Лев Лунц
      "Родина" и другие произведения.
      Рассказы
      В пустыне
      Родина
      Исходящая № 37
      Фельетоны
      В вагоне
      Верная жена
      Патриот
      Статьи
      Почему мы Серапионовы Братья
      Об идеологии и публицистике
      На Запад!
      Работа над книгой проводилась в рамках научных проектов Центра по исследованию и документации восточноевропейского еврейства при Еврейском университете в Иерусалиме.
      При публикации сохранены некоторые особенности правописания оригинала.
      Составление, послесловие и примечания - М. Вайнштейна.
      РАССКАЗЫ
      В ПУСТЫНЕ
      I
      Ночью, разведя вокруг лагеря костры, они спали в шатрах. А утром голодные и злые - шли дальше. Их было много: кто исчислит песок Иакова и сочтет множество Израиля? И каждый вел с собой скот свой, и жен своих, и детей своих. Было жарко и страшно. И днем было страшнее, чем ночью, потому что днем было светло тем золотым и гладким светом, который в неизменности своей темней ночного мрака.
      Было страшно и скучно. Нечего было делать - только идти и идти. От палящей скуки, от голода, от пустынной тоски, лишь бы чем-нибудь занять свои волосатые руки с тупыми пальцами, - крали друг у друга утварь, шкуры, скот, женщин и укравших убивали. А потом мстили за убийства и убивали убивших. Не было воды, и было много крови. А впереди была земля, текущая молоком и медом.
      Убежать было некуда. Отставшие умирали. И Израиль полз дальше, сзади ползли звери пустыни, а впереди ползло время.
      Души не было: ее сожгло солнце. Было одно тело, черное, сухое и сильное бородатое лицо, которое ело и пило, ноги, которые шли, и руки, которые убивали, рвали мясо и обнимали женщин на ложе. Над Израилем же многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный Бог - черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца. А между Богом и Израилем - синее, гладкое, безбородое и страшное небо и Моисей, вождь Израиля, бесноватый.
      II
      Каждый шестой день вечером трубили рога, и Израиль шел к Скинии Собрания и толпился перед большой палаткой из крученого виссона и разноцветной шерсти. А у жертвенника стоял Аарон, первосвященник, - черный и бородатый, в драгоценном ефоде, - кричал и плакал. Вкруг него сыны его, и внуки его, и родичи его из колена Леви, - черные и бородатые, в пурпуре и червле, - кричали и плакали. Израиль же, - черный и бородатый, в козьих шкурах, голодный и трусливый, - кричал и плакал.
      А потом творили суд. На высокий помост всходил Моисей, бесноватый, говорящий с Богом и не умеющий говорить на языке Израиля. И на высоком помосте билось его тело, изо рта била пена, и с пеной были звуки, непонятные, но страшные. Израиль дрожал и выл, и, падая на колени, молил о прощении. Виновные каялись и каялись безвинные, потому что было страшно. И кающихся побивали каменьями. А потом шли дальше, в землю молока и меда.
      III
      Когда трубили рога,
      - золото, и серебро, и медь, и шерсть голубую, и пурпуровую, и червленую, и виссон, и козью шерсть, и кожи бараньи, окрашенные в красный цвет, и кожи тахашевые, и дерево ситим, ароматы для елея и помазания и благовонных курений, и драгоценные камни,
      - нес Израиль к Скинии Собрания, когда трубили рога. А Аарон же, и дети его, и внуки его, и родичи его из колена Леви брали себе принесенное.
      А у кого не было золота, пурпура и драгоценных камней, - тот нес блюда, и тарелки, и чаши, и кружки для Возлияния, и все лучшее из елея, все лучшее из винограда и хлеба, и хлеба пресные, и хлеба квашеные, и лепешки, помазанные елеем, и баранов, и тельцов, и овнов.
      А у кого не было ни елея, ни винограда, ни скота, ни утвари, - того убивали.
      IV
      Когда же не было больше сил итти, когда песок сжигал ступни и солнце кожу, а воды не было, когда ели ослятину и пили ослиную мочу, - тогда Израиль шел к Моисею и плакал и грозил: "Кто накормит нас мясом и напоит нас водой? Мы помним рыбу, которую ели в Египте, и огурцы, и дыни, и лук, и репчатый лук, и чеснок. Куда ты ведешь нас? Где эта страна, текущая молоком и медом? Где твой Бог, который ведет нас? Мы не хотим бояться Его. Мы хотим итти назад, в Египет." И в ответ Моисей, вождь Израиля, бесноватый, бился на помосте, изо рта его била пена, и были бранные слова, непонятные, но страшные. Аарон же, брат его, в пурпуре и червле, стоял рядом и грозил и кричал: "Убейте ропщущих!" И ропщущих убивали.
      Если же продолжал Израиль роптать и восклицал: "Разве мало того, что ты вывел нас из земли Египетской, чтобы погубить нас в пустыне? А в землю, текущую молоком и медом, ты не привел нас, и виноградников и полей не дал нам. Мы не пойдем, нет, не пойдем!" - тогда говорил Аарон родичам своим из колена Леви: "обнажите мечи и пройдите среди народа." И обнажали сыны колена Леви мечи и проходили среди народа и каждого стоящего на пути убивали. Израиль же кричал и плакал от страха, потому что Моисей говорил с Богом, а у левитов были мечи.
      А потом подымались и шли дальше в землю молока и меда. И годы ползли, как полз Израиль, и Израиль полз, как ползли годы.
      V
      Если встречали по дороге племя или народ, то его убивали. Рвали жадно, по звериному, и, разорвав, ползли дальше. А сзади ползли пустыни, и рвали и жрали остатки народа жадно, как Израиль.
      Едоамитян, и моавитян, и васанитян, и аморейцев втерли в песок. Жертвенники их разорили, и высоты их разрушили, и священные дерева их срубили. И никого не оставляли в живых. А добро, и скот, и женщин брали себе и, насладившись женщиной ночью, на утро убивали ее. У беременной распарывали чрево и убивали плод, а женщину брали себе до утра, - утром же убивали. И все лучшее из утвари, из скота и из женщин брало себе колено Леви.
      VI
      Годы ползли, как полз Израиль. И вместе с годами и с Израилем ползли голод, и жажда, и страх, и ярость. Нечего было нести к Скинии Собрания, когда трубили рога. И Израиль убивал скот свой и нес его к Аарону и родичам его из колена Леви. Тех же, кто приходил с пустыми руками, - убивали. И все чаще шел Израиль к Моисею и кричал и роптал, и все чаще обнажали сыны колена Леви мечи и проходили среди народа. И росли дети, и годы, и страх, и голод.
      VII
      И было раз. И вот встретил Израиль медианитян. И был великий бой. Финеес же, сын Елеазара, сына Аарона, первосвященника, вел Израиль, и священные сосуды и трубы для тревоги были в руках его. И победил Израиль и, победив, неистовствовал. А потом делил скот и женщин. И лучшее стадо, и лучшую женщину взял себе Финеес, внук первосвященника.
      И было утром. И вот насладился Финеес женщиной и взял меч свой, чтобы убить ее. А женщина лежала нагая. И не мог убить ее Финеес. И вышел он из шатра и позвал раба и, дав ему меч, сказал: "войди в шатер и убей женщину." И сказал раб: "хорошо, я убью женщину." И вошел в шатер. И вот прошло время, и сказал Финеес другому рабу: "войди в шатер и убей женщину и того, кто лежит с ней." И потом сказал это третьему, и четвертому, и пятому рабу. И они говорили: "хорошо" и входили в шатер. И вот прошло время, и никто не вышел из шатра. Тогда вошел Финеес в шатер, и вот рабы на полу убитые, вошедший же последним лежит с женщиной. И взял Финеес меч и убил раба и хотел убить женщину. А женщина лежала нагая. И не мог убить ее Финеес и пошел и лег у входа в Скинию Собрания.
      VIII
      И началось великое безумие и блуд в Израиле. Потому что женщина лежала на ложе, а сыны Израилевы убивали друг друга у входа в шатер, и победивший ложился с женщиной. И когда выходил он из шатра, - его убивали.
      Так проходил день, и за днем тьма, и за тьмой снова день, и за днем снова тьма. Не было хлеба, но никто не роптал, не было воды, но никто не жаждал.
      А на шестой день вечером не затрубили рога, и Израиль не пошел к Скинии Собрания, но толпился вокруг шатра Финееса, сына Елеазара. Финеес же лежал у входа в Скинию Собрания.
      И отошел седьмой день, день субботний, и не собрался Израиль у Скинии Собрания, и не принес приношений. И приходили сыны колена Леви, чтобы убить женщину, но убивали друг друга, и победивший ложился с женщиной.
      А Моисей, бесноватый, бился на помосте и кричал, и изрыгал пену и бранные слова, но никто не слушал его.
      А Финеес, сын Елеазара, лежал у входа в Скинию Собрания, но никто не смотрел на него.
      И стан Израиля не полз дальше в страну, текущую молоком и медом, но стал. И стали звери пустыни, ползущие за ним, и стало время.
      IX
      И было на десятый день, и вот вышла женщина из шатра и пошла по стану нагая. Израиль же полз за ней по песку и целовал следы ее ног. И сказала женщина: "разрушьте жертвенники Бога вашего и постройте высоты Ваалу Фегоре, потому что он истинный Бог." И разрушил Израиль жертвенники Бога своего и построил высоты Ваалу Фегоре. И пошла женщина к Скинии Собра-ния, но у входа в Скинию лежал Финеес, сын Елеазара. И не решилась женщина войти в Скинию, но сказала: "что лежишь здесь, точно пес пустыни? Приходи ко мне в шатер свой и ложись со мной." И сказала еще: "ударьте этого человека!" И вышел Зимри, сын Салу, начальник поколения Симеонова, и ударил Финееса ногой. И пошла женщина в шатер. И Зимри, сын Салу, пошел за ней. И было вечером. И вот встал Финеес, сын Елеазара, и пошел в шатер свой, чтобы лечь с женщиной. И увидел Израиль, что идет Финеес и расступился перед ним. И вошел Финеес в шатер, в руке же его - копье. И вот женщина лежит на ложе нагая, и на ней Зимри, сын Салу, нагой. И ударил его Финеес, сын Елеазара, копьем выше крестца и пронзил чрево его и чрево женщины, и вонзилось копье в ложе. Тогда опрокинул Финеес шатер, и увидел Израиль женщину и Зимри сына Салу голых и пригвожденных к ложу и завыл и заплакал. А Финеес, сын Елеазара сына Аарона, первосвященника, пошел и лег у входа в Скинию Собрания.
      Х
      И было утром. И вот нет хлеба, и нет мяса, и нет воды. И проснулся голод, и жажда, и страх, и ярость. И пошел Израиль к Моисею, бесноватому, и сказал ему: "кто накормит нас мясом и напоит нас водой? Мы помним рыбу, и репчатый лук, которые ели в Египте, и огурцы, и дыни, и лук, и чеснок. Зачем ты привел нас в эту пустыню, чтобы умереть здесь нам и скоту нашему? А в землю, текущую молоком и медом, ты не привел нас. Мы не пойдем, нет, не пойдем." И в ответ Моисей, говорящий с Богом, бился на помосте, изо рта его била пена, и были бранные непонятные слова. И встал Аарон, первосвященник и сказал сынам колена Леви: "обнажите мечи и пройдите по стану." И обнажили сыны колена Леви мечи и прошли по стану и каждого, кто стоял на пути, убивали.
      И было вечером. И вот встал Израиль и пополз в землю, текущую молоком и медом, впереди ползло время, и сзади ползли звери пустыни и ползла тьма.
      Финеес же, сын Елеазара, шел последним и, идя, оборачивался. И вот сзади женщина и Зимри, сын Салу, начальник колена Симеона, голые и пригвожденные к ложу.
      А над Израилем и над временем, и над страной текущей молоком и медом, черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца, - Бог, - многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный.
      Март, 1921 года.
      РОДИНА
      В. Каверину.
      I
      - Ты сам не знаешь себя, Веня, - сказал я: - да взгляни на себя.
      Зеркало. И в зеркале высокий человек с могучим лицом. Черные волосы гневно падают на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светят дикие, глубокие, пустынные глаза.
      - Веня, ты не видишь себя. Вот таким пришел ты из Египта в Ханаан, помнишь? Это ты лакал воду из Херона, вот так, животом на земле, жадно и быстро. А помнишь, как ты нагнал того, ненавистного, когда он запутался волосами в листве и повис над землей? Ты убил его, и кричал, и он кричал, и кедр кричал...
      - Глупый ты, - ответил Веня. - Что ты пристал. Я не люблю евреев. Они грязные...
      - Веня, да. Но ведь в каждом еврее, вот в тебе, древний... ну как сказать? - пророк. Ты читал Библию? Вот я знаю, что и во мне, у меня лоб высокий... но, смотри, я маленький и щуплый, у меня нос вниз смотрит к губе. Львом зовут меня, Иегудой, а где во мне львиное? Я хочу и не могу выжать из себя, вызвать то суровое и прекрасное... Пафос, Веня. А ты можешь, у тебя лицо пророка.
      - Отстань, Лева, сделай милость. Я не хочу быть евреем.
      В Петербурге летним вечером я с приятелем за самогоном. В соседней комнате отец мой, старый польский еврей, лысый, с седой бородой, с пейсами, молится лицом к востоку, а душа его плачет о том, что единственный сын его, последний отпрыск старинного рода, в святой канун субботы пьет самогон. И видит старый еврей синее небо Палестины, где он никогда не был, но которую он видел, и видит, и будет видеть. А я, не верящий в бога, я тоже плачу, потому что я хочу и не могу увидеть далекий Иордан и синее небо, потому что я люблю город, в котором я родился, и язык, на котором я говорю, чужой язык.
      - Веня, - говорю я: - слышишь отца моего? Шесть дней в неделю он торгует, обманывает и ворчит. Но на седьмой день он видит Саула, который бросился на меч свой. Ты тоже можешь увидеть, ты должен, в тебе восторг и исступленье, и жестокость, Веня.
      - Я сух и черств, - отвечает он: - я не люблю евреев. Зачем я родился евреем? Но ты прав. Я чужой себе. Я не могу найти себя.
      II
      - Так я тебе помогу, - сказал я: - идем, Веня.
