Часть первая

В один из погожих весенних дней в Заболотье приходит письмо: хозяйский сын Йоозеп собирается вернуться домой и побыть здесь подольше, чтобы поправить свое здоровье. Письмо это, судя по почтовому штемпелю, шло довольно долго; большой синий конверт изрядно потрепан, словно кое-где ему приходилось от станции до станции идти пешком.

Хозяин Заболотья прочитывает письмо. Затем еще раз пробегает глазами отдельные его места и наконец, почесывая затылок, бормочет:

— Кто его поймет, чего ему приспичило как раз сейчас в самую страду, бросать место? Не пойму, разругался он там, что ли…

А хозяйка, мать Йоозепа, — она стоит тут же рядом и уже знакома с содержанием письма — замечает:

— Так он же пишет: из-за здоровья…

— Здоровье… — бормочет в ответ хозяин. — Здоровье… Что это у него здоровье так разом сдало? Месяц назад еще писал: жив-здоров, раньше чем годика через три и не думает из России возвращаться. Оно, конечно, всякое бывает, но здесь, видать, не в одном здоровье дело. С прежних времен знаю: такой непоседа был, ежели что задумает — так не успокоится, пока своего не добьется. Что ж, поживем — увидим… Пусть делает как хочет; человек он взрослый, самому пора знать, что можно, а чего нельзя. Но как бы там ни было, а жаль, ежели такое место бросит. Сам же бывало пишет: такие места, как у него, на земле не валяются.

— А ежели и бросит — что с того, — отвечает хозяйка. — Он и дома нужен. Мы с тобой год от года старимся, ты вот сам погляди: чуть погода к дождю, ноги, как колоды, волочишь. Пусть приезжает, пусть хозяйничает, человек он молодой. Пусть приезжает, хутор в порядок поприведет, он поди научился там по-новому хлеб сеять и скот разводить.

— Да я-то не против, — соглашается старик. — Лишь бы из него хлебороб вышел. А то ведь они там в России этакими важными баринами делаются, ни к чему и руки не приложат. Привыкли все больше другими командовать да приказывать. А здесь командовать некем. Тут сам берись за дело и работай, тогда и проживешь. За хутором долг немалый, а станешь еще барина разыгрывать, так и вовсе все прахом пойдет. Что ж, поживем — увидим. Наперед сказать трудно. Приедет, вот тогда и посмотрим, чего он надумает здесь делать. А насчет здоровья, так что-то больно скоро оно у него пошаливать стало.

— Да ну, — замечает хозяйка, направляясь к дому. — Чего там раньше времени сетовать. Небось сделает все как следует. Ведь не всю жизнь он в барах ходил, мальчонкой, помню, даже одно лето скотину пас… И не виделись мы с ним давно. Какой-то он сейчас стал? Может, уже бороду отрастил…

Хозяйка уходит в комнату, а хозяин, оставшись во дворе, еще раз перечитывает письмо сына, словно стараясь отыскать в его строках какой-то сокровенный смысл. А в письме говорится вот что:

Радостная встреча на «родной зимле» состоялась раньше, чем можно было предположить. На другой день после того, как на хутор пришло письмо, от вокзала по дороге к Заболотью уже шагает стройный молодой человек. Он идет бодрой и торопливой походкой путника, который долго блуждал вдали от родины и сейчас спешит к отчему дому. Молодой человек этот чуть выше среднего роста, его изрытое оспой лицо за последние годы почти не изменилось; единственная более или менее заметная перемена в его внешности — это маленькие рыжеватые усики, украшающие верхнюю губу. Все то же беспокойство сквозит в его круглых совиных глазах, как будто вечно что-то выслеживающих. Его белесовато-рыжую шевелюру покрывает зеленая фетровая шляпа с пестрым пером какой-то птицы. При ходьбе перо это колышется, покачиваясь вперед и назад, словно отсчитывая шаги своего хозяина.

