"Маленький, розовенький, курносенький... Николай Степанович любил его..." - задумчиво вспоминая, сказала АА.
      О Потемкине говорила, что он был громадного роста, силач, борец, пьяница, и когда напивался - дебоширил вроде покойного Есенина. Поэтому за ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать.
      В. Щеголева (жена пушкиниста П. Е. Щеголева, подруга Ахматовой. - В. Л.) рассказывала, что Потемкин был влюблен в АА. АА говорит, что никогда этого не знала, потому что Потемкин не высказывал этого (да и Щеголева вспоминает, что Потемкин, говоря о своей влюбленности в АА, добавлял, что она никогда об этом не узнает). АА помнит, что действительно Потемкин, бывало, подсаживался к ней в "Бродячей собаке" и говорил какие-то "многозначительные и непонятные" вещи...
      Ауслендер был очень молод, красив, тип такого "скрипача" с длинными ресницами - бледный и немного томный... Ауслендер не изменился и посейчас.
      "Зноско, Потемкин. Маковский - сейчас в Париже. Если б их спросить о Николае Степановиче, они бы рассказали охотно и просто - они не то, что позднейшие - Г. Иванов, Оцуп (не Адамович - он все-таки другой человек!) эти с ложью".
      Вспоминает В. П я с т:
      "Приехав, он (Гумилев - В. Л.) сделал визиты тем из петербургских поэтов, которых считал более близкими себе по творческим устремлениям. В числе их был П. Потемкин, тогда уже собиравшийся издавать сборник своих стихов и дебютировавший в отдельном издании перевода "Танца мертвых" Франка Ведекинда. Потемкин прожил в детстве некоторое время в Риге и считал себя связанным с немецким языком и культурой. Не бросая шахмат, он бросил к этому времени естественные науки и в университете стал числиться на том же романо-германском отделении, которое выбрал себе в конце концов и я, на котором был и впервые в ту весну появившийся на горизонте О. Мандельштам и Н. Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста, были романистами..."
      С весны Гумилев стал чаще встречаться и с А. Божеряновым, и с К. Сомовым, и с Ю. Верховским, и с А. Ремизовым, и с М. Волошиным. А когда 3 апреля в доме у Гумилева собрались его литературные приятели - он пригласил И. Ф. Анненского письмом:
      "Многоуважаемый Иннокентий Федорович!
      Не согласитесь ли Вы посетить сегодня импровизированный литературный вечер, который устраивается у меня. Будет много писателей, и все они очень хотят познакомиться с Вами. И Вы сами можете догадаться об удовольствии, которое Вы доставите мне Вашим посещением. Все соберутся очень рано, потому что в 12 час. Надо ехать на вокзал всем петербуржцам. Искренне преданный Вам Н. Гумилев. Бульварная, дом Георгиевского".
      В 1931г. в парижском журнале "Числа" (книга 4) была напечатана миниатюра за подписью Г. А. - поэт и критик Георгий Адамович представляет нам атмосферу одного из подобных вечеров, происходивших в доме у Анненского:
      "В Царское Село мы приехали с одним из поздних поездов. Падал и таял снег, все было черное и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и показался особенно чистым сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился. Город уже наполовину спал, и таинственнее, чем днем, была близость дворца: недоброе, неблагополучное что-то происходило в нем - или еще только готовилось, и город не обманывался, оберегая пока было можно свои предчувствия от остальной беспечной России. Царскоселы все были чуть-чуть посвященные и как будто связаны круговой порукой.
      Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали волосы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гости, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который должен был поэту нас представить, по-видимому, еще не пришли.
      Дверь открылась. Все уже были в сборе, но молчание продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстречу. Анненский с какой-то привычной механической и опустошенной любезностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и высокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появлением новых людей, - или понимая, что именно этим он сразу выдаст им "диплом равенства", - протянул нам руку.
      Он был уже не молод. Что запоминается в человеке? Чаще всего глаза или голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой лампы волосы. Анненский стоял в глубине комнаты, за столом, наклонив голову. Было жарко натоплено, пахло лилиями и пылью.
      Как я потом узнал, молчание было вызвано тем, что Анненский прочел только что свои новые стихи: "День был ранний и молочно-парный, - Скоро в путь..."