      За стеной отец перестал молиться. Сели за стол: отец, мать, сестра. Меня не звали, меня уже три года не звали; я жил, как филистимлянин, в их доме. Их дом стоял под вечно-синим небом, окруженный виноградниками, на горе Вифлеемовой. А мой дом выходил на Забалканский проспект, - прямой, чужой, но прекрасный. И мое небо было грязное, пыльное и холодное.
      Революция: пустые улицы. Белый вечер. Как полотно железной дороги, плывет улица, суживаясь вдалеке. Как стая птиц, летят трамвайные столбы.
      - Веня, когда я смотрю на этот город, мне кажется, будто я уже видел его когда-то, вот таким: жарким, прямым и чудовищным. И будто мы с тобой уже встречались в нем, и ты был такой же, только в другой, странной одежде. Ты смеешься надо мной...
      Но он не смеется. На Обуховском мосту, он черный и дикий, он вырастает из себя, простирая руки над рекой. Серый плащ взлетает за его плечами и пустынные, страстные глаза видят.
      - Да! - кричит он. Голос его звучит, как струна, протяжно и мощно. - Я помню. Мы плыли с тобой на лодке. Круглой как шар. И мы толкали ее баграми. было жарко...
      - Было жарко! - отвечаю я ему криком. Мы смотрим исступленно, выросшие, горящие, и узнаем друг друга.
      И вдруг сгибаемся униженно и смеемся.
      - Какой ты чудак, - говорит Веня: - даже я не выдержал. Чепуха.
      Белый летний вечер. Окруженная сухими каменными домами, стоит хоральная синагога. По широким ступеням поднимаемся мы, а навстречу из синагоги выходит старый шамеш, служка, плюгавый. Говорит:
      - Ах, это опять ви? Шиводня никак нельзя. Шиводня суббота.
      Это он ко мне. Я не в первый раз прихожу к нему. И не в первый раз отворачиваюсь от него, гнусного.
      Не глядя, сую ему в руку деньги, а он, скользя, как мышь, бесшумно ведет нас через сени в гигантскую спящую залу.
      Веня идет скучающий и лениво смотрит по сторонам. А я мелко семеню, потупив глаза.
      - Шюда, говорит шамеш.
      Едва заметная дверь хрипит, отворяясь. И жестокий холод охватывает нас. Вниз ведут скользкие ступени. Мерцает светильник. А дверь за нами закрылась.
      - Слушай!
      Далеко внизу - гул.
      - Я уж был здесь трижды, Веня. Я боялся... А с тобою не боюсь.
      - Я тоже не боюсь, - говорит он: - но я не хочу итти. Я не хочу.
      Он говорит: я не хочу - и идет вниз по скользким ступеням. Я не хочу говорит он и идет.
      Спуск долог и душен. И чем дальше мы идем, тем все громче становится гул. Светильник мерцает по-прежнему.
      Ступеней больше нет. Стена. За стеной высокий, густой гул, шум колес и удары бичей. А светильник потух.
      - Лев, - говорит Веньямин: - идем!
      - Здесь стена, Веньямин. Я много раз был здесь. Выхода нет.
      И опять во тьме его голос зазвучал, как струна, протяжно и мощно:
      - Иегуда! Сюда! Я знаю путь!
      Тягуче открылась каменная дверь, и горящее золото солнца бешено ударило мне в лицо.
      1
      Первое, что помнил Иегуда:
      Прямая, как царская дорога, улица. Тяжелое, сонное солнце слепит великий город, и белая прозрачная пыль плывет над Иегудой. Иегуда - мальчик в холщевом грязном хитоне и грязной тунике - сидит на мостовой и глотает пыль. Мимо летит колесница. Могучие кони, раскинув-шись веером, бегут храпя и задрав к небу безумные морды. А навстречу несется другая колесница. И с пыльным грохотом на узкой улице разъезжаются они, не замедляя твердого бега. Иегуда сидит посредине, и звонкие лидийские бичи свистят над его головой. Первое, что полюбил Иегуда.
      Великий город, прямые и стремительные улицы, прямые точные углы и огромные спокой-ные дома. В Вавилоне родился Иегуда. Был он невысок и быстр, и дух его был слаб, как дух птицы неразумной, но хитрой. У него не было ни отца, ни матери, ни деда, ни друга и никто не знал рода его и племени, но был он иудеем. Иегуда знал: далеко на запад, за пустыней, лежит прекрасная страна, откуда пришла мать его, которой он не знал, и отец его, которого он не помнил. Иегуда видел, как соплеменники его молились на запад, умоляя таинственного и страшного бога Иагве о возвращении в страну предков. Но Иегуда не молился. Потому что он жил на улице и любил белую прозрачную пыль города, в котором он родился, Вавилона.
      2
      Но когда дул ветер с запада, желтела прозрачная пыль и колола глаза. Тогда вставал с земли Иегуда и бежал, покуда не утихал ветер. Как дикий, низейский конь, летел Иегуда по прямым улицам... На земле, глотая пыль, лежали вавилоняне и грелись под солнцем, Иегуда перепрыгивал через них, обгоняя колесницы, и львиной гривой развевались по ветру его рыжие иудейские волосы. Ветер дул с запада, через пустыню, из тех мест, откуда пришел отец Иегуды, которого он не знал, и мать, которой он не помнил. И желтый ветер пустыни поднимал Иегуду и нес, как песчинку, по Вавилону. Вавилон же раскинулся над Ефратом, прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, падали улицы в реку, проходя под высокими набережными, и, прорвав медные ворота, ступенями спускались к реке. Камнем из пращи пробегал Иегуда под воротами, бросался в быструю воду и плыл. Река густо пестрела лодками и не раз ударяли иудея баграми и не раз окликали его грубо и больно. Но Иегуда не слышал и не видел. Переплыв реку, он взбегал по ступеням и, не стряхнув холодных, светлых капель с хитона, летел дальше, гонимый западным ветром.
      Он был хил и немощен, но когда дул ветер из пустыни, то с восхода до заката и с заката до восхода бежал он быстрей ангаров, царских скороходов. Он пробегал мимо старого дворца на правом берегу, пробегал под пестрым новым дворцом, что стоял на горе. Восемь раз обегал он храм Бэла-Мардух, восемь раз по числу башен, стоящих одна на другой. Четырежды обегал он холм Бабил, где четырьмя этажами, высоко над городом, висели таинственные сады. Стража била Иегуду тупыми пиками, а стрелки натягивали толстую тетиву, чтоб посмотреть, обгонит ли стрела Иегуду. Стрела обгоняла. А Иегуда неутомимый, как желтый ветер, дующий с пустыни, бежал дальше по городу.
      Вокруг города ползла великая стена Нилитти-Бэл. В четыре стороны света смотрела она, и все четыре стороны были равны, как ладони измерения. Сто ворот прорезали стену и у ста ворот трубили бактрийские трубы, возвещая закат. Вал был широкий, как улица, и на валу была улица. К вечеру поднимался Иегуда на западную стену и бежал по краю ее, глядя в пустыню, откуда дул ветер. Когда же стихал ветер, а пыль снова делалась белой и прозрачной, ложился иудей на стену и смотрел на запад, туда, где была таинственная, прекрасная, чужая страна.
      3
      Когда же дул ветер с болот, сырой смрад вползал в Вавилон. Тогда уходили люди в дома, а кони опускали головы, замедляя бег. И тогда вплывала в душу Иегуды тоска. Он вставал и понуро шел через мост на правый берег, где в низких, унылых домах жили иудеи. Шел он тяжело, шатаясь, как идет юноша, в первый раз возвращающийся с ложа женщины. И дойдя до соплемен-ников своих, жадно слушал звонкие и жестокие слова пророка о далекой чудесной стране. Но Иегуда не верил пророку, и росла в душе его тоска.
      И было раз, когда слушал он пророка; вот взоры его упали на юношу, который стоял поодаль. Был юноша высок с могучим лицом. Черные волосы гневно падали на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светили дикие, глубокие, пустынные глаза. Иегуда узнал юношу, но не мог вспомнить, где он видел его. И в душе его говорили непонятные слова. Видел он серое, незнакомое, холодное небо, и холодный ветер свистел в его уши.
      А юноша смотрел на Иегуду и тоже узнал его. Мучительно напрягся его упрямый лоб, и глаза ушли глубоко: видели серое, незнакомое, холодное небо. Иегуда подошел к нему и спросил:
      - Кто ты, юноша?
      И ответил юноша:
      - Я Беньомин, имени отца своего не знаю. А ты кто, юноша?
      И ответил Иегуда.
      - Я Иегуда, иудей, имени отца своего не знаю.
      Тогда сказал Беньомин:
      - Я тоскую, Иегуда. Я пришелец в Вавилоне. Где родина моя?
      И повторил Иегуда.
      - Где родина моя?
      И замолчали оба. Часто и высоко дышали они, а из души поднимались непонятные слова. И вдруг увидал Иегуда, что на левой руке юноши, ниже плеча, белели три пятна треугольником, точно следы язвы. И вскрикнули оба на чужом странном языке.
      И сказал Беньомин:
      - Я знаю тебя.
      И сказал Иегуда:
      - Я знаю тебя.
      Так стояли долго и смотрели, недоумевая. А пророк кричал звонко, что близко избавленье, и что идет Иагве с войском Коурэша, персидского царя, чтобы вернуть иудеев в землю обето-ванную.
      4
      Первое, что запомнил Беньомин: темный и странный зуд на левой руке ниже плеча. На левой руке ниже плеча белели ноздреватые пятна. Точно солью посыпанная рана, зудели три белых пятна. Как раненый эпирский пес, падал Беньомин на землю, тер руку о песок, терзал ее ногтями, а потом, отогнув пальцами правой руки кожу, целовал пятна горячими устами. Но боль не утихала. И только, когда дул северный ветер с болот, вставал Беньомин и всей грудью вдыхал холод, с холодом покой.
      Первое, что полюбил Беньомин: ненависть жаркую и всесильную. В Вавилоне нашел его младенцем Еман, золотых дел мастер, названный отец его. Был Беньомин прекрасен собой, и любил его Еман, как родного сына, но Беньомин возненавидел его и ушел от него. И пришел к Амасаю, левиту и ушел от Амасая, левита. Много домов и много отцов переменил он, всюду благословение Иагве ложилось на дом хозяина его и на дела его, и на род его. Но Беньомин уходил. Звериная душа была у него, мудрая, молчаливая и ненавидящая. Ненавидел он Вавилон, город, в котором родился, и прекрасную страну, откуда пришел отец его, и где жил отец отца его и бога Иагве, таинственного и чужого.
      5
      А годы текли, подобно водам Ефрата, что впадают в Ерифрейское море. Новые дни катились за старыми, рос Иегуда, и росла борода на лице его, и выросла в сердце его любовь к Ремат, вавилонянке, дочери Рамута, резчика. Была Ремат мала и смугла и некрасива, но были у нее синие глаза, как у рабынь с севера. А Иегуда был нищ и гол. Птичья душа была у него, и жил он, как птица: неразумно и ясно. Но когда выросла борода на лице его и в сердце его любовь, встал он и пошел по городу искать работы. Но не находил.
      Каждый день встречал Иегуда Беньомина и дрожал от страха и от радости, видя серое, холодное, родное небо, которого он не узнавал. Долго смотрели друг на друга юноши и молча расходились. Но раз подошел к Иегуде Беньомин и сказал:
      - Иегуда. Ты голоден.
      И сказал Иегуда: - Я голоден.
      И сказал Беньомин:
      - Иди за мной. Вот я знаю лодку, и нет на ней лодочников.
      И спросил Иегуда:
      - Куда погоним мы ее?
      И ответил Беньомин:
      - В Ур.
      И сказал Иегуда: - Да будет так.
      6
      Из Вавилона в Ур сплавляли они мехи с хиосским вином, мальтийские ткани, кипрскую медь и изделия из халкедонской бронзы. Было так: судно круглое и глубокое, из армянских ив сколоче-нное и обтянутое кожей, набито соломой. Иегуда и Беньомин длинными баграми толкали судно вниз по течению. Товары лежали на соломе, на товарах стоял осел. И было: когда приезжали они в Ур, то продавали товары, и судно, и солому, а кожу снимали и навьючивали на осла. Так возвра-щались берегом в Вавилон, ибо Ефрат был быстр, и не было человека, который бы мог победить течение его.
      Не раз и не два проплыли юноши по Ефрату из Вавилона в Ур и не раз и не два измерили они дорогу из Ура в Вавилон. Уже умер старый хозяин их Авиел, и теперь сами покупали они товары и судно и сами продавали их. Уже были у Иегуды три смены платья и низкие беотийские башмаки. И заглядывались девушки на Иегуду. И бывало, когда шли они из Ура, вот встречались на пути их женщины. И говорил Иегуда: - Девушка, я люблю тебя. - И отвечала она: Хорошо - и ложилась на песок. Беньомин же стоял поодаль и смотрел на запад. На западе были зезамевые поля, прорезанные арыками, финиковые сады, за садами желтая пустыня, а за пустыней прекрас-ная и незнакомая страна, откуда пришел отец Беньомина и где жил отец отца его.
      И возлюбил Иегуда Беньомина, и возлюбил Беньомин Иегуду. Но любили молча. Не раз и не два совершили они путь свой и не сказали друг другу слова. Но однажды, когда приближались они к медным воротам Вавилона, вот поднялся ветер с пустыни. И заметался дух Иегуды, колеблемый западным ветром, и воскликнул Иегуда: - Не там ли родина моя? - Рука же его указывала на запад. И воскликнул Беньомин: - Нет! - И воскликнул еще раз: - Нет! Вот ненавижу тебя, Иагве, жестокий и злобный. Вот грехи наши на голове твоей и преступленья твои на сердце твоем. - И упал Беньомин на землю, и забилось тело его в корчах, и ударила изо рта его пена. И воскли-кнул: - Так говорит Иагве, сотворивший тебя, Иаков! Не бойся потому, что я спас тебя - ты мой. Когда ты будешь переходить через воды, я буду с тобой, и через реки - они не потопят тебя, потому, что я Иагве, бог твой, святый Израилев! - С востока я приведу потомков твоих, с запада я соберу тебя. Я скажу северу: отдай, и югу: не удерживай. Приведи сынов моих издалека и дочерей моих с концов земли. Я Иагве, святый ваш, творец Израиля, царь ваш.
      И понял Иегуда, что сошел на Беньомина дух Иагве, и пал ниц. Но вдали за пылью увидел он великую стену и восьмую башню храма Бэла-Мардух и висячие сады на холме Бабил, и вспомнил прямые улицы и белую прозрачную пыль и сказал: - Не верю!
