ли господин Тоотс и сам что-либо наподобие этого, гм, а? Ему, аптекарю, снова и снова вспоминается его старый дядюшка… Золотая душа, он от своей жены лишь единственный раз услышал слово «да» (а именно, перед алтарем), всю же остальную жизнь она говорила ему только «нет». Но, само собой разумеется, пусть молодой друг поступает так, как он сам считает нужным, потому что каждый – кузнец своего счастья. Не правда ли, гм, а?

В ответ на эти слова, так же, как и на другие, Тоотс лишь таинственно усмехается и угощает старого господина помимо всего прочего еще и свежим пивом.

Пеэтер Леста, толкнув Лутса локтем в бок, тихо замечает:

– Прежде нужен был посыльный для поддержания разговора, а теперь, похоже, не мешало бы пригласить наемного слушателя.

В это время кто-то стремительно въезжает во двор, оставляет лошадь, где остановилась, влетает в дом, прокаркивает там несколько непонятных слов и – возникает на пороге жилой риги.

– Хоть голову с меня снимайте, – хрипит вновь прибывший, – снимите с меня хоть две головы, господин управляющий, но из города не приехала ни одна душа.

– Ты вроде бы поехал встречать людей, а не души, – отвечает жених. – Ладно, Либле, поди, распряги лошадь и поставь в конюшню, а там будет видно, сколько голов мы с тебя снимем.

– Кто?! Что?! Ну, нет – вот тебе и на! – изумляется Либле, всплескивая руками, и исчезает за дверьми.

Тээле вновь обносит гостей закусками и, дойдя до Лесты, между прочим, спрашивает, нет ли в городе чего нового?

– Ну, как же, есть! – восклицает молодой человек. – Арно Тали – в Тарту!

И сразу же, едва он это произносит, на лице его появляется виноватое выражение, – Пеэтер Леста догадывается, что сказал нечто такое, о чем сейчас лучше было бы промолчать.

– Правда? Возможно ли это? – заметно оживляется его бывшая соученица, однако тут же берет себя в руки и продолжает вполне безразличным тоном: – Ах вот как… Арно, стало быть, снова в Тарту… Странно, что он не приехал на рождество в деревню.

В этот момент к невесте подходит Киппель с наполненной рюмкой, он произносит пламенную речь, провозглашает здравицу за невесту и жениха, и за всех добрых духов, не забывает даже и лежащего в могиле Носова. Невеста благодарит с вежливым поклоном и со своей стороны желает всего доброго гостям, почтившим своим присутствием этот кров.

– Затем Тээле уходит в дом, словно бы похлопотать об ужине, однако через минуту-другую снова появляется на пороге жилой риги и окликает Пеэтера Лесту.

– Неужели ты, Леста, и впрямь не знаешь, почему Арно не приехал в деревню на рождество? – спрашивает Тээле, предлагая бывшему соученику присесть в задней комнате хутора Юлесоо.

– Н-не-ет… – произносит Леста, запинаясь, – вправду не знаю. Ведь я его даже не видел, это Киппель вроде бы разговаривал с Арно в городе сегодня утром.

– Гм… И что он Киппелю сказал?

– Н-нее… в сущности, ничего такого.

– Этому можно поверить. Это на него похоже.

– Может быть, он приедет вечерним поездом, – продолжает объяснять Леста. – Я ждал его в полдень, но он не появился.

– Да-а, да-а… – произносит Тээле, – нет, вообще-то это неважно, я ведь просто так спросила… между прочим. И все же было бы славно, если бы Арно приехал, он же наш старый школьный друг и все такое.

– Да, конечно, – неуверенно подтверждает молодой писатель высказывание Тээле.

Некоторое время дочь хозяина хутора Рая пребывает в задумчивости, устремив взгляд в пространство, затем, словно бы очнувшись ото сна, с улыбкой произносит:

– Делать нечего, дорогой Леста, надо идти назад, к гостям. Чай, наверное, уже вскипел, да и стол накрыт. После такой долгой дороги и в такой мороз аппетит у вас должен быть волчий.

– Ничего, терпимо, – улыбается Леста в ответ своей бывшей соученице.

Молодой человек доволен, что разговор, достаточно для него мучительный, так быстро закончился, положение дел оказалось вовсе не столь трагичным, как можно было предположить.

Ужин готов, гостей просят к столу. Приглашение принимается с радостью, уже пришедшие в себя гости перебираются из жилой риги в дом, лишь фармацевт остается по-прежнему сидеть возле бочки с пивом. Все приглашения, уговоры и даже ласковые слова невесты и жениха ни к чему не приводят.

– Благодарю, благодарю вас, друзья! – возражает старый господин. – Не тратьте на меня свое драгоценное время, добрые люди. Я уже наелся и напился, а если вдруг снова почувствую жажду, бочка с пивом тут, рядом со мною. Одним словом, сейчас мне достаточно хорошо и здесь, зачем же искать еще лучшего.

– В таком случае, может быть принести что-нибудь для вас сюда? – настаивает Тээле.

– Нет, нет! Больше ради меня сегодня и пальцем не шевелите.

Жениху и невесте не остается ничего иного, как, пожав плечами, пойти

в дом к другим гостям. К этому времени успевает закончить свои хлопоты и старый буян Либле, он входит в дом и при виде гостей удивленно таращит глаза, словно перед ним – домовые.

– Нет, вроде как, ик, – начинает он жалобным голосом, – что-то я никак ума не приложу, что это за такой обман зрения в дорогое праздничное время? А ежели оно вроде как не обман, так разрешите спросить, почтенные господа, по какому это пути вы, одним словом сказать, пожаловали: то ль через воздух, то ль скрозь землю? Какое там, ик, ежели бы я хоть мышонка на дороге или на станции видел! И еще, вот оно как, молодой хозяин, еще спрашиваю у дежурного, дескать, приехал ли кто? Нет! Старик Богданов говорит, мол, не было никого, мол, только четверо мазуриков сошли с поезда и невесть куда направились.

– Ладно уж! Ладно! – умеряет Тоотс пыл разговорившегося Либле. – Присаживайся к столу. Садись вон туда, на край скамейки рядом с отцом, там есть еще место. И благодари судьбу, что хоть сам-то вернулся.

– Черт побери, а куда ж это я мог подеваться?!

Всё в наилучшем виде: гости едят, пьют, разговаривают с обитателями хутора о том, о сем, о морозной погоде, о плохих временах, о завтрашней свадьбе и тому подобное. Внезапно предприниматель Киппель начинает проявлять беспокойство, поглядывает то туда, то сюда, шепчет что-то на ухо Лутсу и, в конце концов, громко спрашивает:

– Но позвольте узнать, уважаемые господа, не может ли мне кто-нибудь ответить, куда подевалась будущая краса и гордость этого хутора? Почему не сидит она среди нас? Неужели мы и впрямь доставляем ей столько хлопот, что у нее нет времени побыть в нашем обществе?

– Да, и в правду, – присоединяются к вопросу сразу несколько голосов, – где же Тээле?

– Точно, точно! – с улыбкой кивает жених. – Придется отыскать, без нее дело не пойдет.

Тоотс встает из-за стола и думает: «Не уехала же она, в самом деле, домой… Она и такое выкинуть может».

– Барышня в задней комнате, – подсказывает от плиты прислуга.

Х

Тээле, что это ты за моду взяла, – произносит жених, входя в заднюю комнату. – Гости ужинают, а ты сидишь тут, как неприкаянная. Иди, тебя ждут!

Однако невеста продолжает сидеть возле стола, спиной к дверям, обхватив голову руками.

– Что случилось? – спрашивает Тоотс.

Все то же молчание.

– Ах ты, хитруша! – меняет жених тон и с плутоватой улыбкой слегка щекочет белую шею невесты. – Вообще-то ты куда как мила, только чуток капризная. Да, странный бывает настрой у нашей молодой хозяйки – черт знает, откуда такое берется.

– Оставь, оставь! – Девушка высоко поднимает плечи, чтобы защитить шею от щекотки. – Ведь тебе там сейчас не так-то плохо, зачем же хотеть еще лучшего? Бери пример со старого аптекаря.

– Ну иди же, иди, – уговаривает Йоозеп невесту, вытягивая губы трубочкой. – Будь паинькой! Видишь ли, этот торговец Тосов или Носов, или как там его величают, не ест без тебя и не пьет. Похоже, он в тебя влюбился. Он сказал, что ты будущая краса и гордость хутора Юлесоо.

– Хорошо, я сейчас приду. А теперь иди.

– Заметано! Только приходи сразу.

Жених гладит разок руку невесты, секунду раздумывает и отправляется назад к гостям.

– Придет, придет, – отвечает Йоозеп Тоотс на их вопросительные взгляды, она же не кошелек, чтобы вовсе исчезнуть. – И наклоняясь к самому уху Лесты, шепотом добавляет: – Чертово племя! Вечно у них блажь какая-нибудь.

За столом вновь воцаряется веселье, однако спустя несколько минут гости опять единодушно, в один голос требуют появления невесты.

– Нет, это уже слишком! – Йоозеп Тоотс вскакивает со своего места. – На этот раз я предъявлю ультиматум.

– Иди же! – настаивает жених с деланной строгостью, – ежели ты немедля не придешь, мы отведем тебя насильно. Слышишь?!

– Если можешь, оставь меня хоть ненадолго в покое. А нет – так я тотчас же поеду домой.

– Что это значит?

– Не все ли равно, просто я хочу сейчас побыть одна.

– Побыть одна… – повторяет жених. – Чудеса да и только! Когда ты сюда приехала, была такая веселая и со всеми приветливая, даже мне улыбалась… а теперь вдруг… Нет, никак не пойму, с чего это ты вдруг такой странной сделалась. Может, случилось что-нибудь особенное?

– Ничего особенного не случилось.

– Что же тогда с тобою, Тээле? Подумай, уже завтра ты будешь принадлежать мне…

– Принадлежать? – переспрашивает невеста чуть ли не со злостью. – Я ведь не скотина какая-нибудь, чтобы кому-то принадлежать.

– Черт подери, Тээле! Ты уже теперь цепляешься к каждому пустому слову, что же будет потом, когда… когда…

– Тогда ничего не будет.

– Опять! Ну, я не знаю…

– Здесь и знать нечего. Отправляйся к своим гостям, пей вино и пиво… ешь… Не понимаю, почему именно я должна быть при этом?

– Гм… «Слева ль, справа ли прочтешь – тот же смысл во мне найдешь». Помнишь Тээле, как мы в школе отгадывали эту загадку? Нет? Что же это я хотел сказать, ты меня вовсе сбила с толку! – ну да, ладно ли будет, ежели ты таким манером проведешь последние часы своего девичества?

– Последние часы девичества… – Теэли поднимает свою красивую головку, на губах девушки появляется полунасмешливая улыбка. – Никак старый Кентукский Лев становится поэтичным?! Выпьешь еще рюмку-другую, так, пожалуй, Лесте и Лутсу – как ты сам любишь выражаться – дашь сто очков вперед. Да, да.

В задней комнате ненадолго воцаряется тишина. Из передней комнаты доносится пьяная болтовня Либле и громкие возгласы Киппеля. Тээле крутит на своем пальце кольцо и спрашивает тихо, но с таким ударением, что оно пронизывает Тоотса до мозга костей:

– С чего ты взял, что это последние часы моего девичества?

– Как… как..? Боже правый, но ведь завтра наша свадьба! Или завтра свадьбы не будет?

– Не знаю, – девушка пожимает плечами.

– Вот как! Ну что же… – Тоотс закуривает папиросу, – в таком случае, было бы честнее, если бы ты вовсе не заводила о ней разговора, как это было на дороге в Канткюла. Помнишь? Припомни хорошенько, что ты сказала мне летом, когда я шел в деревню Канткюла к Яану Тыниссону! Ну да это ни к чему. Все идет так, как оно идет, только, черт побери! никак не пойму, с чего это ты вдруг все повернула… в последний час…

– Опять в последний час, – горько усмехается Тээле.

– Так оно получается.

Жених мотает головой, словно пытаясь избавиться от дурного сна, уже с порога еще раз смотрит через плечо на невесту и думает:

«Странная история! Непонятная история! Есть невеста и нету, нет, но, может быть, есть все же. Поди, разберись!».

Тут в голову ему внезапно приходит одна мысль. Жених придает своему лицу выражение полного спокойствия, идет к гостям, берет со стола кувшин из-под пива и обращается к Лесте:

– Пеэтер, будь добр, помоги мне нацедить пива из бочки. – Киппелю же, который с новым напором требует объяснений касательно невесты, Йоозеп Тоотс уже с порога жилой риги отвечает предельно просто:

– Скоро придет.

Но молодой хозяин, по-видимому, не очень-то спешит наливать пиво; бросив испытующий взгляд на старого аптекаря, он отводит школьного друга за руку в дальний угол риги, берет его за пуговицу пиджака и тихо говорит:

– Знаешь, Леста, я всегда уважал тебя, как школьного друга и писателя… Я даже горжусь, что у меня такой – ну, как бы это сказать! – ну да, такой талантливый приятель. Будь уверен, ежели станешь писать новую книгу и ежели у меня будет мало-мальская возможность, я всегда выручу тебя снова. Так. А теперь, будь добр, скажи мне, о чем вы разговаривали давеча с Тээле, когда она позвала тебя в заднюю комнату?

– Ну, ээ… ни о чем таком… – отвечает Леста упавшим голосом.

– Может, и так, – продолжает Тоотс, закуривая, – но в том-то вся и загвоздка, что Тээле именно с этой минуты сделалась такой странной… несет черт-те знает что. Поначалу я думал, это какая-нибудь пустая блажь – такое с нею и прежде случалось – но тут дело серьезнее. Да, да, дорогой Леста, дела из рук вон плохи. К примеру… ну да, она даже не знает, будет завтра наша свадьба или нет.

– Правда?! – испуганно восклицает молодой писатель.

– Да, да. Что ты на это скажешь, ты, человек умный и догадливый? Помнишь, Пеэтер, было время, когда ты не знал, как тебе быть, – теперь настал мой черед. Нет, погоди, я вовсе не к тому клоню, чтобы ты меня утешать начал, мне просто-напросто хочется узнать, вправду ли ты ничего не сказал ей такого, что… ну, так… что могло бы выбить ее из колеи?

– Нет… – отрицательно качает головой школьный друг, – не припомню ничего такого… Жаль, конечно, но…

– Ну что же, – произносит жених, махнув рукой, – стало быть, ничего не попишешь. Пусть все будет, как оно есть. А теперь, дорогой Пеэтер, нацеди пива и возвращайся к столу, да не говори никому ни слова. А я еще посижу тут немного и покумекаю, потому что… знаешь ли… как бы оно ни было, но… Иди, иди же в дом, скажи, что я скоро буду.

Леста как-то нерешительно направляется к бочке с пивом, нацеживает кувшин, затем в задумчивости устремляет взгляд в пространство и потирает нос. Через две-три минуты молодой писатель, оставив кувшин на пивной бочке, возвращается к своему другу.

– Видишь ли, Йоозеп, – начинает он, – я и впрямь не знаю, что именно выбило Тээле из колеи, но все же должен тебе кое о чем сказать, возможно, это все-таки могло на твою невесту подействовать.

– Да, да? Ну? – торопит друга Тоотс.

– Арно Тали вернулся в Тарту.

– Ч-что-о?! Хм-хью-хьюх… И ты сказал об этом Тээле?

– Да… к сожалению.

– Вот как, ясно… Мне этого хватит! Довольно, довольно! А сожалеть, дорогой Пеэтер, незачем, все равно это не осталось бы тайной. Иди себе в дом, я тоже скоро приду.

Лесте становится понятно – сам того не желая, он заварил не очень-то вкусную кашу, молодому человеку вспоминается, что и прежде такое бывало, когда он, сболтнув лишнее, тем самым доставлял другим неприятности. Господи, если бы он умел молчать, как Арно Тали!

Теперь же ему, Пеэтеру Лесте, не остается ничего другого, как взять этот несчастный кувшин с пивом и вернуться в общество таких же, как он, болтунов.

XI

Йоозеп Тоотс шарит в темных углах жилой риги, ищет, на что бы такое можно было присесть. Идти в дом он пока что не хочет ни под каким видом – там для него слишком светло. В конце концов юлесооский хозяин находит перевернутую вверх дном лохань для стирки и на нее опускается.

– Вот так-то… да еще и сверх того, – бормочет он себе под нос, и в его ушах начинает звучать старый знакомый мотив: «Боже, укрепи мой дух…»

Да-а, теперь они могут петь этот хорал хоть на четыре голоса – теперь его, Йоозепа Тоотса, дух должен быть крепче, чем когда-либо прежде. Обстоятельства внезапно до того изменились, что хоть взлетай на небо, стань более или менее яркой звездой и свети оттуда своей любимой… или спускайся в ад и коли там дрова до тех пор, пока за тобой не придет тот, кого ты считаешь виновником своего несчастья.

Да-а, но в таком случае, кого или что винить в его «несчастье»? Старую любовь? Старая любовь не ржавеет, уверяет народная пословица – и это сплошь и рядом подтверждается. Теперь Арно Тали вернулся назад… может быть, именно затем, чтобы «спасти то, что еще можно спасти». Ну а если допустить, что Арно приехал вовсе не ради этого, а просто-напросто решил провести рождественские праздники на родительском хуторе – кто же и в таком случае запретит Тээле надеяться, что прежний жених объявился именно для того, чтобы в последний момент вызволить ее из когтей Йоозепа Тоотса? И посчитается ли эта своенравная девушка с тем обстоятельством, что день свадьбы уже давно назначен, народ со всей волости приглашен, весь приход созван – ведь оборвала же она в свое время отношения в Аадниелем Кийром, хотя дело тогда зашло, примерно, так же далеко.

Нет – надо кончать, надо кончать! Тээле, конечно же, какое-то время еще посидит там, в задней комнате, но она уже приняла твердое решение и просто-напросто ломает себе голову, выискивая причину… какую-нибудь правдоподобную причину… подбирает уродливому ребенку имя покрасивее. И имей в виду, Йоозеп Тоотс из Паунвере, скоро Тээле выведет лошадь из гумна, сядет в сани и помчится к себе домой, так что снег столбом станет. Да-а… И ежели кому-нибудь случится спросить, мол, «как? каким образом?», она сделает большие глаза и с удивлением спросит «свадьба? какая свадьба?» Тогда, ясное дело, окажется, что дочь хозяина хутора Рая о свадьбе и слыхом не слыхивала.

Да-а, да-а, такова раяская хозяйская дочь Тээле. С таким уж она уродилась характером! «Боже, укрепи мой дух!»…

Тут сидевший возле бочки аптекарь начинает шевелиться, кашляет и спрашивает:

– Что вы тут делаете, господин Тоотс?

– Ничего! – Юлесооский хозяин вздрагивает. – Да и что такого я могу делать! Как ваши дела?

– Не лучшим образом. Кажется, у меня жар. – Старый господин передергивает плечами.

– Ох-хо-хо, стало быть, скоро устроим вам постель тут, рядом с теплой печью. Может, выпьете сначала немного горячего чаю?

Не успевает фармацевт ответить на это предложение, как в дверях жилой риги появляется некто новый. Этот некто несколько мгновений пристально вглядывается в полутемное помещение, затем поворачивает голову назад и спрашивает у находящихся в доме:

– Где же он? Я его не вижу!

– Кого вы ищете? – старый господин с трудом поднимает голову.

– Аг-га! – восклицает вновь прибывший звонким голосом и, осторожно ступая, входит в жилую ригу. – Тут так темно, что… Будьте так любезны, скажите, нет ли тут в полу, чего доброго, какого-нибудь люка?

– Нет, насколько мне известно, никакого люка здесь нет.

– Аг-га! Большое спасибо! Весьма вам благодарен! Добрый вечер!

– В таком случае, будь и ты так любезен, дорогой школьный друг Кийр, и объясни, что за нужда у тебя в люке? – спрашивает Тоотс из своего угла каким-то странным, скрипучим голосом.

– Фуй, видали, где он – сидит в темноте; ну кому же придет в голову искать тебя тут, дорогой друг! Нет, Йоозеп, никакой нужды в люке у меня нету, просто я боялся, как бы не упасть в какой-нибудь погреб. Добрый вечер! Я утром повстречал возле церкви Либле, он сказал, что после обеда поедет на станцию, чтобы привезти на свадьбу больших господ. Ну вот, я и зашел взглянуть, что это за такие большие господа. Вечера долгие, дома делать особенно нечего.

– Что верно, то верно, – соглашается Тоотс, – и чуток более того. Ну и как ты поживаешь?

– Вообще-то, дорогой Йоозеп, – пискляво отвечает Кийр, – говоря по правде, я своей жизнью очень даже доволен. Перед рождеством мы крепко подзаработали, видишь ли – люди такие забавные: всё к празднику, вечно всё к празднику, словно одежда им только во время праздника и нужна. Ну а сам-то ты, небось, находишься уже на седьмом небе? Не правда ли?

– Нет, чуток пониже.

– Что ты говоришь, дорогой школьный друг! Ты ведь наконец-то получаешь свою Тээле, которой ты так долго домогался – чего же тебе еще надо? Правда, как мне довелось слышать со стороны, дело на сегодняшний день обстоит так, что… Учти, если кто так долго в женихах и невестах ходил, как было с Тээле и Арно, то… Да-а… то ничего путного тут не жди – это точно. Выходит, придется тебе, дорогой школьный друг, кое-когда один глаз закрывать. Нет, ничего такого особенного я сказать не хочу, я только повторяю, что мне самому говорили. Надеюсь, ты все это не принимаешь слишком близко к сердцу? Мало ли что было прежде! Да и откуда было знать Тээле, что она когда-нибудь пойдет за тебя. Правда ведь?

– Ну, чего теперь об этом! – машет Тоотс рукой. – Ты скажи лучше, открыта ли завтра лавка?

– Лавка? С чего это тебе вдруг лавка понадобилась?

– Вот что, Кийр, – шепчет жених таинственно, – будь так добр, купи в лавке кусок веревки… такой, подходящей длины…

– Ну и что с нею делать?

– Неужто ты еще не понимаешь?

– Н-не-ет!

– Погоди ты, постой, сейчас я тебе объясню. Мы теперь на пару с тобой дошли до одной и той же точки. Не получил Тээле ты, не получаю и я… Ну – чего же еще? Ведь ежели мы обойдемся одной и той же веревкой, выйдет дешевле. Так ведь? Гм, а? Общая веревка, общая подвода, общая могила… сами станем погонять лошадь, сами наскребем на себя песочек.

– Замолчи, Йоозеп! Скажи что-нибудь поумнее.

– Ежели бы у меня было что сказать поумнее, так я бы и сказал! – Разводит руками жених.

– Ну тебя! Объясни мне толком, как это получилось, что ты тоже остаешься без Тээле… да еще сейчас? Ведь дело на мази, гости на свадьбу созваны..?

– Да, но…

В конце концов, рыжеголовый все же начинает верить, что его школьный приятель говорит правду, и в злых глазах Кийра вспыхивает злорадство. Да, да, кто бы мог подумать, что Тээле в последний момент выкинет такую штуку! Но если быть до конца откровенным, он, Хейнрих Георг Аадниель Кийр, уже заранее предвидел, чем все это кончится. Что поделаешь, если ему, Кийру, дано такое сердце, которое все заранее предчувствует! Но все же не стоит его соученику и другу из-за этого о веревке думать. Ну ее, эту Тээле, к шутам! Хи-хи, девиц на свете – хоть пруд пруди: одна другой краше и богаче. Нет, пусть Йоозеп берет пример с него, Йорха, с Хейнриха Георга Аадниеля. [17] Он просто-напросто махнул рукой – пусть катится.

Однако при всем этом в душе портного вновь поднимает голову тайная надежда – хотя бы теперь заполучить Тээле. Всех красивых и богатых девиц, тех самых, которых на свете полно, готов он оставить Тоотсу, пусть только Тээле достанется ему самому. Завтра же он, Аадниель Кийр, поспешит на хутор Рая, будет с Тээле чутким и предупредительным… даст понять, что он в корне переменился. Может быть, это и к счастью, что Тоотс вклинился между ними, – по его поведению раяская Тээле могла понять, что на свете есть мужчины куда хуже, чем он, старший сын портного Кийра.

– Да-а, милый Йоозеп, – склоняет Кийр голову набок, – дело дрянь. Вроде бы намечалась свадьба – и вот те на! Нету! Начал было от хутора Рая двигаться в сторону Юлесоо довольно-таки толстенький кошелек с деньгами, да и повернул назад – нету! А в Юлесоо, небось, нацелились перво-наперво на денежки старого хозяина хутора Рая, сама-то девица, если говорить правду, тут не так уж и нужна, но видишь ли – пошла и все тут. Ведь, по сути, хутор Юлесоо в том виде, как он сейчас есть, не из завидных; с такого хутора, говоря по чести, впору сбежать среди ночи, днем-то, у всех на виду, стыдно, но при денежках раяского старика и из него вышел бы толк. Ну да чего там… их ведь своей рукой не возьмешь. Так что ты не убивайся, что с длинным носом остался, небось эта, как ее там, Авдотья, которая в России, никуда не делась. Так что ничего не попишешь, а мне уже пора, дорога не близкая, да и морозно… Надеюсь, собаку на двор не выпустили? Так-то вот…

Возле пивной бочки рыжеголовый портной приостанавливается, отвешивает Тоотсу вежливый поклон и с усмешкой спрашивает:

– Ты позволишь мне, Тоотс, попробовать чуточку твоего свадебного пивка?

– Сделай одолжение, – отвечает Тоотс тоном полного безразличия, – хоть все выпей, оно теперь никому не нужно.

И вот уже молодой портной во весь дух устремляется к дому и прямо с порога, не отдышавшись, выпаливает:

– Папа, мама! Юлесооский Тоотс уже расстался с Тээле. Не будет свадьбы, ничего не будет! Сам Йоозеп сидит у себя в жилой риге и волком воет. Поделом ему! А гости – Бог знает, что за мазурики из города! – сидят в доме и уничтожают свадебное пиво и водку. Сорвалось! Лопнула свадьба, как мочевой пузырь!

Выложив новость, старший сын Кийра вытаскивает из кровати сонного младшего брата, кружится с ним по комнате и поет:

«Был – пузырь всем пузырям, Пел и прыгал трам-там-там, Рраз! и лопнул пополам!»

Когда всеобщее ликование в доме мастера-портного Кийра несколько стихает, мамаша Кийр, не в силах противиться искушению, натягивает, несмотря на весьма позднее время, шубу и спешит отнести важную новость «вниз, в деревню». И вскоре паунвереские кумушки уже всплескивают руками и восклицают, стараясь перекричать друг друга:

– Силы небесные! Подумать только, ну что ж это творится!

