Нытик идет к тебе, замерзая и дрожа, с единственной целью — отщипнуть от тебя крошку тепла и погреться, чтобы тащиться дальше и волочить свой крест. Нытик малодушно любуется собой, потому что никакого другого утешения, кроме того, что он замечательный, редкий страдалец, у него уже не осталось. Ему надо знать, что страдание ему выпало особенное, что переносит он его мужественно, что у него есть люди, к теплому боку которых можно временно привалить свой крест и чуть-чуть передохнуть, а потом уже тащить его дальше. Ему нужно ощущение людей вокруг. Понимание, что он не один в этой белой пустыне.
      Ведь на самом деле несчастным быть не стыдно. Несчастным быть нормально. Жизнь вообще трагична, в ней мало любви и много печали, она тянется в болезнях и искушениях, а кончается и вовсе смертью; думать об этом неприятно, ибо негатив, но такова реальность. И лучшее, что можно в ней сделать — это отщипнуть от себя крошку тепла и отдать жалкому нытику. И умолчать о том, что самому не хватает.
      Не гоните нытика, не проклинайте нытика. Не лезьте в глубины его проблем, не пишите ему генпланов по смене жизни. Скажите ему просто «как же тебе трудно» и «какой же ты сильный», и «как тебе все удается, ты все правильно продумал». Он скажет, конечно, скептически «ну да» и «ха-ха два раза», но в глубине души поверит, да, он сильный и справится, и ему все удается. И, может быть, потрусит себе дальше, убежденный в том, что ему хватит сил как минимум до конца следующей недели.
      Я назвала это «Апологией нытика» и послала Абрамову. Он позвонил и закричал: «Гениально, я как раз сам об этом думал!»
      Через день позвонил еще раз.
      — Кать, тут у нас собственник раз в сто лет является с инспекцией. Вчера был. Так вот, он твою колонку в верстке прочитал — ага, он читать умеет, — и разъярился. Он, оказывается, нытиков сильно не любит. Орал, чтоб снять.
      — А он сказал, что нашему читателю не нужно негатива?
      — А ты откуда знаешь?
      — Ясновиденьем занимаюсь по средам и субботам. Я особенно и не обольщалась, что вы это напечатаете.
      — Кать, да она же сверстана уже была! Ну кто знал, что этого дурака принесет!
      — Ну ладно, похоронили и похоронили.
      — Так Кать, другую колонку надо!
      — Когда?
      — Через полтора часа.
      — Ну и о чем вашему собственнику понравится?
      — У нас эта полоса тематическая выходит. Про страхование. Напиши чего-нибудь про страхование. Лучше чтоб смешно было. Ну житейских каких-нибудь рассуждений накидай…
      Я хотела уж было заныть — смешно, про страхование? Завертела в голове — что я помню, кто мне об этом рассказывал, за что зацепиться? Если я настоящий журналист — я должна и в условиях цейтнота сделать все быстро и профессионально.
      Но я не хочу.
      Набрала воздуху, встала у телефона для решимости и сказала:
      — Володь, нет. Я не автомат. Переверстайте полосу, я не буду.
 
      Получилось, получилось, получилось!
 
       Горошница
      Статья не выходила. Фактура не склеивалась в связный текст. Все плохо, сказала я себе примерно в сорок пятый раз за день. Все очень плохо. Весь последний год. Вот. Я взяла листочек бумаги и стала писать:
      Январь: потеряла работу. Пришлось искать новую.
      Февраль: в школе вши, Машка принесла и всех заразила. Очень гадко.
      Март: болела бронхитом.
      Апрель: у Машки нашли загиб желчного пузыря. Бегали по обследованиям.
      Май: Саша сломал ногу.
      Июнь: мне на работе уронили на голову коробку, сотрясение мозга.
      Июль: осталась без отпуска. В который раз.
      Август: нас залили соседи сверху.
      И тут меня затошнило от этого перечня. А где три годовых пятерки, возмутилась я, где Пасха, где три дня на озере? Где командировка в Англию, что вообще за способность такая в любом сугробе вынюхивать протухшее дерьмо?
      О нет. Я не конь и даже не кролик. Я каша-горошница.
      — Ты каша-горошница! — радостно подхватила особо бойкая мысль, — ты вапще! только дерьмо и видишь! ни на что хорошее не способна!
      Я придавила мысль пальцем. Прислушалась. Не жужжит.
      Зазудела вторая:
      — Вместо того, чтоб работать, занимаешься ерундой. Так всю жизнь и потратишь. Тридцать шесть лет, а что сделано?
      Придавила и эту. Потом еще одну. И еще две. В освободившейся голове фактура быстро и спокойно склеилась как надо, и статью я сдала через час. Среда. Пять часов вечера. И уже свобооодаааааа!
      Камни с грохотом валятся к ногам. Воспаряю.
      Абрамов шлет мейл:
      — Поставил в номер. Не забудь завтра сдать композитора.
      Парк сияет. Листья светятся теплым медом, прозрачным лимоном, леденцовым петушком. Шуршать, шептать, посвистывать, кататься на роликах.
 
