— Через дорогу.

— Ой, как хорошо! — обрадовалась Изотова. — Примешь меня на полчасика? Пожалуйста, я очень рада тебя видеть! Общнемся по-людски, не на ходу.

Настоятельная просьба, честно говоря, озадачила, но повода отказывать не было никакого, и Васса пригласила к себе. Причина визита прояснилась сразу, как только гостья ринулась в туалет.

— Ох, Васька, спасибо, выручила! — вошла в кухню счастливая Тина.

— Чай, кофе? — улыбнулась хозяйка.

— Кофе. А курить у тебя можно?

— Дыми.

— А ты совсем не изменилась, — похвалила старая знакомая. — Только строже стала. Замужем? — Она придвинула к себе дымящуюся чашку. — Молочка нет?

Василиса налила молоко в молочник и поставила на стол, выложила в плетеную корзиночку пирожки, достала коробку конфет.

— Угощайся.

— Хорошо живешь, — одобрила достаток гостья. — Так ты замужем?

— Нет.

— Что так? Разошлась?

— Умер.

— Прости, не знала. Трудно одной? Васса неопределенно пожала плечами.

— А я тоже одна, — беззаботно доложила Тинка. — Развелась со своим олухом три года назад. И не жалела ни одного дня! Детей Бог не дал, а терпеть такое «сокровище» — виселицу себе строить. — Возмущенно надкусила конфету и с ненавистью уставилась на шоколадный огрызок, как будто это он сосватал ее за «олуха». — Хороший муж ведь какой? — враждебно спросила разведенка у безвинной «свахи». И сама же дала ответ: — Тот, кто не пьет, не курит, не гуляет. Для мужского «плюса» этот набор трех отрицательных частиц обязателен. Согласна? — На этот раз вопрос относился к хозяйке дома. Та весело кивнула, гостья положительно начинала нравиться. — Ну вот! — обрадовалась пониманию «аналитик». — А мой придурок все эти «не» перетащил к другому знаку и стал чистым минусом! Не зарабатывает, не трахается, не чистит зубы перед сном — и кричит, что хороший муж. «Плюс»! — презрительно фыркнула она. — Как тебе эта перестановочка? — и торжествующе посмотрела на «аудиторию»: ясно же, с таким дня не выдержишь — Я потерпела десять лет и сказала: баста! Сейчас живу одна, сама зарабатываю деньги, езжу за рубеж и на отдыхе позволяю себе глупости. Жизнью очень довольна! Бросила вместе с мужем и свой чертов НИИ, и свою кандидатскую степень, выпившие у меня всю молодую кровь.

— А чем занимаешься?

— Челночу! Сначала моталась в Турцию, теперь — в Италию.

— И как?

— Я ж говорю: вполне! На первых порах, правда, по-всякому было. И обворовывали, и «кидали». Однажды чуть не убили, — рассмеялась она. — Но ничего, выстояла. Я же русская баба — гранит, ходячий памятник! Хрен меня снесешь! При жизни цветочки покупаю и к подножию кладу. Сама себе и скульптор, и монумент, и смотритель, — подмигнула многоликая и задумчиво оглядела аппетитный пирожок. — Слушай, Вась, я, может, поведу сейчас себя бестактно, но скажи честно: этими пирожками торгуешь?

— Да.

— Васька, бросай ты свою кастрюлю к чертовой матери и переходи ко мне! Вместе будем конкурировать с госторговлей. — Пирожница удивленно уставилась на челночницу с кандидатской степенью. — То есть не ко мне, конечно, — смутилась та, — а вместе со мной. Обучишься быстро, наука нехитрая. Я тебя под свое крыло возьму. Ну как?

— Надо подумать. Мне кажется, там совсем другой размах.

— Это правда, — рассмеялась Изотова, — помахать крыльями придется. Но ведь и мы — не курицы бескрылые. Это у тех вся мечта — на насест к петуху забраться. Взмахнула своими суповыми, подскочила — и под бочок к хозяину. А мы — сами себе хозяйки, и не скакать будем — парить! — Вербовщица зарумянилась, потянулась к сигарете. — За границу станешь кататься, как к себе на дачу. Мужичка отхватишь! Графа какого-нибудь итальянского, их там — что песку морского. Ты, Поволоцкая, красотка, тебе мужика заарканить — что мне бигудину с челки снять: р-р-раз — и готово!