      А на другой день встал с земли Беньомин, пророк, взял нож свой и содрал кожу с левой руки своей, ниже плеча. Но когда зажила рана и обросла новой кожей, по-прежнему белели на ней три пятна треугольником.
      7
      И было так. Вот взял Иагве Коурэша, персидского царя, за руку, чтоб поразить перед ним все народы, и распоясал чресла царей, чтоб открылись перед ним створы ворот. Он пошел впереди Коурэша и сгладил горы, сломал медные двери и сокрушил железные засовы.
      Коурэш же, царь персидский, отвел воду из Ефрата в озеро, и по сухому руслу, когда взошла звезда Тастар, вступил в Вавилон. Там убил вавилонского царя и приближенных его. Сокровища царские взял себе, а жен роздал воинам своим.
      И в ту же ночь, когда взошла звезда Тастар, запела в сердце Иегуды Бай-бюль, птица любви. Потому что Рамут-резчик был на стене, чтоб защищать город от врагов, а Ремат, дочь его, спус-тила из окна толстый шнур. Иегуда влез по шнуру и в великую ночь познал Ремат, дочь резчика, и познал счастье.
      А на утро пришел Габиз, перс, и сказал Ремат, что он убил отца ее, и что она будет его рабыней.
      8
      Так говорит Иагве, устами Беньомина, пророка своего:
      - Не бойся Иаков, возлюбленный мой, которого я избрал. Потому что я излию воды на жаждущее и ручьи на иссохшее, излию дух мой за племя твое и благословенье мое на потомков твоих, чтоб они росли между трав, как ивы при истоках вод. Помни это, Иаков и Израиль, потому что ты раб мой. Я уничтожу, как туман, беззакония твои и, как облако, грехи твои. Ликуйте небеса, ибо Иагве говорит это; воскликните от радости, глубины земные; воспойте песнь, горы и леса. Так говорит Иагве, искупитель твой, зачавший тебя в материнской утробе. Я Иагве, который сотворил вас; один раскинул небеса и разостлал землю, который уничтожил знаменья лжецов и обнаружил безумие чародеев, ниспроверг ум мудрецов и превратил знанье их в глупость; который Иерусалиму говорит: - Ты будешь населен, - и городам иудейским: - вы будете отстроены; - который бездне говорит: - иссохни; который о Коурэше говорит: он раб мой.
      И один из всей толпы иудейской сказал Иегуда:
      - Не верю!
      И сказал Беньомин пророк:
      - Будь проклят!
      9
      Вдоль Ай-Буршабум, улицы процессий, через канал Лилил-Чигалла, через мост к Западным воротам - ползли иудеи. Ржанье коней и рев лошаков, крики певцов, и звон иудейских арф и кимвалов, все восхваляло Иагве и Коурэша, персидского царя. Конные биченосцы в высоких шапках сдерживали толпу. Всех же вместе было сорок две тысячи шестьсот человек. Из Вифле-ема, Нетофа, Азмавефа, Кириаф, Чаримы и других мест. Все шли в землю, откуда пришли отцы их, и где жили отцы отцов их. Шли они коленами и родами, с женами, с детьми, со скотом, с утварью. И вел их Сесбассар, сын Иоакима. Так ушли они из Вавилона. Вавилон же раскинулся над Ефратом прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, летели улицы, и под жестоким сонным солнцем горели огромные спокойные дома. Белая прозрачная пыль поднималась над Вавилоном.
      Вокруг Вавилона ползла великая стена Нилитти-Бэл. На западной стене у больших ворот лежал Иегуда. И было, когда прошли сыновья всех колен, вот вышел на дорогу отряд мужей, не знающих имени отцов своих. Впереди же их шел Беньомин-пророк. Был он прямой и высокий и смотрел на запад. И крикнул ему Иегуда: - Беньомин! И ответил Беньомин: - Будь проклят! Вот придешь ко мне и разорвешь одежды свои и посыплешь главу свою пеплом и скажешь: - возьми меня с собой! Но воздается тебе по делам твоим и нет прощения изменнику. Будь проклят!
      И было вечером. И подул ветер с болот. Тогда встал Иегуда и пошел к Габизу, персу, и сказал ему: - Отдай мне рабыню твою Ремат в жены. - И спросил Габиз: - Что даешь мне взамен? И сказал Иегуда: - Себя! И обрили ему бороду, и поклонился он Ормузду, и стал рабом у перса и женился на рабыне его Ремат.
      10
      На четвертый день вышел Иегуда, раб, на улицу и лег посреди ее, как ложился некогда мальчиком, и вдохнул белую прозрачную пыль родного города. Дышал быстро, глубоко и радостно. Прохожие переступали через него, а колесницы пролетали мимо, свистя лидийскими бичами над его головой.
      Но было когда повернуло солнце на запад, поднялся желтый ветер, дующий с пустыни. И поднял ветер Иегуду. И спросила Ремат, вавилонянка, Иегуду: Куда ты? Но он не ответил.
      И понес ветер Иегуду к Западным воротам, на дорогу, что ведет, через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. Было жарко, и Иегуда бежал, храпя, как конь, неутомимый, как конь, как ангар, царский скороход. Дорога была крепка и звонка. Иегуда бежал. В кровь изодрано было его тело, на плечах тяжело висела голова, - Иегуда бежал. Громко, со свистом, дышал он, бесшумно ударял пятками по крепкой дороге, днем бежал и ночью бежал. Кровью налились глаза его, пеной покрылось тело, изнемогла душа, но западный ветер дул попрежнему, - Иегуда бежал.
      На третий день к вечеру он увидел вдали иудеев. Громко закричал и простер руки к ним, громко кричал и простирал руки к ним, но настичь не мог. Тогда пал на землю и пополз по дороге, как ползет змей. В кровь изодрано было его тело, кровью истекала его душа, - Иегуда полз. Зашло солнце и снова взошло, и еще раз взошло, вдали поднималась пыль, шли иудеи на родину свою, - Иегуда полз. За Иегудой полз по дороге кровавый след, ветер же дул с запада попреж-нему.
      На шестой день он настиг иудеев. Сзади всех шли мужи, не знающие имени отцов своих, и Беньомин-пророк вел их. И было, когда остановились они у разрушенного дорожного дома, чтоб отдохнуть, - подполз к ним Иегуда.
      И сказал Беньомин:
      - Вот изменил он народу своему и сбрил бороду свою. Убейте его, иудеи! И сказал Иегуда: - Брат мой! Но ответил Беньомин: - Ты мне не брат. Тогда Иегуда встал. Гнулись его колени, кровью истекало его тело, кровью были покрыты его руки, но на левой руке ниже плеча белели три пятна треугольником. Кровь била у него изо рта, и с кровью выплевывал он незнакомые слова, чужие и холодные. И схватил раб Беньомина за левую руку, и увидели иудеи ниже плеча три белых пятна треугольником. И задрожал пророк и закричал на чужом, звонком языке и, вырвав руку, протянул ее Заккаю, воину, говоря: - Рази! И отрубил ему Заккай, воин, левую руку у ключицы, и упала рука на землю. И увидели иудеи три белых пятна на руке, точно следы язвы.
      Беньомин же поднял ее правой рукой своей и бросил ею в Иегуду. Иегуда упал, а иудеи забросали его камнями. Гулко и неторопливо ложились камни, громоздясь тяжелой кучей...
      Бесшумно и тягуче закрылась дверь, и серая тьма молча взглянула на меня. А в моих глазах все еще золото пустынного, сонного солнца.
      - Веньямин! - закричал я: - Возьми меня с собой, Веньямин!
      Мерный гул за стеной ответил мне: точно камень падал о камень. И вдруг голос протяжный и мощный, как струна, закричал: - Будь проклят!
      И топот бесчисленных ног. А я, прислонившись к сырой стене, неистово царапал ее. Тело мое, израненное, покрытое кровью, кричало от боли. Топот замирал вдалеке. Потом тишина.
      - Веньямин! - закричал я: - брат мой! Зачем ты оставил меня?
      И снова тишина.
      Прошли минуты, а может быть дни. Я не знаю, сколько времени я простоял так: недвижно, бездумно и больно. И не знаю, почему, я вдруг, согнувшись, пошел по лестнице вверх. Подъем был тяжек и душен. Изодранные ноги скользили, колена касались ступеней. И вдруг я споткнулся. В ту же минуту замерцал светильник, и я увидал - на ступеньке передо мной лежали: мое платье, платье Веньямина и Веньямина левая рука. Медленно сочилась из плеча еще теплая кровь и победно белели треугольником три оспины, вечная печать мудрой Европы.
      III
      Я вышел на улицу. Старый мой любимый пиджак, любимые старые брюки закрывали изодранный хитон и изодранное тело. Больно мне не было. Точно громадный пластырь, залепила мои раны одежда. И только в глазах все еще бродило золотое жаркое солнце.
      Магазин. В витрине зеркало. И в зеркале маленький человек, лысый, с узким лбом, с мокрыми хитрыми глазами, грязный и гнусный. Это я. Я узнал себя. И понял: все, что было во мне прекрасного и древнего: высокий лоб и восторженные глаза, - все осталось там, на дороге, что бежит через Цирцезиум и Рилу в Иерусалим. По дороге той идут на родину иудеи, ведет их Сесбассар, сын Иоакима, а сзади идет Беньомин, однорукий пророк.
      Петербург же раскинулся над Невою прямыми улицами и прямыми перекрестками. Стреми-тельные, как солнечные лучи, улицы и огромные спокойные дома. А над Петербургом серое и холодное небо, родное, но чужое.
      Июль, 1922.
      ИСХОДЯЩАЯ № 37
      Дневник Заведующего Канцелярией
      3 января 1922 г. Ночью.
      ...Сегодняшний день я считаю великим днем, ибо сегодня меня осенила мысль, каковая должна прославить мое имя и заслужить мне вечную благодарность со стороны благодарных потомков.
      Встал я в восемь часов утра. Но здесь должен сделать небольшое отступление и указать, что ночью я спал плохо, ибо со вчерашнего дня находился под влиянием горячей речи начальника и всю ночь думал о новых началах. Возвращаясь к нити своего изложения, спешу отметить, что, вставши поутру, я продолжал думать о новых началах.
      На службу я пришел ровно в десять часов. К величайшему своему негодованию я обнару-жил, что никого из служащих на местах нет. Дабы удостовериться в правильности своего негодо-вания, я прочел приказ начальника Политпросвета от 7 сентября, в каковом сказано, что работа в Политпросвете строится на новых началах (это не те новые начала, о которых говорилось вчера, а старые), и что поэтому каждый сотрудник должен являться на службу ровно в десять часов. Тех же, кто опоздает, надлежит отправлять в Дворец Труда, как дезертиров означенного труда. Приказ этот я, как Заведующий Канцелярией, счел своим долгом прочесть каждому опоздавшему, причем все отвечали, что они уже знают его наизусть. Если же они знают его наизусть, то почему они опаздывают?
      Весь день прошел у меня в неприятностях. Так, я обнаружил непорядок у журналистки, заключающийся в том, что бумаги распределены у нее не по 43, а по 42 регистраторам. Но главное огорчение ждало меня в двадцать пять минут четвертого, именно: клубный инструктор Баринов явился в канцелярию без особого дела, несмотря на то, что на дверях висит объявление: "Без особого дела не входить", и, явившись без особого дела, стал разговаривать с машинисткой, чем мешал ее работе. Когда же я начал доказывать ему, что такое поведение недостойно коммуниста, он ответил мне, чтобы я пошел к чорту, и что он знает коммунистический долг лучше, чем я, ибо я - канцелярская крыса. На это я ответил ему, что я честный пролетарский рабочий. На это он ответил мне, что какой чорт ты пролетарский рабочий, если двадцать лет служил делопроизводи-телем в Сенате. Тогда я отошел к своему столу и начал писать рапорт Начальнику Политпросвета.
      И вот тут-то меня и осенила великая мысль. Именно: мы предполагаем произвести коренную реконструкцию нашего Политпросвета. Но как перестраивать, если все учреждение состоит из несознательного элемента? Следовательно, перестраивать нельзя, но перестраивать нужно, ибо такова логика революционной жизни. Следовательно, перестроить на новых началах необходимо самих служащих, иными словами - граждан. Таков замечательный вывод, к которому пришла цепь моих рассуждений. Я сразу понял всю глубину сделанного мною открытия. В сильном волнении отложил я в сторону рапорт и пытался заняться текущей работой, но не мог.
      4 января. Утром.
      Ночью спал плохо. Решил подать докладную записку Совнаркому, ибо считаю, что реконст-рукцию граждан на новых началах следует производить в общегосударственном масштабе.
      5 января. Утром.
      Ночью спал плохо. Решил, что перестройку следует производить в мировом, иными словами, в космическом масштабе.
      В тот же день. Вечером.
      Придя домой, немедленно сел за стол и принялся за составление докладной записки. Но, дойдя до практической части, я вынужден был остановиться, ибо остановилась и цепь моих рассуждений. Именно: я не знал, в какую материю и как превратить граждан.
      Только что цепь моих рассуждений достигла этого звена, как вдруг вбежала жена моя в сильном возбуждении. Щеки ее пылали, и грудь вздымалась. Она сообщила мне, что в нашем доме поселился гипнотизер, который показывает сейчас в помещении Домкомбеда чудеса. На это я возразил ей, что согласно соответствующих декретов, никакие чудеса невозможны. Войдя в помещение Домкомбеда, я увидел следующую картину. Комната была наполнена публикой. В утлу стоял человек подозрительного вида, и, двигая руками над головой спящего, требовал, чтобы тот делал то-то и то-то. Тогда я выступил вперед и произнес речь по текущему моменту. Тогда присутствующие стали ругать меня словами, которые не надлежит повторять в письменной форме; гипнотизер же начал пристально смотреть на меня, причем меня стало клонить ко сну, после чего я перестал что-либо помнить. Очнувшись, я увидел, что публика хохочет, гипнотизер же победо-носно улыбается. Оказывается, он усыпил меня и превратил в осла, причем я ревел, как осел, и когда мне дали соломы, ел ее с большим аппетитом. Приведенный в негодование таким оскорб-лением, я заявил, что отправлю гипнотизера в Ч.К., на что он ответил мне, что не боится меня, ибо имеет бумагу от Коммиссариата Здравоохранения. Тогда я удалился в сопровождении плачущей жены.