XII

Так, – бормочет молодой хозяин хутора Юлесоо, когда Кийр скрывается за дверью, – теперь дорогому школьному другу снова есть, чем заняться в дни праздников. Ну да не все ли равно – чем раньше, тем лучше. Надо будет подать знак Либле, мол, так оно и так, тогда завтра по всей деревне звон пойдет: смотрите-ка, Тоотсы с хутора Юлесоо «опять» прогорели! Но надо все выяснить до конца.

Тоотс поднимается с лохани, на которой сидел, подходит к пивной бочке, выпивает два-три глотка пива, вытирает свои усы с рыжинкой и энергично произносит:

– Да! Только так, и никак не иначе!

Затем юлесооский хозяин направляется прямиком в заднюю комнату, останавливается перед Тээле и говорит:

– Заметано! Пусть будет так. Хорошо, что оно еще хотя бы так вышло! Вот, Тээле, вот – кольцо!

С этими словами он сдергивает со своего пальца кольцо и кладет на стол перед невестой.

– Что это такое? – с изумлением спрашивает дочь хозяина Рая.

– Это, – резко отвечает молодой человек, – это так называемое обручальное кольцо, ежели ты еще не знаешь. На этом кольце выгравировано твое имя и завтрашнее число. Теперь у меня нет больше ни тебя, ни завтрашнего дня, так что и это кольцо мне тоже уже ни к чему.

– Что это значит? Подумать только, как на некоторых людей вино действует! Тебя оно вовсе олухом сделало. Хотелось бы мне знать, будет ли у тебя завтра хоть какое-нибудь представление о том, что ты сейчас говоришь и делаешь?

– Не бойся, Тээле, представление будет и далеко не какое-нибудь. Теперь я знаю все. Знаю, что я для тебя был всего лишь чем-то вроде затычки, чем-то вроде запасного номера… до той поры, пока не явится твой настоящий жених, и вот теперь я подаю в отставку. Заметано! Но запомни: я ухожу в отставку добровольно, то есть, я не хочу, чтобы ты и дальше ломала свою своенравную голову и прикидывала, как от меня избавиться. Не бойся, от Йоозепа Тоотса, бывшего Кентукского Льва, избавиться не так-то трудно.

– Ничего не понимаю, – Тээле пожимает плечами.

– Ну чего там понимать!

– Нет, веришь ли, Йоозеп, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Видишь ли, если я завтра тебе эти слова припомню, ты и сам удивишься, как это тебя угораздило наговорить такое. Будь умницей, надень кольцо на палец, не придуряйся!

– Я это кольцо больше не надену, – возражает Тоотс.

– Ну что же, поступай, как знаешь.

– Именно так я и поступлю.

После этих слов разошедшийся жених берет кольцо со стола и забрасывает его за шкаф.

– Так, – произносит он после этого героического деяния, – теперь ты можешь сидеть здесь, сколько твоей душе угодно, хоть тридцать дней, а вернее, до тех пор, пока в голову тебе не придет какая-нибудь новая блажь. Прощай! Да здравствуют холостяки!

– Да погоди ты, Йоозеп, – произносит Тээле вслед уходящему Тоотсу. – Не пори горячку! Куда ты бежишь?

– Ну, что еще? – спрашивает жених, приостанавливаясь.

– Подойди поближе, не могу же я кричать через всю комнату. Иди ко мне, сядь, вот сюда, на стул, я тебе кое-что скажу.

– Очень интересно!

– Интересно, и еще как! – усмехается дочь хозяина хутора Рая и кладет руку на плечо жениха. – Видишь ли, Йоозеп, ты сказал, что я могу сидеть здесь хоть тридцать дней, не так ли?

– Хм-хью-хьюх. Ну?

– А если мне захочется посидеть тут немного дольше… ну, к примеру, тридцать лет? Что будет тогда?

– Тогда ничего не будет, – повторяет Тоотс недавний ответ Тээле.

– Хорошо же, ну а если я привезу сюда свое пианино, свои книги, свой шкаф и буфет, и… Оо, у меня найдется еще много красивых вещей! Да, да. И если я по вечерам стану играть для тебя на пианино и петь, и почитаю вслух какую-нибудь книгу, а иной раз… так, мимоходом… и поцелую…

В то время как девушка говорит, ее голова все склоняется и склоняется к молодому юлесооскому хозяину, пока выбившийся из прически локон не касается его лба.

– И если мы вместо старого хуторского дома построим новый, побольше и покрасивее… разведем яблоневый сад… пригласим Лесту и Лутса провести у нас лето, и они станут читать нам свои новые стихи и вторую часть повести «Весна»… Как ты думаешь, дорогой Йоозеп, что будет тогда?

– Ну да… и если на тебя снова накатит какая-нибудь блажь…

– …тогда я научу своего любимого Йоозепа, как ему себя вести, если у Тээле испортится настроение.

– Ну до этой премудрости я когда-нибудь и своим умом дойду.

– Тем лучше! Тем лучше! А теперь сделай свое лицо чуточку приветливее и улыбнись… так, хотя бы уголком рта… Так, так, так. Вот видишь, дело начинает двигаться, лед начинает таять. Ну, еще немножечко… все понемножечку да понемножечку, тогда…

– Тогда?

Вместо ответа жених получает от невесты такой сладкий поцелуй, какого, насколько он помнит, никогда прежде не получал. Под потолком пролетает некий маленький ангелок, в знак одобрения кивает своей крохотной кудрявой головкой, словно бы подтверждая, что наконец-то дела в задней комнате хутора Юлесоо опять в порядке.

Внезапно Тээле высвобождается из объятий жениха и испуганно восклицает:

– А кольцо?

– Ну да, видишь теперь, Тээле! – укоряет жених. – Видишь, к чему приводят твои причуды! Черт знает, найдем ли мы это кольцо? Никогда не надо капризничать!

– Чего не надо, так это – читать нотацию и поминать старое, – Тээле прикрывает жениху рот своей красивой рукой. – Посвети мне, я отыщу твое кольцо сама.

* * *

Много смеха и шуток звучит этим вечером в передней комнате юлесооского хутора. Никто из присутствующих даже и не догадывается о том, что совсем недавно происходило во второй половине дома. Киппель наконец-то «заполучил» будущую красу и гордость хутора Юлесоо и разглагольствует, не зная границ. Теперь и он тоже присмотрит себе где-нибудь тут, в паунвереских краях, какую-нибудь вдовушку побогаче и заделается образцовым супругом, холостяцкая жизнь ему, всеконечно, уже поднадоела. Нет, в конце концов, он и землепашцем может заделаться, если обстоятельства того потребуют, при этом он, само собой, разумеется, может продолжать и свое торговое дело, ведь компаньон Энгельсвярк вряд ли легко согласится его, Киппеля, отпустить.

Даже и Лутс вдруг постигает ту непреложную истину, что человеку быть одному негоже, что все ж таки надо бы… Не то живешь на свете каким-то ополовиненным, идешь по жизни сикось-накось, словно однобокий. Голова, что ни день, оголяется все больше, скоро станет как куриное яйцо – тогда будет уже поздно планы строить, тогда ты вряд ли еще «поразишь» кого-нибудь своим голым черепом. Ослепить можно, но поразить нельзя.

Лысый писатель заглядывает разок в пивную кружку, словно бы ищет там ответ на некую загадку, отхлебывает два-три глотка и продолжает свои рассуждения.

Нет, он совершенно не верит тем плешивым, которые утверждают, будто им все равно, есть у них на макушке волосы или нет, эти мужчины стараются сделать хорошую мину при плохой игре. У него, Лутса, тоже когда-то были волосы, теперь их больше нет, и он прекрасно понимает, что его курс понизился в связи с этим процентов на пятьдесят. Лично он согласился бы иметь хотя бы и рыжие волосы, как у портного Кийра, даже синими или зелеными он был бы утешен, но у него, дьявола, нет их вовсе. Да-а, и если он еще станет медлить, то через некоторое время потеряет и эти, оставшиеся пятьдесят процентов, и вообще уже ничего не будет стоить. Тогда его можно будет снести на рынок скобяного старья и выставить рядом с какой-нибудь отжившей свой век кофейной мельницей. И если придет покупатель, толкнет его ногой и спросит, сколько «это» стоит? продавец ответит, «это» не стоит ничего, купишь кофейную мельницу и получишь «это» впридачу. Да, таким мрачным рисуется ему, Лутсу, будущее. Чтобы спасти то, что еще можно спасти, необходимо что-то немедленно предпринять.

– Не отчаивайтесь понапрасну, господин Лутс, – утешает его Тээле, – по моему мнению, ваши лучшие дни еще впереди.

– Весьма трудно в это поверить, – качает Лутс головой.

– Нет, – возражает Тээле, – я вовсе не хочу этим сказать, будто вы непременно должны медлить с вступлением в брак, я лишь хотела заметить, что излишне спешить только из-за вашего внешнего вида вам тоже не стоит. Мне что-то не доводилось слышать, чтобы какая-нибудь женщина отвергла мужчину только из-за его лысой головы.

К решению этой проблемы разом подключаются все сидящие за столом, кроме Лесты и юлесооских стариков, – споры и беспорядочные возгласы утихают лишь после того, как басовитый голос Либле решительно перекрывает все другие. Спорщики переводят дух и готовы выслушать, что думает по этому поводу старый и всем известный паунвереский звонарь.

Но Либле принимается «разрабатывать» совершенно иную тему, вернее, у Либле вообще нет никакой темы.

– Оно так, ик, теперь, как раз теперь ты отпустишь меня с миром, потому что мои глаза увидели твое благоволение, – несет он какую-то околесицу. – Одним словом сказать, ик, молодой юлесооский хозяин получил в аккурат ту, какая ему по сердцу, и раяская барышня получила того единственного, кто ей надобен.

– Это ты, Либле, сможешь сказать только завтра, – замечает Тоотс.

– Какое там – завтра. Это дело вроде, как и завтра будет в аккурат такой же верняк, как и сегодня. Я человек старый и глупый, оно так… да чего там, дурак дураком, но вроде, как и я кумекаю, что одно только пасторское слово мужа и жену рядом не удержит, ежели они сами друг с другом не поладят. Взять хоть бы мою Мари…

– Хватит, Кристьян, языком молоть! – Старый хозяин, махнув рукой, поднимается из-за стола и отправляется спать.

Наконец, когда старшие обитатели хутора видят уже десятый сон, гости соловеют и начинают поглядывать на дверь, ведущую в жилую ригу.

– Ну что ж, пусть будет так, – произносит в конце концов молодой юлесооский хозяин. – Мы все устали, а больше всего, ясное дело, городские господа. Пора отправляться погостить в сонное царство и поглядеть, что поделывают тамошние жители. Либле, отвези Тээле домой – вы чуть ли не до конца попутчики. Прокати мою невесту с ветерком, да гляди, в сугроб не выверни!

Тээле и Либле уезжают, – некоторое время слышен скрип и шорох снега на повороте проселочной дороги да щелканье кнута, затем вокруг вновь устанавливается тишина. Покой рождественской ночи лишь изредка нарушается громким потрескиванием деревьев в саду.

Тоотс смотрит вверх на лучистые звезды и думает о том, как иной раз бывает просто попасть из седьмого ада прямиком на седьмое небо… и, ясное дело, наоборот тоже. Ему вспоминается одна когда-то и где-то услышанная фраза, значение которой он уяснил себе лишь сегодня вечером… Браки заключаются на небесах, потому-то семейному человеку и требуется ангельское терпение… Эти слова приходят на память Тоотсу накануне свадьбы, как предостережение, как напоминание о причудах Тээле – и сегодняшних, и прежних. «Послушай, Йоозеп, брось – пожалеешь!» – говорит молодому человеку внутренний голос.

Но Йоозеп Тоотс из Паунвере, Кентукский Лев и так далее, не может иначе, он должен. Даже появись сейчас какой-нибудь прорицатель, умеющий заглядывать в будущее, и скажи ему «Оставь это дело, парень, не дури, все равно ничего путного из этой женитьбы не выйдет!» – да, даже и тогда он, Йоозеп Тоотс, не смог бы поступить иначе. Вот стоит он во дворе хутора Юлесоо в первый вечер рождества на морозе, смотрит на небесные звезды – и не может поступить иначе! Даже если завтра ему предстояло бы войти в ворота ада, то и тогда он вошел бы, потому что эта дорога ведет к единственной девушке, от тела которой исходит животворящее тепло, точно так же, как от сверкающих в вышине звезд – как ему сейчас кажется – исходит смертный холод.

– Конечно, – бормочет он по-русски, – верно, что не надо любить безумно… надо любить умно… но ведь как же быть-то?

Но тут вдруг жених осознает, что своей разгоряченной головой он двора не нагреет, и поспешно возвращается в дом. Батрак и прислуга стелют в жилой риге, рядом с печью, постель для гостей. При этом Киппель своей всегдашней суетней и фанфаронством не столько помогает им, сколько мешает. Лутс снимает обувь и забрасывает ее на печь – сушиться, Леста ищет, нет ли на стене какого-нибудь гвоздя или крючка, куда можно было бы повесить одежду. Вдруг молодой хозяин, а следом за ним и гости, обнаруживает, что старый аптекарь исчез. Осматривают все углы жилой риги, обходят в доме обе комнаты, Тоотс заглядывает даже на гумно – но старого господина нигде не видно. На улице его нет, это жених знает наверняка – он сам только что пришел с улицы, да и пальто аптекаря висит на вешалке в передней комнате дома.

– Постойте! – восклицает в конце концов предприниматель, который всюду и во всякое время претендует быть на пядь старше и на дюйм умнее всех прочих. – Он на печке! Не понимаю только, почему он не подал голоса, когда Лутс бросил туда ботинки. Погодите немного!

– Алло! Алло! Herr провизор! [18] Но ответа нет.

Вдруг в печке кто-то кашляет, после чего из топочного отверстия высовывается чья-то блестящая голова – при слабом освещении риги она кажется неправдоподобно большой и страшной. Прислуга взвизгивает.

– Не ищите, я здесь, – произносит голова.

– Черт побери, вот это номер! – Тоотс смеется вместе со всеми, – не понимаю, почему вы туда залезли? Вы же испачкаете в золе свое платье.

– Не имеет значения. Здесь хорошо, тепло.

Наконец уставшие от дороги и предсвадебного застолья гости укладываются спать. Даже и хозяин, которому не хочется расставаться со школьными друзьями, тоже ложится рядом со «своим старым» Лутсом и находит, что на такой постели можно выспаться за семерых.

– И не забывай, – говорит ему Лутс, – что это твоя последняя холостяцкая ночь.

– Хм-хьюх, может и так, – бормочет жених. – Чем черт не шутит, ведь на этом свете не видишь дальше своего носа. Иной раз какое-нибудь дело кажется куда как верным, а потом оказывается, что все было всего лишь вилами по воде писано.

– Брось шутки, Тоотс!

Долго переговариваются школьные друзья, но еще дольше брюзжит Киппель. Лутс наведывается к пивной бочке – проверить, завернут ли кран, потом наведывается еще разок, чтобы удостовериться, действительно ли кран не забыли завернуть.

* * *

Возле большой вербы, что растет у начала проселочной дороги, ведущей к хутору Сааре, приостанавливается какой-то молодой человек и смотрит вслед двум ездокам, которые только что пронеслись мимо него в санях по большаку. Но и самого молодого человека тоже заметили.

– Кто это был? – спрашивает Тээле, оборачиваясь назад.

– Н-ник-ик-как не знаю, – отвечает Либле.

XIII

На другое утро Пеэтер Леста просыпается от звука голоса Киппеля. На пивной бочке уже горит маленькая коптилка, сам Киппель возлежит неподалеку от него, Лесты, растянувшись во весь рост, в зубах дымится трубка. Предприниматель собирается рассказать какую-то очередную историю и говорит, обращаясь к Лутсу:

– Вы – писатель, вы можете подобные случаи использовать в какой-нибудь из своих книг… Жил-был заядлый рыболов, он просидел с удочкой возле реки так долго, что нос его скосился по течению, то есть, в ту сторону, куда текла река. Да-да. Так вот он и сидел со своим кривым носом, пока однажды кто-то из прохожих не посоветовал ему пересесть на другой берег. Прошло лето или два – и нос рыбака выпрямился.

– Удивительно, как это ваш собственный нос до сих пор не искривился от ночных рыбалок, – зевая, вставляет словечко Леста.

– Аг-га, видали, и второй писатель тоже очнулся! Но это не Бог весть какой фокус – проснуться, когда все петухи уже давно слетели со своих жердочек. Поглядите на господина опмана: с первым кукареку он был уже на ногах. Это я понимаю!

Еще о том, о сем переговариваются гости в жилой риге, прежде чем – как выражается Киппель – «навести на себя фасон». Менее всего этот «фасон» заметен именно на самом предпринимателе. Остается лишь изумляться, как это он, ничуть не смущаясь поношенного, с истрепанными рукавами пиджака и залатанных штанов, умудряется все вновь и вновь похваляться своими редкостными деловыми связями и большими доходами, пространно о них разглагольствуя. Однако предприниматель неколебимо верит в свою счастливую звезду и не дает сиюминутным затруднениям сбить себя с толку. В доме жених оглядывает его с головы до ног и приходит к какому-то решению.

– Видите ли, господин Киппель, – произносит Тоотс, позвав гостя в заднюю комнату, – у меня есть тут еще один костюм, потеплее, чем ваш, не наденете ли вы его на время свадьбы? Поверх можете натянуть тулуп моего отца, старикан болен и все равно никуда не поедет.

– Отчего же нет?! Всеконечно! – соглашается торговец.

И спустя некоторое время из задней комнаты хуторского дома выходит господин до того представительный, что другие гости поначалу никак не могут признать в нем Киппеля. Сам Тоотс стоит на пороге и с улыбкой ждет, какой эффект среди его школьных друзей произведет это явление.

– Д-да-а, – произносит Лутс, – теперь не так-то просто определить, кто тут жених – наш школьный друг Йоозеп Тоотс или делец Киппель.

– Не сомневайтесь, – отзывается Киппель, – такие костюмы я и прежде нашивал.

Лишь после того, как гости и обитатели хутора садятся за стол, обнаруживается отсутствие аптекаря.

– Погодите, – Тоотс поднимается из-за стола, – надо все ж таки поглядеть, что поделывает наш старый друг. Алло, господин провизор! Как ваше самочувствие? Вылезайте пить кофе!

– Ох, нет, – откликается аптекарь из печки и кашляет, – не пойду я пить кофе. Я тут еще немножко погреюсь.

– Ну а в церковь… на венчание?

– Ох, нет! Не пойду. Я – старый и больной, лучше уж я подожду, пока свадьба сюда приедет.

– Так и быть. Но поесть-то вы должны, хотя бы немного.

– После, после, господин Тоотс.

Новый приступ кашля сотрясает тело старого господина, гудом отдается в большой печи риги, словно в погребе. Жених готов уже распорядиться, чтобы еду принесли прямо сюда, к устью печи, готов уже послать кого-нибудь в аптеку за лекарством, однако аптекарь не желает ни того, ни другого – он не хочет никого затруднять в такой день, когда у каждого и так довольно забот. Молодому хозяину не остается ничего другого, как, пожав плечами, вернуться к столу.

В тот же момент наружная дверь дома распахивается и на пороге возникает старший сын мастера-портного Кийра, вежливенько здоровается, после чего обращается к жениху:

– Йоозеп, мне надо бы с тобой немного поговорить.

– Очень хорошо. Сними шубу, садись, пей кофе и говори.

– Нет, я хотел так… с глазу на глаз, немного…

– Ну, время терпит, иди, поешь сначала.

– К сожалению, у меня вовсе нет времени. И кофе я уже давно попил. Большое спасибо.

– Да, ты пташка из ранних, – замечает жених, приглашая гостя в заднюю комнату. – Что стряслось? У тебя такое странное лицо, будто…

– Погоди, Йоозеп, ответь мне сначала, будет сегодня твоя свадьба или не будет?

– Ну… немножко будет.

– Немножко будет..? Как это понимать? Вчера выходило, что она вовсе расстроилась!

– Верно, к тому все шло, так что могло и не быть, дорогой Йорх.

– А сегодня, выходит, будет, но немножко? Что это значит – немножко свадьбы?

– Что это значит? Это значит, что немножко можно, а много нельзя.

– Вот как, – со злостью произносит рыжеголовый, – говоря по правде, Йоозеп, тебя и сам черт не разберет! Само собою, разумеется, это некрасиво – браниться в дни праздников, но я до того возмущен, что готов помянуть нечистого по меньшей мере двадцать четыре раза подряд. И во всем этом виноват ты, враль, каких свет не видел.

– Я? Что же такого я опять сделал?

– Что ты опять сделал..? Я приходил сюда вчера – правда, ты вряд ли еще помнишь об этом! – и ты сказал мне четко и ясно, что никакой свадьбы не будет и просил меня купить веревку… Ну вот, и в деревне говорят то же самое – не будет. Хорошо же, а сегодня встречается мне Либле и говорит, что будет, клянется на чем свет стоит и дает голову на отсечение, что не врет. И вот я прихожу сюда, и что же слышу – немножко будет. Так ведь и рехнуться недолго. Будет и не будет, не будет, но будет все же, и в результате ни один черт не знает, будет или не будет, даже сами жених и невеста уже ничего толком не знают. Того и гляди начнут бегать взапуски по деревне и у каждого встречного-поперечного спрашивать «Будь так добр, скажи, будет сегодня моя свадьба или не будет?»

– Ну до этого вряд ли дойдет. Ты малость преувеличиваешь, дорогой Йорх.

– Нет, ничуть не преувеличиваю! Я не понимаю, зачем созывать свадебных гостей, если ты не знаешь, когда состоится свадьба?

– Говорят же тебе, что сегодня немножко будет.

– Тьфу! – Рыжеголовый сердито сплевывает. – Будь ты неладен! Ведь ты и мне своим приглашением голову заморочил, я, дурак, как серьезный человек, загодя заказываю лошадь, ну, думаю, приеду, приеду. Ну вот, а сегодня утром, после всего, что ты мне вчера наговорил, иду, стало быть, на хутор Рейну и говорю, что лошадь не нужна, свадьбы не будет – не стану же я разъезжать по Паунвере ради собственного удовольствия. И что же – на обратном пути встречается мне Либле: свадьба будет, и всё тут! Поди, пойми вас с вашей свадьбой! Суетятся, как два дурака!

– Дорогой Йорх, ну чем ты недоволен?! Ведь никто, кроме тебя, и не суетится. Ежели ты уже теперь, скажем, как шафер, в такой запарке, что же с тобой будет, когда ты сам задумаешь жениться? Тебя пригласили – приходи! По моему разумению, это сказано достаточно ясно.

– Ясно?! А как же вчерашний разговор? А сегодняшний? Ясно?! Подумай, я еще и посейчас не знаю, будет свадьба или не будет.

– Будет, будет.

– Будет? Стало быть, все же будет на самом деле? – Вконец рассвирепевший портной смотрит на Тоотса злыми глазами. – Вот и ответь, где, черт побери, я теперь раздобуду лошадь?

– Да-а, это трудный вопрос. Мои все заняты… к тому же, у меня тут целая рота безлошадных. Может, и еще подойдут.

– То-то и оно.

– Знаешь что, Йорх, – Тоотс внезапно хватает школьного приятеля за пуговицу шубы, ведь ты, хм-хм-пых-пых, ведь ты ездил в Россию учиться на управляющего – приезжай-ка ты, право, верхом.

– Верхом?! На чьей спине? Не на твоей ли?

– Ну… – собирается Тоотс что-то сказать, но школьный приятель, сердито махнув рукой, спешит за двери. Рыжеголового приводит в такую ярость вовсе не затруднение с лошадью, а то обстоятельство, что свадьба все же будет и что именно он, Аадниель Кийр, вчера, можно сказать, разнес по округе ложный слух.

Едва Кийр отходит немного от Юлесоо, как навстречу ему попадаются первые свадебные гости: хозяева хутора Лепику с ватагой своих ребятишек, которые заполнили дровни, словно груда узлов. Даже батрак, которому Кийр летом шил новый костюм, едет вместе с хозяйским семейством, – каким-то чудом он уместил свой зад на самом кончике дровней, тогда как ноги волочатся по снегу.

Портной останавливается, секунду думает и, издав носом странный звук, делает шаг в сторону дровней и здоровается.

– Здрасьте, здрасьте! – отвечают ездоки.

– Хи-хи, – произносит рыжеголовый, – вы, небось, думаете, что на свадьбу едете!

– А… что?

– Лучше не ездите, не срамите себя, – Кийр презрительно машет рукой. – Никакой свадьбы, ничего там не будет. Я только что оттуда. Ничего похожего.

– Но ведь намечалась. Приглашали.

– А вы слушайте больше болтовню юлесооских Тоотсов!

– Видала? – Хозяин хутора Лепику оборачивается к жене. – Чего ж нам делать-то?

Жена что-то недовольно бормочет, но что именно, не слышно. Тем временем подъезжают еще двое ездоков.

– Поезжайте, поезжайте вперед! – кричит закутанный в тулуп длинноусый человек, Кийр узнает в нем арендатора церковной мызы. – Поезжайте вперед, небось, в одни гости едем!

– Чего вы без толку вперед рветесь, – отвечает Кийр за хозяев хутора Лепику. – Лучше прикиньте, как повернуть обратно – свадьбы не будет. Я там только что был, не знал, куда от стыда деться.

– Что за разговор? Ведь Либле приходил приглашать.

– Ну, Либле мог и пригласить, он и меня тоже приходил приглашать, только от этого не легче. Если вы не верите мне, подите, поглядите сами.

– Чего нам глядеть, – высказывает свое мнение батрак с паунвереской мельницы, это он сидит в санях арендатора, – лучше попробуем развернуться.

– Черта с два ты в этих сугробах развернешься! – сердито отзывается арендатор. – Тут и лошадь утопишь. Нет, ему надо было хотя бы предупредить, ежели он хочет, чтобы его стоящим мужиком считали. Видать, в нем все еще сидят старые школьные замашки. Ничего не попишешь. Придется поворачивать, не оставаться же среди дороги. Те, первые, ясное дело, тоже повернут обратно.

– Постой, не спеши! – восклицает мельничный батрак, поглядев назад. – Следом еще две штуки едут. Повремени чуток!

Но поздно, арендатор успевает повернуть своего белого жеребца, молодое горячее животное топчется в снежном сугробе, увязнув по брюхо, сани переворачиваются, батрак и арендатор с проклятиями летят в снег. Те «две штуки», о которых первый предупреждал второго, чуть было не наезжают на лепикуские дровни, останавливаются, и вновь подъехавшие гости с интересом ждут, чем закончится барахтанье в сугробе.