Хозяйка, не вникая, пропускала бредни гостьи мимо ушей и уже собралась выпроваживать энергичную фантазерку, как зазвонил телефон.

— Алло.

— Василинка, радость моя, это я! Прости, если отвлекаю, но очень хочется услышать твой голос! Чем занимаешься?

— Здравствуй! — улыбнулась она. — У меня Тина. Чай пьем.

— Как я ей завидую, — вздохнула трубка. — Василинка, я через пять дней буду уже дома. Можно позвонить?

— Конечно, — удивилась «радость» очередному приступу робости.

— Спасибо! — обрадовался мореплаватель. — Все, моя хорошая, до встречи!

— До свидания. — Васса слегка растерялась. До какой встречи? Она ни с кем не собирается встречаться, даже с милым Алешей.

— Опоздали итальянские аристократы! — пропела Тинка, с интересом изучая потолок. — Я всегда говорю: красивая зрелая женщина — что хорошая вещь на распродаже: хоть и уцененный товар, а не залеживается.

— Мышление торговыми категориями, Изотова, не способствует развитию интеллекта, — заметил с улыбкой «уцененный товар». — И прекрати льстить, ответной похвалы не дождешься.

— Интеллект, Поволоцкая, кормилец плохой! — рассмеялась от души «товаровед». — Моя кандидатская на «ура» прошла, а что толку? Пылится на полке, а за те копейки, что нам платили, и день рождения не отметить. Нет, я нынче пытаюсь овладеть другим, что переплюнет всякий интеллект, — мудростью, — пояснила назидательно забавная гостья.

— Тема, конечно, интересная. Но мне завтра рано вставать.

— Ох, Васька, извини! И правда, заболтала я тебя. Еще раз спасибо! Телефон-то дашь или я бесповоротно надоела?

— Кокетка, — усмехнулась Васса и написала на листке свой номер.

— А ты мой запиши! И подумай над предложением. Тебе будет гораздо легче, чем мне. Меня конкуренты «закопать» хотели, а я помощь предлагаю. А потом уж, когда на белы ноги станешь, сама пойдешь. Надумаешь — звони, буду рада.

Не успела закрыть дверь, как снова кто-то позвонил. «Тинка, — решила Васса, — забыла что-нибудь». Но это была не Изотова. На пороге стояла Настя, и за две недели, что они не виделись, девушку словно подменили. Вместо жизнерадостного, очаровательного создания на лестничной клетке маячила унылая бесплотная тень с темными огромными провалами глаз. Казалось, какой-то страшный упырь высосал из нее всю кровь, оставив жалкую телесную оболочку.

— Настя, — перепугалась Василиса, — что случилось? С мамой что?

— Здрасьте, теть Вась, — пробормотала «оболочка». — С мамой все нормально. Ваша гостья отчалила. Можно я вместо нее пришвартуюсь?

— Конечно, заходи! А почему вдруг такая лексика?

«Оболочка» молча вздохнула, вползла в прихожую, с явным усилием, словно пудовую гирю, закинула на вешалку легкую куртку и поковыляла в комнату.

— Настенька, ты в порядке? — осторожно спросила Васса сгорбленную спину.

— Нет. Чаю можно? С жасмином.

— Конечно, милая! Может, поешь?

— Нет, только чай.

Через пару минут на стол вернулись пирожки, конфеты и заварочный чайник. Настенька, точно слепая, обшарила тонкими пальцами пузатый чайничек, нашла ручку, налила в чашку душистый дымящийся напиток. И заплакала. Молча, горько, как-то очень по-бабьи. Давным-давно Васса уже видела и такие слезы, и такое лицо. Как же она похожа на свою мать!

— Спасибо. — Отплакавшись, Анастасия высморкала в носовой платок остатки горестей. — Простите за дурацкие сопли. Ненавижу кваситься! И себя ненавижу! — с яростной силой ударила кулачком о кулачок.

— : Руки не виноваты, что голове — муки, — спокойно заметила хозяйка, догадавшись, что объект ненависти в этой комнате отсутствует.