       Новости
      — Ты не можешь этого не видеть, — он включает телевизор, новости. Я не смотрела телевизор уже сто лет, я его не выношу, я всегда его выключаю, с меня достаточно Машкиного СТС. Новости на канале «Россия» я вижу первый раз за три года.
      Эти три года спрессовались и слиплись вместе, нарезанные на неровные куски каникулами, первыми и последними звонками, днями рожденья и елками.
      Я ушла из школы. Я работаю в одном из сорока пяти одинаковых журналов о биографиях звезд. В биографиях звезд нет ничего неприличного, мне за них платят хорошо и регулярно. Я редактирую скромный журнальчик для педагогов и школьных психологов, мне за это почти не платят, но в этот пароотвод уходит социальный темперамент: там мне интересно, и жизнь почти выносима. Машка во втором классе. Сашка в одиннадцатом. У него девочка — Даша, как они все. Он целуется с ней в подъезде. Я дергаюсь и заставляю себя не выходить из квартиры и не звонить ему слишком часто. Я плачу за курсы и репетитора по математике. Сейчас мне уже есть из чего платить, и я не считаю каждую копейку. Мое благосостояние упрочилось, пояснил мне канал «Россия». Но снять квартиру я по-прежнему не могу.
      — Нет, ты слышишь?
      Жить стало лучше, жить стало веселее. Колесо сделало полный оборот: издания закрываются, главреды снимаются, выборы надвигаются. Покупательская способность растет, тексты сокращаются, поля и картинки увеличиваются, больше выносов, не больше трех тысяч знаков, очень много, слишком умно, много негатива, не надо пугать читателя, пишите о норме, а не о патологии. Депрессивно, объемно, много размышлений, не наш формат. Реклама требует контекста, контекст выравнивается под рекламу, конфликт хорошего с лучшим разрешается в пользу лучшего. Мастера культуры дают образ современного положительного героя.
      — Я слышу.
      «Почему митинг оппозиции был таким массовым? — У нас есть данные, что он оплачивался из-за рубежа. Нашим противникам выгодно ослабить Россию, дестабилизировать внутриполитическую ситуацию».
      — Мы с Сашкой только что закончили доклад по позднему сталинизму, — говорю я. — Стилистика приближается.
      — Ну и что ты предлагаешь? — спрашивает он.
      Я пожимаю плечами. Предлагаю вместо ответа голубцов. Что я еще могу предложить?
      — С тобой невозможно серьезно разговаривать.
      Ударим голубцом по вызовам современности.
 