Молодой человек одет в зеленую не то спортивную, не то охотничью куртку с двумя большими нагрудными карманами, поясом и хлястиком на спине. Узкие, особенно в коленях, серые вельветовые брюки для верховой езды обшиты сзади кожей. Обут он в коричневые сапоги.

Свой чемодан и свертки приезжий оставил на вокзале, и сейчас у него в руках только хлыст, которым он помахивает на ходу и похлопывает по голенищам сапог, как бы торопя свой шаг.

По внешнему виду молодого человека нетрудно догадаться, что он имеет какое-то отношение к помещичьему хозяйству: так обычно одеваются помощники управляющих имениями, писари, ветеринары и вообще люди, так или иначе связанные с поместьем.

Но вот уже виднеется вдали крыша Заболотья, и путник на минуту останавливается и вздыхает.

— Привет тебе, мой отчий дом! — торжественно произносит он, снимая шляпу и проводя рукой по лбу. Затем снова надевает шляпу, бьет хлыстом по голенищу и ускоряет шаг. Невдалеке от тропинки, возле куста сирени, он снова останавливается, срывает несколько цветков и поднимает глаза к небу.

— Привет тебе, солнце отчизны моей! — говорит он. — Здесь на родине ты светишь совсем по-иному! Вам же, нежные цветочки, я говорю от всего сердца: добро пожаловать!

Им снова овладевает возвышенное настроение; но как раз в этот момент, когда его охватывает умиление, ему вдруг приходит в голову мысль, что, собственно говоря, не ему следует произносить эти слова — «добро пожаловать», а так должны бы его самого приветствовать эти нежные цветочки; ведь гость-то он, а не цветочки.

— Вообще дело это путаное, — бормочет он про себя, направляясь дальше. Откровенно говоря, его не так уж сильно трогают ни это солнце, ни родные края с их нежными цветочками. Но когда-то он вычитал в книжке, что именно такие приветствия произносят люди, возвращающиеся с чужбины; так как же пренебречь этим обычаем!

Приближаясь к родному дому, молодой человек значительно замедляет шаг. Он входит во двор, и глаза у него вдруг делаются усталые, щеки западают, да еще как будто и с правой ногой творится что-то неладное. Здесь, в Заболотье, сейчас никто и не узнал бы в нем того веселого парня, который только что так бодро шагал с вокзала, торопясь домой.

Из-за хлева выбегает черная дворняжка и, завидев пришельца, заливается лаем.

— Не надо, не надо лаять, собачка, — надломленным голосом произносит тот. — Разве не видишь, какой усталый я и больной. Не лай ты на меня, ведь я странник, приехал издалека.

Но слова эти не могут заглушить чувство долго, владеющее верным псом, и гость вынужден сделать несколько резких движений хлыстом, чтобы удержать негостеприимного стража на почтительном от себя расстоянии.

— Знала бы ты, кто я такой, — продолжает молодой человек, — ты бы не поднимала шума, а подбежала бы ко мне, положила бы лапы мне на плечи и дружески посмотрела бы в лицо, как это делал покойный… покойный лягаш, когда я, бывало, возвращался из школы домой. Но он давно издох, а ты мне чужая и сама не ведаешь, что творишь. Но как бы то ни было, у меня имеется про запас этот хлыст и…

В это время открывается дверь дома и на пороге показывается хозяин Заболотья.

— Ты, Йоозеп! — вскрикивает он. — Так скоро! Вчера только пришло письмо, мы еще тебя и не ждали!

— Да! — упавшим голосом отвечает Йоозеп и склоняет голову на грудь. — Здравствуй, отец!

— Здравствуй! Здравствуй! Ну как… как… Неужто со здоровьем так плохо, что пришлось домой возвращаться?

— Да, — говорит сын, — здоровье неважное. Ох, эта правая нога раньше времени сведет меня в могилу!

— Болит?

— Болит ужасно, и судорогой ее сводит. В хорошую погоду еще ничего, терпимо. Но как дождь, так кажется, все боли со всего света сюда вот собрались и наперегонки тебя терзают. Иной раз и сюда повыше отдает, в бедро, — точно собаки грызут.

