Начало Водолея

      Моисеев промолчал, потому что был уверен, что разговор о синагоге - это шутка.
      Но, когда машина остановилась в Бруклине, на красивой улице и он увидел, что множество людей вокруг, преимущественно мужчин, чернобородых, в черных шляпках и черных плащах, слушали какую-то чужую ему. Моисееву, музыку, он понял, что это не было шуткой, а, пробормотав что-то типа "приехали", понуро проследил за одним таким чернобородым. который знаком руки поманил его, а потом взял за локоть и, вытащив из лимузина, повел.
      - Спросите раввина только тет-а-тет: где Наш Герой, и все, никакой политики, поняли? - крикнул вдогонку Нестеров.
      Моисеев, понуро ведомый улыбающимся чернобородым, не ответил.
      Его меж тем протолкнули меж двух толп, располагавшихся по обе стороны дверей, и чем ближе он подходил к дверям, тем больше у него ухудшалось настроение. Его ввели в прихожую, какие-то люди надели на него ермолку и тотчас же повели в уборную: "Говорить с Богом, - было сказано ему по-русски, - надо только тогда, когда тебе не мешает твое тело".
      После этого его напоили горячим кофе и поставили в очередь к раввину.
      Очередь двигалась довольно медленно, и Моисеев рассматривал внутренние покои синагоги. Она не была похожа на церковь, в которую не ходил, но к которой привык Моисеев, она скорее напоминала сельский клуб со скамьями. Здесь же резвились дети.
      Очередь немного продвинулась.
      - Дай доллар, - попросил по-русски же Моисеева какой-то плохо одетый человек, но Моисеев сделал вид, что свой родной язык уже давно забыл, что он его не понимает, и отвернулся.
      Потом другой, третий, четвертый просили у него милостыню, и в тот самый момент, когда Моисеев подумал, что, будь у него деньги, непременно бы дал, только бы отстали, от него и отстали.
      Так за полчаса подошла очередь.
      И уже перед самым тем, как ввести его в небольшую комнату, где он должен был скороговоркой задать вопрос раввину, он вдруг сосредоточился и просветлел. Очередь кончилась, и он должен был быть следующим.
      В небольшой комнате, куда он шагнул, стоял возле похожего на пюпитр сооружения старый человек в седой бороде и отвечал на вопросы. Моисеев поздоровался, нагнулся к старику и прошептал:
      - Мы ищем друга, он исчез при таинственных обстоятельствах, вы не могли бы сказать, где он?
      - Его тело вернется не ко всем, - спокойно ответил раввин, как будто действительно знал все, - а душа его воспарила, чтобы спасти истину. - С этими словами он протянул Моисееву доллар. - Ты беден, - сказал он, - отдай нуждающимся.
      Время беседы кончилось.
      Моисеев вышел на улицу, держа в руках доллар. Доллар был по размеру длиннее рубля и тем Моисеева обидел. Уже темнело, он посмотрел на место "паркинга". Возле машины его ждал Нестеров.
      Моисеев сел в машину.
      Долго молчали, наконец, ответственный секретарь не выдержал:
      - А почему вы сами не пошли туда спрашивать?
      - Потому что в других обиталищах Бога: у протестантов, католиков, в мечети я уже был и получил, судя по всему, ответ, аналогичный вашему.
      - А там что, везде дают доллары? - почему-то спросил Моисеев.
      Нестеров рассмеялся, но ничего не ответил.
      Долго молчали, причем мимо проносился восторженный вечерний Нью-Йорк. Потом Моисеев заговорил.
      - А вы знаете, какой национальности чудо? - спросил он, отчего-то опасливо посмотрев в затылок шоферу.
      - Вероятно, оно интернационально, - ответил лениво Нестеров, - ну, в крайнем случае, космополитично.
      - А в таком случае чудо-юдо? - продолжал гнуть свою линию Моисеев.
      Но так как Нестеров не ответил, Моисеев стал что-то напевать.