– Держи, держи правее, дьявол! – кричит из первых саней какой-то краснолицый толстяк. – Ты что, никогда вожжей в руки не брал?!

Но тем двоим, что барахтаются в снегу, от этого совета не легче, они не в состоянии держать ни правее, ни левее, поскольку ноги обоих запутались в санной полости.

– Вот недотепы! – восклицает краснолицый молодой человек, вылезая из своих саней, чтобы помочь потерпевшим. – Нечего было оставлять кучера дома, ежели самим с лошадью не управиться.

С этими словами он помогает арендатору и батраку подняться на ноги, берет взбудораженного жеребца под уздцы, чтобы вывести его на твердую дорогу. Дело подвигается успешно, однако именно в этот момент большой гнедой мерин самого спасителя почувствовал свободу и, что еще хуже, решил использовать ее по своему усмотрению. Словно бы, между прочим, мерин захватывает зубами шапку-ушанку лепикуского батрака, при этом, по-видимому, прихватив и его волосы, отчего парень со страшным воплем вскакивает на ноги, словно тычок. Настает черед мерина испугаться, – он мгновенно отпускает шапку и волосы лепиского батрака, однако вдобавок к этому считает своим долгом еще и прыгнуть в придорожную канаву, доверху заметенную снегом.

Видя это, полнолицый молодой человек, – а это никто иной, как известный нам Яан Тыниссон из деревни Канткюла, – оставляет белого жеребца на попечение его хозяина и спешит выручать своего мерина. В то же время обычно такая смирная лепикуская кобыла Тийу начинает пятиться и делает это, невзирая на понукания, до тех пор, пока не переворачивает полные ребятишек дровни точнехонько против саней Тыниссона. И вот теперь на проселке – груда орущих узлов, и каждый узел орет на свой лад. В самом низу этой груды кряхтит сам хозяин хутора Лепику, требуя, чтобы слезли, наконец, с его спины и освободили правую ногу, иначе он и шевельнуться не сможет. Батрак, ноги которого чуть не придавило бортами саней и дровней, сидит, скорчившись как мартышка, в санях Тыниссона и моргает глазами.

Сравнительно спокойной до сих пор оставалась лишь самая задняя лошадь, теперь же и она все напряженнее следит за топтанием белого жеребца в снегу и, слыша брань арендатора, прижимает уши к голове. И вдруг, прежде чем ее хозяин успевает принять меры, это последнее сохранявшее спокойствие животное поднимается на дыбы, фыркает и уже готово рвануться по проселку в сторону хутора Юлесоо.

Сообразив, что лепикуские детишки в опасности, хозяин лошади натягивает одну вожжу и сознательно направляет животное в сторону от дороги. По случайности, это происходит так неудачно, что «последняя спокойная» сталкивается грудью с белым жеребцом. В санях взвизгивает какая-то молодая женщина.

– Вот так-то! – кричит при виде этого нового злоключения арендатор, весь вываленный в снегу, с обвисшими усами. – Так! Так! Ну и свадьба! Спешите, спешите на свадьбу – колбасы уже дымятся на столе!

И, словно бы всей этой неразберихи еще недостаточно, со стороны хутора Лойгу приближаются новые сани с людьми. Ржание лошадей, брань мужчин, щелканье кнутов, звяканье колокольчиков и рев детей разносятся над обычно такой тихой проселочной дорогой.

Глядя на эту свалку, Кийр злорадно хихикает. Вот вам свадьба Тоотса! Спешите же, спешите к Тоотсу на свадьбу!

XIV

В это самое время жених сидит с гостями за столом, пьет кофе и ни о чем дурном ведать не ведает. Наконец Пеэтер Леста встает из-за стола и собирается уходить. Молодой писатель хочет наведаться к своим старикам, чтобы прямо из родительского дома пойти в церковь.

Но едва он доходит до ворот хутора и бросает взгляд на проселок, как тут же поворачивается на каблуках и спешит назад, в дом.

– Выйди на улицу, Йоозеп! – кричит Леста уже с порога. – На хуторском проселке творится что-то странное.

– Что такое?

– Не знаю. Может быть, там устроили ярмарку. Иди, взгляни сам.

– Что за чертовщина! – восклицает жених и выскакивает из дому в одном пиджаке и без шапки.

Через две-три минуты оба молодых человека уже находятся на месте происшествия. Тоотс видит, что дело нешуточное, и без лишних слов кидается помогать прежде всего обитателям хутора Лепику. Лишь после того как «узлы» соседей – и те, что побольше, и те, что поменьше – уже на дровнях, Йоозеп Тоотс показывает рукой в сторону хутора Юлесоо и говорит лепикускому хозяину:

– Поезжай вперед, мне тут еще хватит работы.

Ближайший юлесооский сосед пожимает плечами, бормочет что-то себе в бороду, но все же не находит ничего лучшего, как потихоньку двинуться вперед.

Тем временем Яан Тыниссон успевает укротить своего мерина, и как только лепикуские дровни немного отъезжают, выдергивает его из канавы.

– Что это ты, Яан, в канаве искал? – спрашивает Тоотс.

– Видишь ли… – толстый школьный друг Тоотса сплевывает, – ну да чего зря говорить, теперь ты и сам здесь, старый мудрец.

– Ну и ладно, – машет жених рукой, – поезжай вперед! Мне тут еще хватит работы. Смотри, как белый и каурая запутались. Поезжай вперед!

– Куда это вперед? – спрашивает Тыниссон серьезно. – Арендатор и батрак с мельницы сказали, что…

– Поезжай, поезжай вперед! Не болтай!

Хуторянин из деревни Канткюла хочет еще не то спросить что-то, не то сказать, но хозяин Юлесоо его больше не слушает; Йоозеп Тоотс уже спешит к белому и каурой. Прежде всего, жених помогает вылезти из саней и выбраться на дорогу молодой женщине, вся она дрожит от страха и холода. И Тыниссон все же оказывается нужным: пусть-ка старый толстяк возьмет госпожу Имелик к себе в сани, поскорее доставит в Юлесоо и распорядится, чтобы ей дали побольше горячего кофе. Что за нужда женщине смотреть, как мужики воюют с лошадьми. Пусть едет вперед! То же самое говорится соседям из Лойгу, которые тем временем уже подъехали к месту происшествия.

Руки и уши энергично действующего жениха покраснели, словно вареные раки, но он и внимания на это не обращает.

– А ты, Сверчок, держись в сторонке, – говорит он спутнику Имелика, худенькому, бледному Юри Куслапу, – ты в своей длинной хламиде нам не помощник. Шагай к хутору, мы скоро тебя догоним.

Через две-три минуты каурая и впрямь без осложнений оказывается на дороге. Несколько хуже обстоит дело с белым жеребцом. Животное, как видно, устало месить ногами снег и уже без особого сопротивления позволило бы вывести себя на твердую дорогу, но тут вспыхнула перебранка между мужчинами.

– Куда ж вы жеребца тянете? – восклицает Тоотс. – Вы же не в Паунвере собираетесь ехать. Тащите вправо, Юлесоо в той стороне! Дайте мне вожжи!

– Так-то оно так, – ворчит арендатор, – да непонятно, на кой ляд нам туда, в Юлесоо, ехать.

– Вот это номер! Интересно, вы что, только затем и выехали из Паунвере, чтобы отсюда повернуть назад?! Поезжайте вперед, не тяните время, видите, у меня уши вот-вот напрочь отмерзнут!

– Ладно уж, – решает спор батрак с мельницы, – так и быть, заедем ненадолочко на хутор – ради рождества. Посидим немного, да и двинем восвояси.

Только теперь, когда на дороге все более или менее в порядке, Леста быстро направляется дальше, в сторону Паунвере. Шагах в двухстах впереди идет его школьный приятель Кийр, то и дело поглядывая через плечо назад и сердито бормоча себе что-то под нос.

– Будь оно как есть, – говорит арендатор жениху в тот момент, когда они въезжают во двор хутора Юлесоо, – но мне все же интересно узнать, почему и эта свадьба не состоится?

– Как это – не состоится? – переспрашивает жених с удивлением. – Отчего это она не состоится?!

– Силы небесные! – арендатор вопросительно смотрит в лицо мельничному батраку, – ведь сказал же этот…

– Кто сказал, что свадьбы не будет? – Тоотс встает в санях на ноги.

– Кийр, Кийр.

– Как? Кийр сказал, что не будет свадьбы? Кийр? Кийр? Аг-га, хорошо же! Будьте добры, сойдите быстренько с саней, а я на вашем жеребце еще прокачусь немного во славу рождества, у вас животина резвая. Так, так. Идите в дом, я через несколько минут вернусь.

И прежде чем паунвереские мужики успевают сообразить, в чем дело, жених чуть ли не выталкивает их из саней, хватает вожжи, быстро разворачивает сани и стремительно выезжает на проселок.

– Идите, идите в дом! – еще успевает крикнуть он изумленным гостям, стоящим посреди двора.

При всем этом Тоотс все еще в прежнем облачении, то есть без шапки, без рукавиц и без пальто. Его длинные, цвета спелой пшеницы волосы развеваются при быстрой езде, как лошадиная грива. Увидев бешено мчащегося жеребца, какой-то встречный ездок сворачивает свои сани на обочину дороги, испуганными глазами смотрит вслед Тоотсу и благодарит судьбу, что «оно хотя бы так вышло». Тоотс догоняет Лесту и, поравнявшись с ним, придерживает жеребца, но лишь настолько, чтобы молодой писатель успел кинуться вниз животом на торбу с сеном, что лежит в санях. Свистит кнут. Жеребец арендатора чувствует, что теперь он должен выложиться до конца, – мощные ноги великолепного животного напрягаются, и оно словно взмывает в воздух. Тяжелые комья снега летят в лица ездоков, так что робкий Леста и глаз раскрыть не смеет. Вдруг жених наклоняется к школьному другу и кричит ему в ухо:

– Теперь гляди, Пеэтер!

Кнут снова свистит, раздается глухой щелчок, и на обочине дороги кто-то вскрикивает «Ай! Ай!». Йоозеп Тоотс тут же сбавляет скорость и толкает своего друга в бок.

– Гляди же, гляди, Леста, – произносит жених с усмешкой, – погляди назад и скажи мне, что ты там видишь.

Позади, в нескольких десятках шагов от них, на обочине дороги, в снегу сидит Аадниель Кийр и трет свою правую руку, на лице его гримаса боли.

– Этот удар, по правде говоря, намечался по другому месту – произносит Тоотс как бы в объяснение, – но довольно и этого. Пусть не врет на каждом шагу!

Сани вновь набирают скорость и мчатся до самого большака. На стыке дорог хозяин Юлесоо разворачивает жеребца и говорит школьному другу:

– Так. Теперь скажи спасибо за славную езду и передай от меня привет своим родителям. Да смотри, не опоздай в церковь! Мне будет не так страшно, ежели рядом свои парни.

С этими словами жених, все с той же энергией и тем же путем мчится назад. Усмотрев в этом новую для себя опасность, рыжеголовый соскакивает с дороги и бежит по глубокому снегу прямиком через поле по направлению к своему дому.

Через некоторое время мамаша Кийр видит «своим собственным глазом» свадебный поезд Тоотса, под звон бубенцов проезжающий мимо домика портного. Теперь уже не остается никаких сомнений, что Тоотс, этот вернувшийся из России повеса, и впрямь заполучил богатую дочку раяского хозяина, мало того, теперь мамаша Кийр лишилась и последнего утешения: она уже не сможет по своему обыкновению сказать паунвереским кумушкам «Силы небесные! Разве же я что-нибудь говорила! Этот слух, что будто бы свадьба юлесооского Тоотса расстроилась, распустил Бог знает кто «. Нет, теперь жена булочника, эта старая пустомеля, вправе показать на нее пальцем и сказать ей прямо в лицо «Ты, мамаша Кийр, да, ты! Ты, ты!»

А на дворе, возле сараюшки для свиньи Хейнрих Георг Аадниель лупцует палкой полусгнившее свиное корыто, представляя себе, будто это вовсе не корыто, а Йоозеп Тоотс из Юлесоо, его, Кийра, смертельнейший враг. Глаза молодого ремесленника от злости становятся такими же красными, как недавно появившийся рубец на его правой руке. Чем же это он, Кийр, прогневил Бога, как же это отец небесный допускает такое?! Поглядите-ка, Йоозеп Тоотс едет мимо со своими свадебными гостями… сияет, словно рождественская свечка… в то время как он, Кийр, кто исправно посещает церковь, поет громким голосом псалмы, должен стоять возле свиной сараюшки и мерзнуть, потому что ему стыдно показаться на глаза своим домочадцам! Нет, нет! Он должен еще что-нибудь предпринять. Что-нибудь такое, что навсегда отравит Кентукскому Льву радость женитьбы.

Но свадебный поезд едет себе спокойно дальше, невзирая на то, что Кийр желает ему провалиться в тартарары. На развилке дорог жених бросает взгляд в сторону паунвереской церкви и видит, как из пролета колокольни кто-то, высунувшись наполовину, машет проезжающим шапкой. Ага – Либле! Бедняга Либле, сегодня он никак не может дождаться конца церковной службы. Еще раз, уже с кладбищенской горки взглянув на Паунвере, Тоотс все еще видит в пролете колокольни маленькое черное пятнышко.

Просторное гумно хутора Рая до отказа «набито» лошадьми, часть из них даже остается стоять на дворе. Из этого обстоятельства жениху не составляет труда сделать вывод, что со стороны невесты на свадьбу приглашено заметно больше гостей, чем у него. Это, конечно, очень приятно, даже замечательно до той поры, пока свадьба будет располагаться тут, на хуторе Рая, но когда вся эта людская масса перетечет в Юлесоо, положение будет весьма и весьма затруднительным. А что она перетечет – это как пить дать.

На пороге появляется сам хозяин хутора Рая, хозяйка, сестра невесты Алийде и несколько родственников, как мужеского, так и женского пола. Из-за их спин то и дело высовывается то один, то другой любопытный нос, однако при приближении свадебных гостей со стороны жениха все носы исчезают. Многие из старых знакомых и дальних родственников встречаются тут между собой после значительного перерыва и подолгу трясут друг другу руку. «Гляди-ка ты, старый Тоомас тоже тут!» – «Смотри, смотри, старикан Юри всё еще жив! А я-то уже думал, что…» Разумеется, среди гостей есть и такие, которые прежде никогда друг друга не видели, однако общаясь впервые, они держатся почти так же, как и старые знакомые. К примеру, Лутс и Киппель не знают ни одного из гостей со стороны невесты, что вовсе не мешает им с приветливой улыбкой пожимать всем руку.

Но когда все входят в дом, возникает некоторая заминка. Вновь прибывшие гости стесняются сразу пройти в задние комнаты, а те, что пришли сюда раньше – по большей части молодежь – жмутся к стене и по углам, смущаясь, словно их застали за чем-то недозволенным. Когда же хозяевам, в конце концов, удается свести эти половины друг с другом, никто уже не может припомнить, кому он уже успел пожать руку, а с кем еще предстоит поздороваться. Таким образом, в большой комнате хутора Рая на несколько минут возникает клубок из беспорядочно движущихся людей, при взгляде на который вспоминается знаменитый «танец-связка», который время от времени танцуют и в корчме, и на мельнице деревни Паунвере. Но и здесь появляется свой гений наведения порядка – как всегда в подобных случаях и бывает – на этот раз порядок устанавливает, и довольно скоро, некая тетушка из города, краснолицая, но еще сравнительно молодая, пальцы которой так и сверкают от множества колец.

Тоотс, как человек свой, проходит в другие комнаты, надеясь увидеть одну особу, а именно, ту, с которой он скоро навеки свяжет свою судьбу. Но и в других комнатах тоже почти сплошь незнакомые ему люди, – жених не знает, как себя с ними держать. Один разок на мгновение приоткрывается дверь спальни раяских хозяйских дочек… мелькает какая-то бледная девушка с венцом невесты на голове… но эта девушка со слишком бледным для Тээле и каким-то чужим лицом. Дверь закрывается, и вокруг Тоотса снова лишь шум голосов незнакомых мужчин, женщин и детей.

Жениху внезапно становится тоскливо, даже страшно. Он чувствует, как взгляды свадебных гостей провожают его из комнаты в комнату, слышит таинственное перешептывание женщин и кокетливые смешки девушек, отчего состояние его становится все более мучительным. Главное, он не знает, куда деть свои руки, эти конечности внезапно становятся совершенно лишними. Два-три раза принимается он крутить усы – занятие и в его собственных глазах смехотворное, закладывает руки за спину – и того хуже. Наконец он производит несколько вовсе неопределенных движений и даже краснеет. Нет, Тээле могла бы хоть разочек выйти из спальни, подкрепить его веру и надежду, как говорит бывший паунвереский аптекарь, который в настоящее время пребывает в печи жилой риги хутора Юлесоо.

Киппель оживленно беседует с какой-то моложавой сельской жительницей, арендатор, Лутс и батрак с мельницы беседуют с хуторянами о житье-бытье. Одним словом, все они чувствуют себя тут больше дома, чем он, жених, главное лицо на свадьбе.

Краснощекая городская тетушка уже распоряжается бутылками с вином. Арендатор выпивает до дна пузатую рюмку и вытирает усы с таким видом, будто так оно и должно быть, – ему же, Тоотсу, не дают ни капли. Вот Алийде предлагает Лутсу в качестве закуски к вину огромный кусище пирога и при этом так мило улыбается, что одно удовольствие смотреть, – а ему, Тоотсу, не дают ни крошки. Вот Киппель чокается с румянолицей хуторянкой, – а он, Тоотс, вынужден смотреть со стороны и облизываться. Глядите-ка, супруга Яана Имелика, свежая и молодая, проходит прямиком в спальню раяских хозяйских дочек, – а он, Тоотс, должен быть на отшибе, словно волк… должен убивать свое время, как Бог на душу положит. Положение – хуже, чем в аду.

Наконец-то – как Тоотсу кажется, через тысячу и пятьсот лет – двери спальни распахиваются настежь и будущая краса и гордость хутора Юлесоо выходит к гостям.

Вскоре на редкость длинный свадебный поезд направляется из хутора Рая в сторону паунвереской церкви.

XV

Богослужение в церкви окончилось, однако прихожане и не думают расходиться по домам, – сегодня Господь Бог соединит здесь несколько молодых пар, с тем, чтобы человек не был волен разъединить их. Самая первая, а также и самая значительная пара – разумеется, раяская Тээле и Йоозеп Тоотс, сын юлесооского Андреса. Когда последние в сопровождении своих свадебных гостей входят в церковь, прихожане все как один вытягивают шеи, чтобы увидеть «какое у них обличье». Божий дом наполняется шелестом, шуршанием, перешептыванием, а также почтительным покашливанием мужчин постарше. Некоторые из тех, кто полюбопытнее, даже поднимаются со скамеек, держа на руках детей.

Пастор уже ждет возле алтаря, венчание начинается сразу же. Тоотс не успевает, так сказать, и дух перевести, как уже предстает пред лицом духовного мужа. Лишь один разок жених улучает мгновение, чтобы бросить взор в сторону и назад, но даже в этот единственный раз ничего не видит, кроме бесконечного множества людских голов и глядящих на него глаз. Разумеется, среди этого множества людей немало и знакомых ему, но сейчас все лица сливаются в сплошную однородную массу, то есть, за его спиной словно бы стоит один, но тысячеголовый и тысячеглазый человек.

И все же… там, в сторонке… возле одной из колонн… Разве взгляд Тоотса не выделил некое лицо из общей массы? Бледные щеки, усталые глаза, длинные, слегка спутанные волосы – где же он, Тоотс, видел их прежде? Не Арно ли Тали там стоит, его бывший школьный друг? Жених не решается посмотреть назад вторично, ведь мгновение, когда и он должен принять «активное» участие в священном обряде, судя по всему, вот-вот наступит. Почему-то жених внезапно чувствует легкую дрожь в теле. Она быстро охватывает колени и руки, подбородок и тот теряет неподвижность. Тоотс напрягает всю свою волю, чтобы принудить себя к спокойствию. Даже прибегает к помощи юмора и мысленно говорит себе: «Держись, Йоозеп Андреевич, такое с тобой в первый и в последний раз!». [19] Но и это не помогает, то есть дух жениха крепок, но плоть слаба, плоть дрожит. Наконец Йоозеп собирает остатки своих сил и скашивает глаза на невесту. Тээле стоит возле него, словно мраморная статуя – спокойная, холодная, безразличная ко всему. «Ясное дело, – быстро соображает он, – положение Тээле ничуть не легче, чем у меня, но она в состоянии его скрывать».

Вдруг в речи пастора возникает ощутимая пауза. Тоотс раздувает ноздри, вопросительно смотрит на служителя культа и, кашлянув, произносит:

– Да!

– Нет, рано еще, – замечает священник едва слышно.

Жених чувствует, как кровь приливает к его лицу и начинают безудержно трястись колени, тогда как душу охватывает такая досада, что хоть беги из церкви. Ему показалось, что он опоздал со своим «да», а оказывается, до этого «да» еще Бог весть сколько времени. За его спиной слышится сдавленный смешок, нет, не только за спиной, а и подальше – по всей церкви пробегает словно бы какой-то сдержанный шелест. Тоотсу, который школьником пел в церковном хоре, нечто похожее доводилось слышать и прежде – когда прихожане при богослужении переворачивали в одно и то же время страницы молитвенника. Словно сквозь сон доносятся до Йоозепа Тоотса слова пастора, какие-то цитаты из священного писания, когда-то и где-то слышанные. И когда пастор вновь делает паузу, когда от жениха действительно ждут короткого и ясного ответа, Йоозеп Тоотс из предосторожности не решается открыть рот до тех пор, пока невеста не толкает его локтем в бок. Тут молодой юлесооский хозяин вновь раздувает ноздри, округляет глаза и отвечает, кивая головой:

– Хм-хью-хьюх. Да-да!

Вновь прихожане словно бы переворачивают страницу молитвенника, но уже громче, чем прежде. Где-то на дальней скамейке радостно вскрикивает чей-то ребенок и принимается громко смеяться, будто и ему передалась веселость взрослых. В другом месте несколько человек разом начинают кашлять. Жених будто сквозь туман видит, как пастор берет одно из колец, и отковыривает с его внутренней стороны прилипший там крохотный кусочек мыла. Ощутив кольцо на своем пальце, Тоотс понимает лишь, что дело движется к концу. Когда же в завершение обряда новоявленный супруг, как того требует обычай, целует свою молодую жену, он делает это так неловко и бесстрастно, точно отбывает повинность. Из церкви Йоозеп Тоотс выходит с каким-то глупым видом и неизвестно зачем машет несколько раз рукой. Стороннему наблюдателю может показаться, будто жених тем самым дает понять, что все только что происшедшее – дело пустое, суета сует.

Возле дверей церкви, словно грифель, стоит Хейнрих Георг Аадниель Кийр, кисло усмехается и бормочет:

– Желаю счастья!

– Желай, желай! – отвечает Тоотс все с тем же выражением лица. Пожелания счастья слышатся со всех сторон. Молодую пару плотным кольцом окружают свадебные гости, всем хочется пожать руку новоиспеченным супругам. Киппель заходит так далеко, что награждает Тоотса смачным поцелуем. Предприниматель даже порывается произнести маленькую речь по поводу знаменательного события, однако это ему не удается, – подходят все новые поздравляющие и быстро оттирают его от молодого супруга. Вдруг из-за угла церкви выбегает запыхавшийся Кристьян Либле и еще издали кричит:

– Аг-га – сбылось! Тут ни прибавить, ни убавить! Какое там, я сразу сказал, господин Тоотс, так, мол, и так. Ну, дай Бог здоровья и долгих лет и, ясное дело – их… их тоже.

– Не заговаривайся, Либле! – останавливает его Тоотс с улыбкой. – Я знаю, ты – парень бравый и мне желаешь добра, но ежели поймаешь Арно Тали и приведешь его в Рая, тебе и вовсе цены не будет. Я видел его в церкви. Постарайся, покажи, что ты мужик стОящий.

– Что? Где? – звонарь моргает своим единственным глазом. – Арно Тали? Ну, ясное дело, поймать и сей же час туда же, в Рая, а не то я над собой сотворю нынче семь чудес, ежели не все восемь!

С этими словами Либле теряется в толпе, словно иголка в стогу сена. Тут же, рядом с мужчинами стоит Тээле со своими подружками. Будущая краса и гордость хутора Юлесоо получает от девушек и женщин столько поцелуев, что у Тоотса уже возникает опасение, останется ли вообще место для его собственных. Киппель тем временем отыскал свою румянощекую вдовушку и от нее уже не отходит, – он прогуливается с нею взад-вперед по церковному двору, как некогда Мефистофель с Мартой Швердтлейн. [20] Лутс же рассказывает Алийде, младшей дочери раяского хозяина что-то очень веселое, девушка буквально корчится от смеха и вытирает платочком глаза. Арендатор, толстяк Тыниссон и батрак с мельницы направляются к лошадям – проверить, цело ли там, в торбе для сена «то самое», что Тоотс сунул им в руку при выезде с хутора Юлесоо. Яан Имелик стоит подле своей молодой жены и слушает щебетание женщин.

За всеми этими действиями свадебных гостей наблюдает стоящий в стороне Кийр и сопит, словно плохая погода. Вдруг рядом с Тоотсом появляется Пеэтер Леста и с детской радостью восклицает:

– Знаешь, Тоотс, Арно здесь!

– Хм-хью-хьюх! Я уже послал за ним Либле.

– Да я бы и сам сходил, но до него не добраться. Церковь битком набита народом.

– Не бойся, друг, небось Либле его добудет. Наверное все уже в сборе, надо бы пойти к лошадям, посмотреть, не пора ли трогаться в Рая.

– Иди, иди, Тоотс, – восклицает повеселевший Леста. – Я, во всяком случае, не двинусь с места до тех пор, пока его не увижу и рукой не потрогаю.

– Заметано! Мы вас там подождем.

Когда хозяева и гости уже расположились в санях и на дровнях, к ним напоследок присоединяются еще трое: Либле, Леста и – между ними! – сопротивляющийся Арно Тали. Так как все они пешие, их окликают сразу из нескольких саней.

– Эй, эй! Идите сюда, тут места хоть отбавляй! – Нет, лучше садитесь к нам, у нас на дровнях можно и Овсяного Яана сплясать, была бы охота! [21] – Не слушайте их болтовню! Либле, ты мужик в разуме, неужто не наешь, что ухмардуский Аугуст только и умеет, что опрокидывать. Иди сюда и прихвати остальных!

