Молодая Евгения Лагорио не представляла себе, что этот офицер попросту, по-русски пьян. Это не могло уложиться в ее хорошенькой головке. Однако же любопытство взяло верх, она присела на краешек той же скамьи и стала пристально разглядывать его эполеты и аксельбанты.
      Очнулась она от грез в тот момент, когда к спящему офицеру подошел комендантский взвод. Старший осторожно разбудил офицера, а дальше произошла типично российская сцена, которую молоденькая Лагорио видела впервые.
      Офицер собрался арестовать ее нового, как ей почему-то уже казалось, знакомого, ибо бесспорно появление его в пьяном виде в присутственном месте было неприличным.
      Но все же командир взвода был истинно русским офицером, а стало быть ему нельзя было отказать в галантности, и прежде чем совершить на глазах у дамы этот в высшей степени неблагородный поступок, он обратился к ней со словами, не будет ли она столь любезна простить его и его комендантский взвод за то, что сие неприятное действо он будет вынужден совершить в ее присутствии.
      Евгения Лагорио была умной девушкой, она поняла, что к чему, и быстренько подсев к захмелевшему офицеру, взяла его под руку и сказала, сильно стараясь, чтобы ее слова звучали возможно более убедительно.
      - Господин офицер, - сказала она, - я прошу вас удалиться, ибо этот господин - мой муж.
      В этот момент захмелевший с аксельбантами открыл глаза, посмотрел на нее удивленно и даже со страхом, но потом страх сменился негой, потому что он увидел перед собой на самом деле очаровательное создание.
      Надо ли говорить, что через некоторое время они поженились в действительности.
      Если вы еще не догадались, я открою вам тайну - мужем милой итальянки стал Николай Аристархович, в 1876 году у них родился сын Николай.
      Что было потом легко себе представить, потому что на свете бывает только то, чего не бывает: Николай Николаевич, военный инженер и фортификатор, через положенное время вырос, закончил кадетский корпус, военно-инженерную академию и в 1902 году произвел на свет сына, которого нарекли Павлом и который является моим отцом.
      Через три года жена Николая Николаевича Евгения Павловна Бобровская, дочь того самого знаменитого Бобровского, начальника военно-юридической академии России, родила своему мужу и во благо России еще двоих сыновей: Андрея и Кирилла Николаевичей.
      Про Андрея Николаевича мы ничего не можем рассказать в нашем повествовании, потому что биологи и генетики в наше время стали явлением настолько обыденным, что в общем-то это не так и интересно, тем паче, что Андрей Николаевич не блистал никогда, не хватал звезд с неба, и до 1937 года учился, потом отправился на обучение в Германию, где курса не кончил, вернулся в Россию, где практически все время сидел на шее у своих родителей.
      Павел Николаевич, старший сын, о нем уже говорилось, стал литератором, писал пьесы и стихи, книгой "Труды и Дни Гумилева" он вошел в русскую литературу легко, как входит в пирамиду плита для ее строительства. Дожив до восьмидесяти лет, благополучно скончался и похоронен рядом со своим отцом и матерью, военным инженером и его блестящей супругой первой русской автомобилисткой и художницей по фарфору на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.
      Через некоторое время рядом появилась могила и Андрея Николаевича.
      Но зато Кирилл Николаевич жив и поныне, и вот сейчас, когда я пишу эти строки, я уже знаю, что флюиды человеческого мозга устроены таким образом, что я обязательно не удержусь и позвоню ему тот час же, закончив строку, либо он позвонит мне сам.
      Мы встречаемся часто, ибо именно этот человек столь мне интересен и столь для меня дорог.
      Глава 3
      Всякий, конечно, давно заметил, что когда о чем-то пристально подумаешь, на что-то обратишь свой взор или внимание, то это что-то немедленно материализуется, предстанет перед тобой воочию.