— В том-то и дело, что не голове, — глубокомысленно возразила Настя, скрестив на груди без вины виноватые. Потом помолчала и задумчиво повторила: — Не голове. — Бережно подцепила ложечкой разбухший жасминовый цветок, внимательно изучила и со вздохом добавила: — Душе.

Когда в восемнадцать, отплакав, заговаривают о душе — дело ясное. Ситуация прояснилась, но не стала от этого управляемой.

— Не хочешь сказать, кто он? — мягко спросила Васса.

Настя независимо пожала плечами и храбро нырнула в ответ, как в прорубь.

— Ему сорок с хвостом. Женат. Преподает у нас французский. Дассен, Лелюш, Саган, Роден и прочие сопли. Кроме того, десять языков в багаже и докторская степень. — На глаза навернулись слезы, она захлопала ресницами и с возмущением уткнулась в потолок.

— Красивый?

— Не-а, метр с кепкой! Азнавур в очках и с лысиной. Впрочем, меня красивые мужчины давно не интересуют. Красавец уже был, в десятом классе. На выпускном даже целовались пару раз. Метр девяносто, греческий профиль, бицепсы, как у качка, задница, как у дога, и синие глаза. Умереть — не встать! По нему все девчонки сохли. Но это же ужас! — Стаська даже про потолок забыла. — Представляете, у него дважды два — всегда четыре! Тысячная в сторону — расстрел! Все знает, ни в чем не сомневается и уже сейчас думает о пенсии. Тоска зеленая!

— А зачем целовалась? — улыбнулась Васса и незаметно придвинула корзинку с пирожками.

— На спор! Поспорила на «Макдоналдс», что отобью у Ирки Новоселовой.

— И как?

— Филе о-фиш, коктейль клубничный и пирожок с вишней.

Васса внимательно слушала простодушную исповедь, где отчаяние подшивалось бравадой, а уважение рядилось в любовь. Она поняла, что пришло время влюбиться, и равнодушная к ровесникам Стаська сунулась в воду, не зная броду. И, кажется, стала тонуть. Ей надо было помочь, но у Вассы не было опыта в подобных делах, а собственный здесь явно не годился. Она не знала, что посоветовать, не собиралась поучать, ей и в голову не приходило возмутиться. Стаська, похоже, ошиблась с объектом, но это было первое чувство, и оно требовало уважения.

— Он тоже любит? — Она боялась услышать «да».

— Ага! — усмехнувшись, подтвердила опасение Настя. — Свою жену, наследника и языки. А меня он даже не замечает. — И, выудив из корзинки румяный лепесток, принялась сосредоточенно его изучать.

У Вассы отлегло от сердца. Слава богу, полиглот и впрямь оказался умным. Она поднялась выключить торшер, у которого собиралась почитать на сон грядущий, и посмотрела в окно. За стеклом уныло хлюпал осенний дождь. Порывистый ветер срывал желтые листья, и они, беспомощно барахтаясь, падали в лужи и на мокрый асфальт. При жизни эти потомки почек радовали собой глаз и освежали легкие; отмирая, оберегали обувь прохожих от грязи. Они распускались для чужой радости и помогали людям жить. Настя подошла к окну и стала рядом.

— Посмотри! — Васса показала на большое раскидистое дерево. — Какие красивые листья, правда? Желтые, багряные, даже зеленые есть. Я давно хочу увидеть, как распускаются на деревьях почки — и всегда пропускаю этот момент. Ночью ложишься спать — почки, утром просыпаешься — листья. Тебе когда-нибудь удавалось подловить, как почки распускаются?

— Нет.

— Вот и мне тоже. — Она помолчала, вглядываясь в освещаемое фонарем дерево. — А сейчас уже и листья почти все опали. Остались только самые крепкие, могут до первого снега продержаться… Настенька, — Васса обняла девушку и повернула лицом к себе, — в жизни всегда пропускаешь приход любви. И ее уход — тоже. Она проклюнется в любую минуту, беспричинно, незаметно — от слова, от взгляда, от прикосновения. И задержаться может до зимы. Она — непредсказуема и почти всегда — с болью. Иногда — это боль обмана, иногда — потерь, случается, и заблуждений. Какая боль твоя — жизнь покажет, но увидишь это только ты, никто другой. А когда увидишь — вспомни, как падали листья с этого клена, и не забудь, что весной из почек проклюнутся новые. — Она улыбнулась и сняла руку с плеча. — А сейчас давай чайку попьем?