Йоозеп ощупывает свою правую ногу и бедро и делает такой вид, будто и впрямь испытывает при этом адские муки.

— Плохи дела, — покачивает отец головой.

— Очень плохи, — отзывается сын.

— Я-то знаю, что это за боль, — продолжает отец. — У меня у самого в сырую погоду так ноги крутит, хоть бери костыли. Да мне особенно и жаловаться нечего, я уж стар, пора и ногам болеть. Немало они походили, немало земли поизмерили, и своей и чужой. А ты? Ты — молод, у тебя ноги должны бы еще выдерживать. И вот что я в толк не возьму, как эта хворь так разом тебя скрутила?

— Так и скрутила. Сам не заметил, когда.

Затем оба собеседника входят в дом. Йоозеп волочит, как колоду, правую ногу и тихонько стонет.

— Боже ты мой! — восклицает мать, взглянув на сына. — Сущий калека! Смотри, как хромает. А ты, старик, еще спрашиваешь да удивляешься, как это он вдруг захворал. Что поделаешь, болезнь без спросу приходит.

— Да! — вздыхает Йоозеп и устало опускается на скамью. Но через несколько минут он вдруг снова оживляется. — Вот как возьмемся ее лечить, ногу эту, небось поправится. Хотелось бы мне запарить сенной трухи, ванну сделать, а потом крапивкой похлестать.

— Бог его знает, — говорит отец, — поможет ли: я пробовал и то и другое. А не видать, чтобы лучше стало.

— Поможет, — уверяет его больной. — Кроме того, я знаю еще одно лекарство… один старый лесник в России научил меня. Испробуем и это.

Наконец, после того, как собеседники высказали все свои сожаления и сомнения и успели подкрепиться едой, мужчины закуривают — Йоозеп привез большую коробку дорогих русских папирос, — и речь заходит о земледелии и скотоводстве.

— Какая у вас теперь система полеводства в ходу? — любопытствует Йоозеп, кладя больную ногу на колено здоровой левой ноги и выпуская через нос струю табачного дыма.

— Как ты сказал? Какая…

— Ну да, — поясняет Йоозеп, — на сколько полей делят у вас пашню?

— А вот оно что! — Отец на этот раз понял. — Да так же, как раньше. Что у нас тут может быть нового!

— Ну что ты! — снисходительно улыбается сын. — Эта система устарела, никуда она не годится. В России, например, в крупных поместьях…

И сын начинает пространнейшим образом разъяснять приемы полеводства, применяемые в крупных поместьях России.

— А как со скотоводством? — спрашивает он затем. — Сколько у нас сейчас коров?

— Семь.

— Мало! Какой породы?

— Бог их знает, какой они породы… Вон они там на выгоне…

— Э, нет! Так дело не пойдет. И в скотоводстве должна быть твердая система. Вообще, как я погляжу, да и раньше замечал, главная беда полеводства и скотоводства в наших краях — это то, что системы нету. Здесь у нас страшно неохотно вводят новшества и систему.

— Что такое… как ты сказал… ситсена?..

— Система, система. Я сказал — система. Система — это порядок.

В этот момент что-то во дворе привлекает внимание Йоозепа, он вскакивает и торопливым шагом проходит через комнату. Но возле окна он вдруг останавливается, стонет, трет себе ногу и ощупывает бедро. Родители провожают его сочувственным взглядом: их поражает, каким образом такая сильная, жестокая боль сумела забраться в такую тоненькую ногу.