      Гости считали, что надо что-то сказать, и не находили нужных слов. Кроме того, каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на несколько минут и замечания свои сделать не сразу: им больше будет весу. С дивана в полутьме уже кто-то поднимался, уже повисал в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен, и обезоружен глубиной анализа, - как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил:
      - Иннокентий Федорович, к кому обращены ваши стихи?
      Анненский, все еще отсутствуя, улыбнулся.
      - Вы задаете вопрос, на который сами же хотите ответить... Мы вас слушаем.
      Гумилев сказал:
      - Вы правы. У меня есть своя теория на этот счет. Я спросил вас, кому вы пишете стихи, не зная, думали ли вы об этом... Но мне кажется, вы их пишете самому себе. А еще можно писать стихи другим людям или Богу. Как письмо.
      Анненский внимательно посмотрел на него. Он был уже с нами.
      - Я никогда об этом не думал.
      - Это очень важное различие... Начинается со стиля, а дальше уходит в какие угодно глубины и высоты. Если себе, то в сущности ставишь только условные знаки, иероглифы: сам все разберу и пойму, знаете, будто в записной книжке. Пожалуй, и к Богу то же самое. Не совсем, впрочем. Но если вы обращаетесь к людям, вам хочется, чтобы вас поняли, и тогда многим приходится жертвовать, многим из того, что лично дорого.
      - А вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь вы в своих стихах?
      - К людям, конечно, - быстро ответил Гумилев.
      Анненский помолчал.
      - Но можно писать стихи и к Богу... по вашей терминологии... с почтительной просьбой вернуть их обратно, они всегда возвращаются, и они волшебнее тогда, чем другие... Как полагаете вы, Анна Андреевна, - вдруг с живостью обернулся он к женщине, сидевшей вдалеке в глубоком кресле и медленно перелистывающей какой-то старинный альбом.
      Та вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Насмешливая и грустная улыбка была на лице ее. Женщина стала еще бледней, чем прежде, беспомощно подняла брови, поправила широкий шелковый платок, упавший с плеч.
      - Не знаю.
      Анненский покачал головой.
      - Да, да... "есть мудрость в молчании", как говорят. Но лучше ей быть в словах. И она будет.
      Разговор оборвался.
      - Что же, попросим еще кого-нибудь прочесть нам стихи, - с прежней равнодушной любезностью проговорил поэт".
      На "Романтические цветы" Анненский написал романтическую рецензию. Из рецензии:
      "В последнее время не принято допытывать о соответствии стихотворного сборника с его названием...
      В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы - это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что, собственно, оно значит. Но несколько тусклое, как символ, оно красиво, как звучность, - и с меня довольно.
      Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка, Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.
      Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка - и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток.
      ...Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы - деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли?
      Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты".
      Гумилев на рецензию ответил письмом:
      "Многоуважаемый Иннокентий Федорович! Я не буду говорить о той снисходительности и внимательности, с какой Вы отнеслись к моим стихам, я хочу особенно поблагодарить Вас за лестный отзыв об "Озере Чад", моем любимом стихотворении. Из всех людей, которых я знаю, только Вы увидели в нем самую суть, ту иронию, которая составляет сущность романтизма и в значительной степени обусловила название всей книги..."
      Стихи, манера жить, смотреть на мир, - все дорого Гумилеву в Анненском. Общение с ним, возможность подолгу разговаривать дают импульс творчеству.
      "Творить для Анненского, - говорил Гумилев, - это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанью и свою душу благородству. Но он жаден и лукав, у него пьяные глаза месяца, по выражению Ницше, и он всегда возвращается к своей ране, бередит ее, потому что только благодаря ей он может творить. Так каждый странник должен иметь свою хижину с полустертыми пятнами чьей-то крови в углу, куда он может приходить учиться ужасу и тоске.
      ...Стих Анненского гибок, в нем все интонации разговорной речи, но нет пения. Синтаксис его так же нервен и богат, как его душа".
      Вспоминает А н н а А х м а т о в а:
      "Меж тем как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное: "Деду Лиду ладили..." у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т.д. Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни... Б. Л. со свойственным ему красноречием ухватился за эту тему и категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его творчестве... С Осипом я говорила об Анненском несколько раз. И он говорил об Анненском с неизменным пиететом. Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю".
      Вспоминает О с и п М а н д е л ь ш т а м:
      "Вера Анненского в могущество слова безгранична. Особенно замечательно его умение передавать словами все оттенки цветного спектра".
