И все это время гвоздем в башмаке, кнопкой на стуле у меня была бухгалтерия. При оформлении на работу меня предупредили: будете оформлять гонорарные ведомости: фамилия — название статьи. Первый месяц все так и шло. Затем бухгалтерия вдруг осознала, что ей слишком хлопотно с нашими гонорарами. И зазвонила:
— Сумму с учетом 13-процентного налога рассчитываем. Да вы где учились, такую простую вещь не сделать? Ну если на философском, то тогда все ясно, конечно.
— Номер страницы проставляйте и расписывайте авторов в журнале постатейно, прям на страницах пишите, кто автор, а то стоит Кудыкин, а в ведомости Федоренко, я знаю какой Федоренко, в журнале Кудыкин написано?
— На каждой странице надписать автора, двадцать страниц статья — двадцать раз пишите. А вот когда статьи вы свои будете писать, меня абсолютно не колеблет.
— Авторский договор нужен в двух экземплярах, подписать у исполнительного директора, а в ведомость номер договора.
— Ксерокс паспорта с каждого автора. Вот когда он с обмена паспорт заберет, тогда он и гонорар получит. Раньше не говорили, а теперь говорим: адрес по прописке в договоре и из паспорта страницу с пропиской ксерокопию.
— Вы чо мне за филькину грамоту прислали? ИНН и пенсионное страхование с прошлого месяца обязательно. А если не получено, то и денег не получено, и в другой раз не сотрудничайте с таким автором, у кого свидетельство не получено. А договор пусть заново подписывает, как получит, у меня уже просрочено будет за тот месяц.
— ИНН и свидетельства тоже ксерокопию. Ваш Федоренко сказал, пришлет по факсу свидетельство, а прислал полюс медицинский, где вы таких идиотов берете? Не знаю, какой он там доктор наук, пенсионного страхования от медицинского не различит. Сами ничего не соображаете и авторы такие же.
— И в договор все занести: номер паспорта, ИНН, свидетельства пенсионного, в ведомость номер договора и страницу, на странице написать имя автора!
У нас появилась форма инициации: каждый новенький в коллективе на второй день работы приходил из бухгалтерии злой и красный (если мужчина) или в слезах (если женщина). «Join the club!» — ржала редакция и наливала инициированному красного вина из трехлитровой коробки в пластиковый стаканчик.
— Там юристы форму авторского договора поменяли, мы вам вышлем, по последним двум номерам заново подпишите договорчики к следующей неделе, — радовала бухгалтерия перед длинными праздниками. — Ну и что, еще раз придут и подпишут ваши авторы. Не успевать ваше право, а наше — вам денег не начислить.
— Больше наличными выдавать ничего не будем, пусть авторы сберкнижки заводят. Наличными нам возни сильно много.
— Я, по-моему, русским языком сказала: номер сберкассы и филиал, расчетный счет, корсчет, лицевой счет, БИК и ИНН по каждому автору, и ксерокопию сберкнижки. Иначе сами с налоговой объясняйтесь.
— Перепроверьте у Макеевой две цифры лишние в лицевом счете, у нас компьютер не берет. Нам некогда копаться, у нас аудит.
— А не выплатили потому, что вы документы не предоставили. Ну я не знаю, кому предоставили, я их не видела. Теперь будете форму реестра заполнять, мы вам вышлем.
И на свет появилась Форма Реестра. Статьи писались в последний момент, заголовки не придумывались, полосы выходили с глупыми ошибками, — мне было некогда, главный не успевал все вычитать, сотрудника нам в помощь Эсэс брать не хотел — и так бездельничаете! Я ксерила паспорта, выверяла 85 цифр бухгалтерских реквизитов, считала гонорары, надписывала в предназначенных для бухгалтерии номерах журналов фамилии авторов на каждой странице и создавала реестры: «Сдано в бухгалтерию Кафтановой (Бекешиной), заместителем главного редактора:
авторский договор с Поливановым на 2 листах в 2 экз,
гонорарная ведомость от 22.11 на 2 листах в 1 экз…
итого 24 документа на 45 листах, Кафтанова (Бекешина), заместитель главного редактора, 25.11…»
— Кафтанова, я вам там обратно ваши документы вернула, вы бы хоть в реестре ошибок не делали, написано в реестре Полуванов, а договор на Поливанова, делать мне больше нечего в них разбираться. И решите, наконец, кто вы там по фамилии.