      В тот же день. Ночью.
      Сегодняшний вечер - великий вечер, ибо сегодня я нашел недостающее звено в цепи своих рассуждений. Осел, думал я, есть животное бесполезное, но вот можно превратить гражданина в корову и разрешить этим молочный кризис. Или превратить приговоренного к принудительным работам в лошадь и сдать в Авто-гуж.
      Но все это для неблагонадежного элемента, для буржуазии и ее прихвостней, ибо корова, осел и лошадь не суть высшая материя. Во что же превратить честных трудящихся?
      Но здесь цепь моих рассуждений была прервана соображением: имею ли я право прибегать к помощи гипнотизера, и не противоречит ли таковое прибегание установленному миросозерцанию. Но тут же я вспомнил, что гипнотизер разрешен Комздравом, и успокоился. Новые перспективы открылись моим взорам: Комиссариат Здравоохранения берет на учет всех гипнотизеров, устра-ивает краткосрочные студии гипнотизма и выпускает кадр ударных гипнотизеров, которые поступают в распоряжение высшего начальства.
      6 января. После службы.
      В два часа дня Начальник Политпросвета вызвал нас, ответственных работников, в свой ка-бинет, дабы познакомить их со своим проэктом реконструкции Политпросвета на новых началах.
      Суть его сводится к следующему. В основу кладется самодеятельность массы, для поднятия каковой уничтожается институт заведующих, именно: Во главе учреждения остается Заведующий Политпросветом, все же остальные заведующие подъотделами, секциями и подсекциями переиме-новываются в старших инструкторов. Таким образом, Политпросвет приблизится к массе, ибо масса не доверяет заведующим. Проэкт был встречен собранием восторженно. Затем система регистраторов и папок перерабатывается, и число их увеличивается на 40%, равным образом, число анкет, которое должен заполнить каждый служащий, с 10 увеличивается до 16. Далее, уст-ные объяснения между начальниками и подчиненными упраздняются, и все сношения между ними происходят в форме письменных рапортов, каковые рапорты хранятся в особых регистраторах под особой нумерацией.
      Все эти предложения также были встречены собранием восторженно, но клубный инструк-тор Баринов заявил, что эти новые начала ни к чему не приведут, а только увеличат бумажную волокиту. Тогда я, несмотря на негодование, которое душило мне грудь и не давало говорить, взял слово и в кратких, но сильных выражениях обвинил клубного инструктора Баринова в буржуазном миросозерцании, ибо правильный учет, базирующийся на правильном делопроизводстве, есть базис строительства, и что, следовательно, бумага есть... но здесь голос мой пресекся, и я потерял дар речи, ибо в эту минуту меня осенила великая мысль.
      Высшая материя, в каковую должно превратить граждан, есть бумага. Немедленно изложил эту мысль в своей докладной записке, аргументировав ее нижеследующим образом: во-первых, бумага есть материя тонкая, иными словами, материя высшая, во-вторых, бумага есть материя, легко поддающаяся учету, в-третьих, бумага есть материя, и тем самым уже ценна для Советской России, каковая ощущает острый материальный кризис. Изложив принципиальные соображения, я перешел к практической части. Увлечение мое все росло при этом, слова пели под моим пером и слагались в дивную гармонию. Я становился поэтом. Многочисленные преимущества в космичес-ком масштабе представились моим восхищенным глазам.
      Прежде всего, иными словами, во-первых, облегчается борьба на всех фронтах. Например, командир полка, или даже целой армии может превратить своих красноармейцев в бумажки и, сложив их в чемодан, пробраться в тыл белых разбойников, и, вновь придав бумажкам человечес-кий образ, напасть на врагов с тыла. Во-вторых, разрешаются продовольственный, экономический и топливный кризисы, ибо бумага никаких потребностей, свойственных человеку, не имеет. Под этот же пункт подходят вопросы борьбы с преступниками и с женщинами, не приобщенными к труду.
      Наконец, иными словами, в-третьих, этим разрешается бумажный кризис, ибо граждане могут быть использованы, как бумага, в настоящем смысле этого слова.
      Такова, в общих чертах, цепь моих рассуждений. Окончив, я встал и в волнении направился домой. Жена спросила меня, отчего я такой бледный, но я ничего не ответил ей, ибо, хотя я и стою на платформе женского равноправия, но полагаю, что женщины суть материя более низкая, чем мужчины, и должны быть обращены в бумагу худшего качества.
      7 января.
      Подозреваю, что клубный инструктор Баринов что-то подозревает. Надо быть осторожным.
      8 января.
      Ночью спал плохо: думал, что делать. Ничего не придумал.
      9 января. Вечером.
      Сегодня на службе меня осенила мысль: не могу ли я сам загипнотизировать себя, иными словами, превратить себя в бумагу? В сильнейшем волнении бросился я после службы к гипноти-зеру на предмет получения соответствующих инструкций, каковые он дал мне с готовностью. Оказывается, для того, чтобы обратить себя в какую-либо материю, надо долго думать о том, что ты - требуемая материя. При этом опыт требует долгой практики и долгой тишины и уединения. Думать надо в течение трех или четырех часов.
      10 января. Утром.
      На пути моем оказалось неожиданное фундаментальное препятствие. Именно: для превра-щения требуется три или четыре часа полной тишины, жена же моя, будучи низшей материей, больше трех или четырех минуг молчать не может. Думал, что ночью, когда она заснет, я сделаю первый опыт, но жена моя мешала мне, будучи и в объятиях сна, ибо храпела. Ждал до четырех часов утра в надежде, что она успокоится, но под влиянием волнений истекшего дня, я сам, незаметно для себя, уснул.
      В тот же день. Вечером.
      Придя домой, отослал жену к теще, дабы воспользоваться ее отсутствием. По уходе ее начал думать о том, что я - бумага. Но бумага есть понятие неопределенное, включающее в себя различные образы, в том числе неприличные, и думать о бумаге вообще - неудобно. В виду этого решил сосредоточиться на каком-либо одном продукте бумажного производства. После зрелого размышления остановился на входящей или исходящей, каковые являются наиболее тонким, иными словами, эфирным явлением. Прошло некоторое время, и вдруг, о, счастие! я почувствовал, что моя левая нога шуршит. Явление это произвело на меня столь сильное впечатление, что я вскочил и тем испортил весь опыт. Но начало сделано. Необходимо больше выдержки.
      11 января. Вечером.
      Сегодня достиг еще больших результатов. Шуршали обе ноги и левая часть живота. Но только что шуршание начало передаваться в пальцы, как вдруг вернулась жена и все испортила. Не знаю, что делать.
      12 января. Утром.
      Спал плохо, ибо все время думал, что делать. Как вдруг меня осенила блестящая мысль. Именно: завтрашнюю ночь я дежурю в Политпросвете, где я превращу себя в бумагу, ибо превра-щение дома связано с неудобствами. Во-первых, жена не отлучается из дому дольше, чем на три часа. Во-вторых, если даже я и превращу себя в бумагу дома, то не знаю, что буду делать дальше, ибо появление исходящей бумаги на супружеском ложе может возбудить в моей жене подозрение. Оба эти неудобства устраняются, если опыт будет проделан в Политпросвете.
      12 января. Политпросвет. Ночь.
      Рука моя дрожит, когда я пишу эти строки, ибо сейчас я приступлю к решительному опыту. Я один во всем Политпросвете. Только за стеной завывает ветер и трещит огонь в камине. Душа моя полна небесных видений, сердце мое бьется подобно часам, грудь сжимается.
      Я решил лечь на письменный стол, дабы, превратившись в исходящую, лежать на месте, предназначенном вышеозначенным бумагам, ибо не люблю беспорядка.
      Решил обратиться не в самое исходящую, а в ее отпуск, ибо сама исходящая уйдет по инс-танции, иными словами, покинет пределы Политпросвета, что является для меня нежелательным.
      13 января. На рассвете.
      Итак, великое свершилось, ибо я пишу эти строки в состоянии бумажного существования. Солнце заливает комнату лучами восходящего солнца, за окном чирикают пташки, а в моей душе, облаченной в бумажную оболочку, ликование. Великое свершилось.
      Чувствую, что на мне что-то написано. После нескольких попыток мне удается преодолеть встретившиеся на моем пути препятствия и прочесть себя, тем самым разрешив труднейшую задачу, заданную одним иностранным философом: "Прочти самого себя, и ты узнаешь, кто ты".
      Отпуск.
      Р. С. Ф. С. Р. Политпросвет - 13 января 1921 г. № 37.
      В Петрокоммуну.
      В Отдел Распределения.
      Политпросвет ....... извещает вас, что картошка, присланная вами в количестве 63 пуд. 12 ф., для удовлетворения служащих Политпросвета довольствием по тыловому пайку, оказалась в самом неудобосъедобном виде.
      Заведующий Политпросветом: (подпись)
      (М. П.) Секретарь (подпись):
      Прочитав вышеизложенное содержание исходящей, я похолодел по нижеследующей причине. Я подумал, что, если я отпуск исходящей, то почему я лежу на столе начальника? Ведь отпускам полагается иметь место в особых регистраторах. Разумеется, если бы я был в челове-ческом образе, иными словами, в образе Заведующего Канцелярией, я бы быстро восстановил порядок. Но теперь я боюсь, что отпуск исходящей затеряется. За стеною шумят уборщицы. Сейчас начнется присутственный день.
      В тот же день. Вечером.
      Нижеследующие строки я пишу, лежа на полу по нижеизложенной причине.
      В три часа в кабинете Начальника состоялось общее собрание служащих Политпросвета на предмет дискуссии о профессиональных союзах.
      Затем товарищи стали расходиться, и тут-то со мной случилось несчастье, ибо клубный инструктор Баринов задел меня своим френчем, и после того, как я упал на пол, наступил на меня ногой, чем причинил мне острую боль. Но боль эта была заглушена еще более острым беспокой-ством за судьбу исходящей № 37, ибо лежа на полу, она подвергается опасности быть брошенной в мусорную корзину. Затем я вспомнил, что сегодняшнюю ночь дежурство несет клубный инстру-ктор Баринов. Что если он заподозрит, что отпуск исходящей № 37 Заведующий Канцелярией? Ненавидя меня, он может мне причинить жестокие неприятности.
      В виду всех этих вышеизложенных причин, я решил обратиться назад в человеческий образ и стал думать о том, что я человек. Но не прошло и получаса, как вдруг меня осенила мысль, в результате каковой я похолодел. Именно: если я превращусь в человека, то исчезнет отпуск исходящей № 37. Подобного непорядка, я, как Заведующий Канцелярией, не мог допустить. Поэтому решил отложить на время обратное превращение.
      Тот же день. Ночью.
      Темно. Тихо. На стене тикают часы. Клубный инструктор Баринов куда-то исчез. Он, навер-ное, ушел с дежурства. Нужно будет подать об этом рапорт Начальнику.
      На моей душе светло и радостно. Теперь не может быть никаких дискуссий, иными словами, прений по поводу моего изобретения. Я нахожусь в состоянии бумажного существования почти целые сутки и не испытываю ни голода, ни жажды, ни других потребностей, без которых не может обойтись ни один человек в человеческом образе.
      И перед моими сияющими очами развернулась стройная цепь рассуждений.
      Все люди равны, иными словами, все люди - бумажки. Идеал человечества достигнут.
      Только что цепь моих рассуждений достигла этого возвышенного и священного звена, как вдруг надо мною кто-то нагнулся. Это клубный инструктор Баринов. Он что-то ищет.
      - А! Вот!
      Он взял меня за голову, иными словами за край бумажки, потеребил.
      - Бумажка мягкая. Подойдет.
      С этими словами он поднял меня и...
      Здесь обрывается по неизвестным причинам дневник заведующего канцелярией. Последний пропал бесследно. Все усилия найти его ни к чему не привели.
      ФЕЛЬЕТОНЫ
      В ВАГОНЕ
      Удостоверение
      Предъявитель сего Тюлелеев, Анатолий Петрович.
      Должность... художник.
      Командируется в гор. Остарков.
      Цель командировки: Чтение лекций в Остарковском Отделе Нар. Образа.
      Срок по 1 Августа 1921 г.
      - Это что же? - спросил красноармеец, а другой краснооармеец ударил винтовкой о пол вагона и сказал: - Да!
      - Лекции,- ответил молодой человек...
      - Зачем лекции? - спросил красноармеец.
      - Читать.
      - Зачем читать?
      - Чтобы слушали.
      Проверка, озадаченная, недоверчиво молчала...
      - И вот здесь такое же удостоверение, - быстро заговорил молодой человек, - у этой девицы, и вон у того товарища, и у этого. Все одинаково. И все в Остарков - читать лекции. Подозрительно, а? А ну, арестуйте нас! Ха-ха-ха!
      - Ы-гы-гы, - неизвестно почему подхватил сидящий напротив китаец. Ы-гы-гы.
      - Сомневаетесь? - продолжал неугомонный молодой человек. - И имеете полное основание. Помилуйте, шесть человек, и все в один город читать лекции! Уж не ради ли спекуля-ции или контрреволюции едут они, а? А вот бумаги в порядке, и ничего с нами сделать не можете. Да!
      - Ваше отношение к воинской повинности? - хмуро перебил красноармеец.
      - Сделайте одолжение. Пожалуйте. Освобожден, как профессор.
      - По болезни, значит?
      - Именно. У меня грыжа. Не угодно-ли удостовериться, осмотреть меня?..
      - Ы-гы-гы, - засмеялся китаец.
      - Идем, Гриха, - сказал красноармеец. - В порядке.
      - А бумаги-то у меня, может, поддельные и грыжа поддельная! Товарищи!
      Но товарищи уже отошли.
      - Не наступите мне на лицо, - вежливо просил их с земли голос, а сверху, с лавки, чья-то нога вежливо гладила Гриху по голове.
      Поезд полз.
      - Анатолий Петрович, - говорила молодому человеку девица. - Вы нас погубите. Разве можно так?
      - Чем же погублю? - возмущался молодой человек, - чем, драгоценная моя? А если бумаги в порядке? Вот, к примеру, милостивый государь, - молодой человек обратился к китайцу, китаец заыгыгал, вот, к примеру, разве мы читать лекции едем? - чушь. Едем мы отдыхать в деревню. В Дом Отдыха работников-де науки и искусства. Посланы из Петербурга, бумаги, подписи, печати, а между прочим разве мы наука и искусство? - Шваль! Ну, предпо-ложим, я, действительно художник, еду зарисовывать крестьянские типы и продукты. Хорошо. А вот эта девица - познакомьтесь, подалуйста - зубных дел еврейка. Или сосед ее - делопроиз-водитель ученого учреждения... Работники на ниве народной науки и искусства. Хо-хо.
