Ловил камбалу, дрессировал ящерицу, после работы бродил по почве, усыпанной устричными ракушками. Все это - Бретань, Нормандия, все, что угодно, только не Черноморское побережье. А теперь на парусно-моторном судне "Красный казак" попал в Хорлы, самый затаенный уголок в Черном море, одинокий, тихий и заброшенный. С рассветом отсюда отправляюсь на том же судне в Херсон, а из Херсона поеду через Очаков в Одессу. Пишу на палубе под аккомпанирующую ругань грузчиков, выносящих из трюма пшеницу и уголь, сейчас тоже начну работать.
      Здесь не море - медузья каша, но я все-таки купался и плавал, ловко лавируя между этими жестоко жгущими "розами моря"...
      17.09.1928
      ...Сегодня утром на парусно-моторном судне "Красный казак" попал в Херсон. А сейчас по Днепру среди камышей на пароходе "Воровский" иду в Голую Пристань. Завтра на "Озирисе" отправляюсь в Очаков и Одессу. Путь из Хорлы в Херсон был увлекательным, как всегда, и странно было менять море на реку, но Днепр - хорошая, глубокая река, и рыбаки ее любят...
      Все эти горно-морские путешествия, безусловно, расширяли кругозор, закаляли. Однако чувствуется, что "вояжи" уже не удовлетворяли Павла Николаевича полностью. У него появилась потребность в более глубоком понимании жизни. Тогда он и написал Ахматовой: "Мне грустно на юге, но надо работать - все это довольно унылая авантюра". Он был не против таких авантюр, наоборот, ощущал их пользу. Почему бы не поработать в летнее время на южном берегу рабочим или матросом, чтобы заработать на очередной рейс и многое увидеть? Но все хорошо в свое время. Путешествия по Кавказу и Крыму, как бы они ни были заманчивы и приятны, переставали его интересовать как самоцель. Он начал приходить к мысли: чтобы стать писателем, надо видеть жизнь не со стороны, а быть постоянным и активным участником ее. И стремление к более глубокому познанию людей и жизни национальных окраин страны не случайно привело его на Каспий, а затем дальше - на Памир.
      Но до этого было одно важное письмо...
      ЛУКНИЦКИЙ - ФЕРСМАНУ
      11.05.1929
      Глубокоуважаемый Александр Евгеньевич!
      Я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, имеющей для меня громадное значение. В 1925 году я окончил Ленинградский университет по этнолого-лингвистическому отделению. Моя специальность - литература, поэзия. Имею книгу стихотворений, сотрудничаю в ленинградских лит.-худож. журналах, состою членом правления Л/о Всероссийского Союза поэтов и членом Вс. Союза писателей. В настоящее время занялся также и беллетристикой: мною написан роман, который, предполагаю, выйдет в одном из здешних или московских издательств.
      Может быть, правильнее было бы, обращаясь к Вам, заручиться рекомендациями кого-либо из известных Вам профессоров.
      Я близко знаком с большинством представителей литературного мира. Из профессоров меня хорошо знают Б. М. Эйхенбаум и В. К. Шилейко. Если их рекомендации могут иметь для Вас значение - надеюсь, они не откажут мне в них.
      Литературная работа в настоящее время сопряжена с большим нервным напряжением, в некоторых отношениях требует от человека больше, чем он может и хочет дать, поэтому застойная жизнь в городе и только для литерат. работы не всегда удовлетворяет. Помимо всего, писателю нужен этнографический, бытовой материал.
      Я люблю всякую работу. Люблю путешествия и, кажется, способен к ним - у меня есть некоторый опыт. Ниже я скажу об этом подробнее.
      Моя просьба сводится к следующему:
      Вы сделали бы для меня очень много, если б оказали мне содействие в устройстве меня в любую экспедицию, преследующую научные или какие-либо другие цели. Безразлично - куда и на каких условиях. Хорошо знаю - это сопряжено с трудностями, у меня нет научной специальности. Но есть горячее желание быть полезным, по мере сил и уменья, в любой работе, на которую я окажусь способен. Трудно говорить о себе, но я убежден, что и мои внутренние качества никогда и ни при каких обстоятельствах не послужат к умалению чувства человеческого достоинства.