Затем все выходят из дому, заглядывают на скотный двор, в хлев, в амбар и в овин. Гостю из России хочется все увидеть своими глазами, прежде чем что-либо посоветовать. Он подбирает себе во дворе толстую березовую палку, опирается на нее при ходьбе и время от времени издает такие ужасные стоны, что отец в недоумении встряхивает головой. Но, несмотря на это, Йоозеп обходит и осматривает все, что может интересовать земледельца. В России Йоозеп часто наблюдал, как ковылял по двору его помещик, и сейчас ему совсем нетрудно подражать этим движениям. Он уверен, что его больная нога даже вызовет уважение к нему; все, кто его увидят, несомненно подумают: «Глядите, какой он умница и чего только не знает! И чего только не сделал бы этот человек, будь у него здоровье. Но он, бедняжка, болен. Такой молодой, такой умный, и уже больной».

Иногда Йоозеп останавливается подольше, тычет палкой в предмет, о котором идет речь, и строго внушает отцу:

— Чтобы завтра же было в порядке!

Так часто говаривал и помещик там… в России.

Йоозеп Тоотс располагается в горнице хутора Заболотье: по утрам он пьет кофе, курит взятые с собою из России папиросы и приходит к выводу, что жизнь не так уж плоха. В первые дни он в хозяйственные дела почти не вмешивается, чаще всего сидит у себя в комнате за столом и роется в каких-то бумагах, вытаскивая их пачками из бездонных нагрудных карманов свое охотничьей куртки. Время от времени, опираясь на палку, он ковыляет по двору, смотри на колодец, на крышу дома, на родное небо. Иногда заглядывает и на выгон, подолгу просиживает на пороге пустого сенного сарая, видимо, серьезно обдумывая какие-то дела.

Но вот в нем просыпается его былая предприимчивость. Прежде всего он принимается за восстановление самого ценного земного сокровища: вытаскивает из овина огромный мешок и совершает с ним несколько рейсов между амбаром и сараем, стоящим на выгоне. В результате этих походов у порога амбара вскоре вырастает большая куча сенной трухи и прочего мусора.

Затем он притаскивает из лесу еще и мешок свежих сосновых побегов, скашивает немного крапивы, растущей возле забора, и все это перемешивает в сенях амбара.

Как-то днем, когда все это уже готово, он усаживается на пороге амбара и задумчиво глядит на возвышающуюся в углу рыхлую кучу.

«Неужели все, что лежит там в углу, так-таки не поможет? — мысленно спрашивает он себя. — Ведь как бы там ни было, а в дождливую пору с правой ногой действительно что-то неладное творится. Она, окаянная, не то что болит, а как-то ноет, сонная какая-то, будто ей спать хочется. Да и вообще, — заключает он, — ванны вещь неплохая. Тот там, в России, каждый день ванну принимает».

На другой день на хуторе топят баню. Кажется, будто истопник собирается до тех пор совать в печь дрова и хворост, пока труба над крышей не накалится докрасна и не воспламенит самое небо. Но наконец он, видимо, решает, что в бане достаточно жарко и можно приступить к врачеванию. Очутившись в отваре из сенной трухи, наш больной несколько минут пыхтит и кряхтит, а затем убеждается, что ему сразу же стало легче.

В этот день он больше не выходит из дому, нежится в постели под одеялом и беседует с матерью, когда та по временам заглядывает к больному спросить, не нужно ли ему чего.

Нет, ничего, собственно, ему не надо. Весь раскрасневшийся, здоровый, как рыжий бизон, он так отчаянно дымит папиросой, что кажется, будто в горнице Заболотья палят подсеку.

— Знать бы, что поделывают сейчас мои бывшие школьные товарищи и подруги? — спрашивает он как бы между прочим.

— Кто их знает, — отвечает мать, — одни здесь живут у родных, другие в городе или и того дальше.

— А ты не знаешь, мать, — оживляется Йоозеп, — где сейчас хозяйская дочка с хутора Рая? Аделе… или как ее там? Светловолосая такая… Ты ее помнишь, мы вместе в школу ходили.

— Ах, эта, — говорит мать. — Знаю, конечно. Дома она, в Рая.

— А-а, — бормочет Йоозеп. — В Рая, значит. Замуж не вышла?