      И в эту песенку вкладывал он свои чувства оскорбленного человека. Ведь не за длинным же долларом приехал он сюда, в Нью-Йорк. И подумал: отчего, после неприятных дум о российском бардаке всегда приходит спасительная: "Я Россию люблю".
      Но самое страшное пришло ему в голову, когда машина остановилась. Он подумал о том, что если смотреть отсюда, из Соединенных Штатов, то Россия это Запад, и еще что Солженицын не сидел вовсе, а все, что он написал, сочинил - это только для того, чтобы позлить его - Моисеева.
      Глава 7. Шпионаж в пользу бывшего СССР
      Гипноз, суггестия, а также графология и
      прочие подобные вещи давно используются спец
      службами. Гипнотизеры и графологи работали
      еще в ЧК. Существует даже секретный учеб
      ник КГБ о бессловесном внушении. Внешне, по
      шрифту и картинкам, он похож на школьный
      учебник физики, только, прочитав его, можно,
      не прикасаясь, на расстоянии. Толкнуть, на
      пример, человека под поезд. Ясновидящие помо
      гают МВД и КГБ в следственной работе.
      "Семь чудес в одной книге", 1988
      Моисеев сильно переменился в последние дни.
      Сейчас, когда, наконец, надо было перестать болтать и немедленно совершить нечто более существенное, чем митингование на московских площадях и ораторствование в кругу близких друзей, он вдруг понял, что жизнь его еще не прошла, более того, поворачивается к нему лицом и смотрит в глаза.
      Он сидел на скамеечке в сквере, на пересечении Бродвея и Пятой Авеню, под тенистыми деревьями, гасящими гулкие звуки города, и ждал Нестерова. И именно там, в этих широтах планеты, подумал, что что-то такое надо совершить, и немедленно, потому что скоро эта поездка завершится, он вернется в свою бедную кооперативную республику Россия, где сейчас в хозяйственных магазинах моток провода, чтобы повеситься, стоит пол его зарплаты, а о складном биде, виденном им в одной из витрин, надо думать, и не слыхали. В России его будут ждать опять унылые редакционные будни, перемежаемые редкими главами из книги "Начало Водолея", и на этом все закончится. И ничего будет даже вспомнить.
      Впрочем, вспомнить, может быть, и будет что, вчера вечером в паршивеньком номере отеля Моисеев смотрел телевизор; сперва он делал это с неудовольствием, потому что ничего не понимал по-английски, потом с удовольствием, потому что смысл наконец стал до него доходить, и раздражился.
      Раздражился он от того, что ему снова захотелось переименовать Нью-Джерси в Ново-Дзержинск, да еще и поставить там памятник основателю ВЧК, теперь неизвестно куда девшийся. Моисеев до последнего надеялся, что он, быть может, в ремонте.
      А удовольствие он получил от двух передач. В первой показывали кулачную борьбу, причем настолько невероятно жестокую, что даже он, видавший виды ответственный секретарь, заволновался. Потом оказалось, что все это понарошку, в шутку. В поддавки. И называлось это зрелище коротким словом "кейч".
      Во второй прокрутили обычный минутный ролик, рекламирующий средство от импотенции. Реклама понравилась Моисееву.
      В помпезных покоях, появившихся на большом стереоэкране, восседал старый падишах, возле которого танцевали красотки. Но не милы они были его сердцу. И эротические их танцы его не радовали.
      И в этот самый момент, любимый визирь принес ему какой-то флакон. Падишах посмотрел на флакон и тотчас же укоризненно перевел взор на полку, где стояло уже множество подобных. Он уже подумывал о том, не наказать ли визиря за бестактность, но в этот момент в покои к нему вбежал военный министр и объявил, что началась война и дворец падишаха окружен неприятелем.
      Тотчас же стало и вовсе не до красоток.
      Падишах выбежал из покоев и оказался перед воротами, где увидел несущихся к его дворцу всадников. Перед дворцом был ров с водой и через него перекинутый мост.