      Если Вы сочтете возможным помочь мне в моем желании, не откажите в любезности назначить мне любой день и час - для личных переговоров.
      Прилагаю при сем "анкетные" сведения о себе.
      Прошу у Вас извинений за причиненное Вам настоящим письмом беспокойство. С глубоким уважением П. Лукницкий.
      Написал, а сам в ожидании ответа стал готовиться в путешествие к туркменским берегам...
      В 1935 году в "Звезде" А. Е. Ферсман в письме-обращении "Познать свою страну" призовет писателей к участию в экспедициях - не свидетелями, не фотографами, а работниками, бок о бок с учеными, чтобы возникло чувство общности, без которого писательская профессиональная задача не может быть решена, по его мнению, успешно.
      На это письмо-обращение Лукницкий ответит в печати. Но он ответит не только статьей. Гораздо раньше - своим участием в экспедициях Таджикской комплексной и Таджикско-Памирской в 1930, 1931, 1932, 1934 годах, а также вместе с самим Ферсманом - в Полярной экспедиции 1931 года. Позже путешествиями по Казахстану в 1935 и 1936 годах, по Заполярью в 1937-м, по Таджикистану в 1934 и 1938-м, экспедициями в Сибирь в 1939-м.
      Задолго до выступления Ферсмана ленинградский писатель почувствовал потребность "познать свою страну", активно участвуя в ее преобразовании.
      Может быть, письмо-призыв - это результат и экспедиционного опыта Лукницкого?
      А дневниковые записи продолжаются своим чередом, разрастаются не только описанием фактов, событий, встреч, но, как и прежде, по старой его привычке, характеристиками людей, литературной среды.
      В Москве, встретившись впервые с П. Антокольским и Б. Пастернаком, он тут же пишет их портреты. Потом он много раз встречался и с тем и с другим, и каждый раз это непременно фиксировалось записями.
      Так и каждая встреча с Мандельштамом оставляла след. Портрет Мандельштама у Лукницкого оказывается весьма сложным. И Лукницкий ему очень сочувствует.
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      13.06.1929
      Мандельштам, испытывая какую-либо неприятность, представляющуюся ему бедой, поразительно умеет вовлекать в происходящее событие все окружающее его: вещи, людей, явления - пропитывать все живое вокруг себя ощущением колоссального крушения, сознанием неминуемой, обрушивающейся на все и на вся беды. Люди, пропитанные таким ощущением, больны тревогой, течение времени останавливается, царит хаос. Но стоит им перешагнуть за черту "чура" - они опять легки и свободны, как рыба, брошенная в родную воду с того берега, на который была вынесена штормом. И на все связанное с Мандельштамом, все, чего они сами только что были участниками, они глядят со стороны, глядят, как на копошащийся где-то рядом, вовсе не нужный им мирок растревоженного муравейника.
      Событие ничтожно само по себе. Иной человек не задержал бы на нем внимания, не задумался бы о нем - и событие прошло бы мимо него, не задев его, не причинив ему боли, не разрастаясь. Но Мандельштам фиксирует на нем всю силу своего пафоса, всю свою энергию, все свое существо. И событие начинает разрастаться, оно, как ядовитым соком, наливается отношением к нему Мандельштама, оно питается им и чудовищно гиперболизируется, и становится большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать в себя все другие, лежавшие в покое, в нерастревоженном лоне ближайших ассоциаций, события. События влекут за собой людей, Мандельштам заражает их таким же, как свое, отношением к происходящему. Событие, переросшее в тревогу, в беду, в катастрофу, брошено в пространство, оно летит, сокрушая все на своем пути, оно не может остановиться.