— Нет еще. Поговаривали, будто молодой хозяин с хутора Сааре к ней сватался, а потом другой слух пошел — дело будто разладилось или что-то вроде того. Кто их разберет, они ж все больно ученые да образованные, откуда нашему брату про ихние дела знать. Просто так услышишь иной раз то тут, то там, о чем люди судачат.

— Гм… вот как, больно ученые да образованные, — бормочет Йоозеп и закуривает еще одну папироску. — Чудаки! Но скажи-ка мне, что это за молодой хозяин из Сааре?

— Ну как же! — отвечает мать. — Уж его-то тебе надо бы помнить. Он тоже в те годы в школу ходил. Арну, кажется, его зовут.

— Ага! — восклицает Йоозеп. — Так это он самый и есть! Ну, как не знать, помню его очень хорошо. Так это и есть молодой хозяин Сааре? Ну да, ну да, как же его не помнить. А где он теперь?

— В городе… тудирует.

— А-а! Ишь ты, штудирует! — Йоозеп, уставившись в потолок, видимо, силится что-то вспомнить. В сущности, не так уж много времени утекло с тех пор, как они все вместе учились в школе. И когда этак… подумаешь, много всяких забавных случаев припоминается. Как-то раз… осенью…

— Может, он сейчас уже и дома, — продолжает мать. — Он всегда летом в Сааре живет. А зимой — в городе, тудирует.

Но Йоозеп не слышит последних ее слов. По-прежнему вперив взор в потолок, он задумчиво выпускает в воздух облака дыма. И вдруг, разразившись дребезжащим смехом, быстро поворачивается на другой бок.

— С этим молодым хозяином Сааре и мамзелью из Рая случилась раз потешная история, — начинает он наконец, откашлявшись. — Было это осенью, только-только подморозило, первый ледок стал. И вот они, чудаки, оба чуть в реке не утонули. К счастью, я да еще несколько парней вовремя подоспели на помощь. Вытащили их за ноги, не то они, может, до сих пор на дне лежали бы.

— Ну, сынок, — многозначительно говорит ему мать. — Ты-то в школе тоже не тихоней был. Озорник такой, что дальше некуда. Старик бывало боится в школу и нос показать, а то кистер сразу тут как тут со своими жалобами.

— Э, Юри-Коротышка! — с презрением замечает Йоозеп. — Он всякого готов был очернить, кто бы ему не попался. А все же… иногда и неплохой бывал мужик. Интересно, как он сейчас?

— А что ему — живет по-старому, школу держит.

— Надо бы к нему сходить повидаться, — говорит Йоозеп. — Потолковать о том о сем.

— Ну то ж, Паунвере не за горами. Возьми да и сходи как-нибудь.

— Надо бы. У меня там и другие старые знакомые. Портной Кийр все еще в Паунвере?

— Да, все там же.

— А не знаешь ли, мама, рыжий сынок его — как его звали, Аадниэль, что ли, — тоже в Паунвере?

— Кто их разберет, все они там рыжие. Но, кажись, все дома. Не слыхать было, чтобы уезжали куда подальше.

— Аадниэль этот… — Йоозеп хочет что-то сказать, но снова заливается смехом и дрыгает под одеялом ногами. — Аадниэль этот был тогда в школе такой чудной мальчуган. Как-то у них на крестинах… хм-хм-хм…

Йоозеп кидает окурок на пол, залезает с головой под одеяло и хохочет.

Но, как мы уже говорили, в этот день он не выходит из дому, а лежит в постели и хворает, как и подобает настоящему больному. Зато весьма бурную деятельность развивает он на следующий день. Вместо палки он снова вооружается хлыстом, которым то и дело похлестывает себя по голенищам. Он снова идет в хлев и овин, но уже не как посторонний наблюдатель, собирающийся познакомиться с положением дел, а как настоящий хозяин и повелитель. Батраку и батрачке сразу же отдается несколько приказаний, которые им надлежит сегодня же выполнить, причем батрака он упорно называет Иваном, а служанку Авдотьей.