– Будет похваляться, езжайте себе! – отвечает Либле сразу всем приглашающим, с этими словами он растягивается на ближайших дровнях и задирает ноги к небесам. Пеэтер Леста и Арно Тали подсаживаются к «старому толстяку» Яану Тыниссону. И свадебный поезд отправляется к дому невесты.

Как доехали, Йоозеп Тоотс не помнит, в памяти у него осталось лишь одно: ему было очень тепло и очень приятно сидеть подле Тээле.

* * *

– Где же ты пропадал, Арно, и что делал? – спрашивает Леста, пытливо глядя другу в глаза.

– Об этом в двух словах не расскажешь, – отвечает Тали, – поговорим когда-нибудь после. Лучше ты объясни мне, что случилось с нашей квартирой? Я пришел домой вскоре после того, как вы ушли, квартира превратилась в какой-то склад рыболовных снастей. Цветы засохли…

Леста объясняет, каким образом причиной этих перемен стало именно письмо самого Арно.

– Нет, как только я вернусь в Тарту, – Тали смеется, – все лишние предметы должны из квартиры исчезнуть. А вместе с ними, разумеется, и сам Киппель. Видишь ли, дорогой Пеэтер, я твердо решил снова начать работать, как прежде… и, может быть, еще прилежнее. Довольно! Теперь уже довольно!

– Довольно – чего? – спрашивает Леста, он весь внимание.

– Там, в дальних краях, так не поступают, – произносит Тали, словно бы сам для себя. – Бесспорно, и там тоже живут разные люди, но такого метания, такой неприкаянности я за ними не замечал. Знаешь, мне стало стыдно. Правда, правда, мне стало стыдно. Сравнивая себя с другими, я увидел свое истинное лицо. Нет, я вовсе не хочу сказать, будто я единым махом из Савла превратился в Павла – возможно, мое теперешнее настроение преходяще – но столько-то проку мне от этой поездки было: я хотя бы раз взглянул себе прямо в лицо. [22] Теперь мне, по меньшей мере, известно, что именно я делать должен, а действительно ли я стану это делать, уже вопрос другой. Однако надо попытаться. О да, если позволить себе поважничать, могу сказать, что я и на чужбине уже стал понемногу работать – как только дым отечества начал из головы выветриваться. Вчера перебирал свои книги. Они запылились. Там были и корректурные листы твоей новой новеллы и одна рукопись…

– Ну, это пустяки, – молодой писатель краснеет с виноватым видом.

– И об этом тоже поговорим позже. Я хотел только сказать, что… ну да, что и на моих книгах скоро не будет пыли. Потому что теперь уже довольно! Нет, дружище, не напускай на себя серьезность, будто ты приготовился выслушать какое-нибудь откровение – ведь ты, по-видимому, именно этого от меня ждешь! – нет, нет, ничего особенного я сказать тебе не смогу. Просто позволь мне немножко порисоваться, может быть я в этом нуждаюсь. Примерно такие слова я уже не раз мысленно себе говорил… себе… Теперь же мне хочется, чтобы их выслушал еще кто-нибудь, ну хотя бы ты, как мой друг и как писатель.

– Ты насмешничаешь, Арно!

– Нет, я прочел вчера оттиски «Увядающей пальмы». В этой новелле ты додумался до таких вещей, которые, по моему мнению, были для тебя за семью печатями. Разумеется, я не стану допытываться, каким образом и когда ты научился читать в человеческой душе и постиг главные причины ее состояний, я лишь хочу сказать тебе, что в «Увядающей пальме» нашли подтверждение некоторые из сделанных мною прежде выводов. И если я теперь рассказываю тебе о моих планах на будущее, бия себя в грудь и восклицая «хватит того, что было!», то, во-первых это ничто иное, как поиски оправдания тому же самому «что было», во-вторых, это как бы вид некоего залога под мои завтрашние предположительно серьезные устремления к лучшему будущему. Однако, сложив то и это, мы получим обыкновенную слабость. Я чувствую, что слаб и потому ищу опоры. Может быть, ты не отдаешь себе отчета, о чем ты написал в своей новелле, но я – я, читая «Увядающую пальму», понял ясно, что главный герой новеллы видит свою судьбу в таком трагическом свете лишь под влиянием полета собственной фантазии. А в действительности… в действительности мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти. Кому это надо, чтобы человек, вообразив, будто ему заказаны все радости, вечно стенал и посыпал себе голову пеплом?! Видишь ли, вчера я встретил ее… ты, конечно, догадываешься, о ком речь. Да, я ее случайно встретил и разговаривал с нею. Я почувствовал, что снова становлюсь несчастненьким, но, поверь, виною тому было лишь все то же горячечное воображение… воспоминание о прежней Вирве, о той Вирве, какой я ее представлял в былые времена. Если бы я дал себе волю… Нет! Не о том вовсе собирался я поговорить с тобой поподробнее, нет!.. Сама же молодая дама, с которой я вчера разговаривал – она оставила меня равнодушным.

Возникает пауза. Пеэтер Леста смотрит куда-то в сторону. Наконец Арно улыбается и произносит:

– Да, так-то, писатель и мой друг. Я знаю, чему ты сейчас с полным основанием удивляешься. Действительно, я еще никогда ни тебе, ни кому-нибудь другому так много о себе, а тем паче о своих сердечных делах, не рассказывал, но позволь мне хотя бы раз посмотреть самому себе в лицо и позволь мне поведать о том, что я на нем увидел – это признак выздоровления; разреши мне искать в тебе опору, хотя из нас двоих до сих пор именно ты считался более слабым. И памятуя о том, что добрую мысль не грех и повторить, я сделаю это с удовольствием. Разве я только что не сказал, что мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти – так ведь? Ох, это давным-давно найденная истина, и я тоже давно ее знал, но теперь прочувствовал ее, дорогой Леста, прочувствовал. Труд – вот что нас спасает! Труд! В этом возгласе, правда, многовато пафоса, но мне остается утешаться тем, что это все же не голый пафос, не пустозвонство – он основан, так сказать, на «внутреннем чутье».

Пеэтер Леста смотрит в лицо другу робко, чуть ли не с чувством отчужденности, настолько Арно Тали кажется ему изменившимся. Мгновение Лесте кажется, будто по лицу Арно пробегает тень прежней печали, но у молодого писателя нет времени удостовериться, так ли это, – среди свадебных гостей возникает «друг своеобразное движение: молодую пару почтил своим посещением «сам» пастор.

XVI

С появлением духовных лиц подготовка к свадебному застолью обретает ускоренный темп. Пока снование женщин между кухней и праздничным столом приближается к завершению, пастор здоровается с гостями постарше, обменивается с каждым двумя-тремя словами, мимоходом гладя по головкам детишек. Время от времени к духовному пастырю подходит в сопровождении матери мальчик или девочка из тех, что побольше, и, запинаясь, читает какой-нибудь стих из священного писания. На долю этих, более смелых и умных, выпадает особая похвала. Неподалеку, одобрительно улыбаясь, стоит кистер.

Затем, по распоряжению краснощекой городской тетушки, детишки и так называемый «люд попроще» куда-то исчезают, в помещении остаются только наиболее солидные, наиболее уважаемые и вообще лишь те, которых уже с самого начала было решено посадить за «первый стол». Затем все та же городская тетушка усаживает невесту и жениха во главе стола и покорнейше просит свадебных гостей также занять места. Пастор, кистер, кистерша, госпожа Имелик, господин Киппель со своей румяной вдовушкой и еще два-три лица справляются с этим сравнительно быстро, но среди гостей попроще, из хуторян, в таких случаях обычно возникает небольшая заминка: подталкивают друг друга локтями, произносят «ну, ну!» и каждый старается выпихнуть вперед соседа. Но тот, в свою очередь, бормочет «ну, ну!», почему-то краснеет и сопротивляется – пусть лучше сосед окажет ему такую милость, сядет первым, тогда и он сам тоже приткнется… где-нибудь там… ежели останется местечко, да и не обязательно – есть еще время. Вообще-то он, как человек помоложе, может и за вторым столом поесть, он только что поел дома. Нет, госпожа понапрасну беспокоится и себя затрудняет – небось, успеется, время терпит.

Примерно такая же заминка при рассаживании по местам возникает и за свадебным столом Тоотса. И именно во время этой заминки, или этого рассаживания дверь большой комнаты хутора Рая внезапно распахивается, и в нее входит некое лицо, чье присутствие на свадьбе, по мнению жениха, менее всего уместно. Йоозеп Тоотс из Паунвере впервые в жизни чувствует непонятный страх при появлении своего бывшего школьного приятеля Кийра. Он не должен был приходить, но смотри-ка, он пришел все же. Вот он стоит возле двери и вежливенько, по своему обыкновению, кланяется.

– А этот как сюда попал? – наклоняется арендатор к юлесооскому хозяину.

– Этого я и впрямь не знаю, – шепчет в ответ Тоотс.

– Нет, это уж чересчур, – считает арендатор и поглаживает свои длинные усы.

– Да, – отвечает Тоотс, – но не могу же я его при всех выставить.

– Оставьте его в покое! – успокаивает Тээле арендатора и своего молодого супруга. – Будет хотя бы развлечение за столом.

В это время пастор замечает вновь прибывшего гостя, кивает ему и приветливо произносит:

– Вы тоже здесь, мой милый Кийр! Весьма похвально, что вы не забыли своего дорогого школьного друга в торжественный для него день. Подойдите же смелее поближе, здесь, рядом со мною, словно бы специально для вас сохранилось еще одно свободное место. Смелее, смелее, сын мой! Мне всегда доставляет удовольствие видеть вас. – И, наклонившись к кистеру: – Насколько я заметил, весьма вежливый молодой человек, и с прекрасными манерами, не правда ли?

Кистер производит своей полуседой головой резкий кивок, долженствующий означать, что сказанное пастором – действительно правда. Кийр, громко сопя, бочком подходит к пастору и целует духовному мужу руку, после чего пробирается на пустое место, расположенное точнехонько против арендатора церковной мызы. Затем Аадниель Кийр исподлобья оглядывает всех сидящих за столом, даже молодой паре достается один пронзительный взгляд. И от этого взгляда Йоозепу Тоотсу вновь становится не по себе, более того, он чувствует, что сегодня просто-напросто боится своего «дорогого школьного друга», хотя именно теперь ему, Тоотсу, уже никак не следовало бы его бояться.

Наконец все хуторяне, подталкивая и понукая друг друга, рассаживаются по местам. Посередине стола восседает Киппель рядом с облюбованной им вдовушкой, предприниматель сияет, словно лезвие бритвы от Энгельсвярка. По правую руку от Киппеля оказываются два волосатых старика из хуторян, они сидят неподвижно, с серьезными лицами, уставясь на пастора. Тоотс в свою очередь несколько мгновений рассматривает их. Ему почему-то приходит на ум, что спустись сейчас с потолка паук и начни ткать в их бородах паутину, эти двое и тогда не пошевелятся. «Ни дать, ни взять – два лесовика» – добавляет он мысленно и переводит взгляд дальше. Рядом со вторым «лесовиком» сидит молодая женщина, как ему, Тоотсу, помнится, двоюродная сестра Тээле со стороны дяди – была бы красива, если бы не красное пятно на левой щеке, с которым она, по слухам, родилась. Ага, вот и старый толстяк Тыниссон, он – конечно же! – уставился на блюдо, где возлежат жирные кусища так любимого им мяса. Интересно, станет ли и сегодня его подбородок блестеть от жира? Небось, станет. Мельничный батрак, бедняга, приткнулся на самом уголке стола, парня, как видно, стесняет присутствие пастора и других значительных лиц. А Яан Имелик ведет себя непонятно! Забился в какую-то теснотищу, подальше от своей златокудрой молодой супруги и перешептывается с Юри Куслапом, словно у них нет на это времени у себя дома. Может быть, Яан нарочно остался сидеть рядом со Сверчком, потому что тот робок, очень робок и не выносит скопления людей. А молодой супруге Имелика вовсе не так-то и плохо, она сидит по другую сторону стола, рядышком с кистершей, своей тетушкой, и настроение у нее, судя по всему, неплохое. Все же было бы очень, очень любопытно узнать, действительно ли «дела» молодой супруги Имелика обстоят таким образом, как Кийр, этот богомерзкий Кийр, рассказывал Либле… или до этого еще не дошло? Во всяком случае, ее красивая фигура все та же – это он, Йоозеп, приметил уже в тот момент, когда госпожа Имелик направлялась утром в спальню хозяйских дочерей хутора Рая. Ну да… А как было забавно, когда она летом пришла на юлесооское паровое поле и пыталась вывернуть из земли валун своим зонтиком от солнца! А там? Ог-го, черт побери, там образовался уголок школьных друзей! Арно Тали, Пеэтер Леста и еще Лутс… рядом с младшей дочерью хозяина хутора Рая. Тут не знаешь, что и сказать – как бы ему, Тоотсу, не оказаться в конце концов свояком Лутса! Ну и ладно! Ну и хорошо – Лутс парень что надо. А дальше и вовсе незнакомые мужчины и женщины, черт знает, откуда они понаехали! А Либле? Неужели и впрямь Либле, его правую руку, решили посадить за второй стол?! Не может того быть, он, Йоозеп, сам отдал твердое распоряжение, так, мол, и так, Либле во всяком случае должен сидеть за первым, скорее пусть пастор окажется за вторым столом. Но что теперь об этом… Может быть, Либле не очень-то и хотел «якшаться» с пастором и с кистером, и сам открутился от первого стола… главное же – заметила Тээле, что Арно Тали здесь, или еще нет?

Этот вопрос для Тоотса так важен, что он хочет разрешить его немедленно.

– Смотри, Тээле, – шепчет он жене, – там сидит Арно.

– Уже видела, – отвечает Тээле, улыбаясь в сторону Тали. Странным образом Тали в этот миг поднимает глаза и тоже улыбается в ответ бывшей соученице. Взгляд молодого человека так безмятежен и радостен, что к сердцу Тоотса приливает волна тепла. Нет, благодарение Богу, Тали ничуть не завидует. Кто завидует, не способен так смотреть и так улыбаться. Но глядите, глядите-ка, этот вечный злопыхатель, что сидит неподалеку, этот Йорх Каабриель Колумбус Хризостомус Кийр – глядите-ка, он вот-вот лопнет от зависти. Чудо, что он еще целехонек.

Но Тоотс не может дальше отдаваться течению своих мыслей, – все сидящие за столом поднимаются по примеру пастора с мест, чтобы помолиться. Духовный муж благословляет трапезу, желает молодой паре всю жизнь садиться за стол в таком же согласии и любви, как сейчас, чтобы их каждодневным гостем мог стать тот, кто однажды сказал…

Затем все вновь садятся на свои места; те, кто посмелее, наливают в рюмки вино и накладывают на тарелки закуску; более робкие и здесь тоже медлят, понуждая друг друга уже знакомым нам «нуканьем». И все-таки вначале тихое, словно бы осмотрительное позвякиванье ножей и вилок постепенно становится все громче, завязывается разговор, и на волю выпускается та или иная невинная шутка. Кистер что-то шепчет пастору на ухо, после чего берет свою рюмку, встает и произносит в связи со знаменательным событием такую доброжелательную речь, какой уже давненько не слыхивали ни в ближних краях, ни в дальних. В конце ее он провозглашает в честь молодой пары здравицу и сам запевает, подавая присутствующим головою знак, чтобы они тоже поднялись и помогли петь. Тысячу раз многие лета молодой паре! И еще раз многие лета!

Лицо Тоотса становится огненно красным, он знает, что немедленно должен что-то предпринять, что-то произнести, но что именно – этого он не в состоянии выжать из своей пылающей головы. Вино, которое Тоотс пьет во здравие самого себя и своей молодой супруги, попадает ему в дыхательное горло, он закашливается, кажется, вот-вот вовсе задохнется. При этом перед его выкатившимися глазами пляшут разом не один, а два Киппеля. Неудивительно, что две старые тетушки, приехавшие откуда-то из Вирпли, сдвигают головы и шепчут друг другу на ухо: – «Нет, это не к добру!» – «Да, это наверняка не к добру, дорогая Кай!» Неудивительно, что Хейнрих Георг Аадниель Кийр, громко сопя, с гримасой превосходства меряет своего школьного приятеля взглядом: «Поделом, поделом! Вот был бы номер, если бы ты сейчас протянул ноги!»

Однако Тээле замечает ядовитый взгляд Кийра и спешит на помощь мужу. – «Мы благодарим, мы благодарим!» – поет она ясным, твердым голосом, под конец и Тоотс тоже начинает невнятно ей подпевать, все еще откашливаясь и выкатывая глаза. Закончив петь, он бросает косой взгляд на Кийра, будучи почти уверенным, что дорогой школьный друг в тот торжественный момент просто-напросто его «сглазил», да чего там – портной именно затем и притащился на хутор Рая! Не зря же его, Тоотса, сердце все время предчувствовало недоброе. Что помешает теперь рыжеголовому кудахтать в деревне, мол, глядите, Тоотс до того скапустился, что за свадебным столом и слова не мог вымолвить. Черт подери! И это при том, что вообще-то он, Тоотс, говорун и оратор ничуть не хуже всех прочих. Но поди теперь, ухвати – теперь он, Тоотс, свою порцию получил, и самое главное – порция эта останется при нем на всю жизнь!

Тем временем застолье заметно оживляется, гости чокаются, пьют, отпускают шуточки и даже довольно непринужденно смеются. На лице кистера проступают красные пятна, – Тоотс помнит, что точно так же выглядел старый господин и прошедшим летом, когда, принимая у себя гостей, выпил несколько рюмок вина. Один из «лесовиков» роется в своих многочисленных карманах, но не найдя, как видно, искомого предмета, проводит ладонями по голенищам сапог – не все ли равно обо что ты «их» вытрешь.

Предприниматель Киппель, многозначительно взглянув на румяное лицо вдовушки, стучит ножом по краю своей тарелки, поднимается с места и произносит:

– Уважаемые присутствующие! Уважаемый господин пастор, уважаемый господин кистер, уважаемые дамы, барышни и господа! Как отметил господин пастор еще в церкви, основываясь на священном писании, как он уже и тут еще раз подчеркнул, как сообщил нам также и достопочтенный господин кистер, сегодняшний день в жизни нашего друга, господина Тоотса, всеконечно, день исключительно важный. Позвольте заметить, мои дамы и господа – такого дня в его жизни еще никогда не было и уже никогда не будет. Я должен сказать… я наблюдал людскую жизнь с разных сторон – и с той, и с этой, сам долгое время состоял на службе в больших торговых заведениях, в таких заведениях, подобных которым сейчас уже нет ни в одной из наших трех губерний. И если я еще и теперь смотрю на жизнь нашего друга Тоотса и его молодой супруги и с той, и с этой стороны, то… Нет, ну, всеконечно, теперь и они тоже образовали вдвоем некое деловое товарищество, неважно, что оно кое в чем отличается от объединения, которое создал покойный Носов в Саратове вкупе со Шмидтом и Рейнеке.

Из «уголка школьных друзей» раздается сдавленный смешок, но предприниматель в ответ лишь хмурит брови и смело продолжает свою речь. Все время пока он говорит, кончик полы его пиджака елозит в тарелке с супом, можно подумать, будто эта часть одежды хочет запечатлеть в письменном виде всё то, что болтает ее хозяин. Однако этого не замечает даже румянощекая вдовушка, она смотрит в рот разговорчивому кавалеру и ловит на лету каждое его слово.

– Действительно, – продолжает Киппель, – что же такое супружеская жизнь, если не объединение на деловой основе? Два лица становятся компаньонами и чистую прибыль делят поровну. И если у них имеется взаимное доверие – что для дельцов самое главное – и если они работают без дефицита, тогда дело в порядке. Das Geschaft bluht, как говорят немцы. [23] Но всеконечно, если начинают друг в друге сомневаться, как произошло, к примеру, с сыновьями покойного Носова, если начинают… ну… скажем… гоняться за чересчур большими дивидендами, то от этого, всеконечно, страдает основной капитал. Вместе с тем уменьшается и торговый оборот, иными словами Umsatz, и предприятие теряет свою добрую славу. А если все так же идет и дальше, то гешефт и вовсе чахнет, тогда выход только один – ликвидация. Но при таком обороте дела – я имею в виду ликвидацию – у компаньонов, как правило, остается ровно столько средств, что они в состоянии купить себе разве что зубочистку и понюшку нюхательного табака. Тогда они вместо обеда могут ковырять у себя в зубах зубочисткой и втягивать в ноздри табак. Так обстоит дело, так, моя высокочтимая молодая пара, высокочтимые дамы и высокочтимые господа. Именно так. Всеконечно! И я вам, молодые супруги, горячо и от всего сердца желаю, прежде всего, взаимного доверия, чтобы основанное сегодня вами предприятие процветало и расширялось. Засим остаюсь почитающий вас – Ваш И. Киппель, alias Вийлиас Воокс. Многие лета!..

– Das war ja ganz fein gesagt – с улыбкой говорит пастор кистеру после того как эти «многие лета» пропеты и должным образом «запиты». [24]

После речи Киппеля настроение свадьбы набирает высоту. «Уголок школьных друзей» притягивает к себе толстяка Тыниссона, Яана Имелика и Юри Куслапа, так что из прежнего тихого уголка образуется довольно шумный полукруг. Подбородок толстяка Тыниссона, как и положено, уже блестит от жира, тогда как маленькие глаза сделались еще меньше и как бы сонными. – Что? Что? – вертит он своей большой головой, в то время как его бывшая соученица и бывшие соученики, озорно смеясь, рассказывают друг другу какие-то забавные истории. Длинные усы арендатора обвисли, – когда он время от времени поворачивается в сторону Тээле и Тоотса, издали может показаться, будто это какой-то зверь, таящий в себе опасность для жизни молодой пары. «Лесовики» старательно осваивают науку чоканья рюмками. – «Поддай-ка жару старушке-водке!» – произносит один. – «Э-эх, и впрямь поддадим, старина Яакуп. И ежели ты этого бычка, моего Пуну, так уж хочешь заполучить, так и быть, бери! Разве ж я тебе когда отказывал?! Поддадим жару, да!» – Госпожа кистерша и госпожа Имелик пребывают в наивеселейшем расположении духа, – привыкшие судить обо всем и обо всех, они сейчас обсуждают речь Киппеля и оглядывают румяную вдовушку, которая сверкает подле него, словно серебряная чайная ложечка рядом с блестящей бритвой. Старушки из Вирпли сдвигают головы и с весьма испуганным видом шепчут одна другой: «Ох, прости Господи, нет, я не поняла, про что он говорил. Это и впрямь умнейший человек, наверное, какой-нибудь аптекарь или профессор». Батрак с мельницы только что обглодал кость невероятных размеров и, как совершенно ни к чему не пригодный предмет, со стуком швыряет ее под стол. Вскоре там же, под столом, сталкиваются интересы двух раяских собак, имеющих виды на приобретение этой кости в собственность, что в свою очередь понуждает одного из «лесовиков» пнуть какую-то из них, причем он довольно длинно и доброжелательно бранится: – «Видали дуреху, цапнула меня за ногу!»

И тут происходит событие, которое Тоотсу никак не хотелось бы принимать за реальность. Его рыжеголовый школьный приятель Кийр по примеру Киппеля звякает ножом по краю тарелки, бросает неописуемо злобный взгляд в сторону молодой пары и поднимается с места. Кийр уже давно стоит, а Тоотсу кажется, будто школьный приятель все вытягивается, становясь длинным, словно флагшток во дворе конторы волостного правления. Молодой юлесооский хозяин чувствует: теперь произойдет нечто такое, что затмит собою все его прежние неприятности.

– Очень интересно, что скажет портной, – слышит Тоотс возле своего уха шепот Тээле. Когда же раздается тонкий, писклявый голос бывшего школьного приятеля, Тоотс словно из паралича выходит.

– Да, глубокопочитаемый и горячо любимый господин пробст, мой уважаемый школьный учитель, мои дорогие школьные друзья и подруги и все здесь собравшиеся, – начинает свою речь Аадниель Кийр, – в известном смысле это, действительно, правда – то, что сказали о сегодняшнем дне уважаемые предыдущие ораторы. [25] Однако я со своей стороны хотел бы осветить дело под несколько иным углом. Если бы все было так прекрасно и приятно, как утверждали предыдущие ораторы, то это было бы… гм, гм… и впрямь весьма прекрасно и приятно, и Господь Бог, глядя на всех нас, мог бы только радоваться, как говорилось сегодня о том в церкви. Но… ну да, так бы оно и было, если бы мир и согласие действительно существовали на свете. Но… стремлением к миру и согласию наделен далеко не каждый из нас.

При последних словах белки глаз оратора наливаются кровью и снова становятся такими же красными, как рубец от недавно полученного удара на дрожащей от возбуждения руке. Тоотс чувствует, как в сердце или где-то поблизости от него сильно кольнуло, – он знает, теперь последует то самое, наиужаснейшее из всего, что вообще способна высидеть милая душа его милого школьного приятеля. Свадебные гости настораживаются.

– Я не хочу ни на кого жаловаться, – продолжает рыжеголовый, – не хочу никому бросать упреков, а тем более кого-нибудь осуждать, ибо я еще помню слова Спасителя нашего Иисуса Христа, который учил никогда не бросать первого камня даже и в самого заядлого преступника. Нет, я лишь хочу открыть правду, ведь мне известно, что и молчание в таком случае – тоже грех.

– Весьма справедливо, сын мой, – кивает пастор своей седовласой головой. – Продолжайте же!

И «сын» продолжает.

– Нет, досточтимый и обожаемый господин пробст, а также мой уважаемый учитель закона божьего и все присутствующие, – говорит он, – на свете пока что нет мира и согласия, и потому Господь еще не может, глядя на нас, возрадоваться… Вчера вечером отправился я на хутор Юлесоо, проведать своего школьного друга и брата Йоозепа Тоотса, того самого, который сегодня, в этот, как выразился господин пробст, торжественный для него день находится среди нас. «Счастлив ли ты?» – спросил я своего друга. – «Как это – счастлив? – ответил он вопросом на вопрос. – С чего это я непременно должен быть счастлив?» – «Но неужели же ты, – спросил я снова, – не думаешь с радостью и любовью о той, кто завтра станет твоей спутницей жизни?» – Он гнусно засмеялся и глумливо ответил: «Пустая болтовня! Ничего мне на этом свете не надо, кроме денег и достатка».

За праздничным столом воцаряется жуткая тишина. Тоотс силится что-то произнести, но его побелевшие губы лишь беззвучно шевелятся. Старый пастор вопросительно смотрит на кистера, пытаясь осмыслить, что собственно заключает в себе странная речь его «сына» – хорошее или плохое? Вдруг тишину нарушают сказанные вполголоса слова арендатора:

– Что ты, Кийр, несешь! Сядь на место!