      "Поднять мост", - приказал падишах.
      "Это невозможно, - тотчас же ответил ему военный министр, - мы уже пытались, но им не пользовались двести лет, и он заржавел".
      И тогда падишах, понимая, что это конец, в сердцах бросил на мост тот самый флакончик, который ему недавно доставил визирь и который он все еще машинально продолжал держать в руках. Флакон разбился, жидкость его растеклась по мосту. И мост медленно начал подниматься.
      ... Моисеев с тоской смотрел на ухоженных людей, вспомнил Брайтон-Бич, вчерашнее посещение раввина и почему-то загрустил. Ему очень захотелось, во-первых, пить, а во-вторых, выпить.
      И словно бы в ответ на его мысленный призыв подбежал к нему мальчишка с корзинкой и предложил на выбор баночное пиво любой страны и любого сорта. Моисеев от неожиданного исполнения своего материализовавшегося желания даже привстал со своей скамьи и немедленно оказался втрое выше мальчишки, а мальчишка, не обратив внимания на рост чужеземца, и, не жалея времени и усилий, стал вынимать и ставить перед ним банки с пивом, причем здесь было пиво и белое, и золотистое, и черное, и лимонное, и с джюсом, и с солью, и с прилепленным прямо к банке пакетиком соленых креветок.
      Моисеев смотрел на все это как на фокус в цирке и продолжал стоять, но когда увидел, что часть банок покоится в корзине прямо во льду, а другая, наоборот, разогревается на крошечной плитке, ибо есть на свете любители и теплого пива, он не выдержал и плюхнулся снова на скамью, продолжая рассматривать этот вернисаж уже сидя, расставив свои отнюдь не балетные, сорок шестого размера ноги в сапогах, на которые здесь, в Нью-Йорке, обращали внимание все, у кого только доставало сил глядеть вниз.
      Сапоги были нечищеные и походили на две гиппопотамьи морды.
      Помучив бедного Моисеева ассортиментом наклеек, мальчишка наконец всучил искателю справедливости одну банку, взял за услугу всего три доллара, которые Моисеев долго искал по всем карманам своего синего плаща. Найдя их и получив вожделенный напиток, Моисеев мальчишку милостиво отпустил, а открывая банку с пивом, даже не задумался о том, что в двух шагах отсюда, в любом магазине, точно такое же пиво он мог бы купить и за сорок центов.
      Держа банку в руке, Моисеев чувствовал почти такую же негу, как перед поцелуем любимой женщины. Гордясь, что он умеет открывать баночное пиво, он подцепил наконец толстым пальцем петлю и после "пшика", обрызгавшего его лицо и маленькие круглые очки, стал медленно пить, не заметив, что его экстравагантный сапог уже давно грызет какая-то тварь, именуемая бультерьером. Когда Моисеев обратил на него, наконец, внимание. Его уже оттаскивала красавица, зубы которой были покрыты блестками.
      "...твою мать", - подумал Моисеев, но вслух не сказал, хотя показалось ему, что сказал. И тогда он оглянулся посмотреть, не потревожил ли он кого пусть не словом, но случайно вырвавшейся мыслью.
      Убедившись, что нет, он успокоился.
      К тому же он был доволен, что с советской обувью американская собака не сладила.
      Он пил и смотрел на Нью-Йорк, а когда, наконец пиво подошло к концу, тут-то и показался Нестеров. И хотя полковник был еще далеко, Моисеев видел, как он переходил Бродвей, и по его походке и жестам понял, что Нестеров идет с добрыми вестями.
      -Как жизнь? - спросил Нестеров.
      -Сиксти-сиксти, - ответил Моисеев, чувствуя себя после пива как минимум эсквайром.
      -А как пивко? Не оставили мне глоточка?
      Моисеев замялся. Ему самому таких баночек надо было штук восемь, чтобы утолить жажду.