      Человеку, в этот момент взглянувшему на него, невозможно в нем разобраться, невозможно его проанализировать. Если из чувства самосохранения человек не отскочит в сторону, чтобы потом недоуменными глазами проводить пронесшегося мимо него дракона, он неминуемо будет втянут в это безумие, он потеряет себя самого, он станет бессильной и безвольной частицей того же, мандельштамовского хаоса.
      Таким я помню Осипа Мандельштама в Ялте, когда мелкое жульничество хозяина пансиона разрослось в катастрофу. Таким представляется мне и происходящее сейчас в Москве дело его с Заславским и "Федерацией".
      Сегодняшнее письмо Мандельштама к Ахматовой - залетевший сюда метеор от громадной, разлетевшейся в мировом пространстве кометы.
      Метеор пламенеет, кричит, взывает, но разве можно спасти комету? Разве есть на земле средства для такого спасения?
      Для этого надо было бы перестроить Вселенную. Но разве для перестройки Вселенной достаточно требований, желаний, энергии одного, только о д н о г о (ну - двух, трех, десятка, наконец!) из квадрильона мириад, составляющих Вселенную миров?
      ПИСЬМО, ПОЛУЧЕННОЕ А. А. АХМАТОВОЙ
      13.06.1929
      Дорогие товарищи!
      Если теперь сразу собрать Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать смены редакции Литгазеты, которая казнила меня за 20 лет работы, за каторжный культурный труд переводчика, за статью в "Известиях", за попытку оздоровить преступно поставленное дело, - казнила пером клейменого клеветника, шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала варварским шемякиным судом.
      Я требую вырвать Литгазету из рук захватчиков, которые прикрываются ВАШИМИ ИМЕНАМИ.
      Федерация с ее комиссиями превращена в бюрократический застенок, где издеваются над честью писателя, над его трудом и над советским, - да, над советским делом, которое мне дорого.
      Я призываю вас немедленно телеграфно объявить недоверие, резкое осуждение редакции Литгазеты и исполнительным органам Московской Федерации. После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили, как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью. Я жму руку вам всем. Я жду. О. Мандельштам.
      Без даты
      Дорогой Осип Эмильевич!
      Все мы, ленинградские поэты, объединяемые Секцией поэтом ВССП, были свидетелями той, печальной памяти, истории, которая в свое время вызвала справедливое Ваше негодование и следствием которой был Ваш уход из литературы. В то время мы не смели просить Вас не делать этого шага, потому что и сами в полной мере разделяли Ваше негодование. Все мы, однако, остро ощущали Ваше молчание. Молчание одного из лучших поэтов СССР в эпоху напряжения всех творческих сил страны не может не отразиться на самой советской поэзии, не может не обеднить ее.
      Мы полагаем, что в реконструктивный период страны каждый гражданин СССР должен преодолеть всю личную боль, нанесенную ему тем или иным фактором, и во имя Коммунистической революции все свои силы отдать творческой, созидательной работе.
      Узнав о Вашем возвращении в Ленинград, мы обращаемся к Вам с призывом вернуться в ряды тех, кто своим творчеством строит Советскую поэзию. Не потому, что мы или Вы забыли о причинах, побудивших Вас выйти из этих рядов, а потому, что Советская Поэзия нуждается в Вас.
      С товарищеским приветом.
      Председатель Бюро Секции поэтом ВССП
      Секретарь Бюро Секции поэтов ВССП
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      18.06.1929, Москва
      ...В 10 часов вечера я у О. Э. и Н. Я. Мандельштам, в квартире брата О. Э., в Москве, около Маросейки. О. Э. - в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле слова. Он живет отдельно от Н. Я. В общежитии ЦКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме своей истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Хочет уехать в Эривань, где его обещали устроить на какую-то должность. Но на отъезд в Эривань нужны деньги, взять их решительно негде. О. Э. выдумывает безумные планы доставанья этих денег - планы совершенно мифические и, конечно, неосуществимые.
      Ушел вместе с О. Э. около часу ночи. Вместе ехали в трамвае до Николо-Песковского. Он в отчаянье говорил, что его после часа ночи не пустят в общежитие...