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      10.12.1925
      АА говорила о том, что в 1909г. взаимоотношения Гумилева и Анненского, несомненно, вызывали влияние как одного на другого, так и другого на первого. Так, теперь уже установлено, что в литературные круги, в "Аполлон", вообще в литераторскую деятельность втянул Анненского Гумилев, что знакомству Анненского с новой поэзией сильно способствовал Гумилев. Известно было и раньше, что Анненского "открыл" для Потемкина, Кузмина, Ауслендера, Маковского, Волошина и т. д. - Гумилев. Об этом пишут в своих воспоминаниях и Ауслендер, и Волошин (даже враждебный Гумилеву Волошин!) и другие...
      20.01.1926
      АА показывала мне сегодня всю работу о взаимоотношениях Анненского и Гумилева и о влиянии Анненского на Гумилева. Работа - в виде подробнейшего плана - сделана превосходно, ни одна мелочь, ни одна деталь не ушла от внимания АА.
      АА: "О влиянии "Фамиры" на "Гондлу", я могу образно это так выразить: для постройки "Гондлы" взято несколько серых камней. А вся "Гондла" из белых камней. И вот, среди белых виднеется несколько серых. Не больше. Потому что, - и АА объяснила, - что все остальное различно".
      Он очень поздно начал, Анненский, и АА не жалеет, что неизвестны его ранние стихи, - есть данные предполагать, что они были очень плохими. Об отношении АА к Анненскому, о том, как она его любит, чтит, ценит, - говорить не приходится. И однако АА его не переоценивает. Она знает, что у него часто бывали провалы, рядом с прекрасными вещами.
      Еще в начале года у Гумилева возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал идеей Толстого и Потемкина, потом они все вместе обратились к Вяч. Иванову, М. Волошину и Анненскому, профессору Федору Федоровичу Зелинскому с просьбой прочесть курс лекций по теории стихосложения. Все согласились, и родилось "Общество ревнителей художественного слова", иначе - "Академия стиха".
      Первоначально было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками "Академии". Но собрания проходили регулярно раз в две недели на "башне", и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов. После лекции обычно читались и разбирались стихи.
      Брюсову Гумилев пишет о лекциях Вяч. Иванова: "...мне кажется, только теперь я начал понимать, что такое стихи..."
      Свою мысль Гумилев заканчивает в рецензии:
      "Как же должно относиться к Вячеславу Иванову? Конечно, крупная самобытная индивидуальность дороже всего. Но идти за ним другим, не обладающим его данными, значит пускаться в рискованную, пожалуй, даже гибельную авантюру. Он нам дорог, как показатель одной из крайностей, находящихся в славянской душе. Но, защищая целостность русской идеи, мы должны, любя эту крайность, упорно говорить ей "нет" и помнить, что не случайно сердце России - простая Москва, а не великолепный Самарканд".
      Собрания "Академии стиха" весною 1909г. посещали: М. Кузмин, В. Пяст, Ю. Верховский, Ал. Толстой, М. Замятина, Е. Дмитриева...
      Сначала Гумилев тоже был постоянным участником собраний на "башне", но к весне состав участников заметно изменился, и он стал посещать "Академию" реже. На лето заседания были вообще прерваны.
      В мае 1909 года Гумилев пишет Брюсову, что в конце мая он будет проездом в Москве и хотел бы увидеться и подробно поговорить. В письмо вложил свой новый сонет.
      СУДНЫЙ ДЕНЬ
      В. И. Иванову
      Раскроется серебряная книга,
      Пылающая магия полудней,
      И станет храмом брошенная рига,
      Где, нищий, я дремал во мраке будней.
      Священных схим озлобленный расстрига,
      Я принял мир и горестный и трудный,
      Но тяжкая на грудь легла верига,
      Я вижу свет... То день подходит Судный.
      Не смирну, не бдолах, не кость слоновью,
      Я приношу зловещему пророку
      Багряный ток из виноградин сердца.
      И он во мне поймет единоверца,
      Залитого, как он, во славу Року
      Блаженно расточаемою кровью.
      Сонет в "Весах" не появился. Может быть, по той причине, что журналу нужно было успеть напечатать уже принятые произведения, а может быть, мэтр не принял посвящения Вячеславу Иванову. Брюсов ведь предупреждал Гумилева об опасности его влияния. Он ревновал к Иванову.