      - Анатолий Петрович, - молила девица. - Вы нас погубите. Нас арестуют.
      - А по какому праву, драгоценная моя? А если бумаги в порядке? Нет, позвольте, - и молодой человек снова насел на китайца, - вот вы, красавец, ведь тоже по командировке едете, не так ли? А командировка-то подложная, ведь вы, сладость моя, настоящий рассадник заразы. - Смотрите, сделайте одолжение, - вошь! - молодой человек залез китайцу за шиворот и победо-носно вытащил вошь:
      - Сыпной тиф, с ручательством.
      Народ шарахнулся от китайца.
      - Ы-гы-гы, - радостно закричал тот.
      - Господи, - причитала старушка. - И что это машина-то ползет, что пешая
      блоха.
      - Вы подумайте, - рассказывал человек, которому наступили на лицо. - Вы подумайте. Сказали ей, болезной, примету. Ежели, говорят, брюхо чешется, так значит, вне сомнений масло подешевеет. Так она себе напустила на брюхо клопов, и чешет, и чешет...
      Поезд полз.
      ВЕРНАЯ ЖЕНА
      1
      Милая моя! Пишу Вам, чтобы рассказать, до чего может дойти преданность женщины. Вы видели Сергея? Нет? Это совсем новый Сергей. Дорогая моя! Как я люблю его. Ну, хорошо, ну, конечно, он моложе меня, но всего на два года. Вы ведь знаете: я никогда не скрываю своих лет. Так вот мой Серж заболел корью. Милый, чудный мальчик! Другая женщина так бы и бросила его, сразу, но я нет, я верна ему. А жить ведь чем-нибудь надо. Другая женщина... - ну Вы понимаете, но я - чтоб изменила Сержу! Правда, хозяин "Казино" тут в нашем доме помогает мне, а даром, знаете, ничего не дается, но ведь этого не хватает. И вот я, при моем воспитании, при моем трэне, я пустилась в "les affaires", стала - fi!- спекулянткой. Оделась я попроще. Старень-кий каракулевый сак, муфта скунсовая. Вы еще не видели ее, моя милая, это обновочка, мне ее подарил на прошлой неделе один финн, интересный мужчина. Так вот я пошла на рынок, au marche. Иду себе, оглядываюсь и вдруг вижу: стоит, - как это говорится по русски? - шлюха и продает золотые часы, сто миллионов. А я в золоте так, немножечко, понимаю - в Варшаве приходилось. Я и вижу: такие часы пятьсот миллионов стоят. Бог мой, моя дорогая! Если-б Вы видели, как сложена эта баба. С'est! Extraordinaire. Ноги, как бочки, одета по стариннейшей моде, двадцать лет назад такие платья носили, у меня самой тогда было, желтенькое, очень хорошенькое платьице...
      Одним словом, пока я на эту бабу смотрела, подходит к ней матрос, un matelot, очень хорошенький, волосы, знаете, русые, рост приятный... Одним словом, пока я на него глядела и любовалась, он часы сторговал. И уж совсем - было купил, да я спохватилась: "Pardon, monsieur", - говорю: "я раньше".
      Он и так, и этак, даже что-то насчет моей покойной мамы сказал, но я часы купила.
      Только, как отошла, да начала часы рассматривать, смотрю - пробы-то нет! Я назад - бабы и след простыл, исчезла, comme un eclair. А ведь это были наши последние деньги, и Серж боль-ной лежит. Милая моя! Что же делать теперь? Я боюсь ему сказать, а он, бедный, голодненький. Правда, я сегодня вечером зайду к одному комиссару, но ведь ста миллионов жалко. Прощайте, моя добрая.
      2
      Дорогая моя! Какие новости! Удивительные! Все об этих часах. Это при моем воспитании, при моем трэне! Встала я назавтра чуть свет и пошла опять на рынок. Иду себе, и вдруг, вижу, другая баба тоже часы продает. Подхожу, а сбоку опять un jeune homme, только не матрос - тот был хорошенький, волосы, знаете, русые, рост приятный, а этот просто un crapaud. Я хочу часы рассмореть, а он перебивает, торгует.
      - Excusez moi - говорю: - но идемте в милицию.
      - Это по какому - такому праву? - кричит ce crapaud, а женщина в слезы:
      - Я, - говорит: - только десять миллионов получаю, а все он.
      И плачет и плачет. А уродец кричит:
      - Канай! Хряй! Сгорели!
      - Простите, - говорю: - Вы беззащитную женщину обманули. Вы гайменник. Вы меня не обмачивайте, sacrebleu!
      Он так рот и разинул.
      - Как, - говорит: - вы по банковски знаете?
      - Parfaitement, елки зеленые, говорю: - сцыкали вас, так и сидите спокойно. А не то в хай поведу, parole d'honneur!
      А надо вам сказать, что я эту музыку ce langage, знаю - un tout petit peu, так приходилось в Вологде. А mon crapaud испугался, трясется.
      - Мы вас, говорит: - наверно, на веснухах объегорили.
      - То-то, - говорю и показываю ему часы.
      А он:
      - Это не наши, это Петрухи.
      - Все равно мне - говорю: - а только будьте любезны, гоните мне мои бабки, сто миллионов. Зовите вашего казака Петруху, а не то каплюжников крикну.
      А он трясется.
      - Сейчас, - говорит: - маруха!...
      - Это я-то маруха! Quel argot, милая моя! Это при моем-то воспитании! А все из-за любви, из-за маленького, беленького Сержа.
      Прощайте, пока, дорогая. Уже ночь, а Серж во сне стонет, бедненький мой.
      3
      Ma chere! Вы мне писали, что с замиранием сердца ждете продолжения моей истории. С величайшим удовольствием исполняю Вашу просьбу. Прошло минут пять, я с бабой стою, - приходит их главный казак. Шейка у него открытая, ногти, правда, грязные, но, знаете ли, c'est tres romantique. Посмотрел на часы.
      - Точно, - говорит: - мои струканцы. Мы вас ограндили. Только денег у меня нет. А вот дайте мне эти веснухи, я их сейчас тут продам, и бабки вам в зубы.
      - Дудки, говорю: - я хоть и женщина, а за нос не проведете.
      - Ну, хорошо - говорит: - идем в каппу, а ребята мои пока порыщут, наберут.
      - В трактир, так в трактир, - говорю.
      Зашли мы тут dans un cabaret, - "Сан-Франциско" называется.
      Ну что ж Вам, моя хорошая, дальше рассказывать? Напоил меня матрос на славу, хороше-нький мальчик, - волосы, знаете, русые, шейка открытая, - этак ближе присел, m'embrasse, у меня голова кружится. А тут, на горе деньги принесли.
      - Клевая ты, баба, - говорит - только денег не получишь.
      - Как так?
      - Очень просто. Мы разве тебе струканцы за золотые выдавали? Ни-ни. Сама купляла, а насчет пробы ни пол-слова не было.
      Я-то хотя и пьяна была, но сообразить - сообразила.
      - А я на рынке разглашу, что веснухи твои поддельные, и никто не станет покупать.
      - От, валдайская звезда - говорит: - ну, и баба! Получай свои деньги. А не хочешь ли к нам в хоровод поступать? Нам такую стреляную как-раз нужно. И рассказал мне, моя дорогая, что у него целая шайка, une troupe, на всех рынках, зовутся пушкари. Две пары в день спускают, а на третьей садятся. Тогда деньги назад отдают, чтоб огласки не было. Ils sont, в общем, des gentil-hommes, моя милая.
      И что ж вы думаете? Я еще с неделю промучилась. Назавтра обошла я все другие рынки и всюду этих пушкарей с часами ловила, чтоб деньги заработать. По сто миллионов откупались. Сколько страданий я перенесла! И это при моем воспитании... А все из-за моего милого, хорошего Сержика. Только, знаете, я теперь с этим негодяем, avec ce petit faquin, больше не живу. Я теперь с тем казаком ихним... Оказалось, вовсе он не матрос... Очень интересный мужчина, un vrai gentil-homme. Я очень, очень люблю его.
      Прощайте, дорогая моя.
      ПАТРИОТ
      Заграница!
      Езжайте сами в эту заграницу. Я туда больше не ходок.
      Уж не говорю там об угнетенном пролетариате и капиталистических акулах! Это пусть умные люди решают. Мое дело маленькое.
      Мое дело - автоматы, холера им в бок! Я негодую, товарищи. Так вот.
      Приезжаю я в Берлин. Вокзал. Шлезишер Бангоф называется - тоже названье! Чистенько, не спорю. Плевать нельзя. А в общем - чепуха.
      Нет, думаю, посмотрю-ка я на культуру. В уборную пойду. Ежели уборная в порядке - так значит, действительно, заграница. У нас в России все кверху дном поставь, всех голоштанников профессорами сделай, а вокзальные уборные грязными останутся. Ничего тут не поделаешь!
      Вошел я в мужскую и - обомлел. Блестит, как золото. М-да, это вам не Россия.
      Сел. Восхитительно. Ноги твои на педали положены, с боков тебя рычаги какие-то хитрые поддерживают, сиди - не хочу!
      Ну, посидел, сколько надо. И вот тут-то и приключилось со мной нечто таинственное.
      Хочу встать - не могу. Что за дьявольщина... Рванулся раз-другой никуда. Держат меня рычаги, а ноги к педалям точно приклеелись. Похолодел я тут, товарищи...
      Вдруг, смотрю на стене - ящик металлический. Написано - автомат; десять пфеннигов опустишь - сойдешь.
      А десять пфеннигов монета мерзопакостнейшая, пять копеек, на наши считая. Ну слава тебе!..
      Полез я за кошельком...
      И ведь нужно было случиться такой беде. Нет у меня серебряного десятипфеннига. Вот, пожалуйста, 15 и 20 и 50 и целая марка - наш полтинник значит. Не лезут подлецы в автомат.
      Ну, нашел в кошельке бумажную марку, сую. Влезть то влезла, хотя в ней и 100 пфеннигов. Результат никакой, не работает автомат да и все. Сообразил я, что надо монету, а не бумажку. Пробую назад марку вытащить, а она так засела, что и достать силы нет.
      Упало во мне сердце, товарищи... Погибаю я, русский молодчик, на чужой стороне во цвете лет. Да и где - в ноль-ноле. Подал голос - ни ответа тебе, ни привета.
      Стал я в отчаяньи автомат разглядывать. Вижу - кнопка; на кнопке написано: "если нет результата, нажмите и получите назад деньги". Ага! Так-то лучше. Нажал. Глянь - десять пфен-нигов лезут - пожалуйте! Сунул я их в дырку, и думаю - ну, теперь-то - спасен! А марка моя бумажная засела там пробкой - не пускает монету. Ни тпру, ни ну!
      Повздыхал я, повздыхал и от нечего делать нажимаю опять. Вот так штука - еще десять пфеннигов! Нажимаю дальше - посыпались серебренники, только лови. Испортилась, видно, машина. Обезумел я тут совсем. Кошель полный набрал, карманы набил, в шапку насыпал, а монеты все прыгают. Вижу я - большой миллион зашибу. Возликовал. Детки сыты, жене - гостинец, рояль купим, пиво каждый день...
      Сижу я этак, окруженный богатствами и - веселюсь. А встать не могу. Вот, думаю, свинячее положение. Денег уйма - а толку нет.
      И заревел я во всю свою мочь.
      В дверь стучатся. "Это что ж вы тут", - говорят - "беспорядок наводите и честных немцев в уборную не пускаете"? - "Это я-то не пускаю?" - кричу я. - Да это меня не пускают.
      Слышу дальше: "Дверь открыть мы не можем, покуда автомат не подействует, такое уж устройство. А вот мы вам под дверью десять пфеннигов просунем" - "Кой прах!" - говорю, "не берет их машина, испортилась". - "Ах так?" - говорят. - "Ну, придется нам на ваш счет звать пожарную часть".
      Еще этого не было! Изловчился я тут, из сапог ноги вынул, платье снял, пусть педали и рычаги ими подавятся. Стал свободен как будто. Хочу встать, да не тут-то было. Стульчак в тело влип - ни-ни, не отпускает. Оскорбительно сделалось мне. Был я парень довольно могуществен-ный, понатужился - р-раз! Сорвал кресло с земли. Вышиб дверь - и в чем мать родила - в буфет 1-го класса; а сзади на оборотной стороне тела, извините меня, стульчак мотается. М-да!
      Ну, чего там еще: первым делом - в полицию; потом штрафы всякие, а потом меня выслали срочным порядком по месту жительства.
      И полюбил я с той поры наши вокзальные уборные шибко. И чем грязнее, тем лучше.
      А ежели вижу где автомат, - обхожу.
      Заграница, пропади она пропадом!
      СТАТЬИ
      ПОЧЕМУ МЫ СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ
      1
      "Серапионовы Братья" - роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы - школа Гофмана.
      Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумеваег: "Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления нет у них. Каждый пишет по-своему".
      Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.
      И поэтому-то мы назвались Серапионовыми Братьями. Лотар издевается над Отмаром: "Не постановить ли нам, о чем можно и о чем нельзя будет говорить? Не заставить ли каждого расска-зать непременно три острых анекдота или определить неизменный салат из сардинок для ужина? Этим мы погрузимся в такое море филистерства, какое может процветать только в клубах. Неуже-ли ты не понимаешь, что всякое определенное условие влечет за собою принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие?.."
      Мы назвались Серапионовыми Братьями, потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.
      У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы, у каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. "У каждого свой барабан" - сказал Никитин на первом нашем собрании.
      Но ведь и Гофманские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту. Силь-вестр - тихий и скромный, молчаливый, а Винцент - бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар - упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан - задумчивый мистик. Отмар - злой насмешник, и, наконец, Теодор хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры.
      А споров так много. Шесть Серапионовых Братьев тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно несогласны друг с другом, и поэтому мы назвались Серапионовыми Братьями.
      В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистрации и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что "характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона".
      2
      А устав этот, вот он.