      О. Э. произвел на меня тягостнейшее впечатление. Надо, необходимо что-то сделать. Но что сделать? Что можно сделать, когда такая, т а к а я, животная косность! И потом, кто авторитетный, имеющий вес, может загореться, может взорвать броню, сковавшую все, связанное с мандельштамовской историей? Конечно, никто!
      19.06.1929, О Б. Пастернаке
      Громадное лицо, из глыб, умные, большие какие-то - с зеленым - глаза. Чудесное отношение ко мне. Долгий, интересный разговор. Передал ему фотографию АА с ее подписью...
      Много говорили о Мандельштаме... Пастернак сказал, что чувствует себя немного виноватым, потому что был в конфликтной комиссии, обещав Мандельштаму не быть там, и потому, что говорил не так, как ожидал Мандельштам...
      Просил меня подарить книжку моих стихов. Я не дал, сказав, что очень плохая, но обещал прислать вместо нее новую хотя бы в рукописи. Пастернак обещал прислать "Поверх барьеров". Б. Л.: "Все меня ругают за переделку ее!"
      Ушел от Пастернака в 8... Да, громкий голос, порывист, точен в формулировках, но без всякого пафоса - очень прост в обращении.
      9 часов вечера, У П.Антокольского
      Разговоры о литературе, о поэзии, о Тихонове, о Тынянове, Каверине. О его новой книге (собрание). Читал им мои стихи, по просьбе Павла Григорьевича. Пришел С. Марков, тоже читал стихи. Чай с конфетами. Антокольские предпочитают акмеистические стихи другим. Жена в половине двенадцатого ушла на репетицию. В 12 вышли вместе: Антокольский, Марков, я.
      Антокольский мне нравится, живой, быстрый в движениях, энергичный.
      АНТОКОЛЬСКОМУ
      26.06.1929
      Многоуважаемый Павел Григорьевич!
      Очень сожалею, что не удалось еще раз повидать Вас перед отъездом из Москвы.
      Передал Ваш поклон Тихонову. Он четыре дня бродил по болотам в районе Васкелова и Токсова. Собирается на Кавказ. Тынянова повидать не пришлось: он уехал на месяц в Кисловодск. Просьбу Вашу о пьесе для театра Вахтангова я передал его жене. Она обещала передать ее Ю. Н. в письме.
      С большим удовольствием вспоминаю вечер, проведенный у вас в Москве.
      Целую руку Зое Константиновне.
      Преданный Вам П. Лукницкий.
      ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ
      15. 07. 1929
      ...Путешествую прекрасно. Сейчас в Цее, позавчера был на леднике, в Кассарском ущелье встретил Вс. Рождественского. В Цею пришли Тихонов и Эрлих. Завтра уходим в Дигорию на неделю, берем осла, проводника, будем идти дней семь и придем в Грузию. В Дигории интересные древности. В Кутаиси предполагаю быть в конце июля, оттуда ехать во Баку и на Каспийское море...
      17.08.1929
      ... Уехал в Сухум, чтоб оттуда совершить перелет на самолете в Баку. В Сухуме я сразу же взял билет на аэроплан на 11-е или 12-е и ждал места в самолете - место очень трудно получить, т. к. самолеты летят в Сочи переполненными. Надо приходить на аэродром к посадке, т. е. в 5 час. утра и только тогда, когда самолет подходит, выясняется, есть место или нет. Телеграф в Сочи работает отвратительно. Чтоб не таскаться из города на аэродром, я поселился, с разрешения начальствующих лиц, на самом аэродроме вернее, на деревянной трибуне ипподрома. Спал под открытым небом.
      12-го утром пришел переполненный самолет "К-217". "К" - значит "Калинин": 5-местные кабины, очень быстроходные аппараты, но несколько медленно берущие подъем. Из Кутаиси было сообщение, что там ураган и что Сурамский перевал закрыт туманом. Поэтому "К-217" остался в Сухуме ждать хорошей погоды. Два пассажира вышли в Сухуме, осталось одно свободное место (через перевал "К-217" берет максимум 4, а не 5 человек, за счет груза бензина). Часов в 11 - сообщение, что перевал открылся, и мы решили лететь, не снижаясь в Кутаиси, - прямо до Тифлиса.