      На те же рифмы, но чуть их, уточнив, 17 августа 1909г. Вячеслав Иванов написал ответный сонет:
      Не верь, поэт, что гимнам учит книга:
      Их боги ткут из золота полудней.
      Мы - нива; время - жнец; потомство - рига.
      Потомкам - цеп трудолюбивых будней.
      Коль светлых Муз ты жрец и не расстрига
      (Пусть жизнь мрачней, година многотрудней),
      Твой умный долг - веселье, не верига.
      Молва возропщет: Слава - правосудней.
      Оставим, друг, задумчивость слоновью
      Мыслителям и львиный гнев - пророку:
      Песнь согласит с биеньем сладким сердца!
      В поэте мы найдем единоверца,
      Какому б век повинен не был року,
      И Розу напитаем нашей кровью.
      Началось веселое сонетное буримэ. В мае того же 1909г. Гумилев, тогда еще друживший с Волошиным, ответил на письмо Максимилиана Александровича: "Вы меня очень обрадовали и письмом, и сонетом, и вызовом. На последний я Вам отвечаю в этом письме через два часа после его получения. Я написал еще сонет-посвящение Вячеславу Ивановичу, и он пишет мне ответ. Если хотите поспорить с более достойным Вас противником, я прилагаю Вам мои рифмы: книга - полудней - риге - будней - расстрига - трудный - верига - судный слоновью - пророку - сердце - единоверца - року - кровью. Как видите, рифмы не волне точны. Это ваш развращающий пример".
      Вызов на заданные рифмы Волошин, очевидно, не принял, но на свой сонет получил ответ Гумилева.
      СОНЕТ ВОЛОШИНА
      Гряды холмов отусклил марный иней.
      Громады туч по сводам синих дней
      Ввысь громоздят (все выше, все тесней)
      Клубы свинца, седые крылья пиний,
      Столбы снегов и гроздьями глициний
      Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.
      А по степям несется бег коней,
      Как темный лет разгневанных эриний.
      И сбросил гнев тяжелый гром с плеча,
      И, ярость вод на долы расточа,
      Отходит прочь. Равнины медно-буры.
      В морях зари чернеет кровь богов.
      И длинные встают меж облаков
      Сыны огня и сумрака - ассуры.
      СОНЕТ ГУМИЛЕВА
      Нежданно пал на наши рощи иней,
      Он не сходил так много-много дней,
      И полз туман, и делались тесней
      От сорных трав просветы пальм и пиний.
      Гортани жег пахучий яд глициний,
      И стыла кровь, и взор глядел тусклей,
      Когда у стен раздался храп коней,
      Блеснула сталь, пронесся крик эриний.
      Звериный плащ полуспустив с плеча,
      Запасы стрел еще не расточа,
      Как груды скал, задумчивы и буры,
      Они пришли, губители богов,
      Соперники летучих облаков,
      Неистовые воины Ассуры.
      Этой же весной Гумилев познакомился с О. Э. Мандельштамом.
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      12.04.1925
      Осип Мандельштам сказал мне, что познакомился с Николаем Степановичем весной 1909 года на квартире у Волошина, куда Гумилев приезжал в тот раз.
      О с и п Э м и л ь е в и ч: "Встречались не особенно часто. В 10 году я уезжал за границу, меня не было почти. Частые встречи пошли с 12 года. 12 год был вообще подъем, оживление было".
      АА о М а н д е л ь ш т а м е: "Это был человек с душой бродяги в самом высоком смысле этого слова, что и доказала его биография. Его вечно тянул к себе юг, море, новые места".
      Позднее Гумилев писал о творчестве Мандельштама: "Прежде всего важно отметить полную самостоятельность стихов Мандельштама, редко встречаешь такую полную свободу от каких-нибудь посторонних влияний. Если даже он наталкивается на тему, уже бывшую у другого поэта (что случается редко), он перерабатывает ее до полной неузнаваемости. Его вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, вечно бессонная Мысль.
      Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнообразным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа".
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      4.02.1925
      Весна 1909 года. Встреча с Е. Дмитриевой, которую Гумилев после Парижа не видел. Дмитриева стала бывать на "башне". Роман Гумилева с Дмитриевой. Он дарит ей "Романтические цветы" с надписью и альбом стихов.