      Граф П* объявил себя пустынником Серапионом, тем самым, что жил при императоре Деции. Он ушел в лес, там выстроил себе хижину вдали от изумленного света. Но он не был одинок. Вчера его посетил Ариосто, сегодня он беседовал с Данте. Так прожил безумный поэт до глубокой старости, смеясь над умными людьми, которые пытались убедить его, что он граф П*. Он верил своим виденьям... Нет, не так говорю я: для него они были не виденьями, а истиной.
      Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но также настоящей жизнью.
      Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?
      Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но для нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятый или забытый, особенно у нас, в России.
      Мы считаем, что русская литература наших дней удивительно чинна, чопорна, однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы, - в старом ли, в новом ли стиле, - но непременно бытовые и непременно на современные темы. Авантюрный роман есть явление вредное; классическая и романтическая трагедия - архаизм или стилизация; бульварная повесть безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) - макулатура; Гофман и Стивенсон - писатели для детей. А мы полагаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдо-подобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, - великий писатель; и что Дюма классик, подобно Достоевскому.
      Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описы-вающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультра-романтическая трагедия уживается с благородной, старин-ной лирикой Федина.
      Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.
      Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.
      3
      И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.
      Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политическою напряжения "Кто не с нами, тот против нас! - говорили нам справа и слева. С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?".
      С кем же мы, Ссрапионовы Братья?
      Мы с пустынником Серапионом.
      Значит, ни с кем? Значит - болото? Значит - стетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?...
      Нет.
      У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы - братство - требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.
      Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммутический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок-п о э т, автор "Двенадцати", Бунин-п и с а т е л ь, автор "Господина из Сан-Франциско".
      Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова. С кем же мы, Серапионовы Братья? Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что лите-ратурные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существать.
      4
      Братья!
      К вам мое последнее слово.
      Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, наша братская любовь.
      Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а
      Б р а т ь я!
      Каждый из нас дорог другому, как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли друг друга, авантюристы, интеллигенты и просто люди, - как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: "Вот твой брат!" И кровь твоя говорила тебе: "Вот твой брат!" И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.
      И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: "Разойдитесь по партиям!" - мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.
      Мы не товарищи, а
      Братья!
      ОБ ИДЕОЛОГИИ И ПУБЛИЦИСТИКЕ
      1
      В моей статье "Почему мы Серапионовы Братья" ("Литер. Зап.", №3) было очень мало (а может быть, и совсем не было) "новых истин, открывающих горизонты". А между тем она вызвала многочисленные ответы.
      "Писатель должен иметь идеологию", - вот общее возражение всех моих критиков на... не на мою статью! Я русским языком, достаточно ясно, сказал:
      "У каждого из нас есть своя идеология, свои убеждения, каждый свою хату в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, пьесах".
      Почему же критики не захотели прочесть этой строки? Потому что дальше следовало:
      "Мы же вместе, мы - братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было".
      А вот товарищ Вал. Полянский, цитируя эти самые строки, "констатирует, что идеология братьев пустая, какая-то мешанина невообразимая, из той категории, которая свойственна мелкой буржуазии". ("Московский понедельник" от 28 августа) .
      А ведь я только сказал, что у каждого из нас индивидуальная идеология, ни слова не обмолвясь, какая она именно. Но этого достаточно, индивидуалъная идеология недопустима, - это мешанина (!?) . Все дело в том, что официальная критика сама не знает, чего она хочет А хочет она не идеологии вообще, а идеологии строго определенной, партийной!
      2
      Я не эстетствующий сноб, не сторонник "искусства для искусства" в грубом смысле этого слова. Следовательно, не враг идеологии. Но официальная критика утверждает - нет, боится прямо утверждать, но это ясно из каждой ее статьи, что идеология в искусстве все. С этим я никогда не соглашусь. Идеология - один из элементов произведения искусства. Чем больше элементов, тем лучше. И если в романе органически развиты цельные и оригинальные убеждения, политические, философские или религиозные, я такой роман приветствую. Но не следует забы-вать, что роман без точного и ясного "миросозерцания" может быть прекрасным, роман же на одной только голой идеологии невыносим.
      Дальше. Идеолотия нынче требуется ясная и прямолинейная, без всяких этаких подозри-тельных уклонений. Чтоб миросозерцание лежало на ладони.
      Правда, существует организация писателей, явно противоречащая моим словам. На эту организацию нам все время указывают: учитесь! "Есть литературная группа,- пишет товарищ Полянский, - ... хорошо знающая, с кем она и чего она хочет. Это Ассоциация пролетарских писателей. За нее сама жизнь. И к ней, ближе к ней встаньте, Серапионовы Братья!"
      К сожалению, товарищ Полянский, я (думаю, что и другие братья) ближе к ней становиться не намерен. Действительно, пролеткультцы хорошо знают, с кем они и чего они хотят. Но от этого хорошими писателями упорно не становятся. Наоборот, подлинные таланты среди них, как, напри-мер, товарищ Казин и товарищ Александровский, смогли найти свой голос, только очистившись от голой и откровенной идеологии. Из их теперешней лирики гораздо труднее сделать политичес-кий фельетон, но их идеология куда более оригинальна и, главное, революционна, красна, чем "космическая" поэзия, где все понятно, просто, где есть прекрасные темы и плохие подражатель-ные стихи.
      Искусство - не публицистика! У искусства свои законы.
      3
      Хочу задать вопрос, давно меня интересовавший. Вот существуют прекрасные рассказы Киплинга (для примера беру). Они сплошь с начала до конца - пронизаны проповедью импе-риализма, восхваляют власть Англии над угнетенными индусами. Что мне делать с этими рассказами? Товарищ Коган советует бороться с ними. Согласен. Буду разоблачать их идеологию в глазах тех, кто уже читал Киплинга. Но давать ли эти книги начинающим, детям хотя бы? Они вредны. Сжечь их? - Но этим я лишу детей высокою наслаждения. Что же важнее в произведении искусства: политическое воздействие на массы или эстетическая ценность?
      В той же "Красной газете" рядом с заметкой товарища Когана я нахожу ответ: статья глав-нейшего марксистского критика товарища Фриче о Шекспире. Да, Шекспир, "бесспорно - поэт интересный, и яркий, и ценный" (спасибо и за это!), но он представитель "барской поэзии", певец "королей и господ", он к плебсу относится презрительно. И товарищ Фриче задает вопрос: нужен ли Шекспир?
      Наконец, договорились. Конечно, Шекспир не нужен Он вреден и опасен. Не нужен и Гомер, воспевающий аристократов-вождей, и Данте - мистик и сторонник императорской власти. Нельзя ставить "Тартюф" Мольера, потому что король изображен там благодетелем. Искусство нужно только как орудие воздействия на общество, только такое искусство.
      И это верно. Так и должно казаться великим людям революции, великим практикам. Почему же Фриче в последнюю минуту не решился открыто сказать, что Шекспира нельзя ставить, хотя вся его статья ясно говорила об этом.
      Писаревщина царит в нашей критике. И это, повторяю, верно. Так должно быть во время революции, когда все в действии. Но Писарев тем и замечателен, что он открыто и дерзко провоз-гласил этот лозунг. Зачем же теперешние его ученики драпируются в тогу уважения красотам искусства, хотя искусство нужно политикам только публицистическое?
      А вот зачем. Искусство настоящее непобедимо. В своей статье я осмелился сказать "кощунственные" слова, за которые был обвинен в мистицизме и за которые товарищ Полянский пристыдил меня. Вот они: "Искусство без цели и без смысла. Существует, потому что не может не существовать". У искусства нет конечной цели, затем что цель эту имеет только то, что создано, что имеет начало, а в это я не верю, именно потому, что я не мистик. Искусство для политиков бессмысленно и бесцельно. Надо иметь мужество сознаться в этом. Но в то же время оно непобе-димо: "существует потому, что не может не существовать". Мои критики знают это, вернее, чувствуют. И поэтому боятся открытой писаревщины.
      4
      Не стану спорить со спокойным и уверенным утверждением критиков, будто мы - братство - непременно "распадемся", что "наша идиллия скоро кончится". Я не пророк. Если критики - пророки, - их счастье. Увидим.
      Но с одним "недоразумением" надо покончить. Критика никак не может понять, на чем же все-таки держится "братство", если идеологически оно не едино?
      Я сказал:
      "Один брат может молиться Богу, а другой дьяволу, но братьями они останутся".
      Товарищ Коган удивляется:
      "Опять недоразумение. Пока дело касается молитвы, то действительно никто не станет "разрывать единство крови"... Но вот если один брат вздумал служить Деникину, а другой Советской власти"...
      Охотно соглашусь с товарищем Коганом - опять недоразумение. Но опять же с чьей сто-роны? Ребенку внятно, что Бог и дьявол здесь просто метафора. А что до Деникина и Советской власти, то я отвечу: Виктор Шкловский Серапионов брат, был и есть. А другой "брат" - сибирский красный партизан, а третий - защищавший Петербург от Юденича, - все они прек-расно уживаются друг с другом, любят и уважают друг друга. Потому что наше братство, наше "единство крови" не в политическом единомыслии. Нам дела нет, каких политических убеждений держится каждый из нас. Но мы все верим, что искусство реально, живет своей особой жизнью, независимо от того, откуда берет оно свой материал. Поэтому мы - братья.
      Политики и писатель одно и то же для моих критиков. Ведь вот товарищ Коган на мои слова: "Нам все равно, с кем Бунин - писатель", отвечает: "Но Бунину не все равно, с кем вы". Неужели профессор Коган, искушенный в академическом споре, не знает, что это типичное. Я говорю о писателе, он о человеке. Какое нам дело, что думает о нас Бунин? Замечательным писателем он останется.
      Прав был товарищ Полянский, заключая свою назидательную статью:
      "Давно известно, что ничего доброго не бывает, когда художник берется за перо публициста, критика, а тем более теоретика".
      Это по моему адресу. Принимаю. Но если художник пишет публицистические статьи, то от этого он, как художник, ничего не теряет. Гораздо хуже, если он в своих художественных произве-дениях становится публицистом. А ведь сам товарищ Полянский бессознательно требует этого. Могу успокоить его: мы публицистами не станем.
      Скажите, наконец, откровенно, что вам нужно только прикладное искусство. Ведь это справедливо. Я подпишусь.
      НА ЗАПАД!
      Речь на собрании Серапионовых Братьев 2-го декабря 1922 г.
      В 1919 году, после величайшей в мире войны, в разгар величайшей в мире революции, молодой французский писатель Пьер Бенуа выпустил роман "Атлантида": чистая авантюрная повесть, к тому же еще экзотическая. Роман этот был встречен с исключительным восторгом, Небывалым за последнее время.
      Вся русская критика отнеслась к роману одинаково. Успех "Атлантиды", показатель крушения западной буржуазной культуры. Запад разлагается. Утомленный войной, он ищет отдохновения в экзотике и в авантюрных пустячках, уводящих его далеко от строгой действи-тельности. "Атлантида" щекочет нервы западным буржуа, и они - о живые трупы! - вместо Барбюса и Роллана - читают Бенуа.
      Я не склонен преувеличивать значение этого романа. Бенуа - писатель молодой. "Атланти-да" написана под сильнейшим влиянием Хаггарда, и, конечно, она хуже Хаггардовских романов. Много в ней ошибок и наивных промахов. Но для меня "Атлантида" важна, как пример, как показатель. Я не буду говорить о самом романе. Это только повод.
      * * *
      На Западе искони существует некий вид творчества, с нашей русской точки зрения несе-рьезный, чтобы не сказать вредный. Это так называемая литература приключений, авантюр. Ее в России терпели, скрепя сердце, для детей. Ничего с детьми не поделаешь: они читали "Мир прик-лючений" и Сойкинские серии Купера, Дюма, Стивенсона, а приложения к "Ниве" отказывались читать. Но ведь дети глупы и "не понимают". Потом, выросшие и поумневшие, они, наученные учителями русской словесности, просвещались и с горьким сожалением прятали в шкафы Хаггарда и Конан-Дойля. Им уже непристойно читать детские забавы; их ждет скучнейший, но серьезнейший Глеб Успенский. Это литература для взрослых. Но как часто - сознайся ты, просвещенный общественник, ты, лысый поклонник "серьезных" творений, - как часто ты с грустью мечтал о затасканных книжках Дюма, который тебе, при твоей солидности, запрещен! И с каким наслаждением ты перечитывал его, сидя в вагоне и пряча обложку, чтобы сосед твой, тоже солидный общественник, не улыбнулся презрительно, увидя, что вместо Чернышевского, ты читаешь бульварную чепуху.
      Бульварной чепухой и детской забавой называли мы то, что на Западе считается классичес-ким. Фабулу! Уменье обращайся со сложной интригой, завязывать и развязывать узлы, сплетать и расплетать, это добыто многолетней кропотливой работой, создано преемственной и прекрасной культурой.
      А мы, русские, с фабулой обращаться не умеем, фабулы не знаем, и поэтому фабулу прези-раем. Поэтому храбро бросаем в одну корзину Брешко-Брешковского и Конан-Дойля, Буссенара и Купера, Понсон-дю-Террайля и Дюма. Не отличаем уличного Шерлока Холмса от настоящего.
      Мы фабулы не знаем и поэтому фабулу презираем. Но презренье это презренье провинци-алов. Мы - провинциалы. И гордимся этим. Гордиться нечего.
      * * *
      Русского театра не существует. Нет и не было. Было пять-семь образцовых превосходных комедий, несколько хороших бытовых драм, частью забытых (Писемский), но они в счет не идут. Потому что не создали системы. Театральные великие авторы всегда появляются плеядой, образуют школу. Так в Англии в ХVI-ХVII в., в Испании в то же время, во Франции в ХVII-ом и в XIX-ом веке. В России ничего подобного не было. Ведь мы не имеем даже ни одной траге-дии.
      Почему?
      А вот почему.
      На сцене интрига, действие - главное. Драматическая фабула, если только она хочет быть сценической, должна, обязана, не имеет права не подчиняться законам - не пожеланиям, - а именно правилам драматической техники. Можно сколько угодно зубоскалить и издеваться над правилами французской нео-классической поэтики, но такое зубоскальство свидетельствует только о полной ограниченности критика. Каждая драматическая система - классическая ли, романтическая ли - должна иметь свои каноны. А над всеми этими "своими" правилами непреложными, необходимыми препятствиями стоят общие законы всякого сценического произведения: экономия места, экономия времени, экономия действия. Законы правильного сценического развития интриги. С драматической интригой шутить нельзя.