      ...Уселся в кабину на переднее место, спиной к движению, заложил вату в уши, и мы поскакали по полю, плавно отделились, забрали подъем над морем, сделали вираж и пошли к Кутаиси. Сухум исчез через несколько минут...
      ...Я боялся, что меня укачает, - так много мне рассказывали о воздушной качке. Нас, действительно, качало, но никого из нас не укачало, и я убедился в полнейшей несостоятельности слышанных мною россказней. Словом, всю дорогу до Баку я чувствовал себя превосходно.
      Через 15 час. мы прошли над Кутаисом, сбросили почту и пошли к Сурамскому перевалу, забрав 1800 метров высоты.
      Тут один из пассажиров заметил, что по стенке кабины льется бензин, и обратил на это внимание летчика. Летчик сразу же круто повернул назад, и через 5 минут мы мирно опустились на Кутаисский аэродром. Оказывается, у нас лопнул правый бензиновый бак, и летчик из предусмотрительности опустил аппарат в Кутаисе. Тут мы стояли часа полтора, пока бензин переливали из правого бака в левый.
      В 2.34 мы вылетели в Тифлис... Очень трудно узнавать помеченные на карте селения...Прилетели ровно через 2 часа - в 4.34, спокойно сели на аэродром. В Баку уже поздно было лететь, и летчик объявил, что мы будем ночевать в Тифлисе. Так как задержка произошла не по нашей вине, то Укрвоздухпуть отвез нас на чудесном автомобиле в город, поместил в лучшей гостинице - "Палас отель", и все за свой счет. Я был очень доволен: мой билет стоил 30 руб., почти то же что стоило бы мне путешествие пароходом и поездом, а один только номер, в котором я ночевал, стоил Укрвоздухпути 11р. 50 к. - почти половину уплаченных мною денег. Помывшись и пообедав в духане, я отправился к Т.1, пробыл у нее 2 часа, принял холодный душ, выпил несколько стаканов воды - жара ужасная в Тифлисе - и часов в 11, побродив еще по городу, вернулся в гостиницу.
      Кстати, в этот самый день в Тифлисе были Тихонов и Эрлих. Я не знал этого и не видел их. Они прислали еще открытку из Баку.
      В 4 утра за пассажирами заехал тот же автомобиль, и через 15 минут мы были на аэродроме, где уже рулил и пробовал мотор наш "К-217". Здесь я успел сбегать в духан, съел простокваши с хлебом и опять уселся в автомобиль, он отвез нас на другой конец аэродрома, куда прирулил и "К-217".
      Вылетели в 5 утра и летели четыре часа с минутами до Баку без посадки. ...Открылись внизу степи, пустыни, унылые и бесплодные. Промелькнула Ганджа, какие-то маленькие горы (наверно, они вовсе не малы в действительности) проходили под нами. Мы шли на высоте 1000 метров. Ближе к Баку начались озера и болота, с северо-востока - высокие горы, и впереди нас туман...Обычно аэроплан летит прямо через горы, но здесь, чтоб не рисковать, летчик сделал крюк, - идя над железной дорогой, увидели море...Вообще, трудно себе представить, как расширяются горизонты с аэроплана и какое это непривычное, странное и, я сказал бы, смешное, ощущение "пожирания пространств". Можно вести пальцем по десятиверстной карте - и это соответствует истинному движению. Ведь за семь с половиной часов мы пролетели 1000 верст! Фантастика!
      Опустились в Баку, подкатили к самому зданию воздушной станции, и я с сожалением об оконченном полете выпрыгнул из кабины.
      И вот город. Автомобиль мчится по пыльному асфальтовому шоссе, потом по булыжной мостовой, масса встречных арб, ленинградские трамваи. Экскурсионная база с клопами, пыль, жара и духота...