      И в самом деле, именно в этот момент, когда я обдумывал фразу, касающуюся Кирилла Николаевича, раздался, но не телефонный, а звонок в дверь, и у переговорного устройства строгий голос моего дяди развеял во мне всяческие сомнения в том, что существуют на свете какие-то особые силы на этот счет.
      Через минуту он уже входил в мой кабинет собственной персоной.
      Он был высок, худ и таким любил представать, ибо, сколько помню, он всегда носил черный костюм, к тому же, независимо от эпохи, всегда был в шляпе и с тростью в руке. Иногда, правда, вместо трости он использовал зонт. По-моему, в тот день он был с зонтом.
      Он вошел ко мне, сдержанно поздоровался и бодро присел на краешек стула. Его резвость меня всегда поражала, ему много лет, но, если это позволительно сказать о старце, он еще очень и очень свеж.
      К тому же дядюшка - человек, который всю жизнь работал головой, и, может быть, за это Господь послал ему неувядание. Его изобретениями восторгался весь мир, по крайней мере последнее столетие.
      Он, по-моему, лауреат всех премий, какие только известны.
      Опершись на зонт, он просидел так минуту, потом серьезно и коротко осведомился о моем здоровье, о здоровье моих детей, жены, матушки - он знал, что я обожаю свою матушку и не смогу начать с ним разговор в верной тональности, если он не выполнит этот милый, столь забытый в последние годы, ритуал.
      Перед ним стояло готовое к услугам, глубокое кресло, но дядюшка предпочёл жесткий стул.
      - Милый мой, - сказал он, - я пожаловал к тебе сегодня и оторвал тебя от твоей работы по исключительно важному делу. Ты же понимаешь, что за пустяком я тебя пригласил бы к себе, но, - он не улыбнулся и сделал паузу, - я хочу поговорить с тобой здесь, у тебя, ибо настало время мне рассказать тебе одну невероятную вещь. Будь, пожалуйста, внимательным, я прошу тебя отложить даже все дела и мысли, какие бы они ни были сладостные, ибо то, что ты сейчас услышишь, того стоит.
      Я приготовился внимательно слушать, а перед разговором предложил ему стопочку хорошей русской водки, но он отказался и от нее, и от кофе. Курить при нем я себе не позволял, и поэтому сидел перед ним тоже на стуле, хотя предпочитаю обычно кресло, радуясь тому, что успел хоть прилично одеться. Дело в том, что принимать столь роскошного господина пусть не в растерзанном, но даже в домашнем виде было бы просто неприлично.
      - То, что я тебе сейчас расскажу, отнюдь не сентенция слабоумного старика, - предупредил меня Кирилл Николаевич, - старика, которому давно пора разговаривать с Богом. Нет, но то, что я тебе сейчас скажу - плод моих почти семидесятилетних изысканий и размышлений, и поэтому не удивляйся, пожалуйста, тому, что ты теперь услышишь. Хотя, может быть, именно удивление и есть та защитная реакция, которая тебе поможет.
      - Дело в том, что в восемнадцатом году этого столетия, в день двадцать пятого января, ты, конечно, не знаешь историю, потому что ты филолог, а я знаю, потому что тем ученым, которые занимаются техникой, биологией, математикой и физикой, обязательно надо изучать историю, - уколол он меня, и, хитро прищурившись, продолжил, - потому что история - это всего лишь одна из версий нашего пространственновременного соответствия
      Так вот, - он посерьезнел, - двадцать пятого января восемнадцатого года большевики во главе с Лениным (ну про них ты, я надеюсь, слышал) подписали указ об изменении времени, и в России, начиная с первого февраля тысяча девятьсот восемнадцатого и по тринадцатое февраля восемнадцатого же, были пропущены дни. Тебе это известно?
      Мне этого известно не было. Признаться, я к истории относился весьма поверхностно, предпочитая стряпать исторические романы, где все можно под сочинить и придумать, но тут же я горячо пообещал любимому дядюшке исправиться.