— Крутой он, видать, наш молодой хозяин, — говорит батрак девушке, когда Йоозеп отходит от них. — Но какого черта он меня Иваном кличет? Какой я Иван? Меня же зовут Михкель.

— А мне сказал… — припоминает девушка. — Как же он сказал? Тотья. Подумай только, Тотья! Всю жизнь была Мари, а теперь вдруг Тотья.

— Тотья, так Тотья, разве можно молодому хозяину перечить, — замечает батрак. — А вот чего это он волочит одну ногу? Словно она одеревенела, что ли… И какие на нем штаны диковинные, с кожаным задом…

— Да, чудно все это. А ноги тоненькие, как спички. Видал, какие на нем сапоги?

И работник с батрачкой еще долго обсуждают внешний вид молодого хозяина. Потом батрак спрашивает:

— Знать бы, возьмет он теперь хутор в свои руки?

— Тогда нам здесь не житье, — озабоченно говорит Тотья. — Гляди, уже и сейчас приказывает: чтоб сегодня же было сделано…

— Да-а, на манер важного барина.

А Йоозеп тем временем уже побывал на конюшне и возвращается к ним.

— Иван, — произносит он строгим тоном, — в стойлах у лошадей надо разровнять подстилку сегодня же…

Затем он удаляется к себе в горницу и начинает распаковывать чемодан и свертки, принесенные с вокзала. Содержимое чемодана и свертков оказывается весьма пестрым. Кроме прочего добра, из них извлекается костюм, длинный сюртук, воротнички, манишки, галстуки, несколько больших коробок с папиросами, женский портрет и два хлыста для верховой езды. Есть там еще и много мелких завернутых в бумажки вещиц, но их Йоозеп пока не разворачивает, а раскладывает на столе и стульях. В одном из этих свертков — подарки для матери: большой цветастый платок с длинной бахромой и серебряные вязальные спицы. Отца же ждет большая коробка папирос и янтарный мундштук с золотой монограммой.

Мать очень рада подарку, однако высказывает свое мнение, что платок для нее вроде бы слишком ярок. Что же касается серебряных спиц, то их она так сразу не может оценить по достоинству: ведь действительно, трудно сказать, чем они лучше своих стальных собратьев. А старик смотрит на свои подарки таким взглядом, словно ему хочется сказать: «И есть и нету… Нету… и все же как будто есть».

А во дворе Иван, на минуту оторвавшись от работы и поглядывая в сторону дома, говорит Тотье:

— Эдакого полоумного и впрямь будешь бояться.

На следующий день Йоозеп просыпается ранее обычного, отдает во дворе необходимые распоряжения, быстро выпивает кофе и переодевается. Свою охотничью куртку и брюки он бережно вешает на стенку и закрывает простыней. Потом долго шагает по комнате из угла в угол и нещадно курит. Наконец останавливается перед платяным шкафом, открывает дверцу и тщательно рассматривает свой длинный сюртук.

— Черт его знает, — бормочет он про себя. — Можно и так и этак… всяко можно… но Юри-Коротышке хотелось бы все же показать, что…

Уставив глаза в потолок, он пытается припомнить, какой сюртук был в свое время на кистере. Ну да, конечно… и как это он мог забыть! — кистер всегда носил серый, с «ласточкиным хвостиком». Теперь надо бы ему показать… Конечно, следует ему показать…

Тут ему вспоминается и кое-что другое. Он подбегает к столу, открывает маленькую коробочку, вынимает из нее толстое кольцо, украшенное рубином, и энергичным движением надевает его на указательный палец правой руки.

— Так! — негромко произносит он при этом.

Затем, постояв еще несколько минут перед шкафом, торопливо сбрасывает пиджак и облачается в сюртук. Эти движения его тоже сопровождаются еле слышным «так». Вообще пока все идет как по маслу и нет никакого основания полагать, что в дальнейшем может приключиться какая-нибудь неудача. Но тут возникает вопрос: какой головной убор ему выбрать? К этому костюму лучше всего подошла бы черная шляпа с твердыми полями, так называемый котелок, но Йоозепу до того тяжело расстаться с фетровой, украшенной пером! И что бы вы думали: действительно, последняя одерживает победу над котелком. С радостью обулся бы Йоозеп и в свои коричневые сапоги для верховой езды, но при длинном сюртуке это было бы чересчур заметным диссонансом. Меньше всего забот доставляет ему хлыст.