Говорить с ними у меня больше не было сил. Начался роман в письмах. Вот у меня осталась распечатка.
Я — бухгалтерии:
«Тема: Сколько можно?!
Коллеги, но ведь в документах-то было все правильно! Отправляю
документы с реестром обратно, опечатку в фамилии исправила».
Бухгалтерия — мне:
«Тема: Re: Сколько можно?!
Сообщаем что в виду несвоевременной подаче документов Кафтановой Е. и в виду не получения их бугалтерией в срок все авторские гонорары по последнему номеру будут начислены в конце следущего месяца».
Я — генеральному директору:
«Тема: должностные обязанности
Сергей Сергеевич, в журнале некому работать над содержанием, главный редактор делает это в одиночку, а объем увеличился. Все мое рабочее время уходит на оформление бумаг для бухгалтерии. Бухгалтерия предъявляет все новые требования и не выплачивает авторам гонорары, авторы отказываются от сотрудничества. Нельзя ли найти возможность взять на работу менеджера, хотя бы по совместительству или с почасовой занятостью, для выполнения требований бухгалтерии?
Кафтанова»
Генеральный директор — исполнительному:
«Тема: Fw: должностные обязанности
Копия: Кафтановой
Виктор разбирайся сам. Набрал дураков простую бумажку оформить не могут. Кстати пока счета-фактуры по фотобанкам не сдадите редакция зарплаты не получит. Бильд редактора нет пусть сдает кто хочет. Кафтанова у вас активная она пусть сдает, пока не сдаст зарплаты редакции не будет. С наступающим.
Абалов С. С.»
— А почему я, — возопила я, — почему не распространение, например, или не уборщица?
— Потому что этические отношения трудовым законодательством не регулируются, — устало пояснил исполнительный директор. — Ищите счета, Катя.
Последним документом, который родился под звездой бухгалтерии, стала Служебная Записка Завхоза, от которого эти добрые люди потребовали письменного обоснования покупки зеркал и жалюзи в редакцию.
«Президенту ЗАО Motley Band
Абалову С. С.
Служебная записка
Прошу выделить средства на приобретение зеркал в помещение туалетов редакции ежемесячника “Пестрая лента”. Согласно требованию бухгалтерии обосновать выделение средств на приобретение двух зеркал, привожу обоснование.
1. Наличие зеркал в туалетных помещениях позволит сотрудникам редакции поддерживать опрятный внешний вид, соответствующий уровню издания.
2. Наличие зеркал в туалетных помещениях позволит сократить потери рабочего времени за счет экономии времени, выделяемого на посещение туалетных комнат, оборудованных зеркалами, на других этажах офисного центра.
3. Сотрудники смогут приводить себя в порядок в специально отведенных для этого местах, а не на рабочем месте, что будет способствовать поддержанию рабочей атмосферы в помещении редакции.
4. Поскольку туалетные помещения имеют небольшую площадь (2,5 кв. м. каждое), наличие зеркал позволит зрительно расширить помещение, углубить перспективу и, таким образом, избежать случаев возникновения клаустрофобии у членов коллектива редакции при посещении туалетных помещений.
Прошу на вышеизложенных основаниях санкционировать выделение средств в размере 980 рублей 00 коп. на приобретение двух зеркал.
Офис-менеджер Колунов Б. Е.”
Зеркала так и не купили. Черную зарплату так и не дали, невзирая на своевременно предоставленные Кафтановой (Бекешиной) Е. счета-фактуры от фотоагентств. Инвестор потребовал у президента отчета о расходе средств, выделенных на журнал, и, сочтя этот отчет неудовлетворительным, прекратил финансирование. Редакция прощалась, как пионеры в конце третьего сезона. Записывали телефоны в память мобильных. Выпили две коробки вина. Унесли сменные туфли, зарядники, словари и кружки, стерли папки «Мои документы» и содержимое журнала в интернет-эксплорере, потерли «хистори», обзвонили друзей с вопросом «нет ли у вас ставочки?», сдали под расписку компьютеры, пропуски и ключи. Забрали в бухгалтерии трудовые книжки и белую часть зарплаты, две тысячи рублей за последние два месяца.