      - Но зато тебе, вероятно, известно о том, что войска Антанты не победили восставшую мужиковствующую Россию, - и он снова хитро на меня посмотрел.
      - Что вы имеете в виду? - почтительно склонив голову, спросил я.
      - Я имею в виду только то, что если бы тогда, в восемнадцатом, Ульянов, он же Ленин - главный большевик не был казнен, то история была бы изменена и двигалась по совершенно иному руслу. Ты только представь себе, это была бы страна террора, это была бы страна войн, это была бы страна несправедливости и крови. Ты слышал такую фамилию Адольф Гитлер?
      Признаться, я не слышал про нее и промолчал, но дядюшка, упоенный своим выстраданным, по-видимому, монологом продолжал:
      - Адольф Гитлер - это главарь германского фашизма. В энциклопедии он, конечно, упоминается, но та локальная война, которая продолжалась шесть часов, могла бы развернуться в четыре года кровопролитных сражений только на территории твоей страны. Россия потеряла бы около сорока миллионов жизней, если бы в тысяча девятьсот сорок первом году (я так посчитал и, может быть, ошибся), он напал бы на Россию.
      Все, что говорил дядюшка, было столь же невероятно, сколько и интересно, но напоминало фантастический роман, к коим я привык, потому что сам, как вы знаете, грешил сидением за столом перед стопкой чистой бумаги. И просто стопкой...
      В этот момент дядюшка замолчал. Он взял свой зонт, и опершись на него обеими руками, так что стали хорошо видны его холеные пальцы и ногти, чуть-чуть склонился, хотя вообще-то он сидел ровно, и продолжал.
      - А можно я запишу эту вашу речь на магнитофон, - попросил я, - иной раз нужен хороший монолог для романа...
      - Это как тебе будет угодно, - ответствовал мой почтенный родственник, - но только ведь магнитофон имеет одно свойство: он запишет мой голос, мои интонации, и это, может быть, будет полезно когда-то и для кого-то, но ты по лености своей, я знаю, будешь откладывать эту пленку, откладывать, потом потеряешь, лучше ты меня послушай.
      И я принялся его слушать, подчинившись. Но как всякий непоседа, я не мог это делать спокойно, я должен был что-то готовить, сооружать.
      В конце концов моя нервозность вылилась в сервированный кабинетный столик с двумя крошечными чашечками кофе и тостами, которые ни я, ни дядюшка не любили.
      Кирилл Николаевич уважил меня, молча, маленькими глотками выпил свой кофе, поставил чашку на столик и, прикрыв на минуту глаза, стал говорить дальше.
      - Ну, кто такой Ульянов, мы с тобой выяснили, а вот кто такой я, мне хотелось бы тебе поведать. Ты прекрасно знаешь, что в течение всей своей жизни я открыл множество всего того, что человечеству будет доступно лет через сто, а может быть, и двести. Это не похвальбы старика, отходящего в иной мир. Ты помнишь русскую поговорку: "На ловца и зверь бежит"? Так вот я всегда так или иначе занимался изучением пространственно-временного соотношения и, представь себе, не изобрел, не построил тот аппарат, который фантасты твоего типа называют "машиной времени", я обнаружил эту машину времени в собственной квартире.
      Конечно, после такого вот заявления мне ничего не оставалось, как разинуть рот, но Кирилл Николаевич открыл глаза и так, словно только что сообщил о чем-то обыденном, продолжил:
      - Представь себе, однажды ночью мне не спалось, я обнаружил в комнате странное свечение, льющееся из окна, и увидел, что луч из окна касается крышки нашего старинного бюро. Ты помнишь его, конечно, - оно когда-то стояло в кабинете твоего отца.
      Я кивнул головой.