Но оратор не садится. Прежде чем кто-либо из сотрапезников успевает придти в себя, он продолжает:

– «Ты оскорбляешь Господа нашего, – сказал я ему, – и не ведаешь, что всевышний не позволяет над собой насмехаться. Ему надо служить верой и правдой». – Но он, этот самый Йоозеп, мой друг и соученик, меня не послушался и продолжал страшным образом богохульствовать. Не вынеся богопротивных слов, я в ужасе бежал из его дома, но моя душа не давала мне покоя, и сегодня утром я снова пошел проведать своего друга. «Этой свадьбы и не будет», – сообщил он мне со страшными проклятиями. Я снова стал Йоозепа увещевать, и сердце его смягчилось. «Знаешь что, Кийр, – сказал мой брат по школе и друг плачущим голосом, – свадьба все ж таки будет, но прежде я не хотел тебе об этом говорить». – Ну, да, так, мол, и так. – «Подумай сам, дорогой Кийр, чем же я напою и накормлю эту стаю голодных волков, когда она примчится ко мне сюда с хутора Рая? В чулане и кладовке – пусто, хоть шаром покати или, ежели хочется, хоть в рюхи играй. Что за беда раяским хозяевам всех накормить и напоить, они себе хитростью и обманом много добра наскребли, а у меня нет ничего крое двух поросят в загородке, да и те шелудивые». – Тут он начал громко плакать, наверное, ему было себя жалко, и говорит: «Как же я при таком положении посмею кому-нибудь сказать, что у меня будет свадьба, ты тоже не сказал бы». – Ну да, а потом еще добавил: «Пожалей меня, дорогой школьный друг, выйди навстречу свадебным гостям и скажи, что никакой свадьбы нет, и не будет. Пошли их подальше, хоть в преисподнюю, хоть в поповское болото – пусть царапают там снег и едят мох, если они такие голодные, а тут, на хуторе, все не мое, кроме стека да штанов с кожаным задом, тех, что висят там, на крючке… да и два шелудивых поросенка, по правде говоря, отцовские». – Вот так-то, и еще поторопил меня: «Иди же скорее встречать гостей и наври им с три короба. Если ты, мой дорогой, любимый Йорх, и на этот раз меня выручишь, я, когда, наконец, дорвусь до приданого раяской девицы, куплю тебе новую швейную машину». – И я должен сказать, достопочтенный и обожаемый господин пастор, отнюдь не дьявол наживы погнал меня врать свадебным гостям, но любовь и сострадание по отношению к другу. Вот почему я и задержал вблизи хутора Юлесоо несколько саней со свадебными гостями, чтобы сообщить, что свадьбы не будет, да, да, что свадьбы не будет… именно так он со слезами на глазах просил меня сказать. Но один из свадебных гостей все-таки каким-то образом заехал во двор хутора Юлесоо и рассказал все ему, моему брату по школе и другу. Тогда Тоотс, конечно же, устыдился своих деяний и, чтобы свалить вину на мою шею, помчался за мною вдогонку на какой-то чужой лошади и ударил меня – чтобы свадебные гости подумали, будто я сам эту ложь выдумал. Поглядите все, кто тут есть, на рубец у меня на руке… этот рубец доказывает, что…

– Вышвырните его вон! – кричит бледная от возмущения Тээле и встает с места. – Вышвырните же его, наконец, вон!

В это самое время арендатор вытягивает свою длиннющую ногу, нащупывает ею под столом тоненькие «тросточки» Кийра, захватывает их, словно крюком, своей стопой и производит рывок. Оратор поначалу валится на край стула, затем с грохотом сползает еще ниже, и не может остановиться, пока не оказывается под столом. Собаки, которые все еще грызутся из-за кости, с визгом кидаются в другую комнату. Досточтимый пастор делает попытку придти на выручку своему злополучному соседу по столу, но движения трясущихся рук старого господина неточны, и помощь сводится к тому, что полная тарелка горячего супа проливается на голову упавшего под стол. Теперь уже визжат не только раяские собаки, но и сам Хейнрих Георг Аадниель Кийр, причем достаточно жалобно. Через некоторое время портной, протиснувшись между стульями Лесты и Тали, вылезает на дневной свет с другого конца свадебного стола, на обваренном лице рыжеголового какое-то баранье выражение. Однако сидящие за столом не успевают толком разглядеть портного, – он хватает с вешалки какую-то шубу и шапку и выбегает за двери.

– Вот дьявол, утянул мой тулуп и мою шапку, – кричит Аугуст с хутора Ухмарду, кидаясь следом за беглецом. Арендатор поглаживает свои обвисшие усы, подмигивает Тоотсу и опоражнивает разом одну за другой две рюмки вина. – Не учи старого нищего хромать!

Гости проводят за свадебным столом еще немало времени. Однако своей высшей точки праздничное настроение достигает лишь после того, как уходит домой пастор, – все вздыхают с облегчением и уже не обстругивают свои фразы, будто палочку для набивки колбасы. Произносится еще несколько речей, находят свое выражение еще многочисленные пожелания, но так как в них нет ничего особо нового и вообще ничего особенного, то не стоит на них и задерживаться. Сквозь разговоры и смех до ушей Тоотса доносятся слова Киппеля, предназначенные румяной вдовушке: «Если судьба когда-нибудь нас соединит, будьте уверены, госпожа, я стану опекать ваш дом не хуже, чем, к примеру, две дюжины домовых первого сорта «а», даже мышонок и тот не сможет проскочить и нарушить ваш ночной покой. Эти самые ножи и вилки…» – И еще слышит Тоотс, как Лутс в конце трапезы говорит Алийде: «Нет, Лийде, теперь я стану наведываться в Паунвере так же часто, как хуторянин к кузнецу. И каждый раз, садясь в поезд, буду покупать два билета – чтобы поскорее добраться до цели. Будьте уверены, я даже и в вагоне не стану торчать на месте, а – ходить взад-вперед, тогда поступательное движение ускорится. На каждое письмо, которое я вам напишу, а я стану вам писать так же часто, как эстонские писатели получают гонорар от своих издателей, ну да – на каждое письмо я наклею семь марок, тогда оно дойдет так же быстро, как доходят ответы из наших правительственных канцелярий. Разумеется и вы тоже заходите меня проведать каждый раз, когда приедете в город – я бы с удовольствием познакомил вас с великим общественным деятелем, который однажды хотел получить от меня разрешение на постановку половины пьесы, потому что гонорар за пьесу целиком показался ему чересчур большим. Этот деятель пока что жив-здоров и проживет еще ровно столько, сколько вы пожелаете». Что отвечает на то Лийде, Тоотс не может расслышать из-за гула голосов, он лишь видит, что младшая сестра Тээле все же что-то отвечает.

XVII

В то время как Йоозеп Тоотс справлял свадебное торжество на хуторе Рая, в Юлесоо произошло нечто такое, отчего сердце молодого юлесооского хозяина на следующее утро, перед тем как свадьбе переместиться в дом жениха, наполняется страхом и ужасом. Как известно, в Юлесоо не оставалось ни одного «хранителя-домового», кроме старого Андреса и больного аптекаря, пребывающего в печи жилой риги, старая же хозяйка, батрак и прислуга вернулись в Рая домой лишь поздней ночью и, не заметив ничего особенного, сразу же легли спать.

Тем большим оказываются удивление и испуг обитателей хутора Юлесоо на следующее утро, когда они, обиходив скотину, заглядывают в чулан и кладовку. Первый горестный вопль исходит от батрака, который с кружкой в руках наведался в жилую ригу, чтобы нацедить пива для опохмелки. Уже в дверях батрак почувствовал, что под ногами чавкает какая-то жижа, когда же он подходит к пивной бочке, ему становится ясно, что эта жижа не что иное, как пиво, которое он сам помогал ставить к свадьбе молодого хозяина. Кран бочки открыт, сама она совершенно пуста – если постучать, гудит словно колокол.

– Черт побери! – кричит испуганный батрак, вбегая в дом, чтобы оповестить о случившемся хозяйку. – Идите сюда, гляньте, скажите, что это значит – кран у бочки открыт, пиво до капли вытекло! Идите, гляньте!

Но хозяйка и прислуга, которые как раз в это время выходят из кладовки, отвечают ему чуть ли не в один голос:

– Нет, лучше ты иди сюда да погляди, что в кладовке творится!

– Как так, – батрак пугается еще больше, – и в кладовке тоже?

А в кладовке и впрямь много чего натворено. Миски со студнем разбиты вдребезги, колбасы, запеченное и всякое иное мясо, посуда с молоком, кадушка для сливок, масло, винные бутылки – все вперемешку, как каша, на полу, свалено в одну кучу, венчает ее перевернутая вверх дном кадушка с салакой.

Все трое некоторое время, не произнося ни слова, разглядывают следы чьей-то разрушительной работы, наконец, хозяйка первой обретает дар речи; сожалеют, проклинают, всплескивают руками и, в конце концов, приходят к общему мнению: это подлое дело сотворил человек, а никак не кошка или собака; в то же время всем становится ясно, что они столкнулись не с воровством, а с непонятной и необъяснимой жаждой уничтожения.

Батрак приходит в себя прежде других и пытается найти объяснение случившемуся.

– Ведь в доме все же было два человека, – говорит он, – неужто они и впрямь ничего не видали и не слыхали?

После этих слов он возвращается в жилую ригу, чтобы расспросить лежащего в печке аптекаря.

– Мил-человек, – прокашлявшись, отвечает аптекарь, – об этом деле я ровным счетом ничего не знаю. Вроде бы что-то происходило… вроде бы кто-то тут ходил и хозяйничал… но кто это был, и что он делал – это мне абсолютно не известно. Я совершенно больной и не вылезал из печки со вчерашнего обеда. А в обед вчера отведал немного пива и поел со стариком в доме. Вот и всё.

Странным образом и у старого хозяина тоже нет ни малейшего представления о случившемся. Вчера во время обеда он вместе с аптекарем немного поел, покурил, после чего пошел и лег обратно в постель, вот все, что он может вспомнить. Разве что вечером, часов около пяти-шести Крантс громко лаял, – больше старик ничего не видел и не слышал.

Расследование ни к чему не приводит, и обитателям хутора Юлесоо не остается ничего другого, как известить обо всем Йоозепа – пусть решает сам, что предпринять. И вот батрак со всей быстротой, на какую только способен старый юлесооский мерин, мчится в Рая, где требует вызвать своего молодого хозяина, – пусть выйдет немедленно, потому что у него дома, на хуторе Юлесоо потешился дьявол… да что дьявол – там не иначе как целых полдюжины дьяволов потешились и сорвали свою злобу на мисках со студнем и молоком.

Спустя несколько минут утомленный брачной ночью Тоотс уже на ногах.

– Что такое? – спрашивает он испуганно. – Не отец ли часом преставился?

– Нет, никто не преставился, – отвечает батрак, – но дело все же дрянь. Дело до того дрянь, что…

Едва узнав, что произошло, Тоотс поднимает со скамейки свернувшегося калачиком Либле, вытряхивает из него сон и тащит к дверям.

– Пойдем, Либле, сегодня ты мне нужен как никогда прежде.

– Что? Где? – ворчит звонарь, но батрак мигом подхватывает его под руку и выволакивает в прихожую. Там все они сталкиваются с арендатором, который, как он выразился, уже две недели безуспешно ищет дверную ручку. Надо же, наконец, разбудить народ, кто же спит во время свадьбы – скоро уже восемь часов!

– Вот мы уже и встали, – быстро отвечает Тоотс, – только нам недосуг, спешим!

– Постой! Да остановись же ты! – хватает его за плечо арендатор. – Что это за спешка такая? Куда вы рветесь?

– В Юлесоо, в Юлесоо! Там вчера побывали черти.

– Черти? В Юлесоо?!! Что за дьявольщина! Погодите, я поеду с вами, все равно одному мне в такую рань тут нечего делать.

И вот они все вместе мчатся на хутор Юлесоо, смотрят на картину разорения и ума не приложат, что же им теперь делать, остается лишь пожать плечами и навечно проклясть преступника. Тоотс, в свою очередь, выслушивает объяснения аптекаря и старика-отца, прислоняется к опустевшей пивной бочке и погружается в раздумье. Через некоторое время молодой хозяин Юлесоо как-то странно передергивается всем телом, словно кто-то толкнул его в спину, – глаза его становятся круглыми, ноздри раздуваются.

– Вот что, друзья, – произносит он резко, – я знаю, чьих это рук дело, и черт меня подери – и единожды, и дважды, и трижды! – ежели я ошибаюсь. Само собою, ни салаку от студня, ни студень от салаки это уже не отделит – все перемешано как каша! – но я знаю, и это – главное. Я знаю, по меньшей мере, в какую сторону света мне трижды в день плевать и куда поворачиваться задом, когда я пойду по нужде за угол. Подавать жалобу в суд – дело пустое, этот господин слишком хитер, голыми руками его не возьмешь.

– Но кто же он? – спрашивают батрак и Либле одновременно.

– Пусть это поначалу останется между нами. Сказать-то я скажу, только с одним условием – вы никому не проговоритесь. Пока что у меня нет никаких доказательств, что это сделал именно он, и я, обвиняя его, сам могу влипнуть. Этот злодей, кого я сейчас послал бы в Торискую преисподнюю, а то и куда подальше, не кто иной, как мой дорогой школьный приятель Кийр. [26]

– Я только что хотел сказать то же самое! – восклицает арендатор. – Трижды проклятый рыжеголовый, и никто другой. Ежели это не так, я готов хоть завтра спалить свои усы до последнего волоска. Вот она, вчерашняя тарелка горячего супа!

– Всеконечно – Кийр. И дело тут не столько во вчерашнем супе, сколько в давнишнем озлоблении портного. Не забывайте, ведь какое-то время моя теперешняя жена вроде бы считалась его невестой. Да и манера его сразу видна. Само собой, конокрада из Кийра никогда не выйдет – это по его разумению грех – но так же верно и то, что уздечку он в куски изрежет и чересседельник унесет, ежели решит, что с ним, с Кийром, обошлись несправедливо. На такое он способен. Другой бы на его месте либо красного петуха подпустил мне под стреху, либо самого меня палкой по башке огрел, а Кийр вместо этого колошматит миски со студнем и открывает кран пивной бочки. Да, да, на такие, только на такие деяния и способен мой дорогой бесценный друг.

– Хорошо же, – Либле подмигивает своим немытым глазом, – а что мы за то с ним сделаем?

– Что мы сделаем… – Тоотс пожимает плечами. – Ничего не сделаем. До тех пор, пока у нас не будет доказательств, никто ничего сделать с ним не сможет. Разве что по головке погладить да поцеловать.

– Ну, нет, зачем же так, – высказывается арендатор, постучав по пустой бочке, – у тебя теперь есть, кого гладить по головке и целовать, дорогой Тоотс, но, я полагаю, махнуть на это дело рукой тоже нельзя. Жаль, что сюда он уже не притащится, не то дали бы ему хорошую взбучку. Нужно что-нибудь придумать.

– Будет видно, будет видно, – нерешительно отвечает молодой юлесооский хозяин. – А пока что вы, Юхан и Либле, помогите женщинам вынести отсюда всю эту пакость и как-нибудь высушить пол жилой риги. А мы с арендатором поедем назад в Рая и скажем Тээле, чтобы она свадебных гостей девала, куда хочет, пусть хоть засолит их, пусть хоть из них студень сварит – мне это теперь все одно, сюда, во всяком случае, ни одного человека пригласить нельзя. Видно, сбываются вчерашние слова Кийра, что в чулане и в кладовке хутора Юлесоо хоть шаром покати, хоть в рюхи играй, еды тут не наберется даже и на слепого котенка.

* * *

Тем временем более дальние гости, те, что провели ночь в раяском доме, уже поднимаются с постелей. Женщины расчесывают детям волосы, мужчины натягивают на ноги пахнущие дегтем сапоги, из комнаты, где спали девушки и женщины помоложе, доносятся отчаянные взвизги – там брызгают друг на друга водой, щекочут тех, кто заспался, и выкидывают всякие другие штуки, как это часто случается среди молодых особ женского пола, полностью предоставленных самим себе. Когда Тээле, уже совершенно одетая, входит в эту комнату шалостей, шум в ней еще усиливается. Предприниматель Киппель поглаживает свои усы и «пятикопеечную бородку и посматривает по сторонам – не появится ли откуда-нибудь его «веселая вдова». Тыниссон с припухшими глазами, одетый в вязанку, слоняется из комнаты в комнату, не зная, куда себя деть.

Затем в Рая начинают возвращаться и живущие поблизости гости, которые ночевали у себя дома. Появляется, весь в снегу, батрак с мельницы (к утру началась метель, а заодно и потеплело), приходят Арно Тали, Пеэтер Леста, Лутс и кое-кто еще. Леста и Лутс, как выясняется, коротали ночь у Арно Тали на хуторе Сааре и до самого утра гудели, словно навозные жуки, – разговаривали обо всем на свете и сверх того наговорили еще четыре-пять печатных листов. Арно Тали рассказывал друзьям о своей поездке на чужбину, Лутс, слушая его, пришел в такое воодушевление, что порывался немедленно ехать в Австралию через Нуустаку. [27]

Когда все уже завтракают, на хутор Рая возвращаются Йоозеп Тоотс и арендатор. Кто из них больше зол, сказать трудно, но одно все же, несомненно: злы оба. Злость их подогревается тем, что она беспомощная, – у них нет ни определенного плана действий, ни возможности отомстить Кийру за его злодеяние. За столом оба молчат, что не мешает им опрокидывать рюмку за рюмкой – словно бы для подкрепления духа. Наконец Тоотс подает своей молодой жене знак, и все трое – арендатор, Тээле и сам молодой юлесооский хозяин – направляются в боковую комнату, где все еще витает запах тел спавших тут молодых женщин. Здесь, среди разбросанных простынь, одеял и подушек, где, кстати, можно увидеть и кое-что из предметов ночного туалета, названные выше лица довольно долго совещаются. О чем именно они разговаривают, к какому решению приходят, точно не известно, однако вскоре после этого совещания на заднем дворе хутора Рая возникает какая-то таинственная суетня, которую стараются скрыть от большей части гостей. Прежде всего, арендатор, невзирая на глубокий снег и сугробы, подгоняет своего горячего жеребца к тыльной стороне раяского дома. Затем через заднюю дверь начинают выносить и укладывать в арендаторские сани всякие кадушки, горшочки, корзинки побольше и поменьше, ручные и дорожные, и еще что-то завернутое в простыни. Поверх образовавшегося воза арендатор набрасывает санную полость и, не сказав никому ни слова, покидает хутор Рая. После этого туда же, к задней двери дома, подкатывает раяский батрак на лошади, запряженной в дровни. Вскоре и он тоже уезжает со двора и увозит с собою какой-то похожий на бочку предмет, спрятанный под ворсистой санной полостью.

Как только завтрак заканчивается, Тээле велит запрячь лошадь и тоже куда-то исчезает… тихонько… как бы между прочим… словно бы ничего и не случилось. Тоотс стоит на пороге, кивает жене головой, некоторое время смотрит ей вслед и бормочет себе под нос:

– Чертовски расторопная девчонка! Нет, другой такой, пожалуй, и на свете нет. До чего же славно, что эта, самая расторопная и… и аппетитная досталась не кому другому, а мне. И красивая, чертовка! Хм-хм! Одно удовольствие! Нет, аптекарь, бедняга, похоже, и половины вещей не знает. Ну, как это можно… Чертовски жаль, что арендатор умчался, не то опрокинули бы с ним еще по рюмашке.

XVIII

Однако Тээле и арендатор отсутствуют довольно долго, время уже движется к полудню. Тоотс бродит по дому, словно курица, которой надо снестись, и не находит себе ни места, ни занятия. Несколько раз он пытается завести разговор со школьными друзьями, но вскоре понимает, что это еще более бесплодное занятие, чем какая-нибудь никому не нужная работа или самоистязание – все это ни к чему. Разумеется, он бы с радостью поехал следом за Тээле, если бы не боялся, что это бросится гостям в глаза и породит всякие нежелательные догадки, ведь уже и теперь, после исчезновения Тээле, старухи из Вирпли с таинственным видом шепчут что-то друг другу на ухо, – что же будет, если и ее муж тоже покинет гостей? Да, конечно, когда ты на них смотришь, все они так и тают, словно сало на горячей сковородке, но попробуй только повернуться к ним спиной! Попробуй, повернись к ним спиной, и погляди, что будет! Тогда они разберут тебя по косточкам и представят тебя самым отвратным человеком на свете. Нужны тебе рога на голове – будь так добр и прими эти рога; хочешь быть кривошеим – будь любезен… скажи только, в какую именно сторону твоя шея должна быть искривлена; может быть, желаешь иметь на спине горб – доставь им это удовольствие и возьми вместо одного два. Возможно, ты хочешь иметь пустой кошелек? Но, силы небесные, когда же это у тебя там что-нибудь было?! Хочешь, наконец, приобрести славу вора, мошенника, душегуба, пьяницы, подделывателя подписей? Будь любезен, уже давно ходят слухи, что ты такой и сякой, и даже еще почище. А если молодая девушка когда-нибудь тоже захочет удостоиться материнских почестей? Ах, ну что об этом столько говорить, ведь она и без того наверняка двоих-троих уже куда-то подевала – не зря же она каждое воскресенье болтает на церковном дворе с Яаном. Нет, куда там – это ведь каждый может своим глазом увидеть и своей рукой пощупать! А они сами? Может быть, они тоже желают о себе кое-что послушать? Ох, Господь милосердный, неужто же про них кто-нибудь что-нибудь может сказать! Они ведь свою жизнь уже прожили – и даже плохим словом ни с кем не перекинулись. Нет, они прямые, словно рога у барана, словно два бараньих рога… Так, именно так иные мелкие душонки на каждом шагу стараются представить ближних своих еще более мелкими… словно бы в утешение себе… уж такова природа некоторых людей.

– Нет, подождем еще чуток, – Тоотс мотает головой, – кто много терпит, тот долго живет.

И словно бы в награду за это мудрое решение, чуть ли не в ту же самую минуту рядом с молодым юлесооским хозяином оказывается Тээле и говорит:

– Все в порядке. Поехали!

– Правда?! – восклицает мгновенно просиявший Тоотс. – Ты молодчина, молодчина, молодчина… А мне тут без тебя было так тоскливо.

И вновь деятельно оживленный арендатор разворачивает жеребца, чтобы уже в третий раз за сегодняшний день ехать в Юлесоо – теперь, во всяком случае, уже в составе свадебного поезда. Когда они выезжают из ворот хутора Рая, Тоотс прикрывает глаза Тээле своей мохнатой рукавицей и произносит с шутливой серьезностью:

– Это затем, чтобы ты никогда не сумела найти дорогу назад в родительский дом, чтобы ты до самой смерти оставалась там, куда тебя сейчас везут. Есть такой старый обычай, и, говорят, его очень важно соблюсти. Я еще совсем маленьким слышал об этом от своей матери.

– Хорошо же, – отвечает Тээле, когда Тоотс освобождает ее глаза, – но если уж ты придерживаешься одного старинного свадебного обычая, почему бы тебе в таком случае не следовать и другим? Моя мать часто вспоминает о свадебных песнопевцах, которые когда-то славились – почему ты не пригласил их на свадьбу? Тогда бы я их увидела собственными глазами и услышала собственными ушами.

– Это замечательная мысль, – соглашается с женою Тоотс, но она пришла тебе в голову слишком поздно – это, во-первых, а, во-вторых, вряд ли свадебные песнопевцы сохранились до нашего времени. А ежели еще и существуют в каком-нибудь медвежьем углу, так кто же знает, где именно их искать? Те, кто песни народные записывают, они, ясное дело, знают, в это я верю, но мы-то не знаем. А ежели бы мы и привезли к нам какую-нибудь древнюю старушку и заставили бы ее петь старые свадебные песни, это, по моему разумению, было бы скорее глумлением над древним обычаем и над старым человеком, а вовсе не их почитанием. Д-да, черт подери! как я понимаю, ежели бы те, кто помоложе, имели охоту чему-нибудь у старших учиться и сами исполняли бы свадебные песни – тогда да, тогда другое дело! Нет, дорогая Тээле, в теперешнее время не поют свадебных песен, не в ходу также и другие стародавние обычаи, будь они хоть какими красивыми и приятными. В теперешнее время на свадьбах совсем другое принято: ругаются, отделывают друг дружку кулаками, дубинами, палками, кнутами, оглоблями, дугами… одним словом, чем попадя, лишь бы сделать другому больно, а бывает, какой-нибудь сатаненок расколошматит миски со студнем и выпустит пиво из бочки – таковы свадебные обычаи нынче. Новые времена, новые люди, новые нравы. Хорошо еще, что у нас пока что хоть так дела идут.

Когда свадебный поезд проезжает мимо домика мастера-портного Кийра, младший из его рыжеголовых сыновей вбегает со двора в комнату и кричит дурным голосом:

– Едут! Едут!

– Что ты орешь! – восклицает отец семейства, отбрасывая в сторону замусоленный журнал мод. – Кто едет?

– Уф, уф, Тоотс со своими свадебными гостями. Да как их много-то!

Сказанного вполне достаточно, – чтобы увидеть проезжающих, все домочадцы, оттесняя друг друга, кидаются в комнату, обращенную окнами на большак. В узких дверях, к которым все подбегают одновременно, из старого мастера и его семейства образуется пробка, некоторое время она не подается ни вперед, ни назад. Возникает толкотня, вилка, которую госпожа Кийр забыла в своей руке, втыкается младшему сыну в бедро, в то же время у среднего сына Оттомара, прижатого к косяку дверей, лопается чирей. «Ай, ай, ай! Не нажимайте!» – кричат сыновья в один голос. «Пропустите маму! – восклицает старый мастер, – вы же знаете, она тяжелая!» Оттомару удается высвободить свою левую ногу, и он тут же ударяет ею Аадниеля в пах, отчего старший брат испускает такой дурной запах, что у папаши еще спустя полчаса есть основание фыркать. «Ты, Йорх, в следующий раз не валяй дурака, – делает он сыну внушение, – лучше уж спусти штаны и с… как положено».

В конце концов, все же эта пробка или затычка – как кому больше нравится! – проталкивается между косяками дверей и Кийры показываются, наконец, в окне. Они смотрят на большак с таким вожделением, словно хотят съесть глазами свадебный поезд Тоотса, а по возможности и проглотить. Только младший отпрыск Бенно никак не может забыть о ране на своем бедре, которую мамаша, «разумеется» нанесла с умыслом. В то время как все другие, отставив зады, торчат у окна, он переворачивает над конфоркой кухонной плиты вверх дном сковороду с жарким и говорит сам себе: – Вот так-то!