Катя, Катя, спрашиваю я себя, как же ты позволила превратить в этот роман целый год своей жизни — год, который мог быть самым лучшим — и уж самым смешным, это точно.
Кажется, я знаю ответ. Но пока мне проще позволять своей жизни превращаться в эту субстанцию, чем научиться держать ее в надлежащем агрегатном состоянии.
Где ключ?
Вечер. Тишина. За окном прогревает двигатель своего «Вольво» сосед, шоркает лопатой дворник, и беззвучно падает снег, совсем рождественский, а завтра он превратится в безобразную бурую кашу. Я подсчитываю потери. Мне жизненно необходимо отпроситься с работы, потому что я жду в гости сразу сантехника, газовщика, телемастера и слесаря-ремонтника. Стиральную машину я починила вчера сама, у нее там такой штырек один в крышке отходит, его просто надо поставить на место. В первый раз я еще, как дура, вызвала мастера и заплатила пятьсот рублей. Но если мастер может открутить крышку, посмотреть, поставить на место и закрутить, то неужели я не найду, что там надо поставить на место? Я нашла и теперь раз в полгода ставлю эту хреновинку на место, а то она разбалтывается от вибрации.
Утюг я тоже недавно починила сама. Разобрала его, повреждений не обнаружила, собрала опять. Он заработал. Контакт, наверно, отходил. Фен починить не удалось. Разобрать-то я его разобрала, при этом там что-то хрусь и пополам… переключатель мощности расплавлен и воняет. Выбросила в помойку и новый купила.
У Пелевина читала, что чем хреновей на душе, тем дороже покупку надо сделать для компенсации. Купила фен за 498 рублей. Не помогает. Судя по результату, мне хреново эдак тысячи на четыре долларов, как раз мой долг по зарплате с трех последних мест работы.
— Мама, почитай мне про Синюю Бороду, — просит Машка.
— Мам, нарисуй мне эти пестики-цветочки, — ноет Сашка. Как ни старалась я, как ни трепетала восторгом перед лезущими из земли былинками, перед бутончиками и цветочками, так и не научила его любить пестики-тычинки.
— Тогда сам читай про Синюю Бороду, — огрызаюсь я, хватаясь за карандаш. Мне что, мне пестики-тычинки только в удовольствие рисовать.
— «ГДЕ КЛЮЮЮЮЮЧ?» — ревет Сашка страшным голосом, это уже не Синяя Борода, это уже «Королевство кривых зеркал» получается, и Машка в восторге ужаса прячется под одеяло. Я рисую тычинки. Мавра дерет когтями диван. Одна Джесси не находит себе места, урррр, у нее течка, ей хочется гулять, ей хочется мужика, поэтому я беру тяжелую палку и оставляю детей с пестиками-тычинками и Синей Бородой.
Про это
Женихи ее ждут у самого порога. Они сидят у подъезда и ждут ее, чтобы устроить свалку. Я гоняю их палкой, я ненавижу гулять с этой сучкой, с этой течкой, с этой палкой, я ненавижу этих кобелей, ненавижу всех кобелей, и этого хромого далматина, и этого тощего сеттера, и этого миттельщнауцера с трясущейся бородой и огромными яйцами. Как-то странно даже, дураки они, что ли, как можно чего-то хотеть, когда конец ноября, зарплаты не дали, на улице мерзость, грязь, свинство, журналы, блин, один за другим закрываются, главных редакторов снимают, как шапки перед царским поездом… не понимаю, честное слово.
Кстати, про это. Иногда у меня бывает странное желание, не подумайте чего лишнего, просто купить себе женский журнал. Кони-то, как известно, женских журналов не читают, кони разве что «Коммерсант» себе иной раз купят, или «Ведомости», или «Секрет фирмы» для профессионального вдохновения. На худой конец, если начальник наорет, что-нибудь про комнатное цветоводство для успокоения нервов.