      - Так вот, это бюро и есть машина времени, вернее, не само оно, а крышка от него. Светящийся луч уперся в ту ночь в крышку этого бюро, сделал ее на миг прозрачной, и я обнаружил в ней полость. Как всякий любопытный человек, я дождался утра, ты же знаешь, что я достаточно сдержан, чтобы не броситься делать эксперимент до того, как я обдумал все досконально. Утром я вооружился отверткой, но винтов в то время, когда это бюро создавалось, а было это в конце позапрошлого века, не существовало, так вот отверткой я аккуратно поддел слой дерева и обнаружил, что бы ты думал, я там обнаружил?
      Я не знал что, но на всякий случай предположил уже сказанное.
      - Полость? - напомнил я дядюшке.
      - Да, это была полость в виде креста. И представь себе, что когда я стал в лупу рассматривать края этой полости, то обнаружил, что они начинены несметным количеством контактов. После этого я уже не раздумывал, взял свои инструменты и разобрал крышку бюро. Да-да. Крышка бюро была начинена самой современной электроникой, настолько современной, что значение некоторых узлов и микропередатчиков я не понял и представления не имею, для чего они служат. И вообще почему это все оказалось в крышке бюро? Оно ведь было сделано, как я уже позволил себе заметить, и ты сам это знаешь, двести лет назад. Ну, может быть, я так подумал сперва, это чей-то розыгрыш, в конце концов бюро не раз болталось от отца к сыну, от деда к внуку, и кто-то, может быть, устроил там маленькую лабораторию по ремонту видео или электронной техники.
      Это исключено, - провозгласил вдруг дядюшка, - потому что я тотчас же вызвал экспертов, и они мне с вероятностью до одной десятитысячной определили, что крышка бюро была до моего вмешательства отверткой цельной и не вскрывалась с момента создания этого весьма важного предмета кабинета... позапрошлого века, - добавил он, мельком взглянув на выглядящий убого современный (с ксероксом, принтером, факсом и пр.) стол в моем кабинете.
      - В таком случае я внимательно вас слушаю, - сказал я возбужденно, как сказал бы любой писатель на моем месте. И действительно стал слушать, как говорят французы, в четыре уха.
      Дядюшка взглянул на меня так, как смотрят на незнакомый звуковой раздражитель.
      Он говорил веско, но достаточно медленно, сыпал по привычке французскими фразами, иногда что-то вспоминал из латыни, но всю эту его тираду, хотя она и весьма легко переводилась, я произносить не буду, потому что она отдаляет нас от сути вопроса. А суть вопроса заключалась вот в чем:
      - Вы, наверное, установили, что за крест вставлялся в эту полость, спросил я, наивно, давая понять, что запомнил все от слова до слова.
      - Я не только установил это, я этот крест нашел!.. И этот крест, между прочим, хранился в квартире твоей матушки с того самого дня, как она стала женой известного тебе доктора Черви. Среди прочих вещей он привез этот крест из Италии и подарил твоей матушке. Всю жизнь он считал его безделицей.
      Дядюшка сделал паузу:
      - Этот крест изготовлен из неизвестной мне породы дерева.
      Синьор Черви говорит, что его предки этот крест передавали лет двести из поколения в поколение. В крест вкраплены какие-то кусочки металла, но он неразборный. Как бы то ни было, но я этот крест загнал в паз, и, когда я положил на него руку, я оказался в светящемся пространстве, объемном совершенно, и по мановению своей мысли, я повторяю, мысли, а не каких бы то ни было манипуляций с клавиатурой и кнопочными механизмами, я оказался там, в том времени, в котором мне это было интересно. Я давно искал применение этим часам, - он отстегнул браслет и протянул их мне, - видишь на них два циферблата: один показывает время, а другой - пространство.