«Эту вещь можно носить при любом костюме», — говорит он себе и, внимательно оглядевшись во дворе по сторонам, выходит за ворота. Каким-то чудом нога у него быстро поправилась и совсем не затрудняет ходьбу.

Со склона холма все Паунвере видно как на ладони. Как много и вместе с тем как мало времени прошло с тех пор, когда он в последний раз шагал по этой дороге! И эти кусты сирени у обочины, и эта березовая роща там впереди — как все это знакомо Йоозепу Тоотсу! О-хо-хо, сколько раз бывало, возвращаясь из школы домой, он усаживался под этими березами и рассматривал обмененные им в школе вещицы. Сколько раз останавливался у кустов сирени и строил планы, как отомстить Юри-Коротышке! Чудесное было время! Что бы там ни говорили (спорить, разумеется, можно обо всем), но то была чудесная пора!

А вот и знакомая серая колокольня! И та старая зеленоватая крыша там невдалеке! Они могли бы рассказать о многих удивительных событиях. Какие забавные штуки выкидывали порой эти букашки, которые шумной гурьбой высыпали из школы во время перемены и затевали на берегу реки веселую возню!

Тоотс в раздумье останавливается неподалеку от небольшого домика, стоящего близ шоссейной дороги.

«Верно, это он и есть», — бормочет он про себя и медленным шагом направляется к домику. Кажется, будто он не решил еще окончательно — заходить или нет. Но из окна его, конечно, успели заметить и, должно быть, теряются в догадках — кто этот шикарно одетый господин.

Во дворе возится у свинарника пожилой худощавый человек с рыжеватой козлиной бородкой. Услышав приближающиеся шаги, он поднимает голову и вытирает руки о синий фартук. Лысая голова его поблескивает на весеннем солнце подобно стеклянному шару, какие иногда садовники ставят на клумбах. Блеск сдвинутых на лоб очков еще больше увеличивает это сходство.

Тоотс снова на минуту приостанавливается, как бы стараясь вспомнить что-то очень далекое, затем приближается еще на несколько шагов и здоровается.

— Здравствуйте, здравствуйте! — торопливо и приветливо отвечает человек с козлиной бородкой. При этом он, учтиво поклонившись Тоотсу, смиренно складывает руки на груди, словно ожидая приказаний. Тоотс вглядывается в лицо приветливого человека и вдруг что-то вспоминает: так и есть, если не все прочее, то глаза эти он уже где-то раньше встречал. Этот взгляд… заискивающий и улыбающийся… Ну да, так и есть! Теперь ясно: как-то однажды произошло необычайное событие, и тогда глаза эти глядели на Тоотса с такой страшной злобой. Да, да… хм-хм-хм…

Тоотс с трудом подавляет смех, уничтожив его, так сказать, с корнем, и спрашивает:

— Могу я видеть Аадниэля?

— Аадниэля? — повторяет козлиная бородка. — Аадниэля — а почему бы и нет. Будьте любезны, заходите. Или, если желаете, я позову его сюда?

— Да, пожалуй, — отвечает Тоотс после некоторого размышления. — Лучше позовите сюда.

— Одну минуточку.

Услужливый человек собирается уже войти в дом, но на пороге оборачивается к Тоотсу, пристально вглядывается в него и, вежливо улыбаясь, спрашивает:

— Разрешите узнать: не будете ли вы господин Тоотс?

— Он самый, — кивнув головой, подтверждает Тоотс. — Я и есть. А если я не ошибаюсь, то имею честь беседовать с портным господином Кийром.

— Именно, именно, совершенно верно! — радуется портной. — О-о, мы, значит, старые знакомые. Ну еще бы!