– Черт побери! – вскрикивает внезапно Георг Аадниель возле окна. – Одно из двух, либо Тоотс, эта старая падаль, сошел с ума, либо я сам сумасшедший!

– Ты сумасшедший, верно, – со злостью отвечает ему Оттомар, – иначе с чего бы ты стал давить мой чирей.

– Заткнись ты со своим чирьем! Хоть бы у тебя на каждой ягодице по три штуки их вскочило… лягается, как турецкий жеребец. Ты соображаешь, в какое место меня ударил? Такой удар мог быть и смертельным. Разве ты не знаешь, что туда нельзя бить?

– Пошел ты к черту со всеми своими местами! Знаешь, как мне больно было?! Скажи спасибо, что я еще не вцепился в твое «место» зубами.

– Ну тихо, тихо! – вмешивается папаша Кийр. – Довольно браниться! Как бы вы, чего доброго, маме не навредили. Ах да, а с чего это ты, Йорх, назвал Тоотса сумасшедшим? Конечно, невесть каким умником он никогда не был, но и вовсе сумасшедшим его тоже не назовешь.

– А ты, папа, подумай, что станет он делать в Юлесоо с такой оравой гостей! – возражает Аадниель, всплескивая руками. – Чем будет кормить их? Мне известно, у него нет ни… ни… ни одной вареной свиной ноги в доме, ни капли пива, вина тоже ни одной капли. Куда он гостей посадит? На плечи друг другу? В Рая и то было тесно – а ведь там большие комнаты. Нет, ты ответь мне, папа, разве такой человек не сумасшедший? Я бы сейчас не знаю, что отдал, отдал бы свою сберегательную книжку, чтобы хоть одним глазком увидеть, что там, на хуторе Юлесоо, станут делать.

– Но гости все же поехали в Юлесоо, – высказывается мамаша Кийр, – стало быть, у Тоотса найдется, чем их накормить.

– Веришь ли, мама, у него нет ничегошеньки, кроме свиньи… и опилок – летом у них чинили хлев и пилили бревна.

– Ну, тогда и я тоже не знаю, что он станет с гостями делать, – соглашается мамаша и вдруг испуганно восклицает: – Силы небесные! Откуда это горелым салом несет?!

XIX

Действительно, на хуторе Юлесоо, как Тээле и сообщила своему мужу давеча в Рая, все в порядке. Полы начисто выметены, столы в первой и второй комнатах сдвинуты и покрыты чистыми скатертями. На плите скворчат сковороды и булькают несколько чугунов, – как известно, в одном чугуне несколько блюд зараз не сваришь, хотя по слухам в государстве Незнамогде это и умудряются делать, там некоторые повара в одном и том же котле варят одновременно два-три-четыре сорта каши и при этом проявляют такое усердие, что успевают сами сходить на рынок и поторговаться с торговками. Всюду заметен установленный рукою Тээле порядок, и это наполняет сердце Тоотса чувством гордости. Да, такая энергичная и расторопная жена только у него, у Йоозепа Тоотса из Паунвере.

Но самый большой сюрприз ждет молодого супруга и главу семьи в жилой риге. Там тоже накрыт стол на десять-двенадцать человек, на столе горят воткнутые в пустые пивные бутылки свечи. Посередине стола, между двумя мисками со студнем, помещен большой лист бумаги, на котором написано: «Стол для школьных подруг и друзей». Сама жилая рига чисто подметена, более того, чисто вымыта и натоплена, словно бы ждет, что в ней сейчас начнут писать свои новые романы некие известные и неизвестные писатели; да-а, в жилой риге постарались создать уют, словно бы в надежде, не объявится ли там какой-нибудь модный лирик. Сидя на краю печи, покачивая ногами и слушая сверчка мог бы он – и губами, и пером – петь свою жалостливую песню, которой переполнено его сердце, ведь должно же быть у каждого человека какое-нибудь место, где можно приклонить голову.

– Но вы, надеюсь… – внезапно восклицает Тоотс, с испугом уставившись на печь, – надеюсь, вы все же вынули из печи аптекаря, когда начали топить?

– Вынули, а как же, – отвечает Тээле с улыбкой. – Не могли же мы оставить его там. Он перебрался на печку, мы положили туда матрац и подушку, говорит, что ему уже полегчало, но хочет еще отдохнуть.

После этих слов молодой хозяин лезет на печь, чтобы перекинуться несколькими словами с больным другом.

– Ну, теперь оно, стало быть, в руках? – спрашивает аптекарь.

– В руках! – улыбается Тоотс.

– И вы счастливы, гм, а?

– Хм-хью-хьюх.

– В таком случае, примите и мои поздравления и быстренько слезайте отсюда, мне еще никогда не доводилось слышать, чтобы какой-нибудь жених в день своей свадьбы околачивался на печи риги. Потом, когда у вас выберется время, пришлите мне сюда малюсенькую рюмку вина и стакан пива. Ах да, еще одно слово. Возможно, вы, господин Тоотс, и правы, что поступили именно так, как вы поступили. После того, как я пробыл почти два дня в печи вашей риги, мне вспомнились несколько куплетов, несколько высказываний поэта. «Любовь есть и всегда будет самой возвышенной поэзией природы, жаль только, что она похожа на алоэ, которое цветет лишь один единственный раз» – это первое. И второе: «Хотя любовь и приносит нам, в конце концов, слезы, все эти горькие слезы, которые мы проливаем потОм, уже заранее оплачены первым поцелуем». Так. Теперь идите. Сейчас мне больше нечего сказать вам, мой молодой друг и благодетель.

– Ага, жаль только, что она похожа на алоэ… – бормочет Тоотс, слезая с печки, и сразу же мысленно добавляет: «Аптекарь остается аптекарем – даже и любовь он сравнивает со своим алоэ и balsum vulnerum kuntsum, хорошо еще, что он не стал ее сравнивать с каким-нибудь другим лекарством, к примеру – ну да, гм, гм…

На последней перекладине лестницы Тоотс задерживается, чуточку думает, мотает головой и произносит вполголоса себе под нос:

– Но второе высказывание, которое он привел, чертовски славное! Завтра попрошу аптекаря повторить его еще раз.

Вскоре в Юлесоо приступают к обеду, который мало чем отличается от вчерашнего на хуторе Рая, – разница лишь в том, что его начинают не с молитвы, как это было накануне (пастор почему-то не прибыл, кистер же, как видно, устал от рождественских молитв), а с доброй старой водки. Нет тут также ни первого, ни второго столов, а есть все три разом: в передней комнате, в задней комнате и в жилой риге, да и усаживается каждый либо куда сам пожелает, либо куда придется. Единственное более или менее заметное исключение составляет застолье школьных подруг и друзей, но даже и туда, в жилую ригу, просачиваются некоторые «посторонние» лица, такие как арендатор, Либле, батрак с мельницы, Киппель со своей предполагаемой-ожидаемой половиной и кое-кто еще. Разумеется, по прошествии некоторого времени начинается хождение от стола к столу, подсаживание друг к другу «в гости», суетня и бесцельное шатание туда-сюда, – всего такого, как говорится, хватает. Однако вся эта неразбериха, по-видимому, лишь подогревает настроение гостей. Один из «лесовиков» выбирается из задней комнаты, ищет, ищет и, наконец, находит своего вчерашнего соседа по столу. «Поди-ткась, Яакуп, а ты чего тут не видал, чего к нам не идешь? Видали мужика! Иди лучше к нам, поговорим чутОк». – «Погодь, погодь, Таавет, брось, не дергай меня, ну, мне и тут не дует. Лучше сам перебирайся сюда, видишь, здесь места хватает». – «Ну что ты за чертов мужик, Яакуп, ну скажи, разве ж я тебе что запрещал или мешал? Пошли со мной, не валяй дурака!» – «Ну, так и быть, пойду, только прежде опрокинь со мною на пару рюмку». – «Эту рюмку, что ли?» – «Да хоть и эту – ну давай, пропустим! За здоровье бычка Пуну!» – «Пусть оно так и будет, за здоровье бычка Пуну!».

Время от времени кто-нибудь из гостей, сидящих в передней или задней комнате, заглядывает в жилую ригу и испуганно восклицает: «Ого, черт возьми, вот те на – глядите-ка, тут тоже народ за столом! Видали, и мельничный батрак тоже здесь! Эй, послушай, батрак, когда ты, наконец, мою муку смелешь?» – «Чего ты лезешь со своей мукой, неужто думаешь, я стану молоть в праздники! Иди лучше, пропусти стаканчик и не приставай ко мне со своей мукой».

Точно так же и сидящие в жилой риге тоже иногда заходят в дом, чтобы взглянуть, что там делается; молодым, разумеется, приходится появляться в комнатах почаще, чтобы показаться гостям и поглядеть, достаточно ли закусок и вина на столах. При каждом появлении кого-нибудь из супругов шум застолья мгновенно усиливается, провозглашают здравицу и поют нестройными голосами. По голосам находящиеся в жилой риге могут довольно точно определить, кто именно, молодая или молодой, в данный момент находится в доме и в какой именно – в передней или в задней – комнате. Пока что стол школьных подруг и друзей – самый тихий из всех, но он и вовсе затихает, когда предприниматель Киппель по своему обыкновению стучит по краю тарелки, чтобы снова, как всегда и всюду, произнести какую-нибудь речь. Все в ожидании смотрят на предпринимателя, его верная вдовушка готова воспарить к небесам.

– Нет! – рявкает в конце концов Киппель после того, как он чуть ли не две минуты стоял, не произнося ни звука. – Это слишком обыденно и затаскано. Свою сегодняшнюю речь я произнесу для вас оттуда, сверху… как говорится, с горячих колосников. С этими словами он кидается к лесенке, взбирается наверх и садится на край печки.

– Отсюда, уважаемое общество, произнесу я сегодняшнюю речь, – начинает он громким голосом свою Нагорнюю проповедь. [28]

В этот момент аптекарь за его спиной кашляет и высмаркивается. Оратор внезапно втягивает голову в плечи, посылает отчаянный взгляд слушателям и, прежде чем кто-либо из них успевает моргнуть глазом, делает бросок и приземляется посреди жилой риги, где несколько мгновений и лежит, распластавшись, словно огромная лягушка. Затем он робко смотрит на сидящих за столом и спрашивает чуть ли не со смертельным испугом:

– Кто кашлял? Кто кашлял?

– Pardon, я кашлял, – над краем печки возникает блестящая голова аптекаря. [29] – Я не знал, что это вас испугает. Надеюсь, вы не слишком ушиблись? Не так ли?

Перепуганный предприниматель медленно поднимается. Похоже, он теперь и сам толком не знает, что же предпринять.

– Господин Киппель, – продолжает сверху аптекарь. – Вы можете снова сюда подняться и спокойно продолжить свою речь. Я вам больше не помешаю.

– Бог с нею! – машет Киппель рукой. – Потом… через некоторое время. Сейчас не хочется.

Удрученный случившимся, предприниматель садится на свое место за столом и проводит рукой по лбу.

– Очень ушиблись? – сочувственно спрашивает румяная вдовушка.

– Нет… не беда.

Где-то на углу стола кто-то прыскает, ему отзывается второй… третий… Алийде, сестра Тээле, зажимает рот платочком и словно бы в поисках помощи смотрит на Лутса, сдержанный смешок слышится уже и рядом с Киппелем. И тут, будто по команде, жилую ригу разом заполняет звонкий хохот. Доселе вполне благопристойное застолье совершенно распоясалось, лишь сам предприниматель и вдовушка сидят серьезные, как две мумии. Кто-то выскакивает из-за стола и, закашлявшись, бежит в дом, арендатор сидит верхом на скамейке, обхватив голову руками, видна лишь его мощная спина, которая трясется от приступов смеха. Хм-хм-хм-пых-пых-пых – словно бы работает возле стены маленький, примерно в две лошадиные силы моторчик. – Ох ты, нечистый, сопатый, полосатый, – выкрикивает Либле, – много чего я повидал, но этакое…

Кажется невероятным, чтобы застолье в жилой риге могло так быстро придти «в норму», и все же вскоре смех умолкает почти так же внезапно, как и начался.

– Дорогие друзья! – подает сверху голос старый аптекарь, навалившись грудью на край печки и до предела свесив вниз свою большую голову. – Дорогие друзья! До того, как господин Киппель придет в себя и сможет вновь занять место оратора, я хотел бы произнести перед вами небольшую речь… вернее… не то чтобы речь… а так… сказать несколько слов, если позволите.

– Просим! Будьте так добры! – вразнобой отвечают голоса снизу.

– Я пробыл в этой самой печке, – начинает аптекарь, – две ночи и два дня, болел и кое о чем думал; в настоящее время я весьма сожалею о том, что прежде… этак… лет двадцать тому назад не оказался в печке какой-нибудь риги, ибо, как я теперь убедился, печь риги оказывает на ход мыслей индивида своеобразное влияние. Возможно, это обусловлено теснотой пространства, которое препятствует рассеиванию мыслей и сводит их воедино, иными словами, концентрирует; не исключено также, что здесь действуют еще и некие физические, органические или психические силы – я не склонен слишком глубоко в это вдаваться и ограничусь лишь констатацией самого факта. Наш молодой друг, господин Тоотс, который находится сейчас среди вас и в судьбе которого со вчерашнего дня началась новая эпоха, знает о моих взглядах на жизнь и на обстоятельства. Эти взгляды сохраняли твердость и незыблемость, примерно, в течение тридцати лет, они были словно бы отлиты из железа; сдвинуть их с мертвой точки не могла никакая сила, никакая власть, а тем более человеческое слово. Господин Тоотс, вероятно, еще достаточно хорошо помнит наши летние беседы, как в аптеке, так и в других местах.

– Хм-хью-хьюх, – хмыкает Тоотс. Кто-то вновь прыскает, но это уже не приводит ко всеобщему смеху, как было недавно. Все со вниманием ждут продолжения речи старого господина. Несколько гостей, громко переговариваясь, переходят из дома в жилую ригу, но и они сразу же затихают и по примеру других обращают взоры вверх.

– Но позавчера, вчера… – вновь доносится с печки, – когда я мысленно устроил смотр всему ходу своей жизни и деятельности, и хотел все подытожить in summa summarum, как говорится, то предо мной сразу же возник один вопрос. [30] «Действительно ли ты поступал согласно долгу и совести, – спросил я себя, – когда вместо того, чтобы самому принять участие в жизни, ты все время словно бы подглядывал за нею из-за угла и взирал на нее исподлобья? Действовал ли ты по долгу и совести, когда обособился от прочих смертных, отвергая их радости и печали?» Да, так спросил я себя. И мне приходится признать, мои друзья и благодетели, я не нашел ответа. Тогда я поставил этот вопрос несколько иначе, так сказать, приблизил его к себе. «Хорошо же, – спросил я себя, – ответь, по меньшей мере, удовлетворен ли ты своей прошедшей жизнью и деятельностью? Жил бы ты опять так же, если бы тебе вдруг вернули твою молодость, твое лучшее время?». И ответ пришел сразу же: «Нет, жить так я больше не стал бы!» Аг-га – вот он, ответ, у меня в руках! Первоначальный ответ! Стало быть, я жил неправильно – не по долгу и не по совести. «Но почему же ты поступил так? – продолжал я себя спрашивать. – Почему ты жил не так, как велят долг и совесть?»

Оратором овладевает основательный приступ кашля, блестящая макушка старого господина на некоторое время скрывается в надпечной темноте, не слышно ничего, кроме надрывного кашля, который вызывает устрашающее эхо под высоким потолком риги. Слушатели испуганно поглядывают друг на друга. Тоотс уже начинает взбираться вверх по лестнице, но в это время аптекарь снова появляется в поле зрения.

– Я старался, – продолжает фармацевт, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, – держаться в стороне от жизни, боялся ее, точно злую собаку. Я был всегда начеку, всегда готов защищать свое драгоценное душевное спокойствие, которое считал наиглавнейшим достоянием на свете. Я был чересчур труслив и чересчур эгоистичен для того, чтобы жить полноценной мужской жизнью, что, разумеется, принесло бы с собой обязанности, заботы и боль. Таким образом, набросив на плечи плащ безразличия, я и скользил поверх жизни без особых переживаний, но также и без особых радостей. Именно это и было в течение долгих лет моим единственным желанием, мало того, я даже гордился тем, что не был одним из обычных и многих. Теперь же, когда мое робкое существование подходит к концу, вижу, каким убогим оно было, чувствую вокруг себя устрашающую тишину, представляю, как сойду в могилу или же истлею в каком-нибудь болоте без того, чтобы кто-нибудь ощутил это, как потерю. Никто не поставит на моей могиле крестик и не принесет букетик цветов…

При последних словах голос оратора дрогнул, стало заметно, что старый господин с трудом сдерживает слезы, увлажняются и глаза некоторых из слушателей. Наконец аптекарю удается вновь взять себя в руки, и он заканчивает с неожиданной силой и пафосом:

– Насколько я вижу, здесь находятся по большей части молодые люди, у которых все еще впереди. Именно к вам, молодежь, я теперь обращаюсь. Не бойтесь жизни! Не бойтесь забот и боли! Ближе к жизни – значит, ближе к Богу. Не бойтесь борьбы – в борьбе умножаются силы. Не беда, если, борясь с обстоятельствами, вы иной раз окажетесь побежденными, гораздо важнее суметь одержать победу над собою. Тогда вы спокойно сможете встретить вечер и оглянетесь на свою деятельную, наполненную радостным трудом жизнь с сознанием того, что отдали ей всё лучшее, что у вас было. Через тернии и опасности – всё выше, к вершинам человечности, чтобы те, кто вас поймет, могли бы к вам обращаться «Ваша высокочеловечность!» Да здравствует жизнь! И если бы мне было еще что сказать, я бы воскликнул снова «Да здравствует жизнь!» Да, господин Тоотс, на вашей стороне не только правда, как я уже отметил, но и победа, а все остальное пусть остается мне. Живите всегда со своей правдой, с правдой, которой вы сами достигли – тогда за вами всегда будет победа, а другим останется все остальное, если они не останутся даже и без того. Вот все, что я хотел сказать. Не давайте сбивать себя с толку, мои друзья, и будьте радостными среди радостных; возможно недалек тот день, когда вам придется утешать скорбящих. Радуйтесь в часы радости и трудитесь, когда настанет время труда. Между прочим, последнее не за горами, уже завтра-послезавтра всех нас ждет работа. Ну, поупираемся немного, да и засучим рукава, и да увенчаются успехом все наши начинания в той мере, в какой поможет нам Бог и поможем себе мы сами. Точка. Точка с запятой. И в завершение – двоеточие и кавычки, ибо теперь произнесет речь господин Киппель.

Некоторое время в жилой риге царит глубокое молчание, затем Арно Тали хлопает в ладоши и восклицает: – Браво! Многие лета господину провизору! Многие лета, многие лета-а-а…

После того, как затихает спетая в честь аптекаря здравица, взоры всех присутствующих вновь обращаются на предпринимателя Киппеля. Полупьяный Тыниссон нетвердой походкой подходит к нему вплотную, мигает своими маленькими глазками и говорит:

– Ну, господин Тосов, валяйте! Двоеточие и кавычки уже ждут.

– Бог с ними, – отмахивается предприниматель, – не хочется мне сейчас произносить речи. Может быть, попозже…

XX

Обеденная трапеза за тремя столами продолжается еще некоторое время, наконец те, кто помоложе, начинают проявлять нетерпение и требуют танцев. Из передней комнаты дома выносят столы и стулья, частично – в заднюю комнату, частично – в жилую ригу, зажигают свет, тут и там раздаются голоса: «Кто станет играть? Кто играет? Неужто здесь нет ни одного музыканта?!»

Само собой разумеется, музыкант находится и здесь, как на любой свадьбе.

– Ничего не поделаешь, – обращается Тоотс к батраку с мельницы, – придется вам сыграть для них что-нибудь на каннеле. В Рая было пианино, а здесь – каннель, то и другое – одного поля ягода, и еще неизвестно, что тут больше ко двору.

– Так и быть, сыграем – эка невидаль, – отвечает мельничный батрак.

После того, как пол заново подметен и вынесены все вещи, которые могут помешать, начинаются танцы. Батрак с мельницы вскидывает голову, затем склоняет ее набок и с жаром ударяет по струнам. Спустя несколько минут передняя комната жилого дома хутора Юлесоо наполняется топотней, стукотней и гулом, при деле оказываются всякие ноги: длинные и короткие, тонкие и толстые, прямые и кривые – кого какими наградил Господь. У одних танцующих – тела стройные, словно рябиновые прутики, у других – напоминают толкушку для картошки. Но как те, так и другие отплясывают с одинаковым усердием. Возле стены сидят старушки из Вирпли и обмениваются замечаниями, на пороге задней комнаты стоят мужчины постарше и в такт музыке бьют ногой об пол, словно старые козлы. «Ух ты, ох ты, ишь ты, трали-вали, эх! Как ты думаешь Яакуп, не тряхнуть ли и нам стариной на пару?» И два «лесовика» начиняют «трясти стариной» да так, что еще и не успев начать, «стряхивают» на пол танцующую пару. О «стряхнутых» спотыкается вторая, третья, четвертая пара… и вот уже в передней комнате юлесооского дома образуется копна из людей с задранными ногами, криков и взвизгиваний. Кто-то (разумеется в поисках своих ног!) хватает чью-то чужую, и звонкий женский голос кричит: «Аугуст, ты что, сдурел?» – «Ахти мне, это твоя нога, Мари, – отвечает Аугуст, – что же ты так плохо смотришь за своими ногами!» Кто-то сидит на полу, раскинувшись, точно блаженный, смотрит на стекло своих карманных часов и, качая головой, говорит: «Пропало… как медвежий зад в земляничнике!». Оба «лесовика», виновники всей этой неразберихи, тоже барахтаются, словно два барана, в общей куче, пытаясь помочь друг другу встать на ноги. «Ну, тряхни, тряхни стариной, Яакуп, что ты дурака валяешь!» – «Ну как же я тряхну, ежели он сидит на мне верхом, да какой тяжеленный, чисто мешок муки пудов на десять!» – «Тряхни, тряхни, тряхни стариной! Ух ты, ох ты, ишь ты, трали-вали, эх, тра-ля-ля!»

Вскоре порядок все же восстанавливается, начинается новый танец. «Эй, батрак с мельницы, выдай польку, от вальса ноги запутываются, как у мухи в паутине. Выдай польку! Выдай польку!»

Тоотс прошелся с Тээле только в первом танце, теперь же он, как и подобает истинному хозяину, заходит то в комнаты, то в жилую ригу, находясь одновременно всюду и нигде. Свадебные гости, во всяком случае, видят, что в юлесооском доме есть хозяин и что тут ничуть не хуже, чем на хуторе Рая.

В задней комнате сидит компания, которая никак не дает сбить себя с толку весельем молодежи, да и вобще – ничем; там сидят кистер, урядник и волостной старшина откуда-то из соседней волости, некий торговец из города со своими подмастерьем и Либле. Возле этого, несколько странного застолья Тоотс ненадолго задерживается и прислушивается к разговору.

– Убейте же, наконец, вчерашнюю кошку! – восклицает торговец, поднимая рюмку. [31] – Убейте вчерашнюю кошку, я вам говорю! Что вы возитесь с кошкой!? Так! Вот так! Что? Не отцепляется? Опрокиньте еще стопку! Я по себе знаю, что значит кошка: я сам сегодня утром искал свое сердце на раяском гумне… но, вы можете себе представить, что я нашел? Жажду! Страшную жажду! Ваше здоровье! А теперь скажите-ка вы мне, право, что появилось раньше – жажда или выпивка? – Жажда! – Верно! Поддай! Ну, поддай, поддай, поддай! Так. Теперь ответь мне, звонарь, сколько колес у телеги? – Пять. – Снова верно! Ты дьявольски башковитый мужик, Либле, я увезу тебя отсюда в город. Поддай! До дна, до дна! Видишь, все мы до дна пьем. А теперь – сколько хвостов у собаки? – Два. – Точно! Поехали! Не забывайте, мои господа, сегодня нам надо выполнить здесь великую задачу. У нас в Эстонии сто пятьдесят вино куренных заводов – сегодня мы должны показать, сколько еще надо сверх того построить, чтобы досыта напоить свой край. Гопля! Что же до вывоза за его пределы – расчет особый.

Молодой хозяин хутора Юлесоо улавливает какой-то шепот в углу задней комнаты, который отделен от остального помещения тонкой занавеской. Тоотс тихонько подходит ближе и вновь прислушивается.

– Ну, а вообще, – шепчет чей-то голос, – каково первое впечатление?

– Так… довольно приятное… ничего такого не скажешь, – отвечает второй голос. – А так… ничего особенного в нем, конечно, нет.

– Видишь ли, Тээле,– шепчет опять первый, – я спрашивала не совсем об этом, но раз уж ты так поняла меня, я должна сказать, что он как раз довольно особенный. Яан говорит то же самое.

– Ничего, это со временем пройдет. Небось с годами возмужает. Я, конечно, понимаю, что именно ты подразумеваешь под словом «особенный»… да, он, действительно… немножко того… Но одно я должна сказать – глупым его тоже не назовешь.

– Нет, Тээле, я вовсе не это имела в виду! Не думаешь же ты, в самом деле, что я стану хулить твоего мужа?

– Да ну тебя! Ничего я не думаю. А о чем это ты только что хотела меня спросить? Ты вроде бы сказала…

Первый голос что-то на это отвечает, но так тихо, что Тоотс ничего не может расслышать – вероятно, теперь шепчут в самое ухо Тээле. Затем звучит сдавленный смешок, и голос Тээле довольно громко произносит:

– Ах, иди ты в болото со своим разговором!

«Это Тээле и вторая половина Имелика», – Тоотс кивает головой и так же тихо, как пришел, уходит в переднюю комнату. – «Хорошо еще, что оно хотя бы так вышло, хорошо, что я хотя бы не глупый, а возмужать, пожалуй, можно, ежели этого так уж желают».

Тоотс пробирается между танцующими, чтобы пройти в жилую ригу, однако его внимание привлекает новая, лишь недавно образовавшаяся группа. Леста, Лутс и Имелик стоят возле угла плиты и, как видно, что-то обсуждают. Но подойдя поближе, молодой супруг убеждается, что в действительности никакого обсуждения нет, говорит только Лутс, в то время как школьные друзья молча его слушают.