      В порту стояла туркменская парусная шхуна "Нау" - "Мусульманин", которая с грузом пустых бутылок отправлялась в Красноводск. Два дня Павел Николаевич провел в хлопотах, устроился, прожил на шхуне три дня, подружился с командой и заручился бумажками от Туркменского полпредства. Из Красноводска решил идти на остров Челекен, в Кара-Бугаз и в другие местности восточного побережья Каспийского моря, чтобы познакомиться с бытом туркмен-моряков, - материал в то время был еще совершенно не использован в литературе.
      ...С обложки небольшой книжки, страницы которой пожелтели от времени, смотрит на нас мужественный моряк в не совсем обычном наряде - полосатом тельнике и туркменском меховом головном уборе. Впрочем, ничего удивительного тут нет, Книжка так и называется - "Туркмены-моряки". Изданная около шестидесяти лет назад, она давно уже стала библиографической редкостью. А между тем именно она была первой ласточкой в ряду произведений советских писателей, посвященных Туркменистану. Ее автор - Павел Лукницкий.
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      15.08.1929
      С утра - на почте. Открытка от Тихонова и В. Эрлиха из Тифлиса, от 12.VIII.1929.
      Комендант погранохраны Гриднев дает мне письменное разрешение отправиться на "Мусульманине" в Красноводск. Возвращаюсь на базу. Собираю вещи... в 10 часов вечера прихожу на "Мусульманин". Туркмены не спят приглашают меня на соседнюю лодку-"туркменку" "Красная Москва" слушать "скрепку" (скрипку).
      Широкая каюта - во всю ширину судна. Дощатый пол, покрытый циновками, а по циновкам - кошмами. Вещи в кошмах, по бокам полочки - с посудой и мелкими вещами. Коротковолосый туркмен в чистых белых подштанниках и синей рубахе, скрестив ноги, играет на самодельной скрипке (тыква, железный прут для упора в пол, смычок из конских волос, слабый). Перед ним почему-то зеркало. Гости туркмен с соседних судов в каюте, в задумчивых позах, молчаливые, часть - на кошмах на крыше каюты. Звук скрипки так негромок, что сверху слышен только у люка... Слушают, свесив голову в люк. Те, кто наверху, иногда разговаривают, тихо, потом слушают опять. Когда скрипач кончает мелодию, кто-нибудь из туркмен его хвалит. Хвалю и я - есть за что хвалить, играет он чудесно типичная, оригинальная восточная музыка. Лунный свет. Огни Баку. Тихое море. Вечерняя прохлада, сырость. В каюте закипает самовар, меня долго спрашивают, где лучше пить - в каюте или наверху. Отвечать нейтральное не удается добиваются прямого ответа. Пьем чай на воздухе ("на холодок" - говорят туркмены).
      Выпив чаю, кончив разговоры, переходим на "Мусульманина", с моего "разрешения" туркмены устанавливают навес из паруса (называется это "сделать холодок"). Ложимся спать, мне дают подушку, несмотря на мои протесты. Сплю прекрасно, только сквозь сон чувствую укусы комаров.
      "Мусульманин" - 7 человек команды с командиром Ходжа-Кули Нуриевым. Все родом с острова Челекена.
      16.08.1929
      С утра до 2-х часов дня на парусной лодке "Мусульманин", у 26-й пристани. По случаю праздника погрузки нет, поэтому команде делать нечего. Выкупался. Потом - чай с хлебом, пью из своей кружки, мой сахарный песок, хлеб - команды. Разговоры, потом - запись дней, потом - сон, "в холодке".
      Проснувшись, снова выкупался и пошел с Нуриевым в город. Сегодня день состязаний на плаванье; гребные и парусные команды водников, горняков, военного флота. Оркестр, мальчишки в воде, зрители на набережной, на пристанях, на шлюпках... С утра, кроме чая с хлебом, ничего не ел, хочу есть, но жду окончания состязаний. Состязания кончаются игрой в поло.