После этих слов старые знакомые делают еще несколько шагов и долго пожимают друг другу руки.

— Ну, — произносит портной, — теперь уж вы обязательно должны заглянуть к нам. Аадниэль будет очень рад повидать школьного приятеля. Будьте любезны.

Он вежливо пропускает гостя вперед, а сам идет вслед за ним, не уставая извиняться за беспорядок в прихожей. При этом он с видом знатока оглядывает сюртук гостя и сразу же обнаруживает несколько дефектов, допущенных его неизвестным коллегой… Таких недостатков он, мастер Кийр, никогда бы не допустил.

В комнате на огромном рабочем столе сидят два рыжеволосых юнца и прилежно орудуют иглой. При появлении пришельца оба поворачиваются к дверям и прикидывают про себя, какой примерно костюм мог бы у них заказать такой элегантный господин. Третий находящийся в комнате юноша, по всей вероятности ученик, греет на плите утюг.

— Аадниэль! — зовет портной. — К тебе гость! Вглядись хорошенько, возможно, узнаешь его.

Аадниэль краснеет до корней волос, несколько мгновений пристально смотрит на гостя и вдруг вскрикивает:

— Тоотс! Йоозеп!

Он откладывает работу, живо слезает со стола, подходит к Тоотсу и с чувство жмет его руку.

— Ну, — говорит он, — как это вы… как ты сюда попал? Вас… тебя… вас и не видать было с тех пор, как мы кончили школу. Все время в России?

— В России, а то где же, — отвечает Тоотс, вытаскивая из кармана коробку папирос. — Закурим!

— Нет, — отвечает Аадниэль, втягивая голову в плечи. — Не курю. Не научился еще.

— У нас здесь никто не курит, — поясняет портной, — обводя взглядом помещение мастерской.

— Все время в России! — поражается Аадниэль, словно ему кажется немыслимым, что человек так долго прожил в России.

— Все время в России! — повторяет Тоотс, выпуская изо рта клубы дыма. — Что поделаешь: всем на родине не уместиться, приходится кое-кому зарабатывать хлеб насущный на стороне.

— Это верно, это верно! — подтверждает портной.

Тоотса приглашают присесть и знакомят со вторым юнцом, который оказывается не кем иным, как родным братом Аадниэля. Но взгляд Тоотса задерживается на самом младшем отпрыске семьи, и словно из тумана всплывают в его памяти два имени: Колумбус и Хризостомус. Неужели мальчишка этот и есть тот самый, на крестинах у которого… хм-хм-хм… Вино… Граммофон…

— И мне хотелось бы, — начинает портной, — чтобы мои сыновья тоже отправились поглядеть на белый свет, поглядеть, как в чужих краях люди живут. Если б даже никакой другой пользы это не принесло, то, по крайней мере, в своем деле подучились бы. В наше время что ни день появляются новые моды, а тут в захолустье за ними не уследишь. При всем желании невозможно. Правда, мы получаем один модный журнал, но этого все же мало.

Портной удаляется в другую комнату и, принеся оттуда засаленный журнал мод, с любезнейшей улыбкой протягивает его Тоотсу:

— На худой конец, — говорит он, — и здесь что-нибудь отыщешь, но все же… надо больше ездить, смотреть, учиться. Вот как раз мне и хотелось бы, чтобы они куда-нибудь съездили, да только… Они сами-то не хотят.

— А что, Аадниэль, почему бы тебе не поехать со мной в Россию? — спрашивает Тоотс, положив ногу на ногу.

Аадниэль застенчиво поглядывает на своего школьного товарища и улыбаясь покачивает головой.

— Сами видите! — усмехается портной. — Так привыкли к деревенской жизни, что городом их не соблазнишь. А сейчас для Аадниэля как раз был бы удобный случай поехать вместе со школьным товарищем. Господин Тоотс уже немало побродил по свету, немало повидал, мог бы быть Аадниэлю отличным помощником.