      Но самое главное, мой дорогой племянник, во всем том, что я тебе говорю, это то, что, занимаясь перемещением во времени, я обнаружил, что осязаем и могу влиять на события, которые происходили в то время, в котором я оказывался. Таким образом, этот крест не просто волшебный фонарь для лицезрения прошлого, нет, это аппарат для разрушения пространственно-временного соотношения. Я не знаю, для чего он простоял в нашей семье двести лет и для чего, собственно, и кем он был разделен на две части (крест был увезен в Италию, а бюро осталось в России), или наоборот, быть может, это была какая-то задумка Вселенского Разума, но как бы то ни было, сегодня ты единственный наследник обеих наших семей - моей и твоей матушки - и ты можешь себе представить, каким богатством ты обладаешь.
      Однако я пришел вовсе не для того, чтобы сообщить тебе, что собираюсь умереть и оставляю тебе столь необычное наследство. Я пришел совершенно по другому поводу...
      Я слушал внимательно, но тут стал сердиться па дядюшку, потому что, с моей точки зрения, он стал говорить вещи обидные и нетрадиционные. Что значит, "пришел совершенно по другому поводу"? Можно подумать, что я ждал его с открытием наследства. И, изобразив поэтому на лице неудовольствие, якобы от того, что он заговорился и стал вторгаться в область, мне неприятную, я с утроенным вниманием продолжал его слушать.
      Дядюшка, между тем, говорить не спешил, потому что прекрасно понимал, что то, что он уже сказал, и без того слишком много.
      - Наукой доказано, - заговорил наконец он, - что, умирая, человек отнюдь не прекращает своего духовного существования, и ты это прекрасно сам знаешь. Светящееся Существо в момент перехода в иной мир видели сотни и тысячи людей, которые с того света каким-то образом сумели удрать до времени. Ну так вот, это Светящееся Существо, встречая каждого вновь прибывшего на тот свет, пристрастно допрашивает: кто ты, что ты, что сделал, хотя прекрасно Само знает про нас все. Ну так вот, - еще раз сказал он, проглотив комок, - если это Господь Бог или Вселенский Разум, или концентрация энергии Этической субстанции, способная направлять дальнейшее развитие нашего разума и духа, то, что касается меня, я не знаю, что я скажу этому Существу, когда пробьет мой час. Не знаю потому, что сегодня я обнаружил, что все, что произошло в этой жизни, а произошло в ней у нашей семьи только хорошее, произошло по моей вине.
      Видишь ли, я не Господь Бог, я не хочу заниматься работой Бога, и я не имел права переделывать тот мир, который я своею волею переделал.
      И вот, дружок, я пришел к тебе для того, чтобы сказать это тебе одному. Мир совсем не таков, как Ты лицезрел его в течение сорока с лишним лет. Он иной. И ты, конечно, не согласишься поменять его на тот, который тебе известен. Но хоть знай о нем. Почему я выбрал тебя для этого разговора? Ну, во-первых, ты мой единственный наследник, а во-вторых, я читаю твои произведения, и мне кажется, что ни физик, ни химик, ни астроном и ни механик не смогут помочь мне, а только ты - человек, который берет за основу любую фантастику и превращает ее в реальность.
      Конечно, ты можешь считать меня выжившим из ума стариком, но это не подвинет нас к решению той задачи, которую я хочу тебе предложить. Только ты можешь исправить это положение.
      Дело в том, что ты родился в год Лошади и в месяц Водолея, так вот, ты, конечно, знаешь, мы уже в начале нашей беседы об этом говорили, что большевики объявили свое собственное специальное российское время и произошло это в год Лошади, в восемнадцатом году, в месяц Водолея; с первого февраля начал действовать новый закон о времени.
      И вот я установил путем нехитрого эксперимента, что только ты можешь поставить историю на те рельсы, с которых сбросила ее моя амбициозность и нелюбовь к балагану.
      К тому же сегодня утром я обнаружил, что я не могу умереть, хотя я уже, как все старики, жду и готовлюсь (прости меня, я знаю, что ты не любишь этих разговоров) к своей смерти, потому что после того, как это произойдет, восстановится пространственно-временное соотношение, и будущее России, твое будущее, твоей мамы, моей памяти, твоего отца, твоего любимого Гумилёва, - он протянул руку и пошуршал страницами, лежащими на моем столе, - будет непредсказуемо, может быть, даже наступит распад нашей Галактики. Я бы этого не хотел, даже находясь на том свете, а вовсе не убоявшись, что распад Галактики каким-то образом отразится на дальнейшем развитии моего духа.