      -Между прочим. Банку из-под пива, прежде чем выбросить, должно сжать. Вот так. - И Нестеров показал, как это надо сделать.
      -Зачем это? - спросил Моисеев.
      -Потому что американцы - рациональные люди. Этим действом они преследуют сразу четыре цели. Во-первых, смятая банка занимает меньше места в корзине мусорщика. Во-вторых, сминая банку, вы тренируете свою руку, в-третьих, вы восстанавливаете кровообращение, ведь как-никак в пиве содержится некая доза алкоголя.
      -А в-четвертых? - спросил раздосадованный чужой мудростью Моисеев.
      -А в-четвертых, ломая что-то, вы снимаете с себя стресс, напряжение. Ведь известно, что разрушать приятно, вот вам и представлена эта микровозможность
      -Интересно, - сказал Моисеев.
      И разговор еще после этого долго продолжался на тему, как снимать стрессы.
      Поскольку по социальным признакам американцы считают меня своим врагом, - проговорил ни к селу, ни к городу ответственный секретарь, - почему бы им не отдать мне свой ужин?
      Нестеров тоже помнил эту пословицу. Заканчивающуюся словами: "ужин отдай врагу", но надо было говорить дело.
      -Между прочим, - объявил вдруг полковник на самом интересном месте, когда Моисеев уже было, собрался идти заказывать в ателье боксерские груши с изображением ненавистных ему демократов, чтобы дома бесстрашно снимать с себя стрессы, - между прочим, вы летите сегодня, в Москву, дальнейшая часть приключений будет совершена мною одним.
      -Как в Москву? - обиделся Моисеев. Вспомнив, что сегодня утром он тайком от Нестерова снова заходил в кафе, где продавалось молоко, обнаружил там и мороженое и насчитал его триста семьдесят девять видов.
      -В Москву, - повторил Нестеров.
      Тут-то Моисеев проявил твердость.
      -Нет, - сказал он.
      -О`кей, - сказал Нестеров и сам же своему "о`кей" рассмеялся, и даже еще больше, чем моисеевскому "сиксти-сиксти", - только давайте теперь договоримся: командировка ваша закончена, началась оперативная работа.
      Моисеев после своего торжественного "нет" на секунду приуныл, но промолчал. Оперативная работа ассоциировалась у него с рубрикой в газете о том, что на этой работе часто гибнут оперативники.
      Но отступать было некуда. Моисеев потрудился и оглянулся. Прямо за сквером, где велась беседа, стоял дворец, на котором полыхал полосатый американский флаг.
      А Нестеров, прекрасно понимая своего собеседника и тоже зная о том, какое именно здание находится за их спинами, не оглянулся, но сказал значительно:
      -В общем, если вы остаетесь, вам придется совершить преступление. Вы, кажется, об этом мечтали.
      Моисеев оживился.
      -Убить президента США? - тоном любимой наложницы спросил он, рассудив, что это принесет ему больше славы, чем пресловутая "Начало Водолея".
      -Нет, угнать самолет, - сказал серьезно Нестеров.
      -Я готов, - сказал Моисеев, снова уверенный в том, что это шутка. Ему даже показалось, что сейчас к ним подойдет человек в штатском и предъявит удостоверение как минимум старшего шпиона.
      -Сегодня в пять часов вечера, - словно не замечая его состояния. Сказал Нестеров, - мы летим в Южную Америку.
      -Очень хорошо, и что дальше? - спросил Моисеев, думая, что прогулка все-таки продолжится бескровно.
      -А дальше - в Южную Америку попаду только я один, а вы за пособничество мне будете арестованы... Вы пишите книги? - вдруг спросил он. - Если пишите, будет прекрасный материал.
      Моисеев писал всю жизнь одну и ту же книгу и, посчитав Нестерова ясновидцем. Поскольку только что о ней вспомнил, все-таки сообщить Нестерову ее название постеснялся.