       Туман
      Она все-таки убежала от меня.
      Мы ездили укрывать цветы и заколачивать на зиму окна. Сашка мне был нужен как рабсила, а Машку было не с кем оставить. Она ныла, что не хочет на дачу, там скучно, холодно и никого нет из подружек.
      В сером воздухе дрожал туман, мягко укрывая соломенно-желтый, бурый, серый, едва зеленоватый пейзаж. Одна черноплодка гордо алела последними листиками. По участкам длинной фатой стелился дым, под ветром парусил белый укрывной материал, мягкий и невесомый. Пахло сыростью и прелью, грибами, древесной трухой, костром и землей. На яблоне болталось гнилое яблоко.
      — Я все сделал, чего еще помочь? — хозяйски пробасил Саша, откладывая молоток.
      — Мам, у нас есть что-нибудь поесть? — заныла Машка.
      Воздух глушил даже нытье, оно получалось уютное и неназойливое. Машка съела бутерброд, запила чаем из термоса и развеселилась. Мы закрыли все двери и ворота на сто замков и пошли к станции среди заборов, дымов, туманов и елок — свободные от сумок, еды, лопат, дачной ноши… Мы оставили там даже пустой термос. Мы шли и вяло рассуждали, в какой институт Сашке идти на курсы, а какой взять вторым вариантом, и сдавать ли централизованное тестирование.
      — Мама, смотри, я лечу! — закричала Машка, раскинула руки и понеслась с быстрым легким топотом по сырой, но не раскисшей еще земле.
      И пропала в тумане.
      Мы метались, как сказочный медведь с завязанными глазами за мышкой с колокольчиком. Мышка откуда-то издали звенела дурацким смехом, не выходила на отчаянные призывы и убегала все дальше, в сторону деревни, а не в сторону станции, и мы порысили за ней — умчит и потеряется, нашли: споткнулась, упала, плачет, — утешили, рванули на станцию — электричка уже идет.
      — Что делать будем? — спросил Сашка.
      — Побежим.
      Побежали. Дружно, стремительно, под уклон, безнадежно понимая, что электричка закрывает двери, шипит и уезжает. Не останавливаясь — остановишься тут — вылетели на перрон. И понеслись дальше. Над перроном, над пустым станционным зданием, деревьями, дымами, рельсами, заплывшими слезным покрывалом.
      — А ты что, тоже умеешь? — спросила Машка.
      — Ну нет, ты одна такая во всем мире, — проворчал Сашка.
      Я описала длинную петлю и спросила:
      — Куда?
      — Куда хочешь, — сказали дети. — Тут не видно ничего. Где кончается туман?
      Туда и направились.
 
      — У тебя ставочки нет? — привычно спрашивает Тамарка.
      — Нет, — так же привычно отвечаю я. — Сами вот только что рекламный отдел в два раза сократили. А что, у вас уже кризис?
      — Уже, — печально говорит Тамарка. — Прикинь, я только-только кредит на машину взяла. Блин, я прям напилась сегодня с горя.
      — Чего напилась?
      — А на работе у нас отходняк был. Все. С понедельника не работаем.
      — Плохо.
      — Ну я не сильно пьяная, ты же слышишь. Как твои? — спрашивает она.
      — Нормально мои, — отвечаю. — Машке вон очки на днях прописали, минус два.
      — А Сашка? Поступил он у тебя?
      — Поступил. Учится.
      — На бюджете?
      — На платном. Тоже мало радости с этим кризисом.
      — Слушай, ну какая подлость. Вот только-только понадеялись, что хоть какая-то стабильность. Знаешь, что пишут? Что журналисты — одна из десяти самых ненужных профессий в кризис.
      — А то ты раньше не знала.
      — А Бекешин твой где?
      — В Грузии вроде. Не знаю. Я не отслеживаю. Всю войну в Осетии был. Потом в Москву приезжал. Не знаю, вроде в Грузию собирался.
      — А он что про кризис говорит?
      — А что он мне из Грузии может сказать?
      — Нет, ну вообще? До Грузии?
      — Вообще — говорит, давай третьего ребенка рожать, общественно-политические условия опять предрасполагают.
      — Ясно. Слушай, ну что за жизнь, а? То война, то кризис, то холера, то революция. Ну почему мы не можем пожить спокойно, по-человечески?
      — А тебе кажется, это человеческая была жизнь?
      — Ну это какой уже кризис по счету, третий? Или четвертый? Вот зачем нам это все?
      — Не знаю. Чтобы не бояться, наверное.- А я все равно боюсь. Но у тебя, видишь, кредита нет. Тебе хорошо.
      — Да. Мне хорошо.
      — Не издевайся надо мной.
      — Я не издеваюсь. Ты ведь сама понимаешь, что спокойно, по-человечески никогда не будет?
      — Ну понимаю, и что? Что тут хорошего?
      — Только одно: что это не главное.
      — Ну? А главное что?
      — Ты как спросишь, Полякова, — заржала я.
      — А, ну да, — хихикнула она. — Типа основной вопрос философии, да? Ну ты имей меня в виду, если что.
      — Конечно. А ты меня.
 

Фея