И вот я иду, как трясущийся подросток в аптеку за презервативом, в киоск за женским журналом, чтобы не думать про тухлый ноябрь и неприятности на работе. Чтобы почувствовать себя женщиной. Легкой, воздушной, ухоженной, принадлежащей к славному беззаботному миру, где люди делают то, что им хочется, и тратят на губную помаду столько, сколько я в месяц на еду для всех троих, — просто чтобы придать своим губам бриллиантового блеска. И вот я подхожу, тиская в кармане сторублевку и предвкушая блаженную пустоту в голове…
У женского журнала на обложке аршинными буквами: СЕКС! И у другого: СЕКСУАЛЬНЫЙ ГОРОСКОП! И у третьего: КАК СДЕЛАТЬ ВАШ СЕКС РАЗНООБРАЗНЫМ! О чем он думает, пока вас нет! Сто способов отвадить его от вашей подруги! В этом сезоне все должно блестеть! Сорок идей интимных подарков для него!
Чтоб вы провалились, думаю, я и знать не хочу, о чем он думает, пока меня нет. Отвалите от меня с вашими блестками и гороскопами, с вашим новым 2004 годом, какой в баню секс, какой гламур, какая ванна с лепестками роз, конец ноября, минус четыре, гололед и мокрый снег, правый ботинок промокает, у сына двойка в четверти по алгебре, на носу выборы, издания закрываются, половина знакомых каждый день звонит, работы ищет, — вы что, вы охренели, вы в какой стране живете? В берлогу, в спячку, на боковую, не просыпаться до весны…
А ближе к весне женский журнал посоветует валентинки: напомните ему о себе, суньте в карман его делового костюма свои шелковые трусики…
И я гоняю палкой кобелей: и хромого далматина, и бородатого миттельшнауцера, и… ой, мамочки, Джесси, а ну давай отсюда, дура, быстро пошла, это стаффорд без поводка, Джесси, живо, кому говорю, домой, домой, домой! У дверей подъезда, пока я лихорадочно набираю код замерзшими пальцами, они устраивают свалку, поводок запутывается, я падаю, они несутся внутрь, железной рукой я деру за поводок и кидаю Джесси в подъезд, а тигрового стаффорда, замирая от страха, гоню палкой вон на улицу. Перед носом неудачливого жениха захлопывается дверь. Уфф, я оседаю на корточки. Джесси с неуважением смотрит на меня: ханжа, старуха, дуэнья хренова. Скоро сын так начнет смотреть. За стеклом подъездного холла беззвучно разевает рот хозяин стаффорда, похожий на пиранью в экзотариуме.
Они и они
Я живу — и не думаю. Живу — и не прихожу в сознание. В коме живу. У меня есть все рефлексы — глотательный там, моргательный, сочинятельный тексты из фактуры рекламодателя, — условные рефлексы и безусловные, только в сознание я почему-то не прихожу.
Вот пришла к нам Лариса — из хорошего, большого издательского дома, у нее там была белая зарплата и социальный пакет. Она очень расстраивалась, что у нас тут черная зарплата и нет социального пакета, потому что она хотела взять кредит в банке. Не то на квартиру, не то на машину.
Нет, я понимаю: конечно, в принципе кредит можно взять. У меня, правда, белая зарплата была только когда я числилась ассистентом на кафедре истории философии, под нее кредита не дали бы даже в газетном киоске. Можно, конечно, взять кредит — если ты уверен, что завтра не придут раскулачивать твоего работодателя или банкира, и ты сам не сломаешь позвоночник и не потеряешь работу… Может, я не в тех местах работала? Может, я в другом мире живу? Но ведь ходят рядом симпатичные люди, эдакие молодые европейцы, у них такие интересные заботы — в Милан поехать закупиться, приобрести в новую квартиру галогеновые лампы для подвесного потолка, сходить в клуб послушать саксофониста, в тренажерный зал покачаться, ребенка в конный клуб устроить… не пойму, как это у них получается — мы же в одном месте работаем?
Разговаривать с ними интересней, чем с инопланетянами. За эту фокус-группу насмерть бьются все отдела маркетинга и рекламы, для них пишутся газеты и журналы, я сама типа для них пишу. В конце концов, мы в одни школы ходили, в одном году родились, в одном вузе учились и в одном издании работаем. Но не покидает меня ощущение, что мы разных видов. И даже родов. Если кикимора моя в зеленой юбке, скажем, типичный хомо советикус, то эти, получается, хомо постсоветикус… А я кто? А я эквус вульгарис. Лошадь ломовая малозатратная, как я в чьем-то ЖЖ прочитала.
Лариса получает почти в два раза больше меня, хотя мы делаем одинаковую работу. Просто при устройстве на работу я честно сказала, сколько мне платят в моей богадельне, а она так же честно сказала, сколько ей платили в ее издательском доме. Коммерческий директор Рафаил тут же скорректировал предложение, убавив мне двести баксов и добавив ей триста. Честность — худшая политика.
Я люблю слушать Ларису, она гонец из какой-то дальней, иной жизни. У нее два высших образования (второе — управленческое). Она прошла тренинг по лидерству и тренинг по тайм-менеджменту. Когда она видит, как я мечусь угорелой курицей, передвигаясь по жизни зигзагом, она говорит: это все от неорганизованности. Ты неэффективный работник. Ты должна повысить свой КПД и научиться быть эффективной. Я киваю. При этом мы обе одинаково своевременно сдаем в номер равное количество одинаково качественных (или некачественных) материалов примерно одного объема, иногда я даже раньше.
Вчера я обмолвилась, что в парке, где я гуляю с детьми, собираются строить элитный спортивный клуб с подземной парковкой.
— Ну и отлично, будете в спортклуб ходить, — сказала Лариса.
Я скривилась и покачала головой
— Ты по уровню доходов принадлежишь к верхнему слою общества, почему ты политически ведешь себя как маргинал? Тебя радовать должно, что у вас клуб строят. Это старухи пускай митингуют. Твои же дети там смогут заниматься. Что за совковое мышление, честное слово.
Как-то мне красноносая кикимора из «Каракалпакских ведомостей» милей и ближе. Хотя мне и говорить с ней было бы не о чем, и перманент у нее на голове ужасный, и зуб золотой, и юбка в катышках, и зарабатываю я в восемь раз больше. С Ларисой я хотя бы еще могу поддерживать разговор, хотя внутренне ни с чем не соглашаюсь. А кикимора кучум-кумыкская бы на пятой минуте заговорила, как все стало дорого, тут-то бы я и увяла. Я про это совсем не могу. Но я иногда задумываюсь — а о чем мне интересно говорить? И понимаю: ни о чем. И поэтому я молчу.
Вот на чем я все время ловлю себя: кто бы что ни говорил, я внутренне не соглашаюсь. Одним я чужая, потому что сама их среда меня выталкивает: сама москвичка, и зарплата у меня московская, и все вы, журналюги, продажные.
А у них дома есть диван, обитый флоком, а над диваном висит ковер, и они фотографируются на фоне ковра. А на новый год они надевают своим кошкам и собакам на головы санта-клаусные колпачки и фотографируются с ними на диване на фоне ковра. Они покупают видеокамеры и снимают, как их сестры и тетки, перепившись, падают на чужих свадьбах, а их дети падают с горшков на фоне ковра. И посылают это в «Сам себе режиссер». Их мужчины носят спортивные костюмы и черную кожу, а женщины норку и золото. Они стоят на земле двумя крепкими ногами, а под землей вырыт погреб, а в погребе десять мешков картошки и заготовки на зиму. А я не делаю зимних заготовок, мне их хранить негде.
Летом они ездят на шашлыки на берег реки, а зимой ходят на лыжах, а по средам парятся в бане, а в воскресенье достраивают бытовку на даче, а в следующее едут к Георгию Павловичу, которого дочь живет в Москве, и они долго ругают Москву и завидуют Георгию Павловичу, а потом радуются, что у самих дети не хуже пристроены, ну и что же, что не в Москве, зато вон они в тот год в Испанию ездили.
Когда они начинают говорить о политике, они только матерятся, а потом вдруг идут и голосуют за партию власти.
С моим существованием их мирит только мой робкий вид и поношенная куртка, как-то неловко такому человеку сказать «вы, москвичи, зажрались». Нет, я в принципе могу себе новую купить, просто я к этой привыкла и в магазин ехать некогда.
И с этими, другими, мне тоже нечего делать, они люди с другой одинокой планеты. У них другой словарный запас и не та тематика. У них светская жизнь и корпоративные вечеринки, мне скучно, не хочу я, не буду об этом писать. Они читают то, что отрецензирует журнал «Афиша», а муж красноносой кикиморы — газету «Здоровый образ жизни», а она, наверно, мается там в своем Уржум-Калыме, все думает, «в Москву, в Москву, в Москву», зеленую юбку выбирала — саму модную, даже трусы, наверно, в чемодан складывала самые красивые.
У одних шашлыки и отдыхаловки, Анталия и Лимассол, у других абонемент в фитнес-клубе, платиновая карта в парфюмерном магазине, а Ибица вздыбица, а в этом сезоне вообще в моде остров Гоа. Кто осваивает горные лыжи, кто по средам ездит в сауну, а кто ежедневно укладывает детей до часу ночи… и все это физиологическая моторика, все это не приходя в сознание. Но они хоть получают от этого удовольствие.
А я нет.
Омерзительный хруст
Весь вечер я читаю им книжки, смотрю им в горла, у кого болит, а кто прикидывается, проклинаю свою материнскую бездарность — полдевятого, дети не кормлены! — и варю картошку, и жарю в сметане мороженые котлеты «Богатырские» из картонной коробочки, а ты, дорогой друг, будешь есть овсяную кашу на воде, и попробуй только пискни. И замечаю у Машки диатезную сыпь на сгибах локтей и под коленками. И страшным ревом гоню их обратно на кухню, замечая пиратские вылазки за вкусненьким и пожирание его в комнате: «Всю еду надо есть на кухне!». И никто меня не слушается, и надо показывать: тряпка, дорогой друг, лежит вот тут, ее следует намочить, выжать, и вытереть с пола смородиновый сок, а затем повторить операцию и не сметь больше тащить сок в комнату!
А на ночь мы смотрим диафильмы. У меня с детства еще остался фильмоскоп и диафильмы, и мы смотрим «Золушку», и «Три окна мастера Тьерри», и «Дук-Ду» про потерявшегося бельчонка, я так люблю этот световой круг на белой крашеной двери, и скрип поворачивающегося колесика, и запах нагретой пленки… и все идет хорошо, пока не раздается телефонный звонок: «Сашу можно?».
Саша уходит с телефоном на кухню, полчаса вскрикивает, шепчет, гогочет… А Маша, пользуясь случаем, лезет к Саше под подушку. А там спрятан стратегический запас ирисок «Золотой ключик». И пока выключаю фильмоскоп и иду отгонять одно чадо от телефона, другое сжирает восемь штук ирисок. И пока я уношу телефон с кухни в комнату, Саша сжирает еще восемь. А на полу лежат тридцать две бумажки, по две с каждой конфеты. И вот мои дети, подгоняемые спокойными просьбами, сдержанными угрозами, тихим рычанием и, наконец, басовитым моим лаем с уже различимым визгом, нагло кидаются друг в друга бумажками, несут их на кухню, а там устраивают возню, делают себе бутерброды, мажут кетчупом хлеб, а заодно нож, стол, друг друга, не знаю я, чем они занимаются, мне уже все равно, мне все надоело, пусть они мажут кетчупом потолок, пусть они размазывают его по стенам и расписывают холодильник, мне это без разницы. Это не моя жизнь, не мои дети, это фильм ужасов, он полон кровавых сцен и омерзительного хруста.
Я поднимаю с пола последнюю, семнадцатую ириску «Золотой ключик», разворачиваю, ищу карман, чтобы сунуть бумажку. Кармана нет. Я сжимаю бумажку в кулак — и с зубами, намертво склеенными ириской, иду мычать детям, что пора ложиться спать. Дети гордо демонстрируют залитые кетчупом ночные одежды. Я меланхолично чавкаю ириской и слышу, как с омерзительным хрустом она стягивает с зуба старую коронку. Фильм ужасов. На моей ладони лежит жеваная ириска с впечатанной в нее полустертой, некрасивой коронкой, металл с пластмассой.
Переодетые в чистое дети хихикают и пинаются под одеялом. «Машка, пошла вон!» — «Мам, мне страшно, чего он меня гонит!» — «Я не хочу с ней спать, она брыкается!» — «Машка, ложись в свою кровать!» — «Там крошки!» — «Хорошо, пока ложись в мою, сейчас перестелю». Пятнадцать минут первого. Я заливаю «Ванишем» кетчупные пятна на пижамах, отмываю кухонный стол, оттираю окровавленный нож, кто бы видел меня сейчас с этим ножом, с блуждающим взглядом маньяка… Джесси прибегает и жалобно вглядывается — не перепадет ли ей окровавленный кусочек, если я буду кого-нибудь кромсать?
У меня завтра важная встреча. Верхняя правая четверка, край улыбки, я не могу светить серым цементом жалкого обломка вместо полноценного зуба. Обернуть обломок жвачкой. Не улыбаться. Вообще не открывать рот. Посадить коронку на клей «Момент». Да! да! Где-то я это у кого-то читала. Но вкус клея во рту… Почти без всякой надежды я иду к зеркалу и пихаю коронку на прежнее место. Хрустит, встает. Прикусываю. Держится, гадина. Попробуй свались завтра.
Заглядываю к детям. Моментальное шуршание, тишина, сдавленное хихиканье. «Еще один писк — и будете час стоять по стойке смирно на табуретках! Один на кухне, другая в коридоре!» (импровизация). Гробовая тишина.
Осталось немногое: покидать все в стиральную машину, согнать с Машкиной кровати Мавру, вытрясти крошки, перестелить, переложить Машку… Собрать то, что у них на полу. За дверью у них висят такие карманы из «ИКЕИ», туда и бросаю без разбора. Перо гусиное белое, три кукольных ноги, кукла Дима (на Кена денег не хватило) без половины головы (Джесси отгрызла), «Лего» отдельно в коробку. Носки Сашины в стирку, трусы Машины туда же, свитер Сашин в шкаф, бумага оберточная смятая, открытка сердечком, надо же, ему девочки подарочки делают… Карты игральные (две перемешанных колоды), бусы облезлые, бусы не облезлые, еще коробка с бусинами и детской косметикой, рассыпанные фломастеры, сломанные ручки, тетрадь по физике, очень интересно, про эту двойку он мне еще не говорил, дротики, плюшевый слон… ох, уморилась… там еще строк на пятнадцать, продолжать?
Телефонный звонок. Это звонит Егор Коровин, вообще-то ему нужно Серегу, но сегодня ему подойду и я. Коровин жестоко пьян, потому что от него ушла жена Таня. Никто на свете не нужен Коровину так, как Таня, вот даже я не такая умная, как она, а она ушла. Особая феминистская фея вьется возле моих уст, тянет меня за язык, о, как сильно она тянет меня за язык брякнуть: «И правильно ушла! Потому что ты козел! И как она вообще тебя терпела! И все вы, мужики — козлы!»
«Все мужики — козлы!» — это особое заклинание феминистской феи. Я думаю, в тот момент, когда кто-то произносит эту фразу, на свет рождается новая феминистская фея. Или, наоборот, одна из них прилетает к колыбельке будущей верной жены и добродетельной матери, и осыпает ее красным перцем, и оделяет ее своими дарами: острым языком, злопамятной наблюдательностью, гордыней, себялюбием и мстительным духом. Но фиг. Я за мир, дружбу и жвачку в семье, поэтому фея крутит наманикюренным пальцем у надушенного виска и улетает, а я угукаю и ыгыкаю сорок минут, слушая пьяное мычание несчастного Коровина, и знаю, что Танька вернется к нему, когда он проспится, это просто мера воспитательного воздействия, а заодно перечитываю и правлю текст, который мне завтра сдавать…
Весь мир — кисель
Когда он вешает трубку, я даже писать уже не могу. Мне кажется, мир расползается вокруг меня, проскальзывает между пальцами. Я хочу взять его, а беру кисель. Я хочу сжать, а оно просачивается.
Меня окружает хаос. У меня хаос в мыслях, в шкафу, в жизни. У меня нет режима, цели, задачи, стратегии, тактики, у меня есть как придется, авось, небось и как кривая вывезет.
Наверное, надо бороться с хаосом внутри себя и снаружи, но я не знаю, с чего начать. Я не знаю, что важнее: отвести к стоматологу Сашку, Машку или себя? Что нужнее: спасать Сашку от двойки по физике или Машку от скуки? Сашка всегда умел занять себя, а Машка трясет меня и ноет: играй со мной, мне скучно, мне нечем заняться, не читай это больше, я не хочу слушать про ваши молекулы! Мне надо одновременно сдать текст и дошить костюм бабочки, Машка играет бабочку в какой-то садовской постановке, мне хочется хоть раз выйти из комы, прийти в себя, прийти в сознание, но когда я прихожу в сознание, я вижу только непаханое поле работы, и я плачу. И в мыслях моих проносятся немытая квартира и нестиранный половик из коридора, и пыль под шкафами, и чем будем обедать завтра, и что купить сегодня, и выучить с Машкой стишок, и сделать с Сашкой геометрию, и рассказать ему про Лермонтова, кто же ему еще расскажет про Лермонтова, если не я, и Машку надо к ортопеду и аллергологу, и решать, наконец, в какую школу я ее буду отдавать, и буду ли вообще, и свободного дня мне опять не дали, до газовщика не дозвонилась, бачок в унитазе подтекает, надо позвонить маме, у кого-то вчера был день рождения и я не поздравила, Сашка стал замкнутый и не хочет со мной разговаривать, Сашка явно от меня отгораживается, балкон у меня загроможден всякой дрянью, надо бы когда-то добраться, разобрать балкон, что ли, и антресоли, сколько же у меня хлама повсюду, когда же мне добраться до него, когда же мне сделать, наконец, генуборку? У меня завтра встреча с важной персоной, я должна выглядеть прилично, я не помню уже, что такое выглядеть прилично, — это, кажется, когда свитер чистый и голова помыта. Мне надо о чем-то с ним говорить, а я могу говорить только о том, что в школе плохо учат, а в детсаду детям плохо, а сидеть с ними дома я не могу, я сойду с ума, если буду сидеть с ними дома, но прежде, чем я сойду с ума, мы все вместе умрем от голода, потому что
…
Здесь был пропущенный абзац о наших финансовых отношениях с Сережей. Если коротко, я формулирую их так: «Я ничего не требую, я никогда не обращаюсь с просьбами».
…
В сознание я прихожу только в транспорте, если не беру с собой книгу. В маршрутке, в троллейбусе, в метро я вдруг начинаю думать. Я начинаю думать — и сразу начинаю плакать. Я еще задуматься как следует не успею — а уже реву.
Я не знаю, о чем я плачу. Может быть, о том, что тридцать три — это уже когда на лице морщинки, постоянно что-то где-то болит, а в дальнем углу головы лежит список врачей, к которым надо бы сходить, но не пойдешь, пока не прижмет уже всерьез, потому что ну смешно же, ну не до этого же.
Может быть, о том, что к тридцати трем годам уже положено что-то иметь за плечами, а у меня ничего нет, и даже квартира, в которой мы живем, на самом деле Серегина. Мне плевать на то, что у меня нет журналистского имени, стремительного карьерного взлета и узнавания в лицо на улицах, на то, что я не защитила диссертацию и не построила семью, на то, что у меня нет материальных ценностей, и даже на то, что я до сих пор не прочитала «Братьев Карамазовых».