– Да нет, – сетует лысый писатель, который, к слову сказать, весьма умеренно употреблял картофельный продукт, – для меня вопрос жилья – самый больной вопрос на свете. Живя в Тарту, я по меньшей мере семьдесят пять раз менял квартиру, но еще не нашел такой, где можно было бы нормально жить и время от времени немного работать. Я не боюсь ни холода, ни жары, ни сырости, ни сухости, единственное, чего я требую от своей квартиры, это тишина и покой, их я жажду, о них тоскую. Но именно этого я нигде не смог обрести и, наверное, не обрету до тех пор, пока меня однажды не принесут на это самое паунвереское кладбище, чтобы положить рядом с моим младшим братом. Этот маленький белоголовый мальчуган – таким он живет у меня в памяти! – вероятно и станет моим первым и последним тихим соседом; с ним, я полагаю, у нас никогда не будет пререканий из-за нарушения покоя. Ах да, я опять отклонился в сторону от сути своего рассказа, как это обычно свойственно тем, кто не в силах отказаться от деталей, кто иной раз именно с помощью этих самых деталей старается придать большую правдоподобность тем или иным событиям. Я же собирался говорить о квартире. Ну да, так вот, куда бы я ни переехал, всюду меня ждет шум, грохот и склоки, разница лишь в том, что это доносится то сверху, то снизу, то справа, то слева. А случается и так, что все перечисленные выше прелести – разом за каждой стеной, и, кроме того, еще вверху и внизу, Страшнее всего оказаться рядом с кухней! Думаю, мне теперь не остается ничего другого, как вовсе уехать из Тарту и поселиться где-нибудь в деревне. Собственно, если быть откровенным – а я к этому всегда стремился – у меня уже и место для жилья присмотрено. Думаю, не позже, чем в первой половине января я рвану… сюда же, в ваши края… на хутор Рая.

– Аг-га-а! – восклицает Имелик. – Теперь я понимаю, с какой стороны подул ветер. Разумеется, в Рая, куда же еще, там хорошие большие комнаты и…

– Нет, – Лутс делает протестующий жест обеими руками, – нет, нет! Ты опять Бог знает что думаешь. Я ищу в Рая лишь убежища от вселенского гвалта.

– Послушай, Лутс, – грозит ему пальцем Имелик, – ты нам тут не заливай, как заливаешь в своей повести «Весна». На хуторе Рая, кроме тихих комнат, для тебя есть еще и другая притягательная сила.

– Знаешь что, Имелик, – поспешно вклинивается в разговор Тоотс, опасаясь, как бы Лутс снова не разболтался, – будь другом, сыграй, право, тоже пару вещичек, пускай мельничный батрак малость передохнет, у него, похоже, язык уже вовсе к нёбу присох.

– Это можно… по старой привычке, – соглашается Имелик и направляется к музыканту.

– А ты доволен своим жильем? – спрашивает Лутс у Пеэтера Лесты.

– Мы с Тали занимаем неплохую квартиру, но… и у нас тоже, как у каждого человека, есть свой крест. Этот ужасный делец Киппель… знаете… он тоже перебрался к нам, курит по-страшному и плюет на пол. Ты, наверное, и сам заметил, сколько в нашей квартире всяких рыболовных снастей, всё это его имущество.

– Нет, в деревню, в деревню! – восклицает Лутс. – Это единственный путь спасения!

XXI

Так, а может быть и немного иначе, продолжается празднование свадьбы Тоотса.

На дворе уже поздний вечер, как вдруг в жилую ригу, тяжело дыша, вбегает Либле, весь вываленный в снегу, и отзывает Тоотса, который беседует со своими школьными друзьями, в сторонку.

– Вот что, молодой хозяин, – произносит звонарь таинственным шепотом, – Кийр тут.

– Тут – Кийр?! Да ты, Кристьян, никак вовсе сдурел. Пить меньше надо. Говорю это вовсе не потому, что мне водки жалко, нет, я т е б я жалею.

– Какое там, видит Бог, говорю, как есть, господин Тоотс, Кийр – тут. Неужто вы и впрямь уже и вовсе мне не, верите?

– Не верю.

– Гхм, ну, видали, как оно оборачивается! Что тут поделать! – сетует Либле. – Я самолично ходил сейчас во двор, видел его, говорил с ним – чего ж вам еще? Постойте, постойте, я растолкую, как оно есть… Ну да, выхожу во двор, справляю там свою нужду и – ик! – в аккурат поворачиваю назад, к крыльцу, и тут вижу: за углом дома – мужик. «Н-ну погодь, вражина, – кумекаю, – эт-то вроде как наверняка конокрад, гостевых лошадей присматривает.»

– А дальше? Говори же, наконец, покороче, что ты тянешь резину! Кому это интересно – знать, о чем ты на каждом шагу кумекал.

– Нет, не скажите, господин Тоотс, это куда как важно. Ну, да, стало быть, кумекаю: «Эт-то вроде как наверняка конокрад. Надо поглядеть, может сподоблюсь изловить». Пододвигаюсь тихонько поближе к углу, за которым мужик прячется. Я все ближе к углу подступаю, а он, этот мужик, все дальше от угла отступает. «Эг-ге-е,» – кумекаю…

– Опять «кумекаю»! До чего же ты любишь кумекать!

– А то как же, золотко! Я вроде как сразу сказал.

– Ну? Ну?

– Эг-ге-е, – кумекаю, – эдак дело ни в жисть не пойдет! По проселку с тобой вперегонку бежать, это мне, старому мужику, вроде как и впрямь не по силе. Выкинем-ка штуку, – думаю, – испробуем малость иначе, повезет, так повезет, а не повезет – ничего не попишешь… папишшешь, как говорит господин пробст. Рраз! растянулся в снегу!

– Кто?

– Я, а кто же еще. Ну да – рраз! растянулся в снегу и давай всякую околесицу нести, что только на ум взбредет; вот набрался так набрался, под завязку набрался, вроде как уже через край прет. Жду… Жду еще чуток, а сам поглядываю на дорогу. Мешкает. Ну, не учи каркать старую ворону! Идет. Осторожненько, точно как твоя куница… но идет. И сей же час – ко мне, мол: «Что ты, мил-человек, тут в снегу делаешь, разве тебе не холодно?» – «Брр-уф!» – «Давай, давай, поднимайся, не то скоро закоченеешь.» – «Брр-уф!» Тут он посмотрел аккурат мне в лицо. Я на него – тоже. Так оно и есть – Кийр! «Что с тобой стряслось, Либле? Плохо стало?» – «Брр-уф!» – «Ну, ну, поднимайся, погоди, я помогу, нельзя же спать в сугробе». И ну трясти, ну трясти меня так, что чертям тошно стало. Ну, и тут я вроде как тоже… ожил: «Что? Где? Кто? Где это я?» – «Ты в Юлесоо, дорогой Либле… на свадьбе». – «На какой свадьбе? Где свадьба?» – «Ну и смешной же ты, Либле, мужик, неужели ты ничего не помнишь?» – «Помню? А чего это я должен помнить? Мне холодно. Бог знает, сколько времени я уже тут, в сугробе, дрыхну». – «Неужели ты и того не помнишь, где ты так набрался?» – «Где это я набрался? Бей хоть палкой по голове, бей хоть утюгом, знать ничего не знаю. Ведать ничего не ведаю». – «Интересный ты мужик, Либле! Смотри, не подоспей я сейчас сюда, так ты бы тут в ледышку превратился. А что жена и дочка сказали бы? Как ты думаешь, что сказали бы жена и дочка?». Ну, тут я давай выть, что твой волк, и глаза тереть, и всякие штуки выкидывать, будто я барсук какой: «Тысячу раз желаю тебе здоровья, Йорх – вроде бы это ты тут? – да, будь ты тысячу раз здоров за то, что ты мою шкуру спас, этого благодеяния я до самой смерти не забуду!» – «Ну какое это благодеяние, – это он говорит, – но если ты, Либле, так уж хочешь отплатить мне добром, поди, взгляни, что они там в доме делают, и принеси мне сюда весть. Перво-наперво, посмотри, есть ли у них там выпивка и закуска. Только… ради Бога, никому ни слова, что я тут нахожусь». – «Нет, ну, – бью я себя кулаком в грудь, – я ведь не скотина какая неблагодарная, чтобы на доброе дело злом ответить. Ты спас мне жизнь, хоть цена этой моей жизни пустопорожней – не Бог весть какая, разве что… копейки три-четыре, ну да, ты спас мне жизнь, неужто же я и впрямь такая неблагодарная скотина, чтобы тебя заложить?! Нет, я с превеликой радостью выполню все, что ты прикажешь, дорогой Йорх, только с одним условием… – это я ему, – и ты тоже никому не говори, что меня тут, в сугробе нашел – к чему мне всякие насмешки да подковырки, да зубоскальство, проходу от них не будет, чего доброго еще и до жены дойдет…» – «Будь спокоен, Либле, я не расскажу ничего, только бы ты держал язык за зубами». – Ну, я ему на это: «Стало быть, я пойду, взгляну, что они там делают и есть ли у них чего поесть-попить» – и еще: «Ждите спокойно, я сей же час обернусь и принесу вам весть». Ну да, и вот теперь я тут, господин Тоотс, вроде как гляжу, есть ли у вас что поесть-попить и высматриваю, что вы здесь вообще делаете, и жду – не дождусь узнать, что ж вы сделаете с тем, кто стоит на улице и ждет весть. Теперь он у нас вроде как в руках, потому как в меня он верит твердо. Я ж мог его там, на месте отчехвостить, что твою кудель, да вроде как не хотел самолично суд вершить, да и то сказать – одной только взбучки ему за его вчерашнее деяние вроде как чуток маловато, пускай господин Тоотс сам решает, что делать.

– Ах во-от какие дела! – растягивая слова произносит Тоотс и трет нос. – Ну, стало быть, нет вопросов. Стало быть, дело в шляпе. Вот что, Либле, выйди на улицу, поговори с ним за углом дома, скажи, что пир в самом разгаре и всего навалом. А я обойду кругом, со стороны проселка и словно бы случайно на вас наткнусь. Как поступить дальше, будет видно. Но помни, не говори ему ни одного плохого слова и даже вида не подавай, что мы его подозреваем. Ты мужик хоть куда, Либле, я каждый день стану подносить тебе шкалик – до самого конца года.

– Заметано! – отвечает Либле, поворачивается на каблуках и снова выходит на улицу.

Тоотс быстренько разыскивает среди гостей арендатора и что-то шепчет ему на ухо.

– Что-о?! – вскакивает с места разъяренный арендатор.

– Тихо! Скоро я приведу его сюда. Будьте с ним так любезны, как только сможете – до тех пор, пока мы не решим все вместе, как с ним быть. И не порите горячку! Главное, не мешайте мне говорить первому все, что я скажу, вы станете подтверждать, а следом за вами и все остальные.

– Да чего с ним цацкаться! – фыркает арендатор. – Дать взбучку и пускай катится!

– Спокойно, спокойно! Сделайте, как я сказал, глядишь, он и позабавит нас малость сегодняшним вечером.

Примерно то же самое Тоотс говорит и своей молодой жене, после чего на некоторое время покидает пирующих.

* * *

На улице метет, поэтому Кийр замечает Тоотса лишь когда тот подходит чуть ли не вплотную. Рыжеголовый обрывает на полуслове разговор с Либле и делает попытку немедленно ускользнуть.

– Постой! – восклицает Тоотс и берет его под руку. – Ба! Да это же Йорх!

– Ну допустим, Йорх, а тебе-то что за дело до этого? – зло спрашивает Кийр.

– Что за дело…? – повторяет Тоотс. – Никакого дела мне до тебя нет, дорогой школьный друг, просто удивляюсь, отчего это ты, как только меня увидел, сразу пустился наутек.

– А если мне так нравится. Так же точно и я могу удивляться, отчего это ты хватаешь меня за руку, словно хочешь задержать.

– Тебя – задержать?! Дорогой Йорх, кто же может хотеть тебя задержать? С чего это мне тебя задерживать? А впрочем… Ты прав – я и впрямь хочу задержать тебя и отвести туда, где твое настоящее место, как школьного друга и званого гостя; хочу тебя задержать, чтобы отвести к свадебному столу и усадить по правую от себя руку. Это перст судьбы, что я случайно вышел на улицу – взглянуть, не подобрались ли зайцы к моему клеверу – да, это перст судьбы, не то вряд ли бы ты сам зашел к нам в комнаты. Только вот никак не пойму, что это стряслось с Либле, держит человека на морозе, нет, чтобы пригласить в дом.

– Какое там, моя ли это забота – в дом приглашать, – недовольно ворчит Либле. – Гостей вроде как сам хозяин праздника зовет, а не то так посылает кого от своего имени. А я от чьего имени должен звать? От имени Крантса, что ли? Сверх того, сдается мне, господин Тоотс, что это вроде как ваша свадьба, а не моя. Ик! Будто самому мне не холодно. Брр-уф!

– Вечно-то у тебя, Либле, куча оправданий да возражений. В последнее время с тобой вообще лучше не иметь дела, – отвечает Тоотс так же недовольно.

– И то сказать, будьте так добры, господин Тоотс, и сами возитесь с вашими делами. Моя забота – торчать на колокольне.

– А чего ты, собственно, добиваешься, Тоотс, – внезапно спрашивает Кийр, – хочешь, чтобы я вошел в дом и сел за свадебный стол по правую от тебя руку?

– А как же иначе, дорогой друг!

– Ну, этого ты вряд ли дождешься.

– Отчего же вряд ли, Йорх? Они там собрались все вместе, одинаково и мои, и твои школьные друзья и подруги – с чего это именно ты хочешь блистать своим отсутствием? Что ты этим хочешь доказать? Что ты главнее всех нас? Выше всех нас? И наше общество тебе не подходит?

– Я никогда не ставил себя выше других.

– В это я верю. И ежели говорить откровенно, для того у тебя и нет никаких оснований. Здесь, среди нас нет никого, кто был бы выше или ниже других, все мы одинаковые, точно такие, какими нам придется предстать когда-нибудь пред ликом господним. Не так ли? Или ты вспоминаешь старое и затаил против меня злобу? Ежели мы этим станем заниматься, то ей же ей у меня больше оснований для упреков, чем у тебя. Взять хотя бы вчерашнюю историю… Да, мне и впрямь было больно слышать твои слова, мое сердце так сжалось в груди, что сегодня утром мне пришлось чуть ли не зубами его расправлять, чтобы привести в норму, но сегодня в этом же моем сердце снова столько радости, что я все, все злое готов забыть. А за тарелку горячего супа, которая вылилась тебе на голову, прости – в этом я так же мало виноват, как ты – в сегодняшней метели. Это – вина пастора, а вернее, слепого случая. Нет, брат Кийр, протяни мне руку, забудем все плохое, что было между нами, и с радостью припомним все хорошее и красивое. Подведем сегодня черту под прошлой жизнью, поставим двоеточие и откроем кавычки для новой! Ты, пожалуй, мог бы и засомневаться в серьезности моих слов, ежели бы я еще и теперь жил по-прежнему, то есть, ежели бы в моей судьбе не произошла такая перемена, какая произошла; но теперь, когда я переступаю через порог новой жизни, вернее, уже немного и переступил, ты обязательно, обязательно должен почувствовать, что мои слова идут из самой глубины сердца, что в них нет ни притворства, ни лжи. Со вчерашнего дня я стал старше, по меньшей мере, на пятнадцать лет и пять месяцев – неужто же ты и впрямь считаешь, что такой, чуть ли не сорокалетний старец способен на какие-нибудь мальчишечьи фокусы и проделки? Нет, дорогой Кийр, я уже перебесился, уже и намека не осталось на прежнего Тоотса, неисправимого болтуна, жулика, драчуна и выпивохи. Прошло, пролетело… на вечные времена… и еще на пару годиков сверх того. Неужели же ты не замечаешь этого хотя бы по моему разговору, по моему тону?

– Да, ты и вправду разговариваешь как-то непривычно, я еще никогда не слышал, чтобы ты так говорил.

– Разве ты не слышишь, как я вздыхаю?

– Вздыхаешь, верно. Как же не слышать.

– Ну да, тогда доверь мне свою руку, мой верный друг Йорх, и поклянись, что ты будешь любить меня так же, как я тебя… всю жизнь… от колыбели до могилы.

– Клянусь.

– Так. А теперь позволь поцеловать тебя – для закрепления нашей дружбы навеки. Так. А теперь войди в мой дом и отведай моей пищи, потому что… Как же звучал этот псалом, мы еще в школе его заучивали..? «Так наш Господь возлюбил всех живущих, что он…» Что же именно он сделал? Выскочило из головы.

– «Что он…» – Кийр без запинки дочитывает псалом до конца.

– Так это было, да. Так, так. У тебя отменная память, мой друг. А теперь пошли, войдем в дом, боюсь, как бы ты не простудился. Здоровье у тебя и без того не ахти какое.

– Погоди немного, я еще не решил, пойду ли я вообще, ах да, я собирался у тебя еще кое-что спросить.

–Да?

– Скажи мне, Тоотс – мы ведь теперь с тобой друзья! – неужели и вправду женитьба так сильно меняет человека?

– Ах, дорогой друг, – вздыхает Тоотс, – лучше и не говори! Одна ночь – и ты совсем другой человек! Нет, не обо мне одном речь. Погляди на Яана Имелика и ответь, что осталось от нашего веселого и озорного школьного друга? Нет, ты погляди, погляди и ответь, что от него осталось? Нет, ты поди и взгляни своими глазами, что осталось от него!

– Так что же?

– Ох, – Тоотс закатывает глаза, – да сохранит Господь наш покой, аминь! Ты должен сам увидеть, что осталось от Яана Имелика. Пойдем, мой дорогой Йорх, поглядим вместе, что от Яана Имелика осталось, эти остатки сидят где-то там, в уголке – ап-чхи! – ну видишь, разве я не говорю правду, да, сидят где-то там, в уголке и…

– И..?

– Что – «и»?

– Ну, ты же сказал – «и»?

– О Господи! Может, и вправду сказал, дорогой Йорх, но разве у меня что-нибудь в памяти удерживается. Не сердись понапрасну, дружочек, ведь я уже старый и тупоголовый. Сорок пять лет – не шутка. Идем, идем, сынок, в дом, здесь холодный снег с крыши за воротник заметает, а это сулит муки телесные и боль плотскую. Идем, идем, Аадниель, в комнаты, там я тебе расскажу, какое страшное несчастье постигло нас вчера. Чертовы кошки и собаки – ох, Иисусе, какое непотребное слово сорвалось с языка! – ну да, кошки и собаки перебили и свалили в одну кучу все наши мисочки со студнем и деревянные плошки с маслом, и бутылочки с вином. Одна чертова падаль – вот снова! Сразу видно, что сорок пять это все ж таки не пятьдесят – да, одна поганая тварь еще и зубами ухватилась за кран пивной бочки, вертела его, вертела, будто колок на скрипке, до тех пор, пока все пиво не вылилось. Нет, всю-то вину, ясное дело, на неразумных тварей валить нельзя, может статься, старик-отец сам позабыл завернуть кран, но пиво-то все одно вылилось на пол и бочка стоит пустая, как колокол.

– Ну и как же вы выкрутились? – спрашивает Кийр с любопытством.

– Добрые люди помогли нам в нашей страшной беде, как же еще.

– И кто эти добрые люди?

– Да мало ли их найдется, деревня-то большая. Из Рая получили две полные миски, волостной служитель Митт дал одну, старик Нечистый одну полупустую, кистерша дала немного бобов…

– Бобов? А что вы с ними делали?

– С чем?

– С бобами.

– С бобами?

– Ну да – с бобами. Ты же сам только что сказал, что кистерша дала немного бобов.

– Ох ты Боженька, стало быть, я опять позабыл, что сказал. Нет, похоже, я скоро стану пятидесятилетним! Ну и пускай, тогда хотя бы перестану сквернословить. Идем же скорее, сынок, видишь, спина моя от холода уже вовсе в дугу согнулась.

– Да, холодновато становится, да, – передергивает Кийр плечами, – пожалуй и вправду надо зайти немного погреться, никуда не денешься.

– Куда же тебе деться, золотой ты наш мальчик.

– Погоди, Тоотс, ответь мне сначала еще на один вопрос. Скажи, а что, арендатор тоже там сидит?

– Ясное дело, ясное дело.

– Тогда я не пойду.

– Аадниель, золотце, ежели бы ты знал, чем сегодня занят арендатор, ты бы прослезился.

– А чем он занят? Вот уж из-за него-то я бы никогда не пролил ни слезинки.

– Ох-хо, ох-хо, пай-мальчик, не говори так! Скажи ты, Либле, ты-то ведь видел, что делает арендатор. Или не видел?

– Отчего ж не видеть, – отвечает Либле сиплым голосом. – Я ж вроде как не совсем слепой, хоть и с одним глазом.

– Ну и что он делает, этот арендатор? – выспрашивает Кийр дальше.

– Сказал, что нутро жжет, что там вроде как железной бороной водят вверх-вниз, вверх-вниз.

– Хм-хью-хьюх, хм-юх-юх! Точно так, – добавляет Тоотс. – Сердечная боль, душевные муки, сожаление… и все из-за того, что он тебя вроде бы со стула сдернул.

– Арендатор, надеюсь, за прошедшее время не женился?

– Еще нет, но скоро женится.

– Черт его знает… – бормочет Кийр себе под нос, – стоит идти или не стоит. Ну, так и быть! Пошли!

Нового свадебного гостя проводят прямиком в жилую ригу и, как было обещано на улице, усаживают рядом с женихом. Либле отзывает арендатора в дальний угол риги и шепотом говорит:

– До чего же складно Тоотс, чертяка, заливал! С меня даже хмель сошел. Да и метель поутихла.

XXII

Само собой разумеется, появление Кийра оказывается для школьных друзей и подруг совершенно неожиданным, – весьма странно, что он рискнул придти в Юлесоо после своей вчерашней выходки. Вначале его словно бы чураются, но при виде столь радушного отношения к нему со стороны хозяина у гостей тоже отпадает причина быть невежливыми. Кийр немножко ест, немножко пьет и заводит разговор о сегодняшней погоде. Когда у него спрашивают, почему он пришел так поздно, он с такой ловкостью оправдывает себя, что одно удовольствие слушать. Всякие дела и заботы дома… мамаша немного приболела… визит к одному старому доброму другу, который уже давно его приглашал… и так далее, и так далее… Да и долог ли зимний денек, разок повернешься – уже и нет его, словно коза хвостом махнула.

– Верно, верно! – поддакивает Тоотс. – Вот и мы тут – долго ли сидим, давно ли прибыли из Рая! Кажется, будто только полчаса прошло с той поры. А смотри-ка, скоро уже ночь на дворе. Нет, чего об этом говорить, дорогой Йорх, зимние дни – их словно бы и нет вовсе. То есть, немножко все ж таки есть – чтобы их вовсе не было, этого не скажешь. Но обрывки, обрывки… не знаешь, что с ними и делать. И хвоста у них тоже нету – схватить да и растянуть, чтобы подлиннее были. Нет у дня хвоста, и все тут, хоть ты лопни. Правда ведь, арендатор?

– Правда, ежели бы дни были хвостатыми, мы бы жили и не тужили – хватай да растягивай!

– Да, но, видишь ли, хвостов нет.

– Нету, – арендатор с сожалением качает головой.

– Метет тоже по-страшному, – продолжает Кийр своим высоким голосом тянуть нить разговора. – И когда только эта метель кончится?!

– Метет зверски, – подхватывает Тоотс. – Снегом глаза забивает. Такая дурная погода, что… Ежели эта метель, эта буря еще и что-нибудь недоброе человеку предвещает, тогда… Просто ума не приложу, что тогда будет.

– К-кому предвещает? – спрашивает Кийр, настораживаясь.

– Надо же, чтобы этакая метель да буря разыгралась точнехонько во время моей свадьбы… вдруг да наша жизнь с Тээле тоже такой будет…

– Хи-хи-и, Йоозеп, неужели ты и вправду такой суеверный? Вот уж не думал!

– А как же иначе, дорогой школьный друг! Ведь судьба человека – это тебе не собака какая-нибудь, которую можно палкой впереди себя гнать. Пес и впрямь побежит впереди, ежели ты ему поддашь жару, а судьба ходит вместе с тобою, сидит у тебя на закорках, висит на шее – охай и пыхти, сколько хочешь. Старые люди не раз мне рассказывали о таких предвестиях – они часто сбываются, ничего не папишшешь, как говорит господин пробст. Да мне еще и сон вчерашней ночью приснился, такой, что и рассказывать неохота… С чертями схлестнулся.

Последнее замечание Тоотса внезапно придает разговору совершенно новый оборот; и в то время, как в передней комнате некий жених ищет себе невесту, некий охотник отправляется в лес и заяц охает, в жилой риге в полном разгаре рассказы о чертях. Почти каждый из собравшихся там знает что-нибудь совершенно необыкновенное о «потустороннем» мире, некоторые даже сами, своими собственными глазами видели черта или же домового, или же кого-нибудь другого из нечистых духов. У тех же, кто лично не имел дела с духами, само собой, разумеется, имелись дедушки и бабушки, которые каждую божью ночь вплотную сталкивались со всякой нечистью.

Во время одной особенно жуткой истории про чертей Тоотс поднимается с места, дружески похлопывает Кийра по плечу и произносит:

– Ешь, ешь, дорогой Йорх, и пей. Чувствуй себя как дома, ведь ты находишься среди добрых людей.

– Не хватит ли, – отвечает Кийр с сомнением, – пора бы мне уже и домой идти, время позднее. Интересно, будут ли в нашу сторону попутные сани?

– О-ох, отчего ж не быть, – успокаивает его Тоотс. – Сколько угодно! А ежели и не будет, так я велю запрячь лошадь и сам отвезу тебя к дверям твоего дома. Сиди, сиди. Время терпит. Я пойду, гляну разок, что мои гости поделывают, и сразу вернусь.

Проходя мимо арендатора, молодой юлесооский хозяин касается его плечом, после чего последний также исчезает незаметно из жилой риги. Некоторое время оба разговаривают в задней комнате, за той самой занавеской, где недавно перешептывались Тээле и супруга Имелика. Затем Тоотс возвращается в жилую ригу и снова, как того требует обычай и долг хозяина, угощает Кийра. Арендатор же вылавливает мельничного батрака из круга танцующих и говорит ему сердито:

– Чего ты тут топчешься! Нас ждут дела поважнее, чем танцы. Иди сюда!

Некоторое время арендатор совещается с мельничным батраком, после чего в заднюю комнату зовут еще и Либле. Так-то, так-то и так-то. «Понятно, Либле?» – «А как же!» – «Тогда ступай и приготовься, да смотри, приходи вовремя. Все должно быть разыграно, как по нотам, не то у нас ничего не выйдет».

Либле торопливо опрокидывает рюмку и куда-то исчезает, арендатор и батрак с мельницы идут к столу школьных друзей, где к тому времени дело уже дошло до того, что Кийру поют здравицу.