      "Мусульманин" принадлежит отцу Ходжи-Кули - кузнецу с острова Челекена. На "усти-кают" (на крыше каюты), кружком, поджав под себя ноги, сидим, едим суп из громадной миски. С нами и капитан Бакинского порта (он временно живет в домике конторы на 26-й пристани). Суп - вкусный, с лапшой, картошкой и мясом. Едим деревянными ложками. Под миской маленькая круглая плетенка из соломы - скатерть (супра). Съели суп - едим отдельно второе блюдо: тоже мясо и картошку. Мне и капитану дают отдельную - одну на двоих - эмалированную тарелку. Капитан не ест, я съедаю все один. После обеда долгие разговоры о распределении фрахтовых денег между командой. Капитан часто по всем поводам восклицает мне: "Вот настоящая коммуна!"
      Фрахтовые деньги здесь делятся на равные паи: вся команда получает по паю, один пай идет на продовольствие, один пай - в фонд, на ремонт судна и один - владельцу его.
      17.08.1929, Баку
      Проснулся около 5 утра от переполоха в порту: гудки, сирены, свистки, в "черном городе" - пожар! Горит нефтяная вышка. Еще темно. Пламя вышки как факел. Мы стоим - пятнадцать "туркменок" у 26-й пристани. Зашевелились пестрые, с цветочками, ватные, ситцевые одеяла, команды проснулись, повскакали с мест. В порту, на пристани - то же самое. Слышим: едут пожарные автомобили, трамваи, идет пожарный пароход. Столб черного дыма от вышки далеко в море... Восход солнца... Пожар потушен. Море - тихое, как розовое масло...
      Пришли рабочие-грузчики, заканчивают погрузку "Мусульманина". Поэтому на судне полнейший переполох и сумятица. Подносят ящики с бутылками, бутылки вынимаются и складываются в трюм, каюту тоже заполняют до половины. В 2 часа дня погрузка закончена. Может быть, снимемся сегодня.
      ...На столе каравай хлеба, принадлежащий береговому матросу. Все проходящие мимо отщипывают. Говорю матросу. Он смеется: "Это ничего, здесь никто не смотрит - твое-мое".
      Матросы-туркмены считаются частниками, хотя по сути дела решительно не отличаются от всех прочих граждан СССР. Зарабатывают они в среднем рублей 40 - 60 в месяц. Заборные книжки у них существуют, но дома, на Челекене, из которого они ушли уже 2 месяца назад. И вот, по существующему в Баку правилу, они не могут приобретать в бакинских кооперативах хлеб и продукты по казенной цене, а вольны добывать их где угодно, т. е. у частника по двойной цене и тройной. Положение совершенно ненормальное, тем более что команды всех других судов могут получать хлеб и продукты в кооперативах "КасПО".
      Спросил их, почему они не протестуют. "Мы люди темные, а тут надо в Москву писать".
      Теперь о вчерашнем случае. Матрос судна "Красная Москва" был послан капитаном на поиски хлеба для 8 человек команды. "Красная Москва" собиралась сегодня уходить и уже взяла отход. Матрос пришел в кооператив и упросил зав. кооператива отпустить ему 12 кг. Тут же в кооперативе нашелся рьяный тип, который задержал матроса и, несмотря на все попытки последнего объяснить дело, потащил его в 18-й район милиции. Здесь был составлен протокол, у матроса отобрали хлеб и документы и арестовали его. Матрос просидел с 10 утра до 4 дня, пока команда через Уполтуркменцика Максимовича не выхлопотала его освобождение. Хлеб и документы, однако, возвращены не были. "Красная Москва" осталась в Баку ночевать.
      Я возмущен всем этим и решил завтра идти разбираться.
      18.08.1929
      Встал в 5.00. Мытье, чай с хлебом. В 7.30 Ходжа и другие вышли в город, к Максимовичу, по поводу хлеба, вчерашнего дела и чтоб закончить все на берегу.