      Знай, мой дорогой племянник, в далеком восемнадцатом году я совершил преступление. Я объясню тебе какое и почему я это сделал.
      Я это сделал потому, что, пропутешествовав в этом временном шаре по всей нашей эпохе, обнаружил, что было бы, если бы к власти тогда всерьез пришли большевики.
      Представь себе, что меня бы не было уже на свете в тридцать четвертом, и ты думаешь я попал бы под трамвай? Нет', меня правоверные большевики выбросили бы из окна пятого этажа дома в этом городе, дома, где сейчас находится военное ведомство. Там у них находилась бы внутренняя контрразведка, кажется, НКВД, я немножко подзабыл сейчас аббревиатуры, но тебе скоро придется поехать в то время, и ты всему научишься разбираться во всем сам.
      Отца твоего унижали бы всю жизнь, всех родных твоей матери уничтожили бы и она осталась бы одинокой девчонкой, которая в восемнадцать лет бежала бы из Германии, куда попала не по своей воле, и в один прекрасный момент в поезде, идущем откуда-то из страшной, непростительной глубинки в Москву, встретила бы твоего отца.
      То, что они встретились бы, и в том времени невероятно, видимо, даже Вселенские преступления перед временем не властны над чувствами. Ты все это знаешь в другой временной ипостаси, и поэтому поверь мне, если бы можно было изменить эту историю таким образом, чтобы конкретно для твоих близких все осталось нетронутым, я бы подсказал тебе этот вариант, но это невозможно, поэтому историю, ту историю, которую ты знаешь, потому что это псевдоистория, придется поменять, ибо в случае моей смерти начнется распад частиц Вселенной.
      Дядюшка был прекрасен. И пока он говорил, я уже все понял.
      Конечно, мне придется совершить это странное путешествие...
      ...и воочию убедиться в том, что, несмотря на всеобщий развал и распад в мире, отчего-то будут продолжать рождаться женщины.
      Я не знал, как мне туда собраться. Ведь я ехал в непостижимое, поэтому в чемодан мой возможно должны были бы быть аккуратно уложены не только Северная и Южная Америка, но и кусок Антарктиды с аккуратно заштопанной озоновой дырой. Хотя для того, чтобы радоваться, хватило бы и клочка бумаги с перечислением необходимых в хозяйстве вещей. "Луна - одна штука; радуга - один комплект; весенний дождь - три лужи, родительские советы одна бесконечность и еще сорок три пункта".
      Я никогда не встречал человека, который, хотя бы в какой-то миг своей жизни, не мечтал совершить путешествие во времени. Быть может, для того, чтобы что-нибудь исправить или добавить в своей жизни. И это им не удается, я знаю почему. Потому что всяческие исправления могут привести к катастрофе. И я не исключение. Мне с детства дано такое свойство: я всегда стараюсь примирить непримиримые вещи и чаще мне это удается, поэтому, конечно, когда я поеду в ту историю, раз у меня есть такая возможность, я, конечно, спасу дядюшку от позора преступления, в котором он сам только что признался. Преступление его заключалось в том, что он помог большевикам изловить их вождя Ленина и вместе с этими большевиками потом сдал его в руки правосудия Антанты. В общем-то не свойственное для дворянина занятие.
      Вот вам и парадокс времени - он же смягчающее дядюшкину вину обстоятельство: если бы он не сделал этого, его бы самого в тридцать четвертом уничтожили.