      И, конечно, драматическая фабула требует учебы, традиции - школы. Потому-то драмати-ческие гении выступали школами, плеядами, системой. И выезжать в драме на тонкой психологии, на народном языке, на социальных мотивах - нельзя. Если действие развивается неправильно - пьеса негодна никуда, хотя бы в ней были гениальные психологические изыскания и социальные откровения.
      Русский театр гонится раньше всего за социальными мотивами, за психологической правдой, за бытом. Русский театр технику интриги, фабульную традицию игнорирует. И поэтому русского театра не существует. Есть отличные своеобразные драмы для чтения - Тургене-ва, Чехова, Горького. Или есть футуристические, имажинистические и прочие пьесы из голых кунстштюков. Все театралы кричат о кризисе театра, и никто не плачет о том, что у нас никто и не умеет и, главное, не хочет уметь работать над интригой, учиться фабульной технике. Никто не знает и, главное, не хочет знать, что раньше быта, раньше психологии, раньше языка, прежде всего, - надо осилить простейшие законы сценического действия.
      А между тем русский театр начал развиваться правильно. Первые шаги его ограничива-лись рабским подражанием Западу. Так и должно было быть. Запад уже давно имел высокую культуру и нам нужно было усвоить ее, чтобы создав самобытное. От Сумарокова до Озерова какой путь прошла русская трагедия! Она была близка к победе, но споткнулась. Полевой и Кукольник тоже были подражателями. Мы смеемся нынче над ними, но и они были на верной дороге. На их трупах, пышно выражаясь, могла развиться русская романтическая трагедия. Ведь ни одна система не рождается вдруг, сразу. Десятки лет работают предтечи, часто простые плагиаторы, подражатели, эпигоны чужих литератур. Кто пошел за Озеровым и Кукольником? И даже за Пушкиным, который в театре тоже был лишь предтечей, кто пошел за ним? - Многие пошли, но они были забиты, осмеяны, загнаны в литературное подполье и - слабые - сдались. Много лет полуизвестные и совсем неизвестные драматурги навозом ложились на поле, чтобы создать русскую трагедийную культуру. Но поле было оставлено. Общественность увела русскую драму на новые места, где без всяких навозов, без всякой западной техники, без всяких там машин и хитроумных приспособлений взросла русская "настоящая" драма: сытная, жирная, провинциаль-ная и сценически безграмотная. И только "низкий" водевиль, до которого не снисходила общественность, смог развиться в систему. И русский водевиль - единственное, чем может похвастать наша сцена.
      * * *
      Русского театра нет (кроме всеми забытого водевиля). Но русский роман существует. Русская с и с т е м а. У нашего романа есть своя физиономия.
      Это потому, что больше было "навозу". Больше было предтеч, плохих подражателей Западу. Сколько было этих романистов XVIII и первой половины ХIХ-го века, о которых у нас даже не осталось воспоминания! Они сделали свое дело. И вот через Пушкина и Гоголя в середине прош-лого столетия выросла великолепная система русского романа: Тургенев-Гончаров-Достоевский-Толстой. И превосходная русская новелла Писемского, Тургенева, Лескова, Чехова. Создалась традиция.
      Правда, односторонняя. Из двух полей, которые унаваживали бесчисленные предтечи, большая литература облюбовала себе только одно, реалистическое. Традиция отличного русского исторического романа ушла в детскую литературу (Ал. Толстой, Данилевский, Всев. Соловьев, Салиас, Сологуб). Традиция авантюрного романа скрылась в подполье. Блестящая попытка Достоевского извлечь оттуда бульварную повесть осталась единичной. Чехов, написав "Драму на охоте", больше не возвращался к детективным повестям. И нет в русской литературе ни одного первоклассного исторического романа ("Война и Мир" - в стороне, подобно "La Chartre-use de Parme" Стендаля). И нет ни одного хорошего романа приключений. И поэтому-то, только поэтому, вместо Дюма мы имеем Брешко-Брешковского, вместо Стивенсона - Первухина, вместо Купера Чарскую, вместо Конан-Дойля - уличных Нат-Пинкертонов.
      Но оставим на время сетованья. Кто виноват - увидам после. Вернемся к нашим богатст-вам. Да, у нас был реалистический роман, с фабулой, - со слабой, но все же фабулой, с традици-ей. Был. Его больше нет. Он рассыпался.
      Почему? Говорят, в наше время роман невозможен. Неправда: вот же есть он на Западе. У нас роман зачах, потому что мы забыли про фабулу, про композицию, потому что заглохла и без того не сильная фабульная традиция. Кто до последнего времени занимался композицией Достоев-ского или Толстого? Критику интересовали проблемы черта и Бога, зла и добра. Писателей-после-дователей - те же философские и социальные вопросы или, в лучшем случае, техника письма, стилистические приемы. А то, что русские романисты, особенно Толстой, бесконечно более дальнозоркие и мудрые, чем Добролюбов и Михайловский, работали над фабулой, над завязкой и развязкой, учились композиции у западных писателей, - этого никто не видел. Что же получи-лось? Вся современная проза традиционна, ведет свое идеологическое и стилистическое происхо-ждение от русской прозаической системы, традиционна во всем, - кроме фабулы. Чем блещет новелла последних дней? Изысканным языком, великолепным изощренным стилем. Или: тонкой психологией, удивительными типами, богатой идеологией. Но нет занимательности. Скучно! Скучно!
      Кто царит ныне в серьезной литературе?
      Ремизов - установка на народный язык, народный образ. Лесковская школа без Лесковской фабулы.
      Бунин, Зайцев - тонкий и благородный лиризм, "стоячие" новеллы. Чеховская школа без Чеховской фабулы.
      Андрей Белый - глубочайшая психология и остроумнейший синтаксис. Школа Достоевского без интриги Достоевского.
      Ал. Н. Толстой - великолепные типы, великолепные мелочи, великолепные отдельные мотивы без связи и композиции. Гоголевские кривые рожи без Гоголевской фабулы.
      И даже писатели, идущие с Запада, что взяли они у него?
      М. Кузмин - отличная стилизация с чахлой интригой.
      Евг. Замятин второго периода ("Островитяне") - несравненный филигранный стиль, наверченный на соломенный стержень. Из пушек по воробьям.
      Все потому, что мы презрели фабулу. Забыли даже то, что знали. Взяли у Достоевского и Толстого все, кроме фабулы. Интриги нет. Самое большее анекдотик, отдельный мотив. Двух мотивов связать уже не умеем. Разучились. Стали безграмотными.
      Прекрасна русская проза наших дней. Сильна, своеобразна. Кто ж станет спорить! Но она подобна искусству негров или индейцев. Интересное, оригинальное искусство, но безграмотное. Мы безграмотны.
      * * *
      А на Западе роман цветет. И не скучно читать. В Англии - Киплинг, Хаггард, Уэлльс. Во Франции - А. де Ренье, Франс, Фаррер. В Америке недавно умерли О'Генри и Джек Лондон. В Испании - Ибаньес. А за стариками идут новые.
      Там, на Западе, умеют делать все, чем богаты мы. До Толстого был Стендаль, до Тургенева - Флобер, до Достоевского - Бальзак, до Чехова Мопассан. Но там в Англии, во Франции - от писателя обязательно требуют одного: презренной занимательности! Чтоб интересно было читать, чтоб оторваться нельзя было от интриги. Это первое требование и труднейшее. Да, труднейшее. Ведь и негр может психологизировать, но связать фабулу может только человек, прошедший большую школу, писатель, вскормленный многолетней культурой, преемственной связью между всеми враждующими школами. Бальзак вводил в реалистический роман авантюрнейший сюжет, точно из Эж. Сю. Диккенс увлекал читателя не хуже Матюрэна. Флобер преклонялся перед Гюго. Зола, "натуралист", искал в будничной жизни мощной интриги, от которой не отказался бы Коллинз.
      Культура фабулы на Западе непобедима. И поэтому западный роман не умер.
      * * *
      Итак. Нелюбовь к фабуле придушила русскую трагедию, русский романтический роман - в зародыше.
      Раздавить яйцо реалистического романа не удалось - он вылупился. И вырос сильный. Но его убили, вернее, подменили великана большими, но пустыми внутри импотентами.
      Ибо в русской литературе правит общественность, общественная критика. А она, по самому существу своему, должна ненавидеть сложную, стройную фабулу. Уж будто? Где, как не в трагедии или в большом романе можно лучше всего проводить социальные идеи? Да, это так на Западе. Бальзак, Зола, воинствующие литературные социологи, сплетали хитрые интриги. В конфликт с этой интригой вступает другое, то, что особенно пышно взросло на русской почве. Наша критика требует отображения действительности, житейских взаимоотношений. Но этого мало. Отображение это должно стать центром, целым, всем. Все искусственное - недопустимо. А сложная фабула всегда искусственна, выдумана. Поэтому вон ее!
      Но разве не знают русские народники, что в искусстве точное отображение эпохи, действи-тельности невозможно? Искусство преображает мир, а не срисовывает его. Общественная критика долго не хотела признать это. Потом уступила. Так что же! Пусть фотографическое воспроизведе-ние события, психологии - невозможно, но чем ближе к жизни, чем "вернее", чем "правдивее" - тем лучше.
      Иначе: страстей не бывает - чувства. Героев нет - люди. Великие катастрофы фальшивы, да здравствуют маленькие дела и маленькие "живые" люди!
      А большая фабула, какая бы она ни была, даже фабула Толстого или Зола, требует героев, страстей и катастроф. Но они фальшивы. И русский роман исчез.
      Иначе: не Сальвини, а Качалов, не пафос, а психологическое осмысливанье, не трагическая дикция, а "натуральная" речь.
      Трагедия же требует пафоса, патетической дикции, Сальвини. И вот нет русской трагедии.
      Последний пример: Ватерлооский бой у Гюго и у Стендаля. У великого романтика - все пышно, патетично, ярко и - с точки зрения действительности фальшиво. У великого психоло-гиста - бессмысленно, бестолково, сухо и серо "верно"; если не простая фотография, то фотография художественная. У Гюго каждое движение - поза, каждое слово - трагический выкрик, все надумано. У Стендаля бой пропущен через психологию участника, который ничего не понимает - видит только скучную бойню. Просто говоря: противопоставление реализма и всех прочих (романтической, классической, символической) школ в самом грубом смысле этого слова.
      Но на Западе есть великолепное Ватерлоо Гюго и великолепное Ватерлоо Стендаля. У нас только Бородино Толстого. У нас нет богатого романтического романа. А Запад владеет и Бальза-ком и Дюма, мы только Тургеневым. Запад знает одновременно и Роллана и Фаррера, мы только Горького или Ремизова. Но больше того: на Западе и поныне реалисты и психологисты верны искусственной фабуле, как были верны ей Толстой и Достоевский. Мы изгнали ее из нашей литературы. На Западе есть воинствующие реалисты и воинствующие романтики, у нас только нетерпимые народники.
      Народничество - вот типичное уродливое порождение нашей антифабульной критики. И поистине, оно самобытно, оригинально, - но скучно. И оно, это народничество, оказало сильней-шее влияние на всю современную прозу. Расчет простой: фабула, интрига, ее техника - общече-ловечны. Оригинальность дает быт, психология того или иного народа. Так забудем же про фабулу, будем сразу великими самобытными писателями. Стоит заботиться об искусственном сюжете - к чорту! Не надо. Будем учиться у наших писателей не фабуле - она есть на Западе лучше нашей - а тому, чего на Западе нет, уж, конечно, о том, чтобы непосредственно у Запада учиться, и разговоров быть не может.
      Нам нечему учиться у эллинов, сами мы, скифы, любого научим. Вот лозунг русской современной критики. И, выкинув этот гордый лозунг, русская литература обернулась к Западу спиной.
      * * *
      Все, о чем я говорил выше, безалаберно, бессвязно и спорно. А теперь главная часть - практическая. К вам, Серапионовы Братья!
      Когда два года назад организовалось наше братство, мы - два-три основателя - мыслили его, как братство ярко фабульное, даже антиреалистическое. Что ж получилось? Никто из нас тогда, в январе 1921 года, не надеялся, что мы достигнем такой братской сплоченности, но ни у кого, с другой стороны, и в мыслях не было, какую физиономию примет это фабульное направле-ние. Направленья не оказалось вообще. Это не беда. Беда в том, что большинство наших прозаи-ков ушло туда, откуда мы отталкивались. В народничество! Вы - народники, типичные русские провинциальные и скучные, скучные писатели!
      Мы сказали: нужна фабула! Мы сказали: будем учиться у Запада. Мы сказали - и только.
      За нами до сих пор числится звание "сюжетных" писателей. Я ощущаю это теперь, как насмешку. Всеволод Иванов, Никитин, Федин - если эти добрые народники называются фабульными прозаиками, то где же, о Справедливый Разум, бессюжетная литература?
      Нет, вы бросили, забыли, продали фабулу за чечевичную похлебку литературного крикливого успеха. Фабуле надо было учиться, долго и мучительно, без денег и без лавров. Мы оказались слабыми, мы сдались и кинулись на легкую, протоптанную дорогу. Никитин, ты, написавший "Ангела Аввадона" и "Дэзи", - поверь, в этих слабых попытках больше возможно-стей, чем в законченных "Псах" и "Колах". И ты, Слонимский, предал фабулу и за "Диким" и "Варшавой" пишешь всеми уважаемые "Стрелковые полки". И даже я да отсохнет моя рука! - целый год метался, отображая эпоху и выписывая анекдоты. Скучными стали мы, до тошноты, до зевоты, настоящими русскими народниками.
      Что ж нам делать?
      Вот что.
      Делайте, что делали раньше. Будьте революционными или контрреволюционными писателями, мистиками или богоборцами, но не будьте скучными.
      Поэтому: на Запад!
      Поэтому: в учебу, за букварь!
      С начала!
      * * *
      Все мы умеем делать лучше или хуже; плести тяжелые слова, вязать жирные, как переса-ленные пироги, образы, писать плотную "ядреную" лирику. Но это умеют делать в России все, лучше или хуже. А вот связать хотя бы только два мотива мы не умеем и учиться не хотим.
      Надо учиться. Но мало сказать: учиться надо систематически, зная, у кого и что брать.
      Мы владеем всем, кроме фабулы. Значит, будем вводить фабулу в готовое чучело лирических, психологических, бытовых рассказов...