      В 9 часов - в конторе Максимовича. Жду его вместе с матросами и пишу заметку-фельетон о вчерашнем деле в газету "Вышка". В 10 часов пришел Максимович. Одобрил и заверил мою заметку. Сказал, что вопрос этот поднимался уже в Азербайджанском Совнаркоме, но решен был так: могут получать в специальных лавках по 30 - 40 коп. кило (в кооперативных хлеб стоит 18 - 20 коп. кило), т. е. вопрос разрешен неудовлетворительно под тем предлогом, что туркмены - частники.
      Отнес заметку в "Вышку", дал ее Волину. Зашел в Правление Ц. Р. К. (Центральный рабочий кооператив. - В. Л.), получил ордер еще на 2 кило хлеба. Зашел за туркменами, с одним из них пошел получать хлеб - удалось вместо 2-х кило получить 5, а потом в другом кооперативе, с помощью моих документов разрешение еще на 4 кило, и по нему вместо 4-х получил 5. Вернулись на "Мусульманина" в 11 часов. Здесь уже снимаются: отошли от пристани, выбирают якорь, поднимают на борт шлюпку. Якорь зацепился за что-то, долго возились, с помощью шлюпки с соседней "туркменки" снялись в 12.00. Жаркое солнце, ветер, который с утра был попутным, переменился, теперь он восточный и противный нам. Подняли главный парус. Медленно идем направление на остров Нарген.
      19.08.1929
      Мы всю ночь шли, сейчас ровный горизонт, кругом открытое море. Впереди виден парус "Красной Москвы". Идет тем же курсом, что и мы.
      Сразу после заката - вкусный плов. Ходжа упрашивает меня есть больше, спрашивает, сыт ли я, и просит не стесняться вообще, а просить всегда, когда мне что-нибудь нужно.
      Часов в 8 - 9 ветер переменился, стал попутным. Подняли третий парус на главную мачту (на ней уже два поднятых: главный и задний, один параллельно другому, как лепестки, как коридор парусов). Мне сказали, что если такой ветер продержится, то к утру пройдем половину расстояния от Баку до Красноводска.
      Полная луна. Сидел на носу с Элки и Хакимом. Заговорили об их женах. Они просили говорить тише, чтоб остальные не услышали, - стесняются.
      У Хакима жена "старая" - ей 22 года. Хаким женат уже девять лет, сейчас ему 28 лет.
      Элки молчалив. Хаким полуизвиняющимся тоном объясняет мне, что он так болтлив потому, что хочет учиться лучше русскому языку. Урок вопросов и ответов, я поправляю речь Хакима.
      20.08.1929
      Ходжа-Кули задал всем на сегодня работу: вытащил пучки старых сетей, побелевших от соли и моря. Из этих сетей туркмены будут вить канат. По краям сетей навязано множество узелков, края связаны маленькими веревочками. Нужно все эти веревочки снять, развязывая узлы или разрезая их. Каждый пучок нужно освободить от веревочек с двух сторон. На каждой стороне много, больше ста веревочек. Ходжа-Кули дал каждому на сегодня по 10 пучков. Вся команда засела за работу. Я тоже. Я неопытен и делаю медленно. Работая, туркмены поют, поют они вообще все время: и днем, а рулевой и ночью. Ходжа говорит: "Когда нет ветра, надо работать, иначе ветра не будет".
      Часам к 10 сделал 2 пучка и прыгнул в воду. За мной полезли купаться все, купались долго, с баловством. Гуссейн безобиден, его топят, его задевают всегда - шутливо. Он сносит все это с поразительным хладнокровием. Ходжа-Кули бросил в воду щетки чистить днище и борта судна.
      После обеда лежим на юте, разговоры - расспрашивают меня о географии, о республиках наших, о Китае и в чем у нас дело с ними. Рассказываю суть конфликта.
      Долго не засыпаю, обдумываю телеграммы, которые пошлю из Красноводска, потом впитываю в себя зрительные впечатления. Ходжа сказал, если так пойдем, часа через 4 будем в Красноводске.
      Ходжа-Кули плавает 18 лет. До этого он работал на соляных рудниках на Челекене года 4, а потом лет 6 занимался торговлей. Ходжа любит спорить.