      А с другой стороны тоже парадокс. Его и уничтожили в тридцать четвертом, потому что в восемнадцатом он был готов совершить это преступление. Чем это кончилось, вы прекрасно знаете, но были вещи, которые, мне казалось, дядюшка просто присочинил, хотя у меня не было никогда оснований ему не доверять, но он, например, говорил, что от репрессий в лагерях (в случае прихода большевиков к власти)
      погибло бы около сорока миллионов человек, он говорил, о том, что в сороковых годах Россия вела большую войну с Германией, потом эта война продолжалась на территории Европы и называлась она второй мировой.
      Вставай, страна огромная,
      Вставай на смертный бой
      С тевтонской силой темною,
      С германскою ордой,
      писал учитель Рыбинской гимназии Боде в 1916 году. И эта песня была бы актуальной и во вторую мировую, если бы та состоялась.
      Можно было бы, конечно, никуда не ездить и все это сочинить, но провидение ведь уже все сочинило, нам остается быть только незримыми свидетелями фильма, показываемого нам самим Небом.
      Говорил дядюшка и еще много удивительных вещей. Например, он достал из старомодного портфеля и положил мне на стол описание лагерей смерти на территории Великороссии. Я взглянул на автора этого трактата и его имя мне ничего не сказало - Солженицын (лишь потом я вспомнил, уж больно неординарная фамилия, что мне известны его, впрочем, весьма посредственные работы по истории и филологии - "акватории" Рязанского университета) может быть, вполне достойный человек для своего времени, но мне, сегодняшнему, который занят иными вещами, а именно собой, сочинительством и решением совершенно других задач, все это начинало претить.
      Поэтому, я надеюсь, вы не будете очень строго осуждать меня за то, что я, еще не дослушав дядюшку до конца, уже твердо решил, что, конечно, его просьбу я исполню, в другое время поеду, но по возможности постараюсь сделать там все так, чтобы моим близким, моему окружению и, конечно же, моей стране жилось бы столь же прекрасно, как сегодня.
      - Между прочим, - напутствовал меня дядюшка, - ты даже не полюбопытствовал, откуда в роду нашем оказалось это бюро. Так вот, я хочу тебе сказать, что построено оно было в России в конце позапрошлого века, по-видимому, в имении твоих предков - Лукиницах, но попало в Россию при весьма странных обстоятельствах. Его привезли из Италии, привезла твоя прабабушка, племянница флибустьера, урожденная Лагорио.
      Это бюро сначала плавало на пиратском корабле вместе с ее дядюшкой, а потом в качестве приданого было передано твоему прадеду для того, чтобы он хоть как-то мог адаптироваться на первых порах с итальянской женой.
      Это все, как в сказке Андерсена про Стойкого Оловянного Солдатика, которого проглотила рыба, потом рыбу поймали, и он оказался в той же комнате, где жил когда-то раньше.
      - Ну вот так-то, малышик, - сказал дядюшка и стал раскланиваться.
      Я секунду посидел и подумал над его словами, а потом встал и проводил его до двери, не стал задерживать. Наши с ним разговоры могут продолжаться и день, и ночь, и два дня подряд. Дядюшка превосходный собеседник, но, к сожалению, он не способен изложить откровения, часто его посещающие, на листах бумаги. Если бы пас соединить, из нас получился бы неплохой писатель.
      Договорившись встретигься с дядюшкой у него дома, потому что путешествие во времени мне надлежало совершить из его квартиры, а он жил неподалеку, здесь же, на Каменноостровском, я вернулся к своему столу, однако, тотчас же спохватившись, нажал кнопку селектора, позвонил привратнику, чтобы дядюшку усадили в машину - все-таки ему уже лет много.
      Дядюшка, хотя ему ехать было всего три минуты до дома, дразнить слишком долгой паузой меня нс стал, а прямо из машины сообщил, что Аляска по его теории истинного времени, оказывается, американцами России возвращена не была. Более того, на ней было в 1964 году землетрясение.