– Многие лета! Многие лета! – выкрикивает Тоотс, словно ошалелый. Да живет мой самый лучший друг, Хейнрих Георг Аадниель Кийр дважды столько, сколько жил Мафусаил, и да будет у него трижды столько детей, сколько было у Иакова! [32] Сегодня я до того рад своему другу, прямо не знаю, что для него и сделать. Будь на то моя власть, я бы с радостью перевел его в дворянское сословие, сделал бы его фоном, бароном, графом, князем, посвятил бы его в рыцари и нацепил бы ему на ноги шпоры, а на грудь медали.

– Отчего же, в рыцари его посвятить можно, – подает голос арендатор.

– А, стало быть, можно? – переспрашивает Тоотс. – Ну, так иди скорее в дом, принеси урядников «меч». Посвятим Кийра в рыцари!

– Что ты, Тоотс, суетишься, – недовольно замечает Кийр. – Посиди, наконец, хоть немного спокойно.

– Нет, в рыцари, в рыцари! – кричат школьные друзья и подруги вперемешку. – Однокашника Кийра – в рыцари!

Арендатор приносит от урядника шашку, Тоотс три раза дотрагивается ею до спины рыжеголового и при этом отсчитывает: – Кийр единожды рыцарь, Кийр дважды рыцарь и… Кийр трижды рыцарь!

Сам «рыцарь» испуганно горбится, смотрит через плечо на Тоотса и просит писклявым голосом:

– Только ты, стервец, не бей больно!

– Ну что ты, друг, – успокаивает его Тоотс, – я же тебя не в инвалиды посвящаю, а в рыцари. Так. Теперь встань и наклонись немного вперед, обряд еще не кончен. Так, так… еще пониже.

Кийр получает шашкой плашмя отменный удар по заду. «Ай!» – вскрикивает он.

– Не беда, не беда, – приговаривается Тоотс, – что с того, ежели чуток больно, зато ты теперь стал чистокровным рыцарем. Рыцарю Хейнриху Георгу Аадниелю многие лета! Ура!

– Ура! – дружно подхватывает застолье.

Начиная с этого момента все сидящие за столом обращаются к Кийру только с добавлением почтительного «ваше рыцарское высочество».

Тоотс уходит, чтобы отнести шашку уряднику и – исчезает, словно розга в воду, – не так-то скоро он возвращается в общество своих школьных друзей. Правда, его фигура два-три раза мелькает в жилой риге – создается впечатление, будто он что-то ищет – но присесть к столу у него, по-видимому, нет времени. Арендатор снова заводит разговор про чертей и домовых и рассказывает одну за другой леденящие кровь истории. Его слушают, затаив дыхание. Позабыт даже «его рыцарское высочество». Время от времени кто-нибудь из сидящих за столом передергивает плечами и с опаской оглядывается: а не стоит ли за спиной какая-нибудь нечисть вроде той, о которой в данную минуту идет речь.

В середине одной особенно богомерзкой истории арендатор внезапно умолкает и пристально смотрит в самый темный угол жилой риги. Туда же обращают испуганные взоры и все присутствующие. В углу ничего не видно, лишь темнота чернеет. (К тому времени большая часть свечей сгорела до основания, из двух же оставшихся одна внезапно гаснет непонятным образом.) В тот же миг в углу с хрипом начинают бить стенные часы. Пирующие жмутся поближе друг к другу.

– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… восемь… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… – считает арендатор вполголоса и с последним ударом вопросительно обводит глазами сотрапезников.

– Что это было? – спрашивает он Кийра, которого бьет дрожь. – Часы пробили двенадцать? Конечно, на то они и часы, чтобы бить, но как они вообще оказались в риге? Во всяком случае, прежде тут их не было – по крайней мере, я за весь вечер не слышал ни одного удара.

– Да, верно, прежде часов не было, – шепотом подтверждает кто-то.

– Тогда что же это означает? – Арендатор пожимает плечами. – Ведь это… Ведь это…

Он вновь умолкает, – с гумна внезапно раздается громкий лай и вой Крантса. И прежде чем кто-либо из присутствующих успевает что-нибудь на этот счет сказать, в дверь жилой риги троекратно стучат.

– Тьфу, нечисть! – Арендатор сплевывает. – Еще того не легче!

– Тсс! – произносит кто-то.

– Чего он там стучит? – Тыниссон с трудом заставляет себя встать на ноги, намереваясь пойти, взглянуть, кто там за дверью, но арендатор хватает толстяка за плечо и усаживает на прежнее место.

– Сиди! Ты что, сдурел?!

– Не ходи, не ходи! – советуют и другие.

И, словно бы в подтверждение, снова раздается стук, но уже сильнее чем прежде.

– Кто там? – громко кричит арендатор.

– Пусть Хейнрих Георг Аадниель Кийр немедля придет сюда, – отвечает глухой голос откуда-то снизу.

– Что, что? – Арендатор прислушивается. – Чего тебе нужно?

– Мне нужен Георг Аадниель Кийр. Пусть он немедля придет сюда!

– Кийр нужен? Гм…

«Прик-прик-прик» доносится со стороны рыжеголового странный звук.

– Не-е, не-е, не-е… – шепчет побледневший портной, – скажи, что меня тут нет. Скажи, что ушел.

– Кийра здесь нет. Кийр пошел домой.

– Он здесь! – гремит свирепый голос за дверью. – Не ври мне, не то и тебе несдобровать. Пусть Хейнрих Георг Аадниель Кийр немедля идет сюда, не то я всех свадебных гостей сотру в порошок, изничтожу хутор Юлесоо! Слышишь?

– Ну что же, ничего не поделаешь, – разводит арендатор руками, – с таким господином не поспоришь – так и быть, иди, Кийр.

– Нет, нет, нет, нет! – Кийр прячется за спины соседей. – Я не пойду. Не пойду! Оставьте меня в покое! Позовите урядника, пусть он идет, я н-не… н-не пойд-ду.

– Странный ты человек! Ему нужен ты, а не урядник. Нельзя же допустить, чтобы из-за тебя пострадали все гости и хутор Юлесоо впридачу. Иди скорее!

– Оставь меня в покое.

– Последний раз спрашиваю, – слышится с гумна, – придет Хейнрих Георг Аадниель сюда или не придет?

– Идет, идет, – отвечает арендатор, подавая мельничному батраку глазами знак, после чего оба этих сильных мужика хватают дрожащего рыжеголового и, невзирая на его попытки вырваться, уводят.

– Как вы думаете, друзья, что это значит? – тихо спрашивает Леста.

– Нет, это помещение вообще какое-то странное, – отзывается предприниматель Киппель. – На хуторе Рая ничего подобного не было.

– Что бы это ни значило, – произносит Лутс с усмешкой, – но по стаканчику пива мы все же могли бы пропустить, для укрепления сердца. Там их трое против одного – полагаю, все обстоит не так уж трагично.

* * *

Арендатор и батрак с мельницы переносят Кийра через порог двери, ведущей на гумно, и закрывают ее за собой, и сразу же навстречу им выходит какой-то страшила с фонарем. Лицо страшилы черно как уголь, глаза скрыты большими синими очками, щеки и подбородок обрамлены пепельно-серой бородой, голову покрывает широкополая выношенная до дыр фетровая шляпа из тех, какие на некоторых хуторах надевают во время молотьбы. На страшиле надета какая-то черная мохнатая хламида, похожая на вывернутый наизнанку тулуп, тогда как ноги упрятаны в валенки непомерной величины; вообще нижняя часть туловища страшилы своей неповоротливостью заставляет вспомнить скорее медведя, чем какого-нибудь доброжелательного и юркого домового, тем более, что, по слухам, домовые являются взору чаще всего в белой одежде. Несмотря на испуг и грозящую ему опасность, дрожащий Кийр все же подмечает в облачении нечистого одну деталь, которая в какой-либо иной обстановке могла бы даже вызвать смех: шея черта, будто шарфом, обернута толстой кровяной колбасой. Кийр словно сквозь туман видит еще, как Крантс, поджав хвост, с визгом забивается в угол. Больше несчастный рыжеголовый по причине страха и волнения ничего уже не замечает. Все его отчаянные попытки к бегству ни к чему не приводят, руки арендатора и мельничного батрака держат его с обеих сторон, словно клещи.

– Это ли Хейнрих Георг Аадниель Кийр? – спрашивает страшила, сунув фонарь прямо Кийру под нос.

– Да, это он самый, господин черт или как там вас величают, – отвечает арендатор.

– Хорошо, – рявкает черт, – следуйте за мною да смотрите, не вздумайте оглядываться.

С этими словами страшила отворяет ворота гумна и шагает сквозь метель по глубокому снегу прямиком к бане, при этом сам он тоже ни разу не оглядывается. Ворота гумна словно бы сами собой закрываются за ушедшими, на улице не слышно ничего кроме шума и завывания ветра.

– Отведите его в парилку, – командует черт, добравшись до бани.

В предбаннике он пропускает Кийра вместе с провожатыми, вернее, носильщиками, вперед, а сам входит последним.

– Так, – произносит он, устанавливая фонарь на краю полка. – Так. С тобою, арендатор церковной мызы, и с тобою, мельничный батрак, у меня нет никаких счетов, мне совершенно все равно, есть вы на свете или вас нету, но все же правила вежливости требуют, чтобы я вам представился. Так знайте же, что я никто иной, как знаменитый свадебный черт Кярт-Хярт-Мярт-Кёрт-Йёрт-Прикс-Пракс-Тримпс-Трампс-Трулл.

– Очень приятно, – арендатор и батрак с мельницы отвешивают глубокий поклон.

– Да, таково мое имя, теперь вам известно, с кем вы разговариваете. Прежде чем приступать к делу, я должен кое-что объяснить. Я прибыл сюда издалека и здешние жители, может, еще не знают, что это за фигура – свадебный черт? Дело обстоит так. У свадебного черта есть право на каждой свадьбе взять себе десятую долю еды и питья. Мы, свадебные черти, называем это между собой свадебной десятиной. Ну, так все и было вчера, на хуторе Рая. Там имелось что поесть, там имелось что попить, там имелось все, что годится для отправки в рот, как человеку, так и черту. Само собою понятно, я мигом навернул свою законную десятину и немного еще сверх того. Ну да, а сам думаю: «Не беда, завтра в Юлесоо будет чем опохмелиться, так что сегодня можно погулять на свадьбе сколько влезет». Заметано. Сегодня утречком скок-поскок пускаюсь сюда, мол, теперь-то будет опохмелка. И – ни тебе вина, ни капли дива, Пивная бочка пуста, бутылки с водкой разбиты, миски со студнем перемешаны, всё изничтожено, словно специально мне назло. Делать нечего, взял я ноги в руки и – в Грязевку к своей тетушке, спросить совета. Тетушка у меня ведьма, зовут ее Оо-Таа-Тенатене-Тоосмама-Лот. «Нет, – говорит тетушка, – нет, дорогой Кярт, это вовсе не назло тебе сделано, это сделано назло хозяину праздника». Хорошо же, я столько верст отмахал, даже волдыри себе на ногах натер, и это притом, что голова у меня трещит и во рту препротивно; ясное дело, душа моя на супостата озлилась. Ну и спрашиваю: «Открой мне, тетушка, как зовут того человека, который изничтожил свадебное угощение на хуторе Юлесоо?» Тетушка мне на это: «Его имя Хейнрих Георг Аадниель Кийр». Заметано! Обнял я тетушку, погладил по головке, приласкал тетушкину кошку – и снова в путь, как бы, думаю, изловить названного человека. И вот те на, к ночи он сам притаскивается в Юлесоо на свадьбу.

Голос черта, звучавший сначала на низких басах, раз за разом становится все более высоким и, в конце концов, обнаруживается, что черт безбожно шепелявит, словно во рту у него пробка или же кусок теперешнего хлеба по чекам.

– Ну да, – продолжает чудище, – как я уже сказал прежде, с тобой, арендатор, и с тобой, мельничный батрак, у меня нет никаких счетов, зато с Хейнрихом Георгом Аадниелем Кийром – хоть отбавляй. Ответь-ка мне, Георг Аадниель, зачем ты расколошматил и свалил в кучу все запасы еды и питья в юлесооской кладовке? Отвечай! Я могу немного и подождать, но долго ждать не стану.

– Я-а, я-а н-ничего не делал, – пищит Кийр плачущим голосом.

– Врешь! – рявкает черт. – Имей в виду, Йорх Аадниель, за вранье тебе причтется дополнительно.

– Нет, ну, хёх, хёх, я и вправду ничего не делал.

– Ах так! Стало быть, ты хочешь мою старую мудрую тетушку вруньей выставить! Ну-ка, батрак с мельницы, разведи в печке огонь и вскипяти котел воды. Мне хочется поварить этого человека, примерно три четверти часика и поглядеть, скажет он тогда правду или нет.

– Святой крест! – бормочет арендатор. – Три четверти часа!

«Тирр-тирр-тирр…» – снова производит Кийр странный звук.

– Что ты сказал? – спрашивает черт, приставляя ладонь к уху. – Ты вроде бы сказал что-то, Йорх Аадниель? Я плоховато слышу, ежели ты что-нибудь говоришь, так говори громче. Арендатор, что он сказал?

– Ничего он не сказал, почтенный господин черт, он попел немного.

– Хм-хьюх-хьюх, – усмехается черт себе под нос, – отменно п… считай, то же, что спеть половину песни. Пусть себе поет, покуда вода закипает. Поглядим, что он запоет, когда мы его в котел посадим! Живей, мельничный батрак, делай, что велено, не то посажу тебя рядом с Кийром, крррахх, чумм, висс-висс-висс!

В тот момент, когда батрак с мельницы собирается открыть дверь в предбанник, за нею раздается троекратный стук. Батрак в страхе отскакивает.

– Кто там? – недовольно кричит черт. – Что за грохот?

– Тёртс.

– Аг –га-а, Тёртс! Входи! Тебя-то я и жду все это время.

На пороге появляется еще один нечистый, пожалуй, еще более богомерзкий, чем первый.

– Ну как, признался? – спрашивает вновь пришедший черт.

– Какое там, – отвечает первый. – Уперся – хоть жги его. Сейчас начнем кипятить воду.

– Не беда! Не беда! Я прихватил с собой раскаленное шило, думал, может сгодиться. Оно, правда, уже вроде как поостыло чуток, но не беда, под котлом я его снова добела раскалю.

– Святой крест! Святой крест! – восклицает арендатор дрожащим голосом.

– Заткнись! – рявкает черт. – Не говори, чего не надо. Я хоть и не совсем дьявол – Тёртс тоже нет – но все равно, к чему крест поминать, когда и без того обойтись можно.

– Их, их, их… – произносит вдруг Кийр, заикаясь, – н-ну да, ну, я с-с-саам т-т-тоо-же разбил д-две-три миски со студнем… да, да, их…

– Что ты сказал? – рявкает черт, – две-три миски со студнем?! Враки! Ты разбил всё, да еще и растоптал. Батрак с мельницы – огня! Тёртс – шило!

– Их, их, их, да, растоптал, верно, да… Простите меня, господин, господин…

– Аг-га-а, это уже другой разговор! Ну а что ты с винными бутылками сотворил? Говори правду!

– Тоже, да, всё то же… про-пр-о-о-остите!

– Кто отвернул кран на бочке с пивом?

– Яэ, ээ, ээ… тирр… я.

– Глядите-ка! Гляди и ты, Тёртс, глядите и вы тоже, арендатор и батрак с мельницы – с каким молодцом мы имеем дело! И этакого молодца Йоозеп Тоотс только что, сегодня вечером, посвятил в рыцари. Ой, ой, ой! Не пойму, в своем ли он был уме? Ну да, он, бедняга, и ведать не ведал, что посвятил в рыцари отпетого прохвоста и вруна, для которого на этом свете никакого сословия и не подыщешь! Но раз уж Кийр был до этого прохвостом, то и возвращаем его снова в прохвосты! И пусть его наказывает Йум-йум-йуммели-йуммели-пумм-пумм-пумм отныне и присно.

С последними словами черт выхватывает из угла печную метлу, всю в саже, и трижды стегает ею Кийра по шее, приговаривая: – Кийр единожды прохвост, Кийр дважды прохвост, Кийр трижды прохвост!

– Так, – говорит после этого черт, – для начала ты хотя бы лишен высокого сословия и звания, которые способен только замарать. И теперь, когда ты снова обыкновенный прохвост, скажи мне, Йорх Аадниель, что за нужда заставила тебя сотворить такое бессмысленное деяние?

– Ох, ээ, ээ, я не могу видеть эт-того ч-человека, этого То-то-тоотса.

– Потому и сделал?

– Да, да, топ-топ-пот-тому и сделал. П-про-о-остите!

– Гм, – мотает черт головой, – как же я могу простить такое деяние! Мне тоже не нравится кое-кто из людей, но не стану же я из-за этого уничтожать его имущество. Ладно, раз уж ты по-доброму сознался, так и быть, кипяток отставим – чего тут среди ночи плескаться.

– Но вы, дорогой господин черт, будьте паинькой и шило в ход не пускайте, – просит Кийр со слезами на глазах.

– Так и быть, отложим и шило тоже. Взамен кипятка и шила – но и то и другое, еще чуток, и пошло бы в ход! – ну да, вместо кипятка и шила будет холодная водица, опустите-ка этого прохвоста сюда, в бочку, она еще только наполовину вычерпана, а я произнесу над ним кое-какие слова, и тогда – пускай дает деру.

– Ых, ых, ых! – кряхтит Кийр в бочке с холодной водой, но черт, словно его это и не касается, произносит свое заклинание не торопясь:

– Кивирюнта-пунта-янта-паравянта-васвийлинги сускитаваара, асс-сарапилли-ясси-карлиттери-йонни-айкуккури-леййоони.

– Готово! – произносит он, наконец. – Вылезай теперь из бочки, возьми в жилой риге свое пальто и шапку и сигай к себе домой. И упаси тебя Йум-йум-йуммели-йумели-пумм-пумм-пумм, ежели ты оглянешься назад! Да погоди ты, постой! Как только досвистишь до перекрестка дорог, повтори семь раз: Кивирюнта-пунта-янта… точнехонько, как я сейчас говорил. Ежели ты этого не сделаешь, завтра я снова приду тебя проведать. Так. А теперь – шпарь! Кррраа-крррааа-крахх!

Кийр шмыгает за дверь бани с таким проворством, будто его и впрямь кольнули в зад шилом. Несколько мгновений с улицы доносится топот ног убегающего, и вот уже в бане не слышно ничего, кроме завывания ветра в трубе. А два черта и два человека корчатся от смеха.

– Оох-охх-охх, – стонет арендатор между приступами хохота, – вот уж никак не думал, что в конце свадьбы выпадет такое веселье! Ох, чертяка Тоотс со своей дьявольщиной!

– Хм-хм-хм, пых-пых-пых, – отзывается «чертяка», – вам хорошо смеяться, а каково нам с Кристьяном, как мы теперь свои физии от сажи отмоем.

* * *

Кийр вбегает в жилую ригу, хватает шубу и шапку и припускает по дороге к своему дому, как на перекладных. Тьфу, тьфу, тьфу! Еще раз тьфу! Вот уж влип, так влип! Лишь добежав до перекрестка, он робко оглядывается и бормочет: «Киви… киви… киви… рюнта… рюнта…» Разумеется, у него не хватает терпения повторить заговорные слова семь раз, тем более, что и не запомнил их толком. «Черт бы побрал этого черта! – машет он рукой. – Только бы до дому добраться».

Дома заспанный папаша отворяет ему двери и осведомляется:

– Где же ты пропадал, Йорх, в такое блаженное время?

– Ходил просто так… взглянуть, – неохотно буркает в ответ сын.

Но как раз в тот момент, когда Аадниель вешает возле трубы на просушку свои мокрые брюки, младший брат Бенно начинает вертеться-крутиться в постели и выходит в переднюю к помойному ведерку справлять нужду. Заметив, чем занят старший брат, он щупает его брюки и замечает:

– Вчера они шпарили тебя горячей водой, сегодня вымачивали в холодной… интересно, какой станет твоя шкура, когда ее выдубят?!

– Марш в постель, пучеглазый! – рявкает Аадниель.

XXIII

Однако – коль гости не сойдут с крыльца, не будет пиршеству конца. В той же мере это относится и к свадьбе Тоотса и к его свадебным гостям. Полночь уже давно позади, гости изнемогли, осоловели и те, кто живет поблизости, отбывают домой. Уезжает урядник и волостной старшина, уезжают со спящими детьми на руках обитатели хуторов Лойгу и Лепику, отправляются в путь также арендатор, Либле и батрак с мельницы. Ухмардуский Аугуст берет в свои сани кистера с его кистершей и устремляется следом за другими. Яан Имелик закутывает в тулуп свою молодую красивую жену и говорит ей, словно бы в утешение: «Не беда! Через час будем дома». Для тех, кто остается ночевать в Юлесоо, расстилают в комнатах и в жилой риге солому и раздают ковры, пальто, тулупы, санные полости – чтобы укрыться. Два «лесовика» уже спят вповалку в углу задней комнаты, задают такого храпака, что стены дрожат и с потолка сыплется побелка. Торговец и подмастерье дремлют, сидя за столом. Тыниссон взбирается на печь в жилой риге, укладывается рядом с аптекарем и сообщает тем, кто внизу, что устроился преотличнейшим образом – как на чердаке небесном. Киппель отводит свою румяную вдовушку в заднюю комнату в общество женщин, сам же устраивается спать в жилой риге… Покой и тишина постепенно воцаряются на хуторе Юлесоо, где за прошедший день было столько жизни и движения, где Йоозеп Тоотс и раяская Тээле отпраздновали свою свадьбу. Последним уезжает из Юлесоо сам Тоотс в обществе Тээле, Лесты, Лутса, Тали и младшей раяской хозяйской дочери Алийде, потому что в доме и впрямь уже не остается места, где можно было бы удобно раскинуться усталым телом. На следующее утро молодая пара уже спозаранку вновь возвращается в Юлесоо. После завтрака, пожелав обитателям хутора покоя и радости, пускаются в путь и те гости, что приехали из более дальних мест. Тоотс сам отвозит на станцию Киппеля и закутанного в тулуп аптекаря, в то время как Леста, Лутс и Тали едут на саареской лошади. Вскоре приходит поезд… Арно Тали задерживается на подножке вагона, снимает с головы шапку и, обращаясь к Тоотсу, поет: «Пусть покой и радость остаются с вами до того, как снова я увижу вас!»


Тарту, 1920-1921.

Примечания

1

Кентукский Лев – школьное прозвище Йоозепа Тоотса. Здесь и далее примечания переводчика за исключением особо оговоренных случаев.

2

…"попавшим в переплет составителем календаря» – образ из фельетона эстонского писателя Фридриха Рейнхольда Крейцвальда (1803-1882). В прошлом календари были самым массовым и популярным чтением в народе. Многообразие их содержания усложняло работу составителя, к тому же ему мешаали многочисленные посетители

3

…этого Тосова или Носова – имеется в виду Киппель, прежде служивший в торговом доме Носова, причем Тоотс искажает фамилию последнего.

4

Опман – помощник управляющего мызой. Киппель называет так Тоотса, потому что тот какое-то время служил управляющим имением в России.

5

"Ванемуйне» – название театра в Тарту, основанного в 1865 году, сейчас ГАТ «Ванемуйне».

6

alias (лат.) – иначе говоря

7

Франко – условие продажи, по которому расходы по погрузке и транспортировке товара включены в его стоимость.

8

Эмайыги – река, на которой стоит Тарту. В переводе с эстонского – Мать-река.

9

Лутс – в переводе с эстонского «налим».

10

Сарсакоски – местечко в Финляндии, где производили ножи и вилки.

11

…королевского двора Супси – портной Кийр и его супруга считали себя людьми не простыми и по примеру высоких господ давали своим детям тройные имена. Тоотс в насмешку удлиняет имя Кийра еще больше. Супси – хутор, где жило семейство Кийров.

12

На волчью облаву! – в прежние времена на волчью облаву сходилось множество народу. Здесь – иносказательное приглашение на свадьбу.

13

Роосна – местность, где располагался хутор Юлесоо.

14

Кистер – помощник пастора и органист в церкви. В его ведении находилась также церковно-приходская школа, где он преподавал закон божий.

15

…туча египетской саранчи – персонаж библейских сказаний пророк Моисей решил вывести иудеев из Египта, где они томились в рабстве, и отвести их в Ханаан – на родину предков. Египетский фараон же всячески этому препятствовал. Чтобы добиться его разрешения, Моисей, наделенный чудодейственной силой, наслал на Египет поочередно десять напастей, получивших название «казни египетские». Одна из них – опустившаяся на страну гигантская туча саранчи.

16

Юленурме – в переводе с эстонского «Юлесоо» означает «через болото». За время своего хозяйствования на хуторе Тоотс успел часть болотистых земель осушить, превратив их в пахотные. Название «Юленурме», то есть «через ниву», соответствовало бы теперь больше новому состоянию хутора.

17

Йорх – уменьшительное от «Георг», одного из трех имен Кийра.

18

Herr (нем.) – господин.

19

Йоозеп Андреевич – отца Йоозепа Тоотса зовут Андрес, сын произносит свое отчество на русский лад.

20

Мефистофель и Марта Швердтлейн – персонажи трагедии «Фауст» Иоганна Вольфганга Гёте.

21

Овсяной Яан – веселый эстонский танец, сопровождаемый пением. Танцующие образуют четырехугольник.

22

…из Савла превратился в Павла – в священном писании сказано, что апостол Павел вначале носил имя Савл и отличался жестокостью по отношению к христианам. Затем, согласно легенде, он услышал голос с небес, после чего раскаялся, стал проповедовать новое христианское учение и получил новое имя – Павел.

23

Das Geschaft blunt – Дело процветает (нем.).

24

Das war ja ganz fein gesagt (нем.) – Это ведь достаточно тонко сказано.

25

Пробст – старший пастор у лютеран.

26

…в Торискую преисподнюю – в местечке Тори, что неподалеку от города Пярну, есть подземные пещеры, получившие название Ториской преисподней.

27

Нуустаку – местечко в южной Эстонии, ныне город Отепя.

28

…свою Нагорнюю проповедь – согласно священному писанию Иисус Христос произнес одну из своих проповедей, стоя на горе. Проповедь получила название Нагорней.

29

Pardon (фр.) – извините – Ant

30

In summa summarum (лат.) – окончательный итог, букв. «сумма сумм».

31

Убейте же, наконец, вчерашнюю кошку! – торговец, вероятно, имеет в виду «кошку, которая скребет на сердце».

32

…столько детей, сколько было у Иакова – согласно библейским сказаниям, Мафусаил жил 969 лет, Иаков же славился многочисленным потомством.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10