      Николай Степанович интересуется старыми французскими песнями, но так как недостаточно знает старофранцузский язык, он обращается за содействием к Дмитриевой, которая учится в университете на романо-германском отделении, и она помогает ему.
      Вспоминает Д м и т р и е в а:
      "Весной уже 1909 года в Петербурге я была с большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств; был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Николаем Степановичем, но мы вспомнили друг друга...
      Это был значительный вечер в моей жизни. Мы все поехали ужинать в "Вену", мы много говорили с Николаем Степановичем об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Николай Степанович отвел в сторону Максимилиана Александровича и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", ответил он.
      Гумилев поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это - "встреча" и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Николай Степанович на альбоме, подаренном мне".
      От этой поры остались три сонета. 1 мая 1909 года Дмитриева писала Волошину: "Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет".
      СОНЕТ ГУМИЛЕВА
      Тебе бродить по солнечным лугам,
      Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
      Так любят льнуть серебряные пены
      К твоим нагим и маленьким ногам.
      Весной в лесах звучит веселый гам,
      Все чувствуют дыханье перемены,
      Больны луной, проносятся гиены,
      И пляски змей странны по вечерам.
      Как белая восторженная птица,
      В груди огонь желанья распаля,
      Приходишь ты, и мысль твоя томится:
      Ты ждешь любви, как влаги ждут поля,
      Ты ждешь греха, как воли кобылица,
      Ты страсти ждешь, как осени земля!
      СОНЕТ ДМИТРИЕВОЙ
      Закрыли путь к нескошенным лугам
      Темничные, незыблемые стены;
      Не видеть мне морских опалов пены,
      Не мять полей моим больным ногам.
      За окнами не слышать птичий гам,
      Как мелкий дождь, все дни без перемены.
      Моя душа израненной гиены
      Тоскует по нездешним вечерам.
      По вечерам, когда поет Жар-птица,
      Сиянием весь воздух распаля,
      Когда душа от счастия томится,
      Когда во мгле сквозь темные поля,
      Как дикая степная кобылица,
      От радости вздыхает вся земля...
      СОНЕТ ВОЛОШИНА
      СЕХМЕТ
      Влачился день по выжженным лугам.
      Струился зной. Хребтов синели стены,
      Шли облака, взметая клочья пены
      На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)
      Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам
      Цикад и ос? Кто мыслил перемены?
      Кто с узкой грудью, с профилем гиены,
      Лик обращал навстречу вечерам?
      Теперь на дол ночная пала птица,
      Край запада луною распаля.
      И перст путей блуждает и томится...
      Чу! В темной мгле (померкнули поля...)
      Далеко ржет и долго кобылица,
      И трепетом ответствует земля.
      ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
      4.02.1925
      Середина мая 1909. Предполагалось в конце мая уехать в Крым, проездом быть в Москве у Брюсова.
      Решено ехать в Коктебель к Волошину. Способствовала этому главным образом Дмитриева...
      22 мая 1909 года Дмитриева писала: "Дорогой Макс, уже взяты билеты, и вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем..."
      "Все путешествие туда, - вспоминает она потом, - я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его "Гумми", не любила имени "Николай", а он меня, как зовут дома, "Лиля" - "имя похоже на серебристый колокольчик", как говорил он..."
      5.04.1926. Ш. Д.
      АА: "Он (Гумилев. - В. Л.) не замечал, что Дмитриева хромает... До тех пор, пока кто-то ему не сказал об этом..."
      26 мая. Вместе с Дмитриевой Гумилев остановился на один день в Москве (гостиница "Славянский базар", No 100, - на Никольской улице).
      Виделись с Брюсовым. Николай Степанович вместе с Дмитриевой и Брюсовым были в кафе. Был разговор о сонетах. Брюсов хвалил сонеты Бутурлина. Николай Степанович после этого купил книжечку стихотворений Бутурлина25 и подарил Дмитриевой с надписью: "Лиле по приказанию Брюсова"...
      Примерно 30 - 31 мая Гумилев и Дмитриева приехали в Коктебель. Весь июнь - в Коктебеле у М. А. Волошина. У него гостят также Ал. Толстой с женой С. И. Дымшиц-Толстой; М. К. Грюнвальд (поэтесса. - В. Л.); ненадолго приезжал Богаевский.
      Николай Степанович большую часть времени проводит или один, или с Дмитриевой. Месяц отдыха - купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы.
      Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на "Капитанах"). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове...
      Вечерами все собирались в мастерской Волошина. Тут бывали литературные беседы, чтения стихов, стихотворные шутки, конкурсы...
      Гумилев много работает: написано стихотворение "Капитаны", "И Апостол Петр в дырявом рубище". Гумилев начал писать поэму, но бросил...
      В Коктебеле ясно обозначилась антипатия Гумилева к Волошину - и как к поэту, и как к человеку...
      В первых числах июля Гумилев уехал в Одессу, чтобы повидаться с Анной Горенко. Она в это время жила под Одессой, в Люстдорфе. Провел там несколько дней, уговаривал ее поехать с ним осенью в Африку. Через несколько дней возвращается в Царское Село.
      В конце лета на Мойке, 24, кв. 6, наконец была оборудована редакция журнала "Аполлон".
      А в августе произошли таинственные и удивительные события.
      Вспоминает С. М а к о в с к и й:
      "Лето и осень 1909 года я оставался в Петербурге - совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки "Аполлона".
      В одно августовское утро пришло письмо, подписанное буквой "Ч", от неизвестной поэтессы, предлагавшей "Аполлону" стихи - приложено их было несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько рифмой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, которое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями:
      И я умру в степях чужбины,
      Не разомкну проклятый круг,
      К чему так нежны кисти рук,
      Так тонко имя Черубины?
      Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, и засушенными травами "богородицыных слезок", которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости.
      Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции - к ним принадлежали в первую очередь И. Анненский, В. Иванов, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин.
      Промелькнуло несколько дней - опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой. Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было печатать. Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами и походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. После долгих усилий мне удалось все-таки кое-что выпытать: она испанка родом, к тому же ревностная католичка, ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре...
      Червленый щит в моем гербе,
      И знака нет на светлом поле,
      Но вверен он моей судьбе,
      Последней в роде дерзких волей.
      Наши беседы стали ежедневными. Влюбились в нее все "аполлоновцы" поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня, чтобы я непременно "разыскал" обольстительную незнакомку. Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к "Прекрасной даме", отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев уже предчувствовал день, когда он покорит бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в "мистическом эросе". Но всех нетерпеливее "переживал" обычно такой сдержанный К. Сомов. Ему нравилась "до бессонницы" воображаемая внешность удивительной девушки. "Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет".
      Черубина отклонила и это предложение, а спустя недолгое время вдруг известила письмом о своем отъезде за границу месяца на два по требованию врачей. Затем позвонила другая незнакомка, назвавшая себя двоюродной сестрой Черубины, обещала изредка давать о ней вести. Кстати, кузина патетически рассказывала о внезапной болезни Черубины. Бедняжка молилась всю ночь исступленно, утром нашли ее перед распятием без чувств, на полу спальни.
      Она уехала, а я убедился окончательно, что давно уже увлекаюсь Черубиной вовсе не как поэтессой - я убедился, что все чаще и чаще и взволнованнее мечтаю о ее дружбе, о близости с ней, о звучащей в ее речах и письмах печальной ласке.
      Тем временем в передовых литературных кружках стали ходить о загадочной Черубине всякие слухи. Среди сотрудников "Аполлона" начались даже раздоры. Одни были за нее, другие - против нее. Особенно издевалась над ней и ее мистическими стихами поэтесса Елизавета Дмитриева, у которой часто собирались к вечернему чаю писатели из "Аполлона". Она сочиняла очень меткие пародии на Черубину и этими проказами пера выводила из себя поклонников Черубины.
      Черубина вернулась раньше, чем все мы ждали, вскоре после выхода в свет первой книжки "Аполлона" и разразившейся тогда же "семейной драмы" в редакции журнала. Я разумею дуэль М. Волошина и Н. Гумилева.
      Вот чему лично я был свидетелем. Ближайшие сотрудники "Аполлона" часто навещали в те дни А. Головина в его декоративной мастерской на самой вышке Мариинского театра. Головин собирался писать большой портрет "аполлоновцев": человек десять - двенадцать писателей и художников. Между ними, конечно, должны были фигурировать Гумилев и Волошин.
      Хозяин мастерской куда-то вышел, а гости разбрелись по комнате, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится - к "Орфею" Глюка. Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди нас, с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнося ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили - не допускать же рукопашной между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошел сразу же..."