      Кирилл Николаевич, вероятно, решил, что для меня как для члена Русского Императорского Географического общества это главный аргумент в пользу того, чтобы я как можно скорее собрался н этот временной вояж.
      - И, пожалуйста, без метерлинкщины, - заявил мне дядя на прощание.
      ЧАСТЬ II.
      НАШЕ ВРЕМЯ
      Глава 4
      Доктор Сильвано Черви был очень солидным и респектабельным человеком. Он был высокого роста, крепок и широкоплеч, с благородными европейскими, северными чертами лица, седовласый и всегда невероятно спокойный. Когда он степенно 'пел по московским улицам, то многие оглядывались ему вслед просто из любопытства: в России солидность, неторопливость и спокойствие перестали быть нормой бытия, и суетным людям, конечно, интересен был встреченный человек.
      Сейчас он с ощущением полно прожитого дня засыпал в своей постели, совершенно позабыв о том наваждении, которое только что испытал и которое успел, не полениишись, зарисовать.
      Комната снова погрузилась во мрак, буйство странных мыслей постепенно утихло, и сон безудержный, сон отдохновенный стал постепенно сковывать его огромное тело.
      Не знал засыпающий Спльвано Черви, что мерцающий таинственным светом белый шар, который он видел сегодня в начале третьего ночи, отнюдь не исчез, он лишь растворился в его сознании, стал невидимым взору, принял иную форму, п произошло это с тем, чтобы продолжить преподавание степенному итальянцу того урока, который был сутью его программы.
      Поэтому то, что Сильвано Черви видел во снах, снами отнюдь не было. Это были не сны, это были картинки его прошлой жизни, отсветы которой в его сознании и рождали ассоциации того, что все это с ним уже когда-то происходило.
      Сон липкий, сон желтый, сон, похожий на южное марево угасающего дня, сковал Сильвано Черви до такой степени, что ему стало трудно дышать. И вот, казалось, уже в ту секунду, когда он вот-вот задохнется, ибо какая-то косматая лапа набросила свои пальцы-щупальцы на его шею и перехватила дыхание, именно в этот миг вдруг ощутил он себя в удивительно красивом вечернем девственном лесу, на какой-то благоухающей поляне, полной цветов и лиственных деревьев, стал дышать полной грудью и совершенно этому не удивился, потому что те силы, которые экзаменовали его мозг, заставляя из осколков и уголков сознания выискивать память прошлого, были запрограммированы таким образом, чтобы отнюдь пс испугать современного интеллигентного человека, а лишь приблизить его своим уроком к истине. Поэтому одно слово скользнуло в сознание Спльвано Черви, и этим словом было "сои".
      Совершенно успокоившись этому слову, Сильваио и в самом деле уверился, что он спит, и стал с удовольствием смотреть сон про самого себя, нимало не заботясь о том приятном, впрочем, факте, что во сне он был молодым и бодрым, веселым и подвижным более, чем теперь. Но что это? Почему вокруг нет никаких строений и его не гложут мысли о телефонах, о работе, почему на этой дивной поляне единственной его заботой в этом сне были поиски какого-то цветка, который назывался "лесной тюльпан".
      Объяснений всему этому не было, да доктор Черви и не искал их.
      Последняя связь его с реальным миром произошла в ту секунду, когда уже во сне, видя самого себя, он понял, что этот некто, совсем еще юный и красивый молодой человек, ищущий лесной тюльпан, он сам, но только в какой-то далекой первой жизни.
      И тогда почел себя вправе спросить его-ссбя: "А что это за цветок?"
      И хотя не был ботаником, более того, к природе относился всегото на уровне передач телевидения, касающихся природы, все равно заинтересовался по-настоящему, и, отметив про себя, что когда он досмотрит сон до конца и утром проснется и поцелует жену, он обязательно найдет с утра время для того, чтобы обнаружить в энциклопедии такое растение, которое снилось ему в этот вечер. Обязательно это надо сделать: быть может, в этом есть какой-то свой символ.