      -Но ничего страшного, месяца через три вернетесь в Москву, я послал шифровку в Управление, вас выручат.
      -А что я должен буду все-таки сделать - убить летчика? Как я могу угнать самолет?
      -Вам бы все только убить. Все будет иначе. На высоте полторы тысячи метров вы просто откроете люк самолета, а я выпрыгну.
      Моисеев побледнел. Он, конечно, готов был оказать содействие своей стране, более того, он считал себя ее патриотом, но проявить свой патриотизм думал все-таки не так, не таким дорогим для жизни способом.
      -Да не бойтесь вы, раз согласились. Объясняю. Мы полетим на пассажирском самолете, наши службы посодействуют, чтобы в нижнем салоне почти не было пассажиров; а как открывается люк, мы сейчас с вами увидим в одном интересном месте, вы потренируетесь. Это отсюда недалеко, но если мы зайдем в молочное кафе, то идти придется долго.
      -А парашют? - вдруг вспомнил Моисеев, пропустив кафе мимо ушей.
      -Парашют будет ждать меня в сортире, как раз возле выходного люка, я тоже потренируюсь, потому что вся операция должна будет занять четыре-пять секунд. Кстати, вот ваш паспорт, виза и билет, как видите, я не сомневаюсь в вашем согласии и все сделал заранее.
      -Спасибо, - восторженно сказал Нестерову Моисеев. Договор скрепили рукопожатием.
      ...Это была вторая сигарета в жизни Моисеева (первую он выкурил двенадцать часов назад на инструктаже и потому уже знал, как это противно).
      Тем не менее, точно в указанное Нестеровым время он спустился в нижний салон для курящих, где в самом деле находилось не много пассажиров, уже закашлялся от табачного дыма, подошел к входному люку и стал рассматривать многочисленные на нем надписи. Как и было предписано, он достал из кармана сигарету и стал ее неловко прикуривать. В этот момент у него даже создалось ощущение, что самолет резко затормозил в воздухе.
      Курить он не умел, но по сценарию надо было делать вид хотя бы, что ты затягиваешься, иначе наблюдатель, если таковой и был - а он наверняка был, потому что здесь все просматривается и прослушивается, - мог усомниться в истинных причинах такого вот здесь моисеевского торчания.
      Моисеев отчаянно затянулся сигаретой. Нет, на этот раз он не закашлялся, но ему, как всякому некурящему, тотчас же стало нехорошо.
      Мгновенно онемела одна половина лица и рука. И это продолжалось несколько секунд. Нестеров как раз в это время прошел в уборную.
      До конца операции оставались мгновения. Но вдруг перед самым Нестеровым в уборную впорхнула какая-то блондинка, и Моисеев еле справился с собой, чтобы ее оттуда не начать вытаскивать. Правда, к счастью, у нее там было, вероятно, не много дел, и она вышла быстро. Нестеров немедленно занял ее место.
      А Моисеев, повинуясь инструкции, стал открывать входной люк самолета. И сделать это было ему почему-то даже проще, чем на учении. Он уже знал, что едва только прикоснется к рукояткам, как сработает сигнализация, знал и о том, что его арестуют и продержат сколько-то недель в тюрьме. Но он верил Нестерову и знал, что в конце концов его выручат.
      И на все это он был готов во имя той идеи, в которую верил и ради которой прожил шестьдесят два года, семь месяцев и двадцать один день.
      Ему хотелось служить больше плачущему Рыжкову, чем падающему в обморок Бушу, и жить в стране, где рабочий день стоит доллар в пересчете на сегодняшние деньги, а не двенадцать долларов в час, как здесь.
      Он повернул рукоятку люка влево.
      Больше, кроме того, что он отравился сигаретой, он ничего не мог вспомнить. Он не видел, как вышел из сортира Нестеров, не видел и то, как полковник бросился в бездну, черную и страшную, ибо была ночь, а внизу его к тому же ждали не медали и ордена, а негостеприимные волны Атлантического океана.