— Я люблю вас! — вырвалось вдруг у Насти. — Можно мне обращаться на «ты»?

— Можно. Можешь сегодня и переночевать у меня. Уже поздно, на улице дождь, а ты без зонта.

— Спасибо! — Настенька просияла и звонко чмокнула ее в щеку. — Какая мама счастливая, что у нее такая подруга!

Они сели за стол и разлили по чашкам теплый чай.

— А этот капитан тоже проклюнулся вдруг? — невинно поинтересовалась Настя, запихивая в рот пирожок, и чуть не поперхнулась, наткнувшись на Вассин взгляд. — Ох, прости, пожалуйста! Конечно, это не мое дело… Но он такой красивый, и вы так хорошо смотрелись вместе… Я тебя очень люблю и хочу, чтобы ты была счастливой… А ты одна, это несправедливо и… — Она окончательно запуталась и замолчала, виновато помешивая ложечкой остывший чай.

— Это потому ты заговорила морским языком?

— Ага, — призналась Настя. — Я приходила две недели назад. Но увидела, как вы вошли в подъезд, и не захотела мешать.

— Если б ты сразу не ушла, могла бы увидеть и как он выходил из подъезда.

— Но почему? Вы так подходите друг другу!

— Я думаю, сама смогу это решить, — спокойно заметила Васса.

Лежа в темноте, она долго не могла уснуть. Вспоминалась их дружба с рыжей Юлькой и Лариской, общие детские секреты, взрослые радости и беды. А теперь повзрослела Ларисина дочка и пришла со своей проблемой к ней, как когда-то в баре телецентра ее мать. Но находить нужные слова стало гораздо труднее, потому что прожито больше и больше сомнений в праве учить другого. А главное — больше любви к этой когда-то маленькой девочке с вечно ободранными коленками…

Заснула она под утро.

И потянулись будни. Торчать на морозе с кастрюлей стало сложнее: от холода не спасали ни горячий чай в термосе, ни словоохотливая Анна Иванна. Пропал Федя-мент. Капитан Мортиков стремился стать майором и ради этой цели все силы и время бросил на борьбу с бандитами. Что, конечно, заметно ощущалось: преступность в столице выросла. По-прежнему частенько наведывалась Стаська. Она потихоньку освобождалась от сердечной тоски и усердно готовилась к сессии. Каждую неделю исправно звонил загорелый капитан, звал к себе. Интересно, он зимой такой же смуглый, как и летом? Та ночь все больше уходила в прошлое и казалась сном, а идея с замужеством — и вовсе бредом. Изредка напоминала о своем предложении Тина. Вот эта идея была более разумной, и бывшая сокурсница все больше склонялась к ее реализации. Благо, и начальный капитал есть — спасибо «румяной гвардии». Настойчивее становился завлаб из аббревиатуры, друг Бориса. Но Александр Семенович не вызывал эмоций. Васса сторонилась таких: никогда не солжет, но и всей правды не скажет — ускользающий. «Коллега» пренебрежения завидной партией не одобряла, но Василису это заботило мало. Старушка принесла сплетню о Борисе: бывший замдиректора уволился из аббревиатуры, громко хлопнув дверью. Но «семечковая» опоздала. Васса прознала об этом раньше, когда увидела ученого в заляпанных краской джинсах рядом с бригадиром Васильичем. И тогда подошла ее очередь «не узнать» Етебова, как не признал физик редактора в торговке пирожками. Зачем ставить человека в неловкое положение?

Так прошло больше двух месяцев. Близился Новый год. Тридцать первого декабря она решила устроить себе выходной. Торговли сегодня — никакой, народ спешит домой, к праздничным деликатесам, которые не чета ее выпечке. В двенадцать, в разгар уборки позвонила Тина.

— Привет, Поволоцкая! С наступающим!

— Привет, тебя тоже.