      Пусть заманчивый и неверный мы имеем тезис. И хотим сразу синтеза. Сорвемся. Да и сейчас срываемся. Ведь все вы согласны со мной - гармония! И все вы пытаетесь дать ее. Но слово, образ, мелочи, которыми вы мастерски владеете, засасывают вас, соблазняют своей легкостью, - и фабула рушится. Тезис побеждает, - и вот нет синтеза.
      Надо создать голый антитезис, подобно тому, как сейчас царит голый тезис. Учитесь интриге и ни на что не обращайте внимания: ни на язык, ни на психологию.
      Чистая интрига.
      Вы будете писать плохо - ведь голая фабула однобока. Да, плохо - много хуже, чем пишете сейчас. Но научитесь. Так делает Каверин, и так пытаюсь делать я. И Каверин пишет далеко не совершенные рассказы, а я строчу без конца, даже не читаю вам - так скверно выходит. Вот Каверин научился завязывать интригу, а развязать ее никак не может: разрубает или бросает посредине, отделавшись сюжетным вывертом. А я, осилив фабулу в пьесе, никак не могу с ней справиться в повести. Что ж - мы научимся, и тогда только привлечем на помощь арсенал образов и словечек. Может быть, это будет через 5, через 15, через 20 лет. А скорее всего из нас и ничего не выйдет. Но я знаю, верю, что за нами придут другие, и третьи, которые двинутся по той же дороге, которые воспользуются нашими малыми достижениями, чтобы пойти дальше. Русская фабульная традиция пропала ее надо строить заново. А в год этого не сделаешь. Ляжем же наво-зом, чтобы удобрить почву. Лучше быть навозом для новой литературы, чем ползти в хвосте старой и скучной.
      Меня никто не печатает. И справедливо, ведь я пишу плохо. Может быть, никогда не будут печатать. Но я сделаю свое дело - твердо.
      Братья - в фабулу! Братья - в литературное подполье! Перегнем палку в другую сторону!
      А тебе, Зощенко, и тебе, Слонимский, вам, которые говорят о золотой середине и о гармо-нии, я уже ответил. Чудная вещь гармония, но она впереди. Нельзя дорасти до синтеза, стоя на одном тезисе. И будьте уверены вам помешают собственные ваши достижения. Тебе, Зощенко, великолепный твои сказ, а тебе, Слонимский, твои герои-болваны и болваньи анекдоты, которые тебе так хорошо удаются.
      Чтобы научиться интриге, надо как можно дальше уйти от соблазнительного и легкого соседства
      * * *
      Поэтому я кричу на Запад!
      На Западе могучая фабульная традиция, и там мы будем вне заразительной близости Ремизо-ва и Белого. Станем подражать - гимназистами младших классов - авантюрным романам сперва рабски, как плагиаторы, потом осторожно о, как осторожно! - насыщая завоеванную фабулу русским духом, русским мышленьем, русской лирикой.
      Вы скажете: мы будем тоже эпигонами. Да, но эпигоны чужой литературы начинатели нового теченья в своей родной. Так было всегда. Мольер был бы невозможен, не будь до него грубейшего подражания итальянским комедиантам. Немецкой романтической драмы не было бы, если б Шекспир не был обкраден вдоль и поперек плеядой немецких писателей. Французская романтическая трагедия не родилась бы, если б французские драматурги не пошли плагиатировать в Германию. А сколько злостных нападок в эмигрантстве, в измене традициям отечественной классической трагедии вытерпели они. Так было всегда.
      На Запад!
      Тот, кто хочет создать русскую трагедию, должен учиться на Западе, ибо в России учиться не у кого.
      Тот, кто хочет создать русский авантюрный роман, должен учиться на Западе, ибо в России учиться не у кого.
      Но тот, кто хочет возобновить русский реалистический роман, и того я пригла-шаю смотреть на Запад! Это относится к вам, братья-народники и реалисты. Вы можете, разумеется, итти и за русской традицией, потому что русский роман величественен и могуч. Но повторяю на Запад смотрите, если не хотите учиться у него. И если будете учиться у родных романистов, помните, что фабулу Достоевского, композицию Толстого усвоить надо раньше всего.
      Смотрите на Запад, если не хотите учиться у него!
      * * *
      Вы хотели быть писателями революционными и народными, и поэтому стали народниками. Но неужели вы не видите, что на деле вы удаляетесь от революции и от народа.
      Что больше действует на зрителя величественная игра отраслей или нудная психологическая жвачка, где идея возможна только приклеенная, фальшивая? В сто раз действеннее будет идея в железом спаянной трагедии, на идее построенной, чем в дряблой, вязкой драме Чехова, об идее говорящей.
      Народничество и пролеткультство - самые антинародные, антипролетарские литературные направления. Никогда крестьянин или рабочий не станет читать роман, от которого у закаленного интеллигента трещат челюсти и пухнут барабанные перепонки. Крестьянину и рабочему как всякому здоровому человеку, нужна занимательность, интрига, фабула. Отсюда успех Брешко-Брешковского. Великая революционная заслуга будет принадлежать тому, кто, вместо Брешко-Брешковского, даст пролетариату русского Стивенсона.
      * * *
      Я кончаю. Во все, что я здесь сказал, я верю нерушимо. И не только верю - я вижу факты.
      Тоска по фабуле растет. Стоном стонут красноармейские и рабочие клубы, которые завали-вают народниками и пролеткультцами. Кровавыми слезами плачут пролетарские театры, где ставят "Ночь" Маргитэ, в которой богатые идеи и никакого действия. И в то же время медленно и верно начинают звучать первые шаги нового движения.
      И вот я зову вас, Серапионовы Братья, народники: пока не поздно - в фабулу, в интригу, в настоящую народную литературу.
      Тяжелый путь ждет нас; впереди - почетная гибель или настоящая победа!
      На Запад! На Запад!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      В конце рассказа "В пустыне" указана дата его написания: март, 1921 г. В 1922 г. рассказ был напечатан в сборнике "Серапионовы братья" (Альманах Первый, Петербург, "Альконост". В том же году альманах был переиздан в Берлине). В своих воспоминаниях писательница Н. Берберова пишет: "По субботам Серапионы собирались в комнате Слонимского... Я бывала там часто. На первом же собрании я познакомилась с девятнадцатилетним Львом Лунцем, написавшим в то время свой первый рассказ "В пустыне" ("Опыты", книга первая, 1953 г., Нью-Йорк, стр. 165). Во многом под впечатлением чтения "В пустыне" М. Горький дважды в своих письмах к В. Каверину говорил о Л. Лунце; 10 октября 1922 г.: "Позвольте посоветовать в (ам) вот что: держитесь крепче с друзьями: Лунцем, Зощенко, Слонимским да и всеми другими, кого не оглушает, не ослепляет "базар житейской суеты". 25 ноября 1923 г.: "Лунца я, к сожалению, не видал. Это серьезныйй и большой писатель" ("Литературное наследство", т. 70, 1963 г., М., Изд-во АН СССР, стр. 172, 177) А в письме из Сорренто, 8 мая 1925 г., М. Слонимскому М. Горький сообщал, что в последней книге "Russia" даны в переводе Ло Гатто "Пустыня..." (Там же, стр. 389).
      Повесть "Родина", завершенная Л. Лунцем в июле 1922 г., была напечатана в "Еврейском альманахе" (1923 г., П.-М.). В 1977 г. самиздатовский журнал "Евреи в СССР" (№18, июль, Москва) "переиздал" повесть. Затем она была перепечатана израильским журналом "22", №8.
      В письме из Петербурга от 22 ноября 1922 г. В. Каверин, уже прочитав повесть "Родина", сообщал М. Горькому: "Не буду писать вам подробно о Серапионовцах. Все здоровы, много и хорошо пишут и, слава Богу, перестают обращать внимание на бесполезную шумиху, вокруг нас поднятую" ("Литературное наследство", т. 70, стр. 174). Сам Л. Лунц, касаясь предстоящей публикации повести, писал в тот же день родителям "Между прочим, один еврейский мой рассказ в "Еврейском сборнике", который издает Клейнман и Б. И. Кауфман" ("RLT". №15, стр. 352).
      Рассказ "Исходящая №37" был напечатан в журнале "Россия" (№1, 1922 г., август, стр. 21) . Редакция опубликовала рассказ под рубрикой "Гримасы революции".
      Фельетоны "В вагоне" и "Верная жена" были напечатаны в журнале "Мухомор", 1922 г., №№ 9 и 10. "Патриот" - в журнале "Красный ворон", №33, 1923 г.
      Группа "Серапионовы братья" возникла в начале 1921 г. в Петрограде (на протяжении многих лет члены группы 1 февраля отмечали годовщину своего содружества). Ядром группы явилась литературная молодежь, занимавшаяся в студии переводчиков при издательстве "Всемирная литература". В состав группы входили И. Груздев, М. Зощенко, В. Каверин, Л. Лунц, Н. Никитин, В. Познер (вскоре уехавший во Францию), Е. Полонская, М. Слонимский, Н. Тихонов, К. Федин. О формировании группы М. Слонимский писал: "Решили собраться вольно, без устава, и новых членов принимать руководствуясь только интуицией. То же - и в отношении "гостишек" Все, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим, что не нравилось - плохим. Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг "Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе" (М Слонимский, "Воспоминания" Цит. "Новый журнал", №82, стр. 137). Автономность искусства, продекларированная в "Ответе Серапи-оновых братьев Сергею Городецкому" ("Жизнь искусства", 1922 г, №13), была провозглашена и в другом выступлении группы - "Серапионовы братья о себе" ("Литературные записки", 1922 г., №3). Статья Л. Лунца "Почему мы Серапионовы братья" была завершающей частью этого коллек-тивного интервью членов группы, рассказавших, по просьбе редактора журнала Б. Харитона, об основных событиях своей жизни, о своих эстетических пристрастиях, о взглядах на сегодняшнюю литературу и ее завтрашние судьбы. Л. Лунц не ставил перед собой задачу выступить с манифес-том, программой, уставом. Но прямота, точность, страстная убежденность, с которой была выражена основная идея статьи ("Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарен, но может быть и гениальным"), да и подчеркнутое редакцией особое значение интервью Л. Лунца как бы подводившего итог "рассказам серапионовых братьев о себе" , - все это придава-ло статье в глазах читателей характер литературного манифеста. Статья вызвала множество откликов, была переведена на несколько иностранных языков.
      Статья "Об идеологии и публицистике" была опубликована под рубрикой "Дискуссия" в газете "Новости" (№3, 1922 г , продолжение газеты "Московский понедельник"). К статье было дано примечание редакции: "Редакция охотно дает место данной статье. Тем более, что автор думает, что никто ее в России не напечатает".
      "Об идеологии и публицистике" - ответ Л. Лунца критикам-догматикам, обрушившимся на его статью "Почему мы Серапионовы братья". В поддержку "Серапионовых братьев" и Л. Лунца вскоре выступили некоторые видные писатели. Евг. Замятин писал в 1923 г. в статье "Новая русская проза": "Родившаяся от петербургского Дома искусств группа Серапионовых братьев сперва была встречена с колокольным звоном. Но теперь - лавровейшие статьи о них сменились чуть что не статьями уголовного кодекса по новейшим данным (космистов) оказывается, что у этих писателей - "ломаного гроша за душой нет", что они "волки в овечьей шкуре" и у них - "неприятие" революции. "Серапионовы братья" - не Моцарты, конечно, но Сальери есть и у них, и все это, разумеется, чистейший сальеризм писателей, враждебных революции, в России сейчас нет - их выдумали, чтобы не было скучно А поводом послужило то, что эти писатели не считают революцию чахоточной барышней, которую нужно оберегать от малейшего сквозняка" (Цит. по книге: Евг. Замяимн, "Лица", 1967 г., "Международное литературное содружество", стр. 195). М. Горький в письме К. Федину от 26 января 1926 г. писал из Неаполя: "Сомнительно, конечно, что это история литературы", - пишите вы. У меня этого сомнения - нет. Да, вы, "Серапионы", история литературы. В невероятно трудные годы, в условиях, отчаянно тяжелых, вы сумели остаться "свободными художниками" именно "вопреки законодателям вкусов", как вы пишите, вопреки создателям канонов или - точнее - кандалов для души" (Конст. Федин, "Горький среди нас", 1967 г. Изд. "Молодая гвардия", стр. 249).
      В Советской России статья Л. Лунца не переиздавалась. Она была воспроизведена в машино-писном самиздатовском журнале "Евреи в СССР" (№18, июль, 1977 г., Москва), а затем была перепечатана в сборнике "Еврейский самиздат" (т. 21, 1980 г., стр. 294, подготовил к печати Я. Ингерман. Издание осуществлено Центром по исследованию и документации восточноевропей-ского еврейства при Еврейском университете в Иерусалиме).
      Речь Л. Лунца на собрании "Серапионовых братьев" 2-го декабря 1922 г. была напечатана в журнале "Беседа" (№3, 1923 г., Берлин, стр. 259). Незадолго до публикации Л. Лунц, находивший-ся в Германии, спрашивал Н. Берберову "Что с моей статьей "На запад"? Погибла?" ("Опыты", №1, 1953 г., стр. 176). Редакция "Беседы" сопроводила статью собственным примечанием: "Мы охотно даем место речи Л. Лунца, хорошо отражающей то, что сейчас волнует литературную молодежь России".
      Речь Л. Лунца вызвала большой резонанс и споры не только среди "Серапионовых братьев", но и в широких литературных кругах Петербурга. Об этих спорах не раз упоминал Л. Лунц в своих письмах М. Горькому. К. Федин вспоминает: "Стычка была жестокой. Истина сидела где-то в углу комнаты, ухмыляясь, за спинами серапионов, поддерживавших Лунца или соблюдавших нейтра-литет. Спор велся так: Лунц говорил: русская проза перестала "двигаться", она "лежит", в ней ничего не случается, не происходит, в ней либо рассуждают, либо переживают, но не действуют, не поступают, она должна умереть от отсутствия кровообращения, от пролежней, от водянки, она стала простым отражением идеологий, программ, зеркалом публицистики, и прекратила существо-вание как искусство ... и нечего брать русскую литературу под защиту, она настолько велика, что в защите не нуждается, ограждать ее от западного соседа - значит обречь на повторение пройден-ного, а великое, будучи повторено, перестает быть великим. Поэтому наш девиз - на Запад!.. Лунцу было двадцать лет. Я никогда не встречал спорщиков, подобных ему, его испепелял жар спора, можно было задохнуться рядом с ним" (Конст. Федин "Горький среди нас", 1967 г., Изд-во "Молодая гвардия", стр. 73).