      Не видел он этого потому, что появившийся в ответ на прикосновение к двери бой метким выстрелом в ногу мгновенно парализовал Моисеева.
      Моисеев потерял сознание не сразу и очень удовлетворился одним обстоятельством, а именно вовсе не тем. Что их предприятие удалось, это само собой разумелось, а тем, что за короткую секунду, пока наступила разгерметизация самолета, был удивительно проверен салон для курящих и микрочеловечество хоть ненадолго избавилось от этой удушливой гадости.
      Глава 8. Остров
      Во время осады "Белого дома" генерал
      полковник Кобец предупредил о возможности
      применения путчистами и армией психотрон
      ных генераторов, способных на расстоянии уп
      равлять человеческим поведением.
      "Юридическая газета"
      Нестеров так привык уже ко всяким неожиданностям, что совершенно не удивился бы, если бы кто-то, вылавливая его в акватории таинственного острова, описанного его другом и, судя по его книгам, являющегося собой аккумулятор безнравственности, и увидев его в черных, ночных волнах Атлантики. Едва не захлебнувшегося из-за того, что он плохо погасил купол парашюта. Вдруг закричал бы: "Здравствуйте, Николай Константинович!"
      Нестеров уже побывал в лапах небезызвестного Федерика на южном побережье Франции, где в клинике применявшей психотропные препараты, узнал столько всего и про методы сбора информации, и про мутантное, генное и другое оружие, что ждал всего, чего угодно.
      В одном только не сомневался полковник - в том, что его спасут, если, конечно, увидят, и спасут не потому. Что он живое существо, а хотя бы из любопытства.
      Продолжая держаться на воде и обдумывая разные разности, но зная доподлинно, что в подобных случаях размышляют о семье, Нестеров стал думать о своей Анечке и детях.
      Подумав о них по-хорошему и долго, и совсем оттого не замерзнув в теплой, но ночной воде, Нестеров вдруг обнаружил, что вода как будто бы чуть-чуть посветлела, а это означало, что скоро взойдет солнце.
      И оно действительно взошло скоро и дало возможность Нестерову окончательно освободиться от парашюта и лишней одежды, ибо уже было видно, что расстегивать и развязывать, и, наконец, видно шкалы приборов, по которым можно было точно определить координаты своего местонахождения.
      Когда они были определены, Нестеров просто поплыл по направлению к острову, зная, что это довольно далеко. Предполагаемый остров, описанный его другом и посещенный им в прошлом году, находился километрах в двадцати.
      Но у Нестерова не было оснований для отчаяния. Достав реактивную акватрубку, он ухватился за ее специальные петли для рук и, вынув запал, чем превратил ее в торпеду, поплыл, надеясь, что таким образом расстояние до острова преодолеет часа за два, три, если, конечно, не подведет трубка.
      Это было удивительное путешествие.
      Мимо него проносились никогда не виденные им диковинные рыбы, медузы, странные морские звери.
      В конце концов, он даже приспособился опускать голову под уже посветлевшую воду и там, в защитных очках, мог с удивлением наблюдать скрытую от рядового полковника милиции невероятную жизнь.
      В воде светает раньше, чем на берегу, и он увидел много такого, что заставило его задуматься о мирской суете. Но развить сентенцию Нестеров не успел, он заметил волнение. Отчего плыть стало труднее, и тогда, высунув голову из воды в очередной раз, вдохнув воздуха, на всякий случай взглянул на небо и безучастно увидел снижающийся над ним вертолет. Вертолет плыл в небе почти бесшумно. А Нестеров спокойно лег на спину, заложив руки за голову, и стал ждать, что будет дальше. У вертолета было имя. Назывался он "Несуществующий мир".
      Его подняли, и по его приспособлениям для плавания спасателям тотчас же стало ясно, что этот выловленный человек - не случайный пассажир, спьяну вывалившийся из теплохода.
      Да Нестеров и не скрывал о себе ничего и на вопрос: "Кто вы? - ответил: "Смертник".
      Он понял, что все серьезней, чем он думал, и теперь хотел испытать то, что не мог испытать при обычных обстоятельствах. А с семьей он уже попрощался.
      Надо сказать, что попервоначалу ничего такого из ряда вон выходящего Нестеров в своей прогулке с Рихардом Ганном по первым объектам Пятого отделения не видел...
      Камерами резервации здесь назывались длинные, метров в пятьсот каждый, подвалы, протянувшиеся ниже третьего подземного этажа широко раскинутых корпусов этого отделения.
      Но когда в подвалах, тускло освещенных редкими электролампами, на бетонном полу, в невероятной тесноте он увидел ждущих своей судьбы только что доставленных в городок Центра людей - детей и взрослых, еще не рассортированных, не разобщенных, не размещенных по другим, специально для детей, для взрослых подвалов, не рассортированных по национальностям, возрасту, социальным признакам. Он понял, что или сошел с ума, или поспешил родиться...
      До сортировки здесь их всех, сбитых в тесное, полуживое человеческое месиво, почти не кормили, люди задыхались в смраде собственных испражнений. Стонали, плакали, сходили с ума или молча. Уйдя в себя, переносили испытываемые ими страдания. Их привозили слишком много, в расчете на то, что живыми и после отбора годными для "экспериментов" окажутся не слишком многие. Пригодность для экспериментов определялась по многим признакам: прежде всего по естественной физической и психической выносливости, именно поэтому их держали в этих условиях по две, по три недели и больше...
      Умиравшие здесь люди оставались подолгу лежать среди живых - это испытание для живых также входило в план измерения их выносливости. Затем покойников отправляли силами тех же испытуемых в здание крематория, но крематорий, не рассчитанный на такую массу сжигаемых, не справлялся с потоком мертвых, и потому большая часть мертвецов непрерывный поток электровагонеток подземным туннелем нес к морским причалам. Навстречу потоку вновь доставляемых от прибывающих теплоходов и барж, по второй колее того же туннеля...
      Теплоходы приходили и уходили непрерывно, - одни прибывали с живым "материалом для экспериментов" Центра, другие - вывозились, как шлак, отвозились далеко за горизонт и там. Связанные в пачки, утяжеленные подгруженным металлическим ломом или камнями, отправлялись на съедение рыбам. На дно...
      На случай появления каких-нибудь неприятельских, типа бывшего СССР, судов теплоходы и баржи, караванами тянувшиеся за пароходами на буксире, были заминированы так. Чтобы в любую минуту одним поворотом рубильника из штурманской рубки можно было бы их взорвать. На случай крайней ситуации у капитанов был тайный приказ: взорваться вместе с командой, со всем экипажем...
      Только отборные представители командного состава. Насквозь изученные и проверенные агентами безопасности. Имели право прыгать в воду с резиновыми надувными шлюпками, причем только в самый момент включения рубильника. А уж там. Что называется, как повезет - уничтожит их взрыв или будешь отброшен далеко взрывной волной. Конечно, при отправке таких судов в рейс весь ближайший морской район тщательно охранялся военными кораблями, командирам которых, кстати, не обязательно было знать, каков груз охраняемых ими караванов и что именно эти суда за пределами зрительной видимости в охраняемом районе делают...
      Все было организовано тщательно, с присущей руководителям этих операций педантичностью...
      Для всех "посторонних" людей, какие по тем или иным причинам могли получить доступ на остров, были выделены, в частности территориально, три первых по счету "институтских" отделения. В которых велась такая научная работа, в которой никто не мог бы заподозрить что-либо предосудительное с точки зрения этики и гуманности... Профиль обычного экспериментального института разных отраслей биологии...
      -А вы ведь правильно сказали, что вы смертник. - Сказал Нестерову Ганн, тот самый, кому было поручено опекать полковника, - отсюда не возвращаются.
      -Но я же бывший советский человек, - сказал Нестеров пошлость и оттого, сидящего рядом разозлил.
      -Для чего все-таки?
      -А хочу узнать побольше перед смертью.
      Ответ Ганну понравился.
      -Истину ищете?
      -А вы?
      -Мы нашли - и победили.
      -Раз победили, значит, не нашли.
      -Попробуйте победить вы. Не боитесь слетать в космос?
      -Не боюсь. Но скажите перед космосом, это правда, что золото партии находится на этом острове?
      -В вашей партии были очень мудрые люди, они не только голосовали, но думали о мироздании.
      -А Брежнев жив?
      -Нет, он вчера поперхнулся косточкой от сливы и умер от асфиксии.
      -А?.. - Нестерову дали понять, что на этом острове тайн значительно больше, чем кажется, и что шутки Ганна должны свидетельствовать об отсутствии шуток в принципе.
      -А теперь вы трое суток погуляете самостоятельно здесь, посмотрите "летающие тарелки" вполне земного происхождения, увидите предметы, которых нет во Вселенной, можете полетать, как воздушный шар, можете стать невидимым или изменить пол, приняв дозу мутантов, можете клонировать Ленина, , любого от кого осталась только одна клетка, можете делать все, что угодно, - мы ничего не скрываем от тех, кому выпало счастье вскоре стать духом. - Наш Центр лучший на планете, - сказал собеседник, - у вас в России такого нет, хотя, может быть, теперь уже и начали строиться где-нибудь на Чукотке.
      -А скажите, здесь, в этом Центре, работают рабы? Не говоря уж о тех, над кем вы делаете эксперименты. Ведь вряд ли им позволительны путешествия в Европу, к примеру.
      -Знаете, всякий фанатик своей работы - раб. Вспомните, как космонавты на космическом корабле преодолевали световые столетия, ведь они не знали другой жизни, как только в космосе, а новые поколения, рожденные там, вообще не представляли себе открытого пространства. Вспомните также, что человек, у которого отключен разум, не способен грамотно общаться с космосом, а это значит, он мешает Богу творить земное благо.
      Вы же уже знаете о передатчике внутри вас. Его-то мы и отключаем в первую очередь у наших подопечных.
      -А дублирующего передатчика нет? - с надеждой спросил Нестеров.
      -Ложитесь и закройте глаза, - произнес вдруг мягкий женский голос, постарайтесь дышать интенсивно и при этом глубоко.
      Нестеров повиновался. Он и не заметил, что сидит в кресле какой-то лаборатории, и что его дернуло электрическим током. Неизвестно откуда взявшийся ток становился все сильнее, и какая-то неведомая сила влилась в него, наполнила его тело и вдруг сделала его невесомым.
      С удивлением Нестеров обнаружил, что слышит ритмичную музыку, ему даже показалось, что кто-то воспроизводит дробь на барабане.
      Нестеров стал дышать ровно, приоткрыл глаза и вдруг совершенно явственно увидел сразу два плана. Он где-то читал об этом, когда глазные яблоки у подопытного движутся хаотически. Он тоже видит все в двух планах, но теперь это происходило с ним, его глазные яблоки были устремлены в разные углы большой комнаты, и странно, что сознание не накладывало одно изображение на другое, а воспринимало их параллельно.
      Нестеров взмок от пота, стал учащенно дышать и почувствовал прилив чего-то теплого. Такое было ощущение, что его кровь освободилась от пут вен и артерий и разлилась по его телу.
      И вдруг он заплакал. Это было удивительное ощущение. Он при этом не терял сам себя, но понимал, что это слезы очищения.
      Полковник, превратившийся в ребенка, стал думать о своих близких и почти немедленно увидел их, и ему даже показалось, прикоснулся к ним физически. Он сумел с ними пообщаться, сумел убедить их в том, что он не видение, и испытывал от встречи с ними сладостное блаженство.