— Новый год где встречаешь?

— Дома.

— С кем?

— С елкой.

— Я имею в виду одушевленные предметы, — жизнерадостно поддела Изотова.

— А она — живая, — не осталась в долгу Васса.

— Слушай, приезжай ко мне, а? Отличная компания собирается! Будет очень интересный господин, — многозначительно пообещала «ходячий памятник», — иностранец. Приедешь?

— Нет, но за приглашение спасибо. — Новогодняя ночь в компании незнакомых людей, да еще разбавленной зарубежным залетным, сулила одну головную боль. Лучше отказаться сразу и без колебаний, чтобы неугомонная «сваха» не названивала каждый час.

— Васька, ты живешь как монашка, так нельзя! Надо наслаждаться жизнью в полную силу! Бабий век короток, сколько нам осталось? — Жизнелюбивая Тина била прямо в цель, но по этим мишеням Васса уже отстрелялась.

— Нет, спасибо, — повторила она. — Я не могу.

— Ну как знаешь, — разочарованно протянула Изотова. — Надумаешь — приезжай.

И хорошо, что не поехала! В девять позвонила из Стамбула Юлька и поздравила с наступающим.

— Рыжик, — обрадовалась Васса, — ты не могла мне сделать подарок лучше! Как у вас?

— Замечательно! Здесь плюс десять, только дождь. Васька уже во втором классе, отличник. Юра передает тебе привет. Мы все тебя очень любим!

Потом позвонила Лариса и тоже объяснилась в любви. В одиннадцать поздравила по телефону Стаська и обещала завтра заскочить. Васса грелась в признаниях и обещаниях, похваливая себя за мудрое решение остаться дома. А ровно в двенадцать раздался еще звонок. По телевизору громко били куранты, и поэтому она услышала его не сразу. А услышав, не поверила, что звонят в ее дверь. Но звонок дребезжал, не хотел угомониться и требовал впустить гостя. Хозяйка нашарила под столом тапочки и открыла дверь, задним умом сообразив, что не худо бы спросить, кто там.

Вначале кроме огромной охапки светлых роз она ничего не увидела. Потом заметила ноги в брюках, обутые в сверкающие черным глянцем туфли. Еще через пару секунд — руки. Смуглые, с белоснежными манжетами, выглядывающими из-под рукавов дубленки, сильные, вцепившиеся в острые шипы длинных стеблей, темнеющие загаром даже на зеленом фоне. Крупные лимонные головки, не стиснутые целлофаном, слегка качнулись, и знакомый голос робко произнес:

— С Новым годом!

Ранним новогодним утром, когда захмелевшая столица крепко спала, из двери однокомнатной квартиры вышел высокий загорелый мужчина в дубленой куртке, вызвал лифт и спустился на первый этаж. Сел в припаркованную рядом с домом машину и поехал на Казанский вокзал. Покупать два билета «СВ» на поезд «Москва.

Февраль, 2003 год

«20 февраля.

Судьба точно решила покуражиться! Погиб Женя Ленточкин, наш водитель. Двадцать семь лет, жена — в роддоме. Кошмар! Вересов ходит мрачнее тучи. Еще бы! По приметам — так впору всю группу распустить, а на картине поставить жирный крест. И если убийство Баркудина прошло по касательной, то от вчерашней трагедии не отвертеться. Женя — член съемочной группы. А как известно, смерть одного из нас — худшая примета для будущего фильма. Я уж не говорю о том, что парня безумно жаль. Веселый, безотказный, полный сил и жизни. Какая-то пьяная сволочь в джипе выехала на встречную полосу и врезалась в Женькину «семерку». Что за чудовищная несправедливость?!

Через три дня вылетаем в Симферополь — я, Самохин, Вересов, оператор Сима, продюсер, Анечка и директор Эдик Кривогоров. Остальные — поездом до Севастополя послезавтра. Могут оказаться на месте и раньше нас. Если погода будет нелетной, застрянем в аэропорту.

Я так радовалась возможности погреться на крымском солнышке, но что-то мне подсказывает; не радуйся. Не дай бог сработать поговорке: пришла беда — отворяй ворота. А они уже открыты, и беды не